ВОПРОСЫ БРАКА И СЕМЬИ Энциклика папы Римского Павла VI «Нитапае vitae», обнародованная в 1968 году, была ответом на давно назревшую в Католической Церкви необходимость внести ясность в вопрос «контроля рождаемости» — применения противозачаточных средств — и подтвердила существовавшее ранее категорическое запрещение католикам применять эти средства, сопровождавшееся рекомендацией пользоваться естественными возможностями с этой целью. Энциклика вызвала бурную реакцию, коснувшись смежных вопросов, например папского авторитета и целибата духовенства. Предлагаемая ниже беседа дает представление о православном взгляде на существо вопроса (Ред.). ...Относительно энциклики, мне кажется, уместно поставить ряд вопросов. Прежде всего, отправная точка ее, а именно утверждение, будто целью брака является деторождение, не только спорна, но для православного богословия просто неприемлема. Цель брака есть брак. Рождение детей — его составная часть, но в брак не вступают для того, чтобы иметь детей; в брак вступают для того, чтобы осуществить жизнь взаимной любви, то есть преодоление индивидуальной изолированности, расширение личности, которое один немецкий автор называет «жизнью единой личности в двух лицах». Здесь перед нами первый, чрезвычайно важный момент, ибо если действительно брак определяется деторождением, то, мне кажется, рушится вся энциклика: ведь проблема исключения зачатия — вовсе не вопрос применяемых методов. Если цель брака— рождение детей, то всякое действие, направленное против этого, является посягательством на брак в главной его цели. Следовательно, любые противозачаточные методы, искусственные или естественные, и даже супружеское воздержание, имеющее целью исключить деторождение, есть грех, посягательство на главную цель брака; этот момент в энциклике лишен логики и не выдерживает критики. Думаю, что одна из проблем, которые здесь встают, это проблема оценки телесных отношений между двумя человеческими существами в браке. На основании энциклики в целом и всего её контекста создаётся впечатление, что телесная жизнь в браке рассматривается здесь просто как плотские сношения в том отрицательном смысле, который придаёт этому выражению аскеза. Здесь как бы раздвоение сознания: с одной стороны, брак по самому определению направлен на деторождение, а, с другой стороны, физические отношения отмечены печатью некой уродливости, с ними связывается представление дефективности. Очень ясно чувствуется, что идеал здесь — жизнь монашеская, жизнь воздержания. Совершенно иное в православном богословии. У нас существует богословие материи, богословие тела, основанное на том положении, что Бог создал человека как существо не только духовное или душевное, но также и материальное, связанное с совокупностью всего видимого и осязаемого творения, — богословие, основанное прежде всего на Воплощении. Воплощение это не просто Божественный акт, в котором Бог становится человеком; это такое Божественное действие, в котором Бог принимает на Себя видимое и осязаемое вещество созданного Им мира. Он соединяется не только с человечеством, Он соединяется с космической реальностью материи, и наше отношение к материи очень отлично от так часто встречающегося монофизитского отношения к ней. Третий момент — это развитие только что сказанного, а именно наше отношение к половому воздержанию в браке. Слово «целомудрие», несколько раз встречающееся в службе брака, часто понимается как относящееся к плоти, к аскезе. Но в действительности целомудрие во всем объёме этого понятия есть нечто гораздо более широкое — оно охватывает одновременно человеческий дух, тело и душу. И это особенно бросается в глаза в службе брака, где мы просим Господа даровать вступающим в брак целомудрие и радость видеть «чада чад своих». Целомудрие не есть что-то несовместимое с деторождением. Целомудрие — это внутреннее состояние, определяющееся не физическими категориями, а отношением: духовным отношением, отношением души и отношением тела. У апостола Павла, которого часто обвиняют в непонимании взаимоотношений между мужчиной и женщиной, есть ряд выражений, на которых уместно остановиться. Одно из них вошло в англиканскую службу бракосочетания. Там говорится, что брак это «врачевство от блуда», и то, как толкуется эта фраза и эта мысль, кажется мне глубоко ошибочным. Толкование, чрезвычайно распространенное в умах и на устах людей, заключается в том, что, если человек состоит в браке, у него нет больше оснований искать нечистоты где-то на стороне — ходить за чужой плотью, как говорится в Священном Писании. В действительности же в богословии неразделенной Церкви ясно видно, что дело вовсе не в этом. Один из древних авторов говорит, что пока юноша не полюбил, он окружен мужчинами и женщинами; как только сердце его открылось для любви к кому-то, к чьей-то личности, то рядом с ним — его возлюбленная, а вокруг него — люди. Иными словами, единственное основание для подлинного целомудрия, то есть внутреннего и внешнего состояния, когда человек не стремится ни к чему вне тех отношений, какими является эта единственная любовь, — есть любовь, единственность любви, тот факт, что истинно любить можно только одного человека, а все другие люди входят — каждый в отдельности и все вместе — в нейтральную категорию: это люди, это больше не мужчины и женщины, не существа, обладающие полом. Но любимый человек тоже не есть то, что на современном языке называют «сексуальное существо»; это лицо другого пола, но и здесь понятие пола далеко выходит за рамки пола физического: оно определяется в категориях мужественности и женственности, оно охватывает и характеризует человека в каждой детали его существа, а не просто с точки зрения продолжения рода. Кроме того, апостол Павел ясно указывает, что в этом единственном, незаменимом отношении брака открытие одного человека другим всегда имеет глубину духовного порядка — иначе нет данных для брака. И в этих отношениях тело одного полностью принадлежит другому не в том смысле, что он может распоряжаться им насильственно, без благоговения, без уважения, а в том смысле, что поскольку два тела составляют уже одно, то и жизнь едина как жизнь четы и нет жизни, которая принадлежала бы одному или другому отдельно. Но, с другой стороны, апостол Павел утверждает также, что оба супруга могут удаляться друг от друга; не отказывать другому в близости, а позволить другому отойти ради их духовной жизни. Бывает время молитвы, бывает время духовного углубления, время, когда человеческое существо соединяется с Богом особым образом, когда благодать и опытное познание овладевают не только Духом его, не только его психологическим и умственным «я», но Даже и телом. Есть моменты, когда всякие физические отношения, Даже, как это видно из житий святых, самое простое прикосновение становится невозможным, ибо благодать, как пламя, овладела этим существом, и нет больше места ни для чего до тех пор, пока эта дарованная и принятая благодать не станет едино с человеком так глубинно, что сделается общим достоянием. Но мне кажется ясным, что воздержание тут является не актом отвержения, когда один из супругов отворачивается от другого, отказывает другому в близости, но ситуацией, в которой их взаимоотношения рассматриваются в другом плане. В книге Бытия, в первой главе, сотворение человека поставлено в один ряд с сотворением всех живых существ, и именно внутри этого ряда живых существ человек получает данное всему живому благословение расти и множиться. И в другой главе, в совершенно ином контексте, установлен брак. Во второй главе мы видим, что человек, поставленный перед лицом всех земных существ. Человек с большой буквы, взятый от земли, обнаруживает, что он — одинок, что нет у него спутника, и Бог избавляет его от этого одиночества сотворением Евы. Этот акт не имеет никакого отношения к деторождению, он стоит в иной перспективе, в контексте иного повествования, здесь перед нами совершенно новая ситуация. И брак связан именно с этой ситуацией — ситуацией человека, достигшего такой зрелости, когда он не может более существовать в одиночестве, и тогда ему предлагается преодоление этой ситуации, имеющее, однако, с самого начала двойственный характер. Двойственность эта связана с тем, что и здесь полностью соблюдается уважение к человеческой свободе, так что и преодоление это может быть подлинным или ложным. Не вдаваясь в подробности, приведу просто текст Библии: когда Адам оказывается лицом к лицу с Евой, он узнаёт её и говорит, что она — плоть от плоти его и кость от кости его. Но что означает это его признание? Перед ним, как и перед Евой, два пути: либо узнать себя в ней, а ей — узнать себя в нём, видеть лишь себя самого, отраженного вовне, видеть в другом лишь продолжение себя самого и совершенно потерять из виду существование другого. И напротив, можно в этом видеть трансцендирование самого себя, освобождение от себя. Именно об этом говорит Мефодий Патарский в своей книге: он использует как бы игру слов и, рассуждая о падении, говорит, что пока Адам и Ева любили друг друга, они могли говорить, глядя друг на друга: это мой «альтер эго», другой я сам; в момент падения они видят друг друга нагими, потому что каждый смотрит на другого и говорит: я — это я, а он — это он. Тут как бы трещина, разлом. Здесь-то и появляется элемент влечения, вожделения, здесь смешиваются две перспективы: перспектива природы (о которой говорится в первой главе) и перспектива человечества, трансцендирования личности в жизни сверхличной. Возвращаясь к энциклике — мы наблюдаем тут то основоположное смешение, которое почти всегда, мне кажется, имеет место в католической литературе: смешение плоти и тела. Чтобы пояснить различие между ними, напомню прекрасное выражение о. Сергия Булгакова: «Борьба с плотью это борьба за тело»; тут подчеркивается различие между телом и плотью, телесностью и плотским состоянием. А результатом недоверчивого отношения к плоти, которую смешивают с телом, является, мне кажется, своего рода игра в прятки в отношении проблемы деторождения. В энциклике и во всем этом строе мышления, по-видимому, ставится вопрос о том, как сочетать и запрет, и возможность избежать деторождения, когда оно оказывается событием, которое может вылиться в трагедию. И тут энциклика повторяет Талмуд, где уже объяснено, что Бог, по Своему милосердию, ведая нашу слабость и склонность ко злу, попустил существование периодов бесплодия, чтобы можно было и утолить вожделение, и избежать опасности зачатия. Но и с православной, и просто с человеческой точки зрения это представляется мне безнравственным, радикально безнравственным... ОТВЕТЬ! НА ВОПРОСЫ В чём особенность семейных отношений? Апостол Павел говорит, что семья— это малая Церковь, то есть что в семье присутствуют все или основные характерные черты церковной любви. Есть древняя евангельская рукопись, которая находится в Кембридже, в Англии, где есть несколько отрывков, не вошедших в обычный евангельский текст. И один из этих отрывков гласит, что спросили Христа: Когда придёт Царствие Божие? — и Он ответил: Царствие Божие уже пришло там, где двое — уже не двое, а одно... И это, конечно, начинается в семье, потому что такого единства, такой любви, которая бывает в семье, при всех трудностях, при нашей греховности, конечно, нигде не найти. И расширение этой тайны единства из семьи — дальше должно быть по образу семьи, а не по какому-нибудь теоретическому образу; т. е. общества людей, которые между собой сговорились бы о единстве, не могут достичь той полноты единства, которое бывает в семье. Ни семья, ни это общество не достигают полноты, о которой мы мечтаем, это само собой разумеется. Между семьей и Церковью апостол Павел проводит некоторую параллель не только в словах о том, что семья есть малая церковь, но и в VI главе Послания к Ефесянам, которая читается на венчании, где он говорит, что муж должен занять место Христа по отношению к Церкви, жена — место Церкви по отношению ко Христу. И молодые люди, молодые мужья очень часто как бы упускают из вида, что — да, есть это соотношение некоторой зависимости жены по отношению к мужу, но что предпосылка к этому та, что муж призван занять по отношению к жене то положение жертвенной, всецело себя отдающей любви, которое занял Христос. Эта посылка, расширенная на Церковь, нам даёт ещё одну аналогию и вместе с этим, конечно, некоторую разницу, потому что то, как совершается это взаимоотношение мужа и жены, совершается по образу Церкви, а вместе с этим осуществление этой любви в Церкви осуществляется по образу семьи. Подавляющее большинство церковной литературы относится к отдельной личности, более того, в основном к монашествующим. Что Вы скажете о христианской семье? Возможно, что сказанное будет звучать по-язычески, но я думаю, что в первую очередь христианская семья должна быть счастливой. Это не значит, что надо потакать друг другу во всем. Но если христианская семья представляет собой картину несчастливого сочетания двух или четырех людей, то всякий неверующий или полуверок, глядя на неё, скажет: Ну, если это — все, что Бог может сделать!.. Или ещё хуже: Если вторжение Бога в отношения двух людей приносит такие плоды, то лучше без Него... И мне кажется (я говорю не о всяком счастье, не о гармонии во зле, а о серьёзном отношении), что в центре семьи должна быть любовь, должна быть радость, а не постоянная мука во имя какого-то идеала, часто выдуманного. Часто христианская семья могла бы быть самым убедительным доводом того, что если Бог входит в какую-то обстановку, приходит к какой-то группе людей. Он вносит что-то, чего нигде нет, и что это можно назвать счастьем, а не разбитостью. Я поэтому говорю о счастье как о первом и очень важном условии. Счастье, конечно, должно быть нравственно-выдержанное, то есть должна быть подлинно христианская любовь между мужем и женой; и когда я говорю «христианская», я не говорю — что-то экзотическое и странное, а просто то отношение, в котором человек почитает, любит другого, считается с ним, считает, что он или она (это относится к тому и другому) с радостью пожертвует чем-то желанным ради другого; что дети тоже воспитываются в правде, в любви, что им стараются внушить, что добро приносит радость, а не только натугу, и т. д. Мне кажется, что счастливая семья — убедительное доказательство того, что, приди Бог в человеческую обстановку, она может расцвести так, как никакая другая не может. Можно порой — но тогда это должно быть сделано всеми сообща— пожертвовать очень многим, что составляет обыкновенное мирское счастье, ради чего-то более возвышенного. Помните, Иоанн Кронштадтский сказал своей жене, что они будут служить Богу, а счастье успеется — пусть другие будут счастливы. Если это взаимно, если оба или вся семья готовы отдать некоторые свои радости для других, это дело иное. Но против чего я протестую, это против идеи, что один имеет право загубить чужую радость, отнять радость у других, чтобы куда-то унести на сторону, пойти утешать кого-то на другом конце города, тогда как собственная семья остаётся без радости, без утешения. В наше время развод стал повседневным фактом, люди относятся к этому вопросу очень легко. Церковь смотрит иначе... Развод — одна из самых больших трагедий, какая может настигнуть человека. Он представляет собой конец не только той любви, которая обусловила брак, но конец надежды на целую жизнь, полную радости и глубины. И вот в этом отношении развод надо рассматривать очень, очень внимательно. Почему люди расходятся? Как может случиться, что два человека, которые друг друга полюбили, вдруг обнаруживают, что любви между ними нет и что им остаётся только разойтись? Первая причина, мне кажется, в том, что очень многие браки совершаются между людьми не полностью зрелыми, людьми, которые воображают, что та радость, которая между ними существует, когда они встречаются, когда они общаются, когда они вместе что-то делают, будет продолжаться без конца и что её не надо ни защищать, ни возделывать. Вторая причина в том, что порой любовь, которая в начале казалось настоящей, оказывается более поверхностной, чем мы ожидали, и обстоятельства жизни бывают настолько тяжелые, что эти неожиданные обстоятельства крушат то единство, которое могло бы устоять при очень большой, очень крепкой любви. На Западе большей частью христианские Церкви развода не принимают. В Православии развод приемлем. Почему? Каким образом это возможно? Западники ссылаются на то, что в Евангелии Спаситель говорит о том, что разводное письмо Моисей разрешил давать по жестокосердию людей, но что изначально так не было. И я скажу: почему-то христиане на Западе думают, что такое изречение относится только к временам Христа, а что теперь мы, христиане, свободны от этой сердечной жесткости и поэтому для нас развода не может быть. На самом деле мы знаем, как бесчувственно, как узко, как холодно бывает человеческое сердце, и как легко, когда человек думает, что он другого любит, вдруг ему охладеть из-за того, что любимый человек чем-нибудь оказался (как ему кажется) недостойным этой любви или ранил его в области, которая для него уж слишком болезненна и дорога. Вот поэтому мы, принимая в учёт, что человеческое сердце бывает жесткое, неустойчивое, считаем развод возможным, хотя и считаем его величайшей трагедией жизни. Больше того: мы это принимаем на себя, потому что ответственны за развод не только муж и жена — ответственна за развод вся Церковь. Ведь мы венчаем без разбора всякого человека, который придет и может доказать, что он крещен. Разве это основание? Разве речь идёт о том, чтобы два человека соединились «по праву»? Нет, христианский брак должен быть иконой взаимного отношения Христа с Церковью, то есть совершенной отдачей одного другому, готовностью всей жизнью и всей смертью любить человека, забыть себя до конца ради любимого человека, и это редко встречается. На самом деле большая часть тех, кто приходит венчаться, ищут радости взаимной встречи, но и не думают о крестоношении. Поэтому, когда они сталкиваются с трудностями во взаимоотношениях, оказывается, что они не готовы к этим трудностям совместной жизни, — и они расходятся. Пока мы будем венчать формальных «христиан», людей незрелых, у нас будут продолжаться разводы. Скажете: что — надо было бы тогда прекратить венчания? Нет, но надо бы воспитывать людей, причём воспитывать их не словом, не проповедью, а примером. Как может молодой человек, молодая девушка знать, научиться, что по-настоящему их может соединить крестная ликующая любовь, если в христианском обществе этого не бывает? И поэтому я считаю, что ответственность за развод лежит на всей Церкви, на всем христианском обществе. И этим объясняется то, что Церковь допускает развод, потому что виновата она в лице своих служителей и своих членов: родителей, священников, окружающего общества. Но трагедией развод остаётся,-—может быть, самой большой, — потому что это момент, когда двое, бывшие хотя бы зачаточно едиными, вдруг перестают быть едины и делаются друг другу чужими. Мы не принимаем развода для священника, потому что священник призван быть примером, образом для своих пасомых, но мы с милосердием, с любовью и с глубокой болью допускаем развод среди мирян. Но это не норма, это не одна из возможностей, стоящая перед людьми, когда они решают венчаться, — это катастрофа. Поэтому Церковь в древности после развода в течение долгого времени, порой до семи лет, не допускала до брака разведшихся, считая их незрелыми, для того чтобы вступить в новый брак. Они должны были пройти целую школу духовного воспитания — не образования, а именно воспитания, взращивания, чтобы можно было войти в брак совершенно по-иному, зрелыми людьми. Как осуществить свою христианскую жизнь верующему, одинокому в атеистической среде, в своей собственной семье? У меня нет личного опыта, как живут в атеистической семье, но я такие семьи знаю. И хотя я могу судить только извне, я скажу следующее. Нас Бог послал в мир для того, чтобы в этом мире мы были светом, были той солью, которая предотвращает гниение, чтобы мы были голосом истины и правды, чтобы мы были для людей явлением такого измерения, которого они не знают, и такого рода человеком, какого вне Бога не существует. Поэтому жить в атеистической семье — так же сложно или просто, как жить в атеистическом мире. Весь наш мир, в общем, — безбожен. Задача наша в том, чтобы в такой семье жить всей правдой, всей чистотой души, жить всей истиной, которые в нас есть; но не употребляя ту истину, ту правду, ту красоту, то благородство, которым мы научились от Бога, для того, чтобы унижать, оскорблять, раздражать окружающих. Всё это надо употреблять так, жить этим так, чтобы, глядя на нас, люди ставили перед собой вопрос: что же у этого человека есть, чего у меня не хватает? какое в нём сияние? какая в нём тишина? какая в нём глубина? как он может меня любить, когда я постоянно оскорбляю его? как он может в меня верить, тогда как я в себя не могу верить? как он может меня защищать от всего зла, которое — как я сам понимаю — во мне действует и меня привлекает, не унижая, не оскорбляя, не попрекая меня, а только становясь между мной и злом и страдая от этого?.. Если так думать, то я скажу: из такой семьи уйти нельзя, потому что наша роль — быть светом, а не уйти туда, где светло и без нас. Но есть и практические трудности. Как, живя в атеистической семье, верующему человеку ходить в церковь, как поститься, как соблюдать все правила религиозной жизни, которые он хочет соблюдать? Первое правило религиозной жизни— так полюбить своего ближнего, чтобы быть готовым для него отдать свою жизнь. А отдать жизнь вовсе не значит умереть, это значит изо дня в день, из часа в час пренебрегать собой, отстранять свою озабоченность о себе, для того чтобы думать о другом. В этом — всё Евангелие. Спаситель нам говорит, что всё Евангелие, весь закон и пророков можно выразить так: возлюби Бога всем сердцем, всем умом, всем помышлением своим и ближнего своего, как самого себя. И вот это — всё. Теперь: молиться никто не может нам мешать, потому что молитва— это внутреннее состояние, это наше общение с Богом. Можно без единого движения губ, без единого телодвижения, без единого слова, без единого звука постоянно предстоять Богу в молитве. Можно не ходить в церковь или ходить редко, но ходить от всей души. И можно (как это бывает с тысячами, порой миллионами людей, как это было со мной в течение войны, когда никакой церкви не было вблизи) в момент, когда ты знаешь, что идёт богослужение, душой приобщиться к тому, что там совершается, перенестись в одно мгновение туда, уйти в Бога и этим быть в церкви. Потому что в церкви не тот, который там стоит, «отстаивает» службу, а тот, который так погружен в Бога, что он приобщается вечности. Этого никто ни у кого не может отнять, и если человек на это идёт, то это неминуемо каким-то теплом или светом достигает и до тех, которые не верят ни во что. Они будут с удивлением чувствовать, что что-то случилось, что-то достигло их. Что Вы можете сказать о религиозном воспитании детей? Я совершенно уверен, что заниматься детьми может всякий человек, который их понимает и может им передать свою веру— не только головные, умственные знания на религиозные темы, но горение собственного сердца и понимание путей Божиих. Мне кажется, что в идеале этим должны заниматься родители на дому или те люди при церкви, которые на это способны. Есть семьи, где родители хорошо образованны православно, но в среднем родителям труднее научить своего ребёнка, чем священнику, потому что священника ребёнок слушает иначе. Правда, священнику обычно трудно этим заниматься: у него и богослужение, и требы, и различные другие обязанности. У себя мы 38 лет тому назад создали приходскую школу, и она с тех пор растёт. Два раза в месяц после литургии бывает урок; потом детей водят играть в соседний парк, чтобы они друг с другом ближе знакомились. Очень важно, чтобы они составили семью, которая в будущем будет приходской общиной. Летом мы устраиваем для них лагерь. Мы начали с небольшой группы, а в этом году (1987. — Прим. ред.) у нас будет сто человек. По вашему масштабу — это капля в море, но по нашему — это много. Дети две недели живут вместе. Утром и вечером бывает молитва; бывают занятия по предметам веры в группах, занятия по рукоделию, спорт, походы. И это создаёт между детьми отношения, позволяющие им, когда они подрастут и дойдут до возраста, в котором дети бунтуют против родителей, вместо того чтобы делиться своими впечатлениями или искать совета и помощи в школе или на улице, идти к своим товарищам по лагерю, по воскресной школе, то есть по Церкви, в конечном итоге, — и получать, конечно, совершенно иного рода ответы. Раньше чем вырасти в меру христианина, ребенок должен быть просто человеком. Если вы прочтете в 25-й главе Евангелия от Матфея притчу о козлищах и овцах, там вопрос ясно ставится: были ли вы человечны, выросли ли вы в меру настоящего человека? Только тогда вы можете вырасти в меру приобщенности Богу. Поэтому надо учить ребенка правдивости, верности, мужеству, таким свойствам, которые из него делают подлинно человека; и, конечно, надо учить состраданию и любви. Если же говорить о вере, то надо передавать детям Живого Бога — не устав, не какие-то формальные знания, а тот огонь, который Христос принес на землю, для того чтобы вся земля или, во всяком случае, каждый верующий стал купиной неопалимой, горел, был бы светом, теплом, откровением для других людей. И для этого нам надо передавать именно Живого Бога — примером своей жизни. Мне духовный отец говорил: Никто не может отойти от мира и обратиться к вечности, если не увидит в глазах или на лице хоть одного человека сияние вечной жизни... Вот это надо передавать: Живого Бога, живую веру, реальность Бога; все остальное приложится. Я не восторгаюсь, когда детей учат методически, скажем, что жизнь Иисуса Христа протекала так-то и так-то. Детям нужна не осведомленность, а те вещи, которые могут дойти до них; нужен живой контакт, который может взволновать душу, вдохновить. Не просто история как История. Пусть рассказы будут разрозненные — в своё время они найдут своё место. Мне кажется драгоценным то, что ребенок часто знает о Боге и о тайнах Божиих больше, чем его родители. И первое, чему родители должны научиться, это не мешать ему знать, не превращать опытное знание в мозговой катехизис. Я сейчас не хочу порочить катехизис как таковой; но бывает, что ребёнок знает — а его заставляют формулировать. И в тот момент, когда вместо того, чтобы он знал всем нутром, его заставили заучить какую-то фразу или какой-то образ, все начинает вымирать. Как я уже сказал, мне кажется, что не очень-то помогает ребенку знать все факты из Евангелия как факты. Разумеется, если вы любите кого-нибудь, вам хочется знать, что с ним случилось; но сначала надо полюбить, а потом начинать собирать факты. Я вспоминаю преподавание Закона Божия в Русской гимназии в Париже: детям рассказывалась жизнь Господа Иисуса Христа, надо было заучить или тропарь, или отрывок из Евангелия; и все это «надо было» делать, за все это получались отметки наравне с арифметикой или естествознанием. И это только губило живое восприятие, потому что не все ли равно, в какой последовательности что случилось? Но, с другой стороны, самые евангельские факты и рассказы о них так полны интереса и красоты, что если цель не заучивание, а приобщение детей этому чуду, что-то может получиться. В Лондоне я шесть лет занимался с детьми. Дети были от семи до пятнадцати лет и слишком малочисленны, чтобы создать возрастные группы; и очень трудно было им «преподавать». Поэтому мы садились вокруг длинного стола, брали евангельский отрывок и обсуждали его вместе. И порой оказывалось, что шустрый семилетний мальчик может быть гораздо более живым собеседником, чем четырнадцатилетний, — и сглаживались трудности. Это зависело от восприимчивости, от реакции, не только от ума, но от всей чуткости. Так мы проходили воскресные Евангелия, праздничные Евангелия. Сначала я им рассказывал Евангелие как можно более живо, красочно, употребляя там-сям фразу из текста, но не обязательно читая его весь, потому что очень часто евангельский текст слишком гладкий, внимание детей скользит по нему. Затем мы его обсуждали, и постепенно подходили к тому, чтобы прочесть текст так, как он в Евангелии изложен. По-моему, надо создавать живой интерес и живую любовь, желание знать, что дальше и почему. В других случаях мы обсуждали нравственные проблемы. Скажем, я помню, мальчик Андрей разбил дома окно, и мы его попросили нам объяснить: почему он бьёт окна у себя дома? Я не хочу сказать, что бить у соседей более оправданно; но почему это ему пришло в голову? И получилась большая, живая дискуссия между детьми о том, почему это может случиться. И постепенно в ходе дискуссии начали выплывать фразы из Священного Писания, описывающие или характеризующие те настроения, которые дети выражали. И дети мне как-то сказали: Но это же поразительно! Все, что в нас есть: и добро, и зло, — можно выразить словами Спасителя или апостолов. Значит, все там есть: я весь — в Евангелии, я весь — в Посланиях... Вот это, я думаю, гораздо более полезно, чем заучивание. Вот и все мое очень скудное знание о воспитании детей. Сам я не был верующим ребенком, до пятнадцати лет Бог для меня не существовал, и я не знаю, что делать с ребенком для того, чтобы его воспитать. Поэтому я не берусь за маленьких детей; я берусь за детей, только когда могу с ними говорить, то есть лет с десяти, с девяти. Но до этого — я не знаю, что с душой делать. Я только одно знаю: над ребенком надо молиться. Беременная женщина должна молиться, должна исповедаться, причащаться, потому что все, что с ней случается, случается с ребенком, которого она ожидает. Когда ребенок рожден, надо над ним и о нем молиться, даже если почему-либо не молишься вместе с ним. А чтобы молиться вместе, мне кажется, надо искать молитвы (допустимо их и сочинять), которые могут дойти до ребенка — не вообще до ребенка, а именно до этого ребенка. Чем он живет, кто он такой, как, будучи собой, он может говорить с Богом — это знают только родители, потому что они знают, как их ребенок говорит с ними. Другое: мы умудряемся превратить в неприятную обязанность то, что могло бы быть чистой радостью. Помню, я как-то по дороге в церковь зашел за Лосскими (мы жили в Париже на одной улице). Они собираются, одели троих детей, а четвертый стоит и ждет, но его не одевают. Он спросил: «А я что?» И отец ответил: «Ты себя так вел на этой неделе, что тебе в церкви нечего делать! В церковь ходить — это честь, это привилегия; если ты всю неделю вел себя не как христианин, а как бесенок, то сиди во тьме кромешной, сиди дома...» А мы делаем наоборот. Мы говорим ему: пойди, пойди, покайся, скажи батюшке... или что-нибудь в этом роде. И в результате встреча с Богом все больше делается долгом, необходимостью, а то и просто очень неприятной карикатурой Страшного суда. Сначала внушают ребенку, как ему будет ужасно и страшно признаваться в грехах, а потом его насильно туда гонят. И это, я думаю, плохо. Исповедуются у нас дети с семи лет, иногда немножко младше или немножко старше, в зависимости от того, дошли ли они до возраста, когда могут иметь суждение о своих поступках. Иногда ребёнок приходит и даёт длинный список своих прегрешений; и вы знаете, что прегрешения-то записала мамаша, потому что её эти разные проступки чем-нибудь коробят. А если спросишь ребёнка: «А ты действительно чувствуешь, что это очень плохо?», он часто говорит: «Нет...»— «А почему же ты это исповедуешь?»— «Мама сказала...» Вот этого, по-моему, не надо делать. Надо ждать момента, когда ребёнок уже имеет какие-то нравственные представления. На первой исповеди я не ставлю вопрос о том, сколько он согрешил, и чем, и как. (Я вам себя не даю в пример, я просто рассказываю, что я делаю.) Я говорю примерно так: «Вот, ты теперь стал большим мальчиком (или: большой девочкой). Христос тебе всегда был верным другом; раньше ты это просто воспринимал как естественное и должное. Теперь ты дошёл до такого возраста, когда ты можешь, в свою очередь, стать верным другом. Что ты знаешь о Христе, что тебя в Нём привлекает?..» Большей частью ребёнок говорит о том или о сём, что ему нравится или что его трогает во Христе. Я отвечаю: «Значит, ты Его понимаешь в этом, ты любишь Его в этом и можешь быть Ему верным, так же как ты можешь быть верным своим товарищам в школе или своим родителям. Ты можешь, например, поставить себе правилом найти способ Его радовать. Как ты можешь Его порадовать? Есть вещи, которые ты говоришь или делаешь, от которых Ему может быть больно...» Иногда дети сами говорят что-нибудь, иногда нет. Ну, порой, можешь подсказать: «Ты, например, лжёшь? ты в играх обманываешь?..» Я никогда не говорю о послушании родителям на этой стадии, потому что этот способ родители часто употребляют, чтобы поработить ребёнка, используя Бога в виде предельной силы, которая на него будет воздействовать. Я стараюсь, чтобы дети не путали требования родителей и свои отношения с Богом. В зависимости от того, кто этот ребёнок, можно ему предложить разные вопросы (о лжи, о том или другом) и сказать: «Вот, хорошо, обрадуй Бога тем, что то или сё ты не будешь больше делать или хоть будешь стараться не делать. А если сделаешь, тогда кайся, то есть остановись, скажи: "Господи, Ты меня прости! Я Тебе оказался не добротным другом. Давай, помиримся!.." И приходи на исповедь, чтобы священник мог тебе сказать: "Да, раз ты каешься и жалеешь, я тебе от имени Бога могу сказать: Он тебе это прощает. Но подумай: как жалко, что такая красивая дружба была разбита..."» Пост для детей надо проводить разумно, то есть так, чтобы он не был сплошной и бессмысленной мукой, а имел бы воспитательное качество. Мне кажется, для ребёнка важнее начать пост с какого-то нравственного подвига. Надо ему предложить, дать ему возможность себя ограничить в том, где больше проявляется лакомство, жадность, а не в качестве той или иной пищи. Надо, чтобы он это делал, сколько может, в сознании, что этим он утверждает свою преданность Богу, побеждает в себе те или другие отрицательные наклонности, добивается власти над собой, самообладания, учится управлять собой. И надо постепенно увеличивать пост, по мере того как ребёнок может это сделать. Ясно, что нет необходимости есть мясо: вегетарианцы никогда его не едят, и при этом живут и процветают. Так что неверно говорить, что ребёнок не может поститься без мяса. Но, с другой стороны, надо учитывать, что ребёнок может сделать по состоянию здоровья и по своей крепости. Когда христианская семья собирается на молитву, эта молитва может быть более или менее внимательна, более или менее глубока; здесь проявляется не только грех каждого члена, но и некая духовная разделённость... У меня нет опыта семейной молитвы, поэтому я не могу об этом говорить прямо, но я уверен: чтобы можно было молиться вместе, надо тоже немножко молиться врозь. У каждого свой ритм: одни люди медленно молятся, другие быстро; если молиться вместе, надо держаться какой-то середины. Если каждый член семьи отдаст пятьдесят минут тому, чтобы побыть с Богом и поговорить с Ним или своими словами, или словами святых, но своим темпом, потом можно слиться в одну молитву. Но если люди стараются молиться только вместе, то ритм бывает такой, который никому не принадлежит, и гораздо труднее войти в глубину. Второе, чему, думаю, надо учиться, — это молчать в Божием присутствии. И начинать молиться тогда, когда у тебя уже есть какая-то тишина, потому что молиться можно из глубины тишины, безмолвия; из суеты можно только говорить молитвенные слова. Конечно, Бог может совершить чудо, но речь не об этом. Надо употреблять свой ум и опыт для того, чтобы применять наставления, данные в пустыне, к городской пустыне. Иногда бывает гораздо более пустынно среди людей, чем когда никого нет. Чего требовать при крещении младенцев, и бывают ли случаи, когда не надо крестить? Этот вопрос стоит и у нас, потому что есть такие семьи, которые хотят крестить ребёнка, но никогда не бывают в церкви, так называемые молебно-панихидные христиане, или такие, которые приходят на крестины, на венчание, на похороны, и то на свои больше, чем на чужие. В идеале надо бы крестить при условии, что родители обязуются дать возможность крёстным воспитать ребёнка в вере. На самом деле мы (и вы, вероятно) крестим детей, уповая, что они получат какое-то религиозное воспитание и образование, но без особой надежды, что оно будет очень выдержано. Можно привести доводы и «за», и «против». Я знаю людей, которых не крестили, которые пережили громадный религиозный опыт в какой-то момент, пришли в церковь и говорят: «Мне надо поисповедаться и причаститься...» Он не крещен, — что с ним делать? А вместе с этим, начать с оглашения и крещения, а не с исповеди и причащения — это так всё растягивает и делает трудным и далёким. Говоришь взрослому, зрелому человеку: «Вас сначала крестить надо, я Вам объясню...» А он, как апостол Павел на пути в Дамаск, встретил Христа, ему как-то «не до этого». И тогда видишь, что, может быть, счастье было бы, если бы он мог сказать: меня младенцем крестили, я никогда не был в церкви, никогда ни во что не верил, но теперь вдруг что-то случилось... — и тогда его можно бы поисповедать и причастить, и он включится. С другой стороны, можно сказать, что если бы мы не крестили каждого младенца, у него был бы шанс реально пережить обращение вместо того, чтобы не только самотёком продолжать — это бы ещё ничего, — а просто самотёком утечь и появиться в день своей свадьбы, сказать: «Я имею право венчаться в церкви: вот моё свидетельство о крещении...» В каком-то смысле надо было бы сказать: «Нет, никакого права не имеешь, потому что ты не член Церкви: недостаточно того, что тебя когда-то крестили...» Формально мы не имеем права это сделать, канонически он — христианин православный и может принять любые таинства. Конечно, в идеале надо бы крестить и затем обеспечить возможность восприемникам воспитывать детей в вере; но это зависит от очень многого, в первую очередь от тех отношений, которые сохраняются между родителями и крёстными; если они поссорятся, Доступа не будет; если крёстные будут так настойчивы, что родители перестанут одобрять их присутствие, начнётся разрыв. Так что мы крестим, но этот вопрос у нас не решён. У меня был случай, когда я поступил резко: одна молодая женщина, сама в церковь не ходившая, крестила первого ребёнка и обещала водить его в церковь — и не приводила; привезла крестить второго— я сказал: я его крещу, но если ты не будешь ходить в церковь с этими двумя, следующего я крестить откажусь... И она стала ходить, потому что почувствовала, что это будет отлучение. Так можно поступить с людьми в каком-то смысле церковными и сознательными, с которыми у вас есть какие-то человеческие отношения. Если вы это скажете первому попавшемуся человеку, он это примет за пощёчину и пойдёт искать кого-то другого. В данном случае это была дочь родителей, которых я хорошо знал; я её девочкой знал и мог поступить резко. Но часто бывает чувство: зачем люди крестят ребёнка, когда сами не участвуют в жизни Церкви? Как рассматривать практику абортов? Вопрос о допустимости аборта говорит об изумительном бесчувствии человека, вообще человечества, к человеческой жизни. Дико думать о том, что одновременно говорят о святости человеческой жизни— и тут же разрешают и узаконивают аборт. Мне кажется, что в той стране, где аборт узаконен, никто, начиная с правительства и кончая обыкновенным обывателем, не имеет права говорить о том, что жизнь человека является святыней, потому что аборт— это убийство. Разумеется, бывают случаи, когда аборт неизбежен, но эти случаи только медицинского порядка. Когда зачинается ребёнок, который не может родиться, который будет уродом, который будет чудовищем, — да, в таком случае аборт допустим. Но когда аборт совершается четой или женщиной, допустившей себя до того, чтобы зачать ребёнка, которого она не хотела иметь и от которого хочет отделаться, это просто преступление. Говорить о том, что можно совершать аборт в какой-то момент, до того как зародыш уже видимо принимает образ ребёнка, тоже не выход из положения, во всяком случае для верующего. Можем ли мы сказать, что когда Божия Матерь зачала Спасителя Христа, то до какого-то момента— до 14-й, 18-й, до 28-й недели — Он был не человеком и не рождающимся Богом? Нет, в момент зачатия зародыш ребёнка уже является человеком, его уничтожение является убийством человека. На это надо смотреть прямо и серьезно, никакого извинения в этом отношении нет. Аборт является результатом или распущенности людей, которые не принимают никаких мер для того, чтобы не зачать ребёнка, или говорит о совершенном бесчувствии к человеческой жизни. С точки зрения Церкви, с точки зрения Евангелия, да просто с точки зрения здравого человечества, это преступление. Вот единственное, что можно об этом сказать. Те женщины, которые совершают аборт, не знают, какие будут последствия, и психологические, и физиологические. Бывает не так мало случаев, когда женщина, совершившая аборт, впоследствии больше ребенка не может иметь; и тогда действительно она впадает в отчаяние, она оказывается лишённой той радости материнства, от которой она отказалась в какой-то момент и о которой она теперь мечтает совершенно напрасно. Но кроме того и психологически рано или поздно бывает, что чета или отдельный человек вдруг опомнится; они вдруг поймут, что они сделали, поймут, что то, что они совершили, непоправимо; живое существо было ими уничтожено, лишено жизни, которую они сами так ценят и так любят. Я думаю, что к этому можно прибавить для верующего ещё одно. Бывает, что человек совершит грех, и этот грех должен быть так или иначе исправлен. С человеком, с котором мы поссорились, можно примириться. Зло, которое мы сделали человеку, можно иногда исправить. Но отнять жизнь у живого существа — непоправимая потеря. Единственное, что можно сделать, это— молиться Богу о том, чтобы Он дал вечный покой этой душе, которой мы не дали возможности воплотиться и стать живым человеком. Я думаю, что здесь есть какой-то зачаток надежды, что действительно, перед Богом всякое зачавшееся существо является живым существом; ему надо дать имя, надо о нем молиться и надо до конца жизни каяться в том, что это живое существо было — по легкомыслию, по нецеломудрию, по какой-то жадности телесной или душевной — лишено жизни. Это дело покаяния. Но покаяние бессмысленно, если оно не приносит плода; и когда говорят о том, что бывают повторные аборты, это значит, что человек не продумал и не понял ещё, что совершил. Плодом, результатом покаяния должно бы быть сознание, что этого никогда больше сделать человек не сможет.