Третья честь фильма. 

Христианство. Россия.

Вопрос единения христианства стоит очень остро уже много лет. Было
время, когда христиане разных вероисповеданий жили в разных областях, и
поэтому у них не было такого чувства, что им непременно надо быть
едиными, потому что надо было как бы связаться с людьми по другую
сторону границы. И когда я говорю о границе, я говорю не о государствах,
но порой об области, ибо люди собирались по возможности вместе.

Но с тех пор, как контакт между людьми стал увеличиваться, и сознание
позора разделенности стало все больше и больше поражать людей, то много
было труда положено на то, чтобы искать соединения. Цель искать
соединения сначала искали общую почву, я помню в начале, когда я не
участвовал в этом, но  слышал об этом, встречал людей, которые
участвовали. Речь шла о том, что вот мы все верим в Христа. Христос нам
всем заповедал милосердие, заботу о нуждающихся, о больных, о
страждущих, заботу о том, чтобы утихала бы вражда и умирала бы ненависть
между людьми. И давайте заниматься вместе всей этой человеческой
стороной человеческой жизни.

Был один съезд много лет тому назад, на котором было вынесено решение
между теми церквами, которые тогда встретились о том, чтобы вместе
делать только то, что мы можем вместе делать. А врозь делать только то,
что мы по совести делать вместе не можем. И это правило, мне кажется,
очень мудрое и в значительной мере остается в силе. Потому что там даже,
где мы не можем воссоединиться в области веры, на богословском уровне,
остается все-таки возможность быть христианами по жизни. И это очень
важно. Потому что люди, которые вместе работают и стараются спасать
жизнь, помогать людям, проповедовать любовь, а не ненависть, они
соединяются на какой-то глубине, до которой разделение церковное не
доходит.

И это сказывается и в благотворительности, и как сейчас в некоторых
областях, например, Судан, где голод разрушает целые населения, люди
всякого вероисповедования могут там встретиться и помогать. С другой
стороны, в обстоятельствах даже вражды порой бывает возможным работать
вместе и чувствовать, что вражда где-то находит себе предел. Я сейчас
думаю о войне, я участвовал в этой войне как врач, поэтому  самому мне
не приходилось чужую кровь проливать. Но я работал сначала как младший
хирург, и к нам приносили людей раненых. Мы никогда не спрашивали, какое
ваше вероисповедание, во что вы верите, во что вы не верите. Но иногда
такие вещи сказывались, вот, например, я помню одного французского
офицера. Он был убежденный католик, я – убежденный православный.
Католиком я стать не могу. Но этот человек из защищенности 6 раз выходил
на поле, чтоб принести обратно в защищенное место солдат, которые были
ранены. Можно ли о таком человеке думать в порядке вероисповеданных
разделений. Он в этом случае показал себя просто как убежденный верующий
ученик Христа, который был готов отдать свою жизнь для того, чтобы
спасти жизнь других людей. И когда он к нам попал, действительно был
расстрелян через грудь шестью ранами, еле выжил и я его лечил, я
православный, он католик, без всякого чувства, что нас что-то разделяет.
Более того, если я даже не был согласен с его вероисповеданием, он для
меня был христианином такого размера, каким я никогда не был и, может
быть, никогда не стану. Потому что он по своему решению вышел из своего
защищенного угла и 6 раз отдавал свою жизнь. Шесть раз отдавал ее, что
ее не каждый раз брали – это дело другое, это не его вина, если можно
так выразиться.

И поэтому есть план, на котором вероисповедание разделения просто
забываются. Я встречал и протестантов и католиков, я встречал
безбожников, которые были готовы отдать свою жизнь, чтобы спасти чужую
жизнь. А это то, о чем нам говорит Христос. Возлюби ближнего, как самого
себя, возлюби его ценой своей жизни, как я вас возлюбил, говорит
Спаситель. Поэтому есть область, есть уровень, на котором забывается,
что мы разделены. Можно и другое сказать, что, если думать об
обыкновенных людях, это не только миряне, но и священники, епископы,
сколько раз в течение одного дня твои поступки определяются или зависят
от тех или других богословских формулировок. Скажем, католик. Сколько
раз в день он поступает так или иначе, потому что он верит в папское
первенство, или потому, что он верит в ту или другую часть католического
вероисповедания. Сколько раз православный человек поступает так или
иначе, или протестант на основании каких-т богословских выкладок.
Человек поступает, во-первых, по совести, как человек, и, во-вторых, как
ученик Христа, постольку, поскольку он вырос в эту веру.

Можно еще сказать об этом, писал об этом много лет тому назад в 20-х
годах митрополит А. Храповицкий, один из самых, если так можно
выразиться, радикальных православных богословов. Я чуть не сказал узких,
это не правильно, потому что душа у него была широкая, глубокая, но его
богословие было как меч: да или нет, свет или тьма. И я помню, он
написал статью, в которой говорит именно о разделениях. И он говорит,
что по мере того, как проходили десятилетия и столетия, люди разделялись
по менее важным темам.

Скажем, первые ереси ставили под вопрос вообще христианскую веру.
Скажем, если ты не веришь, что Христос есть Бог, если ты не веришь, что
он настоящий человек, это как бы отрицание самого христианского
вероучения. Но по мере того, как годы проходят, люди сохраняют эту
основную веру, и расходятся на какие-то, может, менее важные, но
христианские веры. Скажем, я считаю католическое вероучение о папстве
совершенно неприемлемым, но вместе с этим я никак не могу сказать, что
сам папа и его ученики не христиане в полном смысле слова. И тоже самое
я могу сказать и о протестантах. Скажем, я был знаком с Нимеллером,
который был одним из вождей протестантской церкви во время гитлеровской
Германии. Я встречал очень многих протестантов разного рода, я много
работал с англиканами. На какой-то почве нас ничто не разделяет. И вот
тут мне ставится вопрос, который, я думаю, нам надо, не нам здесь, а
нашему христианскому миру, углубить. На чем мы расходимся? Мы сейчас
говорим только о том, что нас разъединяет. Мы говорим о том, что нас
соединяет в общих чертах. Но не в этом дело. Дело в том, что нам надо
всем так перестроится, чтоб абсолютным центром нашей веры и жизни был
сам Бог и Христос. И если мы могли бы перестроиться так, и сказать, что
наши представления о Христе, наши представления о Боге, о человеке, о
церкви, о жизни, о том  и о другом, не точно совпадают, потому что тут
вопрос не в том, чтоб продумать, а в том, чтоб так пережить, чтоб ни у
кого вопроса не было, то мы могли бы быть гораздо более близкими.

Например, я вспоминаю, был издан тоже разговор между католическим
богословом и православным епископом XIV, кажется, века. И разговор шел
так, что католический священник на основании западной философии
доказывал неверность православного учения. А православный епископ из
этих источников не мог исходить: для него не существовала эта философия.
И поэтому у него ответов не было на вопросы о том, как они были
поставлены, тогда как явно было, что его вера во Христа, его вера в
церковь, не как учреждение, а как тайна, была полная и совершенная.

И вот мы часто тоже заблуждаемся на том, что мы очень много говорим о
церкви, и очень многие люди думают о церкви, как об учреждении.
Православная церковь, католическая церковь, протестанты, англикане, –
это организованные единицы. А церковь, в сущности, нечто совершенно
иное. Церковь – это место, где человек может оказаться вместе со Святой
Троицей. Это место встречи между Богом, Троицей поклоняемой, и
человеком, и людьми. Церковь – это что-то непостижимое. И когда мы эту
церковь стараемся определить человеческими масштабами, то мы конечно же
теряем из виду, что в центре церкви – сам живой Бог. Я думаю, что
некоторые православные этим погрешаю против православной веры. Но я
много лет жил в очень узком богословии, страстно узком богословии. Когда
я начал ходить в церковь, меня охватила церковность с такой силой, и
православное учение такой глубиной меня поразило, что все остальное для
меня было неприемлемо.

Я помню, когда я в первый раз приехал в Англию, уже в 47 году, когда я
через войну прошел и многое пересмотрел, все-таки когда мне поставили
здесь вопрос на съезде, что вы думаете о католичестве, я ответил – вы
можете быть или христианином, или католиком, но вы не можете быть
католиком и христианином сразу. Потому что то, что я пережил во Франции
от католиков, то напряженное давление, которое было оказано на нас, на
молодежь, католиками, для того, чтобы отреклись от православия и перешли
в католичество, у меня тогда оставалось как чувство негодования, не
прощенной обиды. Я помню, когда, скажем, мне было лет 8, мы приехали во
Францию и католики предлагали места в школах, меня повели на такое
свидание, мать пошла со мной. И  все было устроено: я должен был
поступить в очень хорошую католическую школу. Мы с мамой дошли до
входной двери и в ту минуту священник, который все это устраивал,
говорит: простите, одну минуту, конечно, если мальчик поступит к нам в
школу, он станет католиком. И я помню, как я остановил свою мать и
сказал: уходим, я не на продажу. У меня никаких убеждений церковных не
было, мне было 8 лет. И даже если б я принадлежал церковной среде, чего
не было, то я не был достаточно зрелым для этого, но тон, такая манера,
что мы его покупаем. Мы ему даем школу, а вы продаете его душу. Нет! И
это оставило у меня на много-много лет след, который постепенно стал
стушевываться. Во-первых с течением жизни, потому что я много встречал
замечательных католических мирян и не мирян.

Встречал и представителей других вероисповеданий, но особенно, как я
сказал, во время войны и во время моей работы в больнице, еще когда я
студентом был. Потому что, когда человек лежит больной, ты его не
спрашиваешь, какого он вероисповедания, ты его спрашиваешь, что у тебя
болит. Тоже самое можно почти что сказать об убеждениях людей, когда они
живы здоровы, полные сил и борются с тобой, они тебе если не враги, то
противники. Но когда он при смерти, он тебе не может быть противником,
он человек.

Я помню был такой момент во время войны, когда фронт был совсем рядом с
нашим госпиталем и стали привозить раненых прямо с поля. И между ними
было двое немцев. Кто-то подошел ко мне и говорит: вы говорите
по-немецки, так подойдите, скажите им что-нибудь. Потому что они умирают
и совершенно одиноки. Я подошел: один уже совершенно умирал. Я ему
сказал два слова и он отошел. А к другому я подошел, он был при смерти,
но он был еще жив. Может быть, вас смутит то, что я скажу, потому что
некоторых это смущало. Я к нему обратился и сказал: очень больно? Очень
страдаете? И он на меня открыл свой умирающий глаз и сказал: я не
чувствую своей боли, мы вас побеждаем. И умер. Это человек, который по
убеждению был на противоположном краю моих убеждений.  Мы с ним боролись
именно идейно. Он был гитлерьянец, а мы боролись с нацизмом. Но когда
человек так свою жизнь готов отдать своим убеждениям, то ты уже видишь в
нем человека, а не убеждения.

Я это рассказываю, потому что это очень важную в моей жизни сыграло
роль. Я это рассказываю и меня раз-другой и мне на это отвечали: ну, что
ты, значит, одобряешь нацизм. Нет, я не одобряю нацизм, я с ним тогда
боролся, в армии был. Но этот человек всю свою жизнь до смерти
включительно отдал идеалу, которому он поверил. Я думаю, когда он стал
перед Богом, его не стали экзаменовать о том, что он нацист или нет, а
спрашивать: жизнь ты отдавал? Но отнимал ты у людей жизнь иначе как в
честном бою. Был ли ты мучителем? Был ты из тех, которые пытают людей,
был ли ты обманщик, предатель. Да, это да, но это можно спросить у
любого христианина, который проживет даже не военную жизнь, и не
трагическую жизнь. Мне кажется, нам надо в нашем веке сделать усилие,
вернуться к истокам, а исток – это только сам Господь Бог.

Когда русская православная церковь была принята во всемирный совет Софии
в Дели, это, кажется, 1962 год, я был один из представителей русской
церкви. Нас принимали и ожидали от нас короткой речи. И попросили теперь
покойного владыку Иоанна Фендленда, который умер митрополитом
Ярославским и Ростовским, а до этого был в Америке, а до этого в
советский период, он был биологом и тайным священником одновременно. И
он был замечательный человек. Я помню, как он вышел и сказал: я хочу вас
поблагодарить за то, что вы нас как братья принимаете. Я не повторяю
дословно слова, но это основа его мысли: мы вам не приносим с собой
новую веру, мы вам приносим исконную веру Евангелия, которую мы
сохранили и от которой вы отчасти отпали. Принесите, из того, что мы вам
отдадим такие плоды, которые мы не смогли, несмотря на нашу
неповрежденную веру, принести.

И вот это, мне кажется очень важным. Да, мы обладаем в православии такой
чистотой вероучения, такой чистотой веры, которая, я думаю, нужна всему
миру, но мы этим в частности и группировками не живем. Это было время,
когда говорили о христианах, что это за люди, как они друг друга любят.
Можно ли это сказать сейчас? Я не говорю о христианах вообще, но о
православных людях, между собой? Нет, нельзя. У нас разделение, у нас
вражды, у нас напряжения, он не такой, он не сякой. А было время, вот
Тертуллиан об этом говорит:  так определяли христиан – как они любят
друг друга.

Я помню, один писатель английский С. Льюис в одной из своих передач во
время войны говорил о том, что разница между верующим христианином и
неверующим должна быть так разительна, как разница между статуей и живым
человеком. Статуя может быть прекрасна, но она камень или дерево, и
мертва. Человек может быть и некрасив, уродлив внешностью, и даже не
прекрасен внутри себя, но он живой. И когда люди встречают верующего,
они должны бы посмотреть на него и увидеть, чего они никогда не видали
ни водном изваянии, ни в одной статуе, и сказать: Господи, смотрите,
статуя стала живой. И мне кажется, пока о нас, христианах, верующих люди
не могут этого говорить, мы еще не созрели для того, чтобы решить наши
межхристианские разделения. Нам надо сначала перестать быть изваяниями,
быть прекрасными, но окаменелыми. Надо ожить, может быть,
несовершенными, но ожить, чтобы люди смотрели и веровали: эти люди знают
Бога любви так, что они друг друга любят, несмотря на все свои
разделения, и нас умеют любить, несмотря на то, что мы не свои для них.
И они готовы жизнь свою отдать, чтоб мы жили.

Спасибо. Владыка, может, такой сложный и некорректный вопрос, но
все-таки как вы относитесь к тому, что патриарх и папа не встречались
уже более 1000 лет ни разу? 

Вы знаете, я думаю, что пока папа будет себя считать единственным главой
церкви и будет себя считать наместником Христа, то настоящей встречи
быть не может. Он должен понять, что он человек среди людей. Что он
должен понять, что он епископ западной церкви, но и только. Сказать, что
я заместитель Петра, как папа Павел VI сказал: меня зовут Павел, но на
самом деле я – Петр, – это неприемлемо. И считать, что папа является как
бы заместителем самого Христа на земле – нет, не приемлю. Кроме Христа 
никто не может быть главой церкви. Если он на этих началах хочет
встречать других представителей, то из этого не может получиться
настоящей победы над разделением.

Я помню, когда приезжал папа сюда, я встретил Кентерберрийского, и он
мне говорит, вы придете на богослужение? Я говорю: нет. Почему, что вас
не приглашали? Но вы хотите придти? Нет, у меня никакого желания нет
придти на похороны англиканского вероисповедания. Он говорит: что вы
хотите этим сказать? Папа и вы войдете в собор. Он ваш гость, он будет
идти впереди, вы будете за ним собачкой бежать, он займет первое место,
и он покажет, что этот собор, который когда-то был католическим, стал
снова католическим, что глава католической церкви здесь первенствует. Ну
на самом деле я был на этом соборе, на богослужении. И у меня осталось
такое впечатление, что да, папа пришел, и занял первенствующее место. И,
слава Богу, дальше это не пошло. Потому что это было бы ложное
соединение, это было бы соединение, не по любви, ни по единству веру, а
покорение одной власти над другой.

Теперь попрошу немного сменить тему и поговорить о том, что вы думаете о
сегодняшней России. Вы живете вне России, но знаете, наверное, много,
следите за новостями. Вот как вы относитесь к тому, что происходит
сегодня у нас, в России?

Знаете, Россия всегда была многосложная. В каком-то основном отношении,
Россия сначала была Россией и остается Россией неизменно: русский дух
остается русским духом, русская природа, русская человечность.

Но когда Ельцин пришел к власти, меня попросили ему написать письмо. Я
ему написал письмо, в котором я говорил: вы сейчас взяли бразды
правления, знайте, что вы разом ничего не перемените. Вспомните, что
было с еврейским народом после египетского плена: 40 лет им пришлось
блуждать по пустыне, которую можно было пройти в течение 3 дней, чтобы
не блуждать. Но они блуждали, потому что надо было, чтобы целое
поколение, которое было воспитано рабами, стало свободными людьми. С
Россией должно совершиться то же самое. Я не хочу сказать, что люди в
России были рабами, но они были под властью, которая не давала им
свободы, не давала творческой свободы, свободы мысли. И поэтому целое
поколение должно постепенно освободиться от состояния пленника и стать
постепенно более свободными. Но полную свободу, кроме отдельных
личностей, целое поколение получить не может, включая и вас, я ему
говорил. Он мне потом написал письмо и благодарил меня за то, что я ему
сказал.

Я не знаю, насколько он был рад этому, но это было мое чувство, что
сейчас Россия на положении еврейского народа после исхода. Должен пройти
какой-то долгий срок, в течение которого изжито будет все то, что было
пережито. Я не говорю о рабстве, о свободе мысли, свободе жизни и не
только гражданские свободы. И это занимает много времени, потому что это
внутренняя перестройка, не внешняя. Вы можете дать человеку свободу
действовать как он хочет, но если он внутри не вырос до свободы, он все
равно будет рабом своего прошлого. Это первое, что хочу сказать. 

С другой стороны – Россия была изумительно творческой страной. Она
проходила из трагедии в трагедию в течение всей нашей русской истории. И
каждый раз из трагедии она выходила с новым опытом, с новой глубиной, с
новым живым чувством и с новой творческой силой. Были периоды, когда
Россия не могла себя выражать. А потом вдруг она начала выражать.

Я помню книгу, написанную князем Трубецким об иконописи. Изучая
иконопись татарского времени и периода Сергия Радонежского и дальше, он
говорил о том, что в иконописи татарского периода, когда весь народ
страдал, страдание выражения не сумело найти. Страдание нашло себе
выражение тогда, когда самый ужас отошел, и люди смогли посмотреть на
ужас и ужаснуться, и пережить страдания, которые их предыдущие поколения
не смогли пережить, потому что все было не в том, чтобы пережить, а чтоб
живым остаться.

Я думаю, что с Россией происходит нечто в этом роде. Тоже самое я скажу,
что я уже сказал. Что России надо, надо укореняться в Боге, и не стать
пленником уставов, правил. Я верю в правила, вы не думайте, что я в этом
смысле еретик. Но когда мне человек говорит, что я все исполнил по
правилам, что вычитываю все утренние и вечерние молитвы, все каноны,
готовлюсь к причащению, вычитывая все, пощусь и т.д., я его всегда
спрашиваю: а делая все это вы когда-нибудь пережили, ощутили или даже
искали встречу с самим Богом? И мне часто отвечают: нет, это то, что мне
сказали: если ты будешь это делать, ты будешь верным православным
христианином. Но это же только начало. И, мне кажется, что очень важно
людей учить тому, что вот, ты все это выполняешь, и учишься из молитв
святых, как молиться, как они думали о Боге, как они переживали себя
самих в связи с Богом и с окружающим миром. И ты от них научись так,
чтоб ты мог тоже своими словами это говорить.

Я не помню, говорил ли я о том, как меня спрашивал о. Афанасий, молюсь
ли я много или нет, и вот к этому я бы вернулся: все эти правила, все
наши чины молитвенные, это как раскрытие небесной  красоты. Но мы не
можем всю жизнь сидеть и только смотреть на небесную высоту и делать
вид, что мы часть этой красоты. Мы должны ее впитать и творчески жить.

И вот сейчас в России очень большую роль играют устав и правила и
верность церковным формам, и надо чтоб и наше духовенство и миряне
вычитывать как бы из этих форм, переживать в пределах этих форм то
содержание, которое их родило. Потому что ни одна молитва не родилась у
письменного стола. Знаете, когда царь Давид в 50 псалме говорит о своем
покаянии. Он не сел у письменного стола, чтобы написать прекрасное
покаянное слово. Он это написал тогда, когда он в ужасе сообразил, что
он был причиной убийства одного человека, потому что он у него украл
жену. И этот 50 псалом вылился у него как кровь льется из раненого
сердца. Вот так мы должны научиться, так читать молитвы святых в той
мере, в которой нам доступно понимание, в той мере, в которой мы уже
выросли и чуткими стали. Чтобы те слова были нашими словами, чтобы
рвались из нашей души.

Так вот еще очень сложный вопрос, который я хочу вам задать, но очень
интересный и важный. До революции в России всегда была важна
объединяющая идея. До революции такой идеей была идея православия и
самодержавия, потом это была идея коммунистическая. Сейчас вот одна из
сложных и трагических даже в определенной степени ситуаций в России,
заключается в том, что нету сейчас никакой объединяющей идеи. Просто не
существует. Как вы думаете, где бы могла Россия искать пути к этой идее.
Что могло бы стать национальной идеей для русских?

Мне очень трудно ответить на этот вопрос, потому что он у меня стоит как
бы теоретически. Но я бы сказал, что объединить сейчас всю Россию вокруг
церкви займет много времени и, может быть это не то, что объединит всех.
Потому что Россия сейчас состоит не только из православных людей, Россия
состоит и из мусульман, из людей разных вероисповеданий, и из многих
людей, которые без веры.

Я думаю, что то, что может соединить людей – это любовь к Родине. Это
Россия. Это наша Родина. И ради этой Родины, мы должны друг друга
попробовать понять, мы должны попробовать сотрудничать друг с другом и
работать, мы друг с другом не должны враждовать и бороться, а даже там,
где мы расходимся очень глубоко, наши расхождения передавать другому,
чтобы он попробовал понять, что я собой представляю, почему я не такой,
как он сам. Я думаю, что Россия может нас соединить больше, чем что-либо
другое.

Я думаю, что монархия, как она понималась до революции сейчас не
осуществима. Я бы еще сказал бы даже не желанна. Я принадлежу к
монархической семье, у меня монархические идеалы и мечты. Но я понимаю,
что восстановить самодержавие, где один человек должен был бы
встречаться со всеми проблемами жизни и изнутри себя решать их и решать
их не только для себя, но и для других – это немыслимо. 

Было время, когда это было более мыслимо. Вот мне вспоминаются слова
Николая I, которого не очень чтят большей частью, но который меня
поразил одним своим словом, где он говорит, что моя роль – это
заниматься тем, чтобы жизнь России была стройная и единая для того,
чтобы люди могли всецело отдаться духовной жизни. И он думал о
самодержавии, как о возможности создать такую стройную страну, в которой
граждане не должны участвовать как-то политически или иначе. А отдать
себя всецело духовной жизни. Я думаю, что этого не осуществить. Теперь
люди хотят строить, и строить на основании трагического, долгого
исторического опыта. И поэтому монархию восстановить такую, о которой
мечтал Николай I или которая даже существовала при Николае II и даже
монархию, о которой думал Александр II до того, как его убили,
невозможно.

Может быть, можно выдумать новую монархию, но на основании прошлого, я
думаю, ее создать нельзя. Теперь все другие формы, это, скажем, будет
республика в той или другой форме, это будет зависеть от зрелости
правителей и народа, потому что правители, если говорить, например о
парламенте, о Думе, это люди, которых народ выдвигает, народ должен быть
зрелым, для того, чтобы выдвинуть зрелых людей. А правители выдвигают
этой думой, этим парламентом, который должен выдвигать людей ради
родины, а не ради политической партии или политических идеалов. Но это я
говорю впустую, потому что у меня нет политического опыта. Я только
формальный гражданин, но я никогда не принимал участия в политической
жизни Франции, и тем более здесь. А в России, конечно, никакой роли не
играю.

Я в большей степени интересовался не политическими путями решения
проблемы, а именно духовными путями.

Я думаю вопрос в том, чтобы так любить Россию, чтобы вместе строить ее с
людьми инакомыслящими, но тоже ее любящими и не как державу, которую
может победить весь мир, а как страну, где люди друг друга понимают,
уважают, друг друга любят, и которые хотят творить настоящую глубокую
культуру.

А вот то, что сейчас действительно людям в России сейчас многим тяжело,
то, что низкий уровень жизни, многие живут ниже черты бедности и очень
сложно. Что могло бы поддержать хоть немного, как вы считаете. Ведь
сейчас существует такая опасность о которой говорят многие, опасность
возникновения бессмысленного и беспощадного русского бунта, о котором
говорил Пушкин. Ситуация взрывоопасная, очень многие люди дошли до
озлобления. Что может поддержать, может быть, вы могли бы пожелать
что-нибудь этим людям.

Знаете, я воспитывался в бедности, я воспитывался в период, когда у нас
церквей, как храмов не было. Мы снимали какие-то  трущобы и из них
делали место Боговселения и место, где мы могли встретить Бога, Который
снизошел на наш уровень. Мы жили бедно настолько, что, например, в
Трехсвятительском подворье, где я вырос уже сознательно  под
руководством о. Афанасия, но, главным образом, под руководством молитвы
церковной. Денег на содержание духовенства не было. Они жили на то,
чтобедные люди клали в ящик. А ели они только то, что прихожане
оставляли  в картонке у дверей, что осталось от их собственной еды. Так
несколько лет и тогда, действительно, царствовал Дух.

Я помню, как я как-то раз пришел поздно вечером в Трехсвятительское
подворье, поднялся в коридор, где были двери келий наших
священников-монахов и вижу владыка Вениамин лежит на каменном полу,
закутавшись в монашескую рясу. Я говорю: владыко, что вы здесь делаете?
Да знаешь, говорит, у меня моя комната занята. А чем же она занята? На
моей кровати лежит один нищий, на моем матрасе – другой, на ковре –
третий. А мне места там уже не было, вот я здесь устроился спать. Вот
такая церковь может обновить целый народ! И неверующих. Потому что,
когда ты видишь, что человек может так любить своего ближнего, то ты
совсем иначе на него смотришь и на его убеждения.

И мне кажется, меня ранит это, то, что сейчас мы так занялись церковным
строительством, строением храмов, тогда как вокруг есть люди, у которых
нет жилья. Я бы предпочел, чтобы слишком мало было места для верующих в
существующих храмах, но чтобы мы построили хоть несколько домов, где
люди могли бы найти приют. Скажем, я в этом расхожусь, кажется со всеми,
но я  с ужасом думаю о восстановлении Храма Христа Спасителя, который
стоил миллионы, тогда как нищенство на эти миллионы можно было отчасти
погасить. Но опять-таки, я живу не в России и, может  быть люди иначе
чувствуют, чем я. Но у меня болит душа. Я счастлив тем, что мы,
священники здесь живем бедно. Что, скажем, говоря о себе, мой годовой
оклад от епархии – 1500 фунтов в год, принимая в учет мою старческую
пенсию у меня 3500 фунтов на жизнь. 

Если можно продолжить на эту тему, где мы остановились примерно. Мы с
вами говорили о путях выхода из этого. Что может поддержать русского
человека в тяжелую минуту, где ему искать опору, надежду, то, что нужно,
чтобы опять пережить эти трагические минуты. Ведь в России как: русский
народ всегда очень сильно сплачивается перед лицом опасности, когда
начинается война. Но вот это единение происходит и страшно, чтобы не 
произошло единение такое. Вот об этом, если можно, немножко.

Хорошо, попробую.

В тяжелые времена одна из самых больших опасностей для народа, и для
русского также, – это то, что каждый борется за жизнь, как бы не
погибнуть, как бы своих поддержать. И в результате рождается чувство
соперничества, противопоставления, желания иметь то, что у другого есть,
а у тебя нет. И в трудные времена большая опасность в том, что люди
вместо того, чтобы сплотиться, и бороться за единство, которое только и
может дать конечную победу. И не то, что враждовали друг с другом, а
соперничали друг со другом и не составляли бы одно целое. Это большая
реальная опасность для России, как и везде.

Единственное, к чему можно призывать людей – это к тому, чтобы друг
другу помогать всеми силами, потому что только если друг другу помогать
в целом область и народ могут окрепнуть и спастись. Бороться врозь – это
значит разрушать что-то. Ты, может, свое создаешь, а чужое разрушаешь. И
в конечном итоге, единства любви, крепости не получается. И вот в России
сейчас эта проблема, потому что материальные условия очень трудные,
идеологии единой, которая собирала бы людей, нет. И можно строить
будущую Россию только на том, чтобы быть едиными, что мы дети одной
страны и что мы просто люди, которые готовы друг другу помочь всеми
силами создать собственную жизнь и через собственную жизнь создать общую
жизнь. Идеология в этом смысле не всегда помогает, потому что идеология
имеет большую власть тогда, когда тебе не так плохо, а когда голодно и
холодно, тогда до куска неба и до крыши. И вот тут надо бороться за то,
чтобы каждый человек каждому человеку был братом, а не сестрой, и
помогал бы, чем только можно. И для этого не нужно богатство, нужна
любовь, нужно сострадание.

Сострадание у русского человека есть, и любовь есть, но есть и обратное:
есть способность на большую резкость, на соперничество, и остаток от
прошлых десятилетий, что была бы такая власть, которая бы нас скрутила
бы, но напитала бы. Скрутила бы, но объединила бы. Но это не выход.
Потому что рано или поздно, этой власти не бывает. Это бывают
трагические времена и самый факт такой власти – трагедия.

И вот сейчас Россия на каком-то переломе, где она должна научиться всеми
силами спасаться тем, что один человек  спасает другого, поддерживает
другого, помогает другому, забывает излишества свои. И это конечно
относится в значительной мере к церкви. Я помню до войны был пастух в
Румынии, который ходил и говорил: страшные времена приходят, но были
времена, когда чаши у нас в церкви были золотые, а попы – деревянные, но
придет время, когда попы станут золотые – а чаши станут деревянными. И
вот так хотелось бы, чтобы чаши в России стали деревянные, а попы
золотые. Не золоченые, а именно золотые.

Действительно, мы уже заканчиваем сейчас. Огромное спасибо вам за ваш
рассказ, за ваше участие. Единственное что, если можно, я бы попросил
вас слово поддержки от вас для русских людей, может, какое-то
благословение, если можно.

Напоследок прощаясь с вами как слушателями, я хочу призвать на вас Божие
благословение. Не как епископ, не как священник, а как человек, который
и Родину, и каждого своего соотечественника любит всей любовью, на
которую он способен. Пусть Божие благословение ляжет на нашу
многострадальную русскую землю, на Родину нашу. Пусть Божие
благословение сойдет, и живет, и действует в нашей церкви, в народе, в
священстве, в правящих кругах церкви. Пусть благословение Божие защитит
нашу Родину, и нашу церковь от того, что может ее осквернить, умалить…

 PAGE   1