Халкидонский Собор (451 Р. Х.) открыл новую эру в истории восточной христианской мысли. Своей представительностью, числом участников и направлением споров он удовлетворял всем требованиям, какие применялись в те времена к истинным Вселенским Соборам. Однако именно Халкидон вызвал в восточной церкви раскол, продолжающийся и по сей день. До Халкидона Александрийская и Антиохийская школы представляли собой два полюса христианской мысли. Однако в результате христологических разногласий пятого века ни одна из них не сохранила своих отличительных особенностей. Интеллектуальный авторитет Антиохийской школы так и не восстановился после удара, нанесенного ревностным Кириллом Александрийским. В Александрии большинство либо последовало за вождями монофизитства, либо образовало маловлиятельную группу мелкитов. Вторжения персов и арабское завоевание положили конец существованию независимых центров творческой христианской мысли в Сирии, Палестине и Египте. Константинополь, блестящая столица Империи и приобретающий все большую важность центр восточного христианства, в богословском отношении изначально зависел как от Александрии, так и от Антиохии. Но обстоятельства, последовавшие за соборами в Эфесе и в Халкидоне, поставили Константинополь в положение судьи между Востоком и Западом и заставили его выработать собственное богословие — богословие примирения и синтеза. Именно этот тип богословствования предпочитали императоры, которые искали соглашения между халкидонской и антихалкидонской частями своей Империи; такова была первая задача специфически “византийского” богословия. Христологические споры пятого-шестого столетий, сохранившие свою остроту по крайней мере до девятого века, носят на себе явный отпечаток византийского богословского мышления. В промежутке между Халкидоном и эпохой Юстиниана византийское богословие создало творческий синтез александрийской и антиохийской традиций. Это было не просто совмещение противоречащих друг другу элементов, но создание нового направления мысли, которое современные западные авторы, согласно выражению Ж. Лебона, окрестили “неохалкидонизмом”. Эти историки утверждают, что новая тенденция, интерпретирующая Халкидон в свете старо-александрийского богословия и учения Кирилла Александрийского (впрочем, допускающего различные толкования), оказала явное предпочтение Александрии, не сумев, впрочем, вернуть в Церковь монофизитов. Это утверждение справедливо, если рассматривать одно лишь правление Юстиниана. Однако при более широкой перспективе становится ясно, что богословие юстиниановой эпохи и решения Пятого Собора (последнее и непреложное выражение “нео-халкидонского” богословия) уже содержат в себе элементы развития, ведущего к христологической системе преп. Максима Исповедника, обратившегося вновь к положительным сторонам антиохийской традиции. Византийский богословский синтез достаточно полно представляют только Эфес, Халкидон и два византийских собора (553 и 681) вместе; позднейшее развитие православного богословия следует рассматривать в свете этого синтеза. Вероучительные споры между различными богословскими течениями четвертого-шестого столетий нельзя понять, если не принимать во внимание их значимости для сотериологии. Во время арианских споров свт. Афанасий и каппадокийцы настаивали на том, что ключ нашего спасения — в подлинном соединении Бога и человека. Воплощенное Слово — истинный Бог, а не тварь, ибо только Бог мог воссоединить с собой падшее человечество. И человеческая природа Христа не была ущербной, лишенной разума, как учил Аполлинарий, но полноценной человеческой природой, “нашей природой”, воспринятой Словом в ее целостности, ибо, как писал св. Григорий Назианзин, “что не воспринято — не исцелено, а что соединено с Богом — то спасено”. Дальнейший ход христологических споров можно уяснить только в том случае, если помнить, что Никейское православие, как оно выражено каппадокийцами, стремится отмежеваться как от Ария, так и от Аполлинария. В учении обоих еретиков на место человеческого разума Христа помещен Логос; оба считали Христа одним существом, или природой; но в то время как для Ария это единство означало тварность Логоса, бывшего лишь неким “высшим” умом (no?j), для Аполлинария оно подразумевало понятие о Христе как о “небесном человеке”, чья жизнь и способность к действию исходят от Логоса. И Арий и Аполлинарий отрицали существование у Христа человеческой души. Согласие в этом отрицании позволяло им видеть во Христе полное единство Логоса и плоти: для Ария это было тварное единство, для Аполлинария — небесное. Если антиарианская направленность защитников никейского православия в четвертом веке отразилась в положительном определении единосущия, исключающем всякую возможность отождествления Логоса с тварью, их оппозиция аполлинаризму была менее яркой и не получила догматического выражения в четких соборных определениях. На протяжении всего пятого столетия этот антиаполлинаризм господствовал в богословских учениях антиохийской школы и определял их подчеркнутую уверенность в абсолютной реальности человечества Иисуса. Крайняя форма этой позиции, несторианство, зашло так далеко, что рассматривало человеческую природу Христа как “воспринятого человека”, практически отличного от Его Божественной природы. Александрийцы, в противоположность антиохийцам, оставались твердыми антиарианами. Их взгляды, хотя и долгое время остававшиеся нечувствительными к отклонению аполлинаризма, имели, однако, то преимущество, что всегда находились в формальном согласии с Никейским Собором. Две школы, сформированные различными менталитетами и пользовавшиеся разными экзегетическими методами, выработали две абсолютно противоречащие друг другу христологии. Заостренный критический подход таких антиохийцев, как Диодор Тарсский, Феодор Мопсуэстийский и блаж. Феодорит, вел их к буквализму в изучении евангельского текста и к стремлению скорее описать, чем объяснить историю нашего спасения. Создав буквальное истолкование Ветхого Завета, эти богословы стремились в экзегезе Евангелий и Посланий показать прежде всего исторического Иисуса — цель и исполнение истории Израиля, — в полной реальности Его человеческой природы. Но Божественная природа Слова, провозглашенная в Никее, представлялась им отдельной сущностью, несомненно, явленной во Христе, но независимой по существу и проявлениям. В богословском словаре тех времен не было терминов, способных адекватно описать современное понятие о личности, противоположное “природе”; и, поскольку антиохийская школа стремилась сохранить абсолютную реальность обеих природ Христа, она говорила о “Слове, воспринимающем” человеческую природу, и о человеке Иисусе, сыне Марии, “воспринятом Словом”. Такое разделение было очень удобно для экзегезы, поскольку позволяло относить различные евангельские эпизоды то к Богу, то к человеку; такой проблемы, как возможность “смерти Сына Божия”, перед антиохийским богословием не вставало. Однако великий Феодор Мопсуэстийский понимал, что антиохийская христология “воспринимающего Слова” и “воспринятого человека” противоречит словам никейского Символа: “Во Единого Господа Иисуса Христа”, и может привести к учению о “двух личностях” во Христе. Поэтому во всех своих писаниях он настаивает на единстве Господа, ошибочно полагая, что адекватно выражает единство формулой: одна личность (prosopon) и две природы (fuseij). Какое бы значение не придавал своим формулам сам Феодор, сама его терминология вела к путанице, ибо “лицо”, общая и Божественной, и человеческой природе Христа, в словаре того времени могла пониматься как “личина”. Термин “природа” всегда указывал на конкретную реальность, а иногда — и на реальность личную. По Феодору, Божественная реальность “обитала” в человеке Иисусе, однако его система по-прежнему исключала всякие упоминания о “Боге-Слове, Рожденном от Марии Девы”. Такова была причина спора между Несторием, учеником Феодора, и св. Кириллом Александрийским. В своей сотериологии антиохийская школа стремилась прежде всего, в противоположность Аполлинарию, сохранить целостную человеческую природу Христа, ибо Иисус Христос, как человек, был всецело воспринят Словом. Одним из очевиднейших признаков полноты человеческой природы Спасителя явилась его смерть на кресте. Подверженность страданию — существеннейший признак тварной человеческой природы; бесстрастность характеризует природу Бога. Вот почему великий антиохийский учитель Феодорит постоянно отвергал “теопасхизм” Кирилла и никогда не принимал выражение “Бог умер на кресте”. Теопасхизм был для него несомненным признаком монофизитства и утверждал некую недостаточность человеческой природы во Христе, ибо умереть может только человек — но не Бог. Даже после примирения с Кириллом и принятия как Богоматеринства Марии, так и слова Богородица в качестве не только риторического хвалебного эпитета (в этом смысле его принимали и Феодор и Несторий), но и богословского термина, адекватно выражающего тайну Боговоплощения, Феодорит никогда не позволял себе говорить о “смерти Бога”. Для него это означало не единство природ, а их смешение, превращение одной природы в другую. “Антропологический максимализм” (как удачно выразился о. Георгий Флоровский) антиохийской школы не позволял точно выразить и тайну Искупления. С этой точки зрения человеческая природа Христа оказывалась автономной; она наделялась собственной свободной волей и развивала собственную активность (хотя и в единстве со Словом); и именно этой человеческой природе антиохийцы приписывали заслугу нашего спасения. Человек Иисус, согласно Феодору, “наслаждается сотрудничеством со Словом сообразно своему устремлению” (к благу). Из такой интерпретации спасения легко выводятся заключения, благоприятные для чисто человеческого аскетизма, видящего спасение человека в его личной устремленности к благу и к добродетели, как подражанию устремлениям Иисуса. Однако, несмотря на то, что практические и этические выводы антиохийцев вполне согласовались с этой концепцией, они все же не делали из своих христологических предпосылок радикальных выводов. Желая оставаться верными церковному Преданию, они вновь и вновь возвращались к теме Христа как единственного Победителя смерти и греха. Эта верность традиции шла рука об руку с желанием рационально объяснить Воплощение (у Феодора и в еще большей степени у Нестория). Такое объяснение требовало адекватных познаний в метафизике, которых Несторию явно не хватало. “Рационализм” Нестория привел его к конфликту с общепринятой в Церкви формой выражения, в частности со словом “Богородица”, и немедленно вызвал у традиционалистов самые худшие подозрения. Столкнувшись с их критикой, Несторий обнаружил, что для отпора ему не хватает метафизических и богословских доводов. Поскольку сейчас в глазах некоторых Несторий представляется богословом, наиболее адекватным нашему времени, и поскольку его обвиняли в дурных намерениях, в наши дни иные готовы объявить его невинной жертвой нетерпимости Кирилла Александрийского. Такая посмертная апология Нестория представляется, однако, куда менее убедительной, чем обвинения, выдвинутые Кириллом и поддержанные позднейшими богословами. В противоположность антиохийцам, Кирилл Александрийский стремился подчеркнуть прежде всего, что спасение дается нам только и исключительно от Бога. Заслуги человека Иисуса не смогли бы преодолеть мощь смерти и греха. Слово восприняло человеческую природу и сделало ее в самом точном смысле Своей. Для понимания Кирилла необходимо подчеркнуть прежде всего сотериологический аспект его мысли. Он утверждал, что отношения между Божественным и человеческим во Христе нельзя понимать как сотрудничество или даже взаимопроникновение, но именно как единство; Воплощенное Слово едино, и никакого дублирования личностей, никакого дробления на Бога и человека в нем нет. В том и заключается спасение, что Слово прошло через все ступени человеческой жизни Иисуса. Слово родилось от Девы Марии. Отказываться от имени “Матерь Божия” значит отрицать тайну Воплощения, поскольку во Христе нет иной личности, кроме Слова, которому Она дала жизнь. Не было двух сыновей - было лишь два рождения Слова, которое по природе остается Неизменным Богом, но, чтобы освободить человечество от греха и смерти и вернуть в утраченное райское состояние, присоединяет к себе целостную человеческую природу. Именно Слово умирает на кресте. Поэтому смерть Слова искупительна — в то время как смерть человека, даже самого праведного, всегда остается лишь смертью отдельной человеческой личности. Эта фундаментальная идея христологии была выражена св. Кириллом средствами весьма неточной терминологии. В особенности термин ипостась, несмотря на использование его великими каппадокийцами применительно к тайне Троицы, как в Александрии, так и в Антиохии понимался как синоним слова “природа” (fusij). Желая показать, что Христос является единым существом, что Слово как до, так и после Воплощения остается единственным свершителем нашего спасения, Кирилл говорит о единой ипостаси или “единой воплотившейся природе Бога-Слова” (mia fusij Qeou Logou sesarkomenh). Еще более неопределенный термин prosopon, используемый в Антиохии для обозначения единства двух природ во Христе, казался Кириллу совершенно недостаточным. Чаще всего Кирилл противопоставлял ему идею “ипостасного единства”, но синонимичное использование слов upostasij и fusij, принятое обеими сторонами, вело его к утверждению о “единой природе”. Терминология свт. Кирилла не годилась для выражения повсеместно принятой христологии по нескольким причинам. Во-первых, она не указывала на необходимую роль человеческой природы в деле спасения. Со времен Оригена в Церкви существовала тенденция к некоему “антропологическому минимализму”, в конце концов приведшая к ереси монофизитов. Кирилл не замечал, что в глазах многих его формула mia fusij Qeou Logou sesarkomenh имеет весьма подозрительное происхождение. Эту формулу Кирилл позаимствовал из текста, приписываемого свт. Афанасию Великому; на самом же деле этот текст принадлежал Аполлинарию. Обман, невольным соучастником которого стал александрийский епископ, был раскрыт визатийскими учеными в шестом столетии, но, к несчастью, к тому времени эта формула прочно укрепилась среди монофизитов. Для антиохийских богословов, воспитанных в уважении к первым антиаполлинарианским полемистам, в особенности к св. Григорию Назианзину, в таких выражениях, как “одна природа Бога Слова воплощенного”, недостаточно выражалась полная реальность человечества Христа; библейское слово “плоть” [basar] (“И слово стало плотью” Ин. 1: 14) потеряло в греческой языковой среде свой изначальный смысл — “одушевленное создание”, и начало употребляться в смысле “тело”, противоположное “душе”. Христология Аполлинария утверждала, что Христос обладал не человеческой природой, а лишь человеческим телом, место же разума и души в этом теле занимало Слово; оно являлось для Христа тем, что греки называют hgemonikon — ведущее начало человеческой личности. Человеческая природа Христа, лишенная человеческого разума (nouj), не могла быть истинной человеческой природой, но оставалась бездушным телом, одухотворенным Божественным разумом. Кирилл, хоть и использовал в антинесторианской полемике аполлинарианский словарь, отвергал идеи Аполлинария. Выражения типа mia fusij Qeou Logou sesarkomenh и mia upostasij казались ему необходимыми прежде всего для того, чтобы показать единство личности, существующее между Божественным словом, существовавшим прежде всех век, и Словом Воплощенным. Нет сомнений, что Кирилл признавал в Христе целостную человеческую природу, единство “двух природ”. В первом “Послании к Сукенсу” Кирилл нападает на тех, кто приписывает ему “мнения Аполлинария”, и продолжает: “Рассматривая способ, каким совершено Воплощение, мы видим, что две природы стали едины без разделения, без смешения и без превращения; ибо плоть остается плотью; это не Божественная природа, хотя плоть эта и принадлежит Богу; подобно этому и Слово есть Бог, а не плоть, хотя ради “домостроительства” оно сделало эту плоть Своей”. Однако от сугубо халкидонского языка Кирилл вновь возвращается к своим любимым выражениям: “Мы говорим, что один Сын и, как сказано у Отцов, одна воплощенная природа Бога Слова”. Очевидно, что fusij и upostasij по Кириллу не означают “субстанции”. Ведь в этом случае субстанция Богочеловека была бы совершенно новой, возникшей от смешения Божества и человечества, дополняющих друг друга реальностей, из которых возникло Воплощенное Слово. Эта идея взаимодополнения составляет главную ошибку Аполлинария, как пишет об этом Диодор Тарсский, но не имеет никакого отношения к Кириллу. Напротив, в противоположность позднейшим монофизитам великий александрийский епископ не требовал, чтобы антиохийцы принимали его терминологию. “Единая природа” не упоминается ни в анафематизмах против Нестория, ни в тексте соглашения между Александрийской и Антиохийской церквами при восстановлении единства в 433 году. Победа Кирилла в Эфесе (431) не только избавила православное богословие от “несторианского” искушения. Ее важность состоит не только в утверждении исторической истины единства Христова, но и в провозглашении творческой богословской концепции: в человечестве Христа был “принят” Словом весь человек, без изъятий; и отсюда - идея “обожения” всех, спасенных во Христе. Именно эту мысль стремился сохранить Эфесский собор, возводя наименование Матери Иисуса “Богородицей” на степень догмата: Мария не могла быть Матерью только “плоти” Христовой, потому что плоть эта не имела самостоятельного бытия, но была воистину “плотью Божией”. В этой плоти (kata sarka) Сын Божий страдал, умер и воскрес; именно в этой плоти искупленное человечество призывается вступить в общение с Духом Святым. В строго антиохийском контексте идея обожения и “причастия” человека Богу невозможна. Кириллу, однако, не хватало терминов, которые могли бы отвести от него подозрение в аполлинаризме и сделать его учение приемлемым для всей Церкви. Его горячий ум не стремился к той трезвой ясности, с которой великие каппадокийцы пятьдесят лет назад вывели арианский спор из бесплодных словопрений и сформулировали Никейскую веру в терминах, приемлемых для большинства восточного епископата. Верный богословской системе Афанасия (аполлинарианские формулы, которые он употреблял, в то время приписывались Афанасию), Кирилл не мог и не хотел применять к христологии каппадокийские определения терминов fusij, ousia и upostasij. Этот шаг был совершен на Соборе в Халкидоне, величайшая заслуга которого заключается в том, что там учение Кирилла было сформулировано на языке, богословски точном и доступном для антиохийских богословов. Такое достижение необходимо вытекало из самих обстоятельств эфесских споров и полемического характера решений Эфесского собора, который просто утвердил Кириллово православие, не решая реальных проблем, поставленных антиохийской христологией. В письме к Кириллу Несторий отказывается признать, что Слово, ставшее Богом, могло родиться от Девы и умереть на кресте. Однако он согласен, что Христос - тварный человек - родился и пострадал во плоти. Несторианство по существу двойственно, ибо всегда различает между Словом и Христом. По терминологии Нестория получается, что все, что мы можем сказать о Слове - безразлично, воплощенном или нет - относится к самой Божественной природе. Такие выражения, как “Слово умерло на кресте” или “было рождено от Марии” не подходят к природе Божества, неизменной даже после Воплощения. “По соприкосновению с храмом, в котором Она обитала” (th tou naou sunafeia) Божественная природа Слова сама стала подлежащей тлению. Очевидно, что только четкое различение Слова, как субъекта Воплощения, и Божества, как бесстрастной и неизменяемой природы, общей для всей Троицы, может помочь выразить, если не объяснить, тайну искупления. Но ни св. Кирилл, ни Несторий этого различия не замечали. Принятие его собором в Халкидоне поставило множество новых проблем, которые позже пытались решить византийские богословы; но в середине пятого столетия казалось, что халкидонской формулой Церковь окончательно нашла единственно возможный и православный путь к выражению сущности Воплощения. На Востоке, находившемся под впечатлением победы Кирилла над Несторием, ересь Евтихия привлекла внимание к опасностям торжествующего александрианизма. Была отмечена, недостаточность богословского словаря Кирилла для преодоления этих опасностей. Деяния Константинопольского Собора 448 года под председательством епископа Флавиана, где был осужден Евтихий, показывают, что как для судей, так и для обвиняемого Кирилл остается единственным критерием православия. Сперва Евтихий не был склонен принимать формулу единства, которую принял Кирилл в 433 году для достижения мира с восточными (совершенное человечество и совершенное Божество Христа и “единство двух природ”), но потом согласился и с этим. Однако он отказывался исповедать две природы “после соединения”, другими словами, вечность и нераздельность двух природ во Христе. Это учение епископы, принимавшие участие в Соборе, не без оснований считали кирилловским по содержанию, хотя сам Кирилл никогда формально его не высказывал. Осуждение Евтихия казалось многим отказом от кирилловского богословия. Диоскор Александрийский при поддержке императора добился смещения Флавиана, реабилитации Евтихия и осуждения упорных защитников “двух природ после соединения”, а именно Феодорита Киррского и Ивы Эдесского, изначально скомпрометированных прежней дружбой с Несторием. Таковы были решения “Разбойничьего Собора” в Эфесе, проведенного под руководством племянника Кирилла, унаследовавшего его александрийскую кафедру; все это делалось во имя Кириллова богословия. Только смерть императора Феодосия II смогла изменить ситуацию к лучшему. Халкидонский Собор, в котором участвовали пятьсот епископов (величайшее церковное собрание того времени), в большинстве своем восточных, показал, что вся Восточная Церковь, за исключением Египта, решительно отвергает монофизитство. Как только психологическое давление Феодосия II и Диоскора ушло в прошлое, епископат признал, что православие на стороне Флавиана, а не Диоскора и тем более не Евтихия. Однако никто не бросал вызова непререкаемому авторитету Кирилла, никто не пытался вернуться к антиохийской терминологии, на которой лежала тень подозрений в несторианстве. Решение было найдено в обращении к Западной христологии, что означало терминологическую новацию — введение различия между природой и ипостасью. такое различие до сих пор не признавалось ни в Антиохии, ни в Александрии; этот существенный и оригинальный вклад в христологию сделан Халкидонским Собором. Этот Собор вошел в историю Церкви как наиболее яркий образец “соборности”, позволяющей Церкви открывать и формулировать поистине “кафоличным”, всем понятным, языком вечную Истину, которую не способны выразить во всей полноте изолированные местные предания. Западное богословие, как это видно из знаменитого “Томоса к Флавиану” папы Льва, по сравнению с александрийским и антиохийским с гораздо большей определенностью настаивало на полной реальности двух природ (substantiae) во Христе, однако никоим образом не было несторианским. Латинская мысль, как это показал еще Тертуллиан, стремилась видеть во Христе прежде всего Посредника между Богом и человечеством. Эта концепция искупления более юридична, основана на идее жертвоприношения и примирения, чем восточная концепция обожения. Однако она со всей настоятельностью подчеркивает, что Христос - одновременно Бог и Человек, и в то же время Единая Личность. Вмешательство папы Льва в восточные споры дало антиохийским богословам надежду выжить в тот момент, когда монофизитская волна уже грозила поглотить их. Однако основные взгляды Кирилолва богословия на единство природ во Христе не были оставлены; не была забыта и идея богообщения, центральная для восточной концепции спасения. Лев стремился не рассуждать о точном значении понятия “единство двух природ во Христе”, а вернуться к точному пониманию Библии, где Иисус предстает одновременно как Бог и Человек. Такое буквальное понимание было совершенно забыто Евтихием; по словам Льва, он был multum imprudens et nimis imperitus (абсолютно бездумен и чрезвычайно неопытен).Евангельский текст ясно показывает, что обе природы Воплощенного Слова действуют, как им свойственно (agit utraque forma quod proprium est), но каждая постоянно находится в общении в другой (cum alterius commune). И это общение представляет собой не просто близость: оно основано на единстве субъекта Божественных и человеческих действий Христа: Один и Тот же — Бог и Человек (qui enim verus est Deus, idem verus est homo). Хотя Лев и не упоминает “обожения”, но признает его существенное богословское значение. Наконец, в Томосе Льва мы встречаем разработанную концепцию communicatio idiomatum, ставящую преграду для всех “несторианствующих” антиохийских богословов; единство Личности позволяет сказать, что “Сын Божий умер” (unitatem personae in utraque natura intelligendam Filius Dei crucifixus dicitur et sepultus), причем Божественная природа не теряет присущего ей бесстрастия. Именно так Кирилл возражал Несторию: Бог, не переставая быть Богом, сделал человеческую природу Своей во всем, вплоть до смертности. Однако латинская терминология Льва не удовлетворяла Восток. Тринитарные распри четвертого столетия уже показали, какое непонимание может произойти из путаницы личности-персоны (prosopon) и субстанции-природы (ousia-fusij). Собор в Халкидоне перевел персону св. Льва как upostasij и тем положил конец двусмысленному Кирилловскому mia fusij (“единая природа”). Вот знаменитый текст Халкидонского определения: Итак, последуя святым отцам, все согласно поучаем исповедовать одного и того же Сына Господа нашего Иисуса Христа, совершеннейшего в Божестве и совершеннейшего в человечестве, истинного Бога и истинного человека, того же из души разумной и тела, единосущного Отцу по Божеству и того же единосущного нам по человечеству, во всем подобного нам, кроме греха, Рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни нас ради и нашего ради спасения от Девы Марии Богородицы по человечеству; одного и того же Христа, Сына, Господа, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, так что соединением нисколько не нарушается различие естеств, но, скорее, сохраняется особенность каждого естества, и они соединяются в единое лицо и единую ипостась; не рассекаемого или разделяемого на два лица, но одного и того же Сына и Единородного, Бога Слово, Господа нашего Иисуса Христа, как о Нем учили прежде пророки и Сам Господь Иисус Христос научил нас, и как то предал нам символ отцов. Халкидонское определение, составленное на базе Томоса объединения (433) и исповедания Флавиана (448), представляет собой результат долгих споров и компромиссов между враждующими партиями. Поэтому особенно важно, что в нем мы видим позитивное решение христологической проблемы. Огромное большинство отцов были последователями Кирилла, и в первой редакции текста, представленной Собору, повторялись слова 433 года: “Из двух природ” (ek duo fusewn), кириллова формула, которую готовы были принять монофизиты, ибо она позволяла говорить об “одной природе после соединения”. Термин “природа” сохранял здесь старое значение конкретного существа, синонимичное “ипостаси”, и двусмысленность александрийской терминологии в целом оставалась непреодоленной. Потребовался ультиматум от римских легатов и сильное давление со стороны представителей императора, чтобы заставит отцов отослать текст на доработку. Члены собрания, убежденные и горячие антинесториане, не знали, как выразить свое инстинктивное антимонофизитство. Единогласное принятие окончательной редакции, однако, не следует объяснять только внешним давлением. Это была не капитуляция перед Римом, как представляли дело монофизиты, и не предательство кирилловского богословия. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать деяния второго заседания: после прочтения Томоса Льва большинство епископов заявило, что в нем выражена правая вера, общая “у Льва с Кириллом” - как видно, Кирилл оставался для них единственным богословом, заслуживающим безоговорочного доверия. Однако представители Иллирии и Палестины сомневались в православии Льва. Аэций, архидиакон Константинопольский, в конце концов добился их согласия, зачитав им другие тексты Кирилла; но принятие определения пришлось задержать на пять дней, чтобы особая комиссия сравнила Томос Льва в писаниями Кирилла, и особенно с его анафематизмами. Результаты изысканий были оглашены на четвертом заседании, и только после этого произошло голосование, когда все епископы подтвердили, что послание Льва к Флавиану, по их мнению, представляет собой просто новое выражение правой веры, провозглашеннной в Никее, Константинополе, Эфесе и в письмах Кирилла. Однако, осудив Евтихия, халкидонские отцы оставались в убеждении, что несторианство для Церкви гораздо опаснее монофизитства. Но прежде всего они оставались верны Кириллу. Латинские формулы, включенные в определение (“каждая природа сохраняет свой способ существования”, “две природы”) и не противоречащие мысли св. Кирилла, были уравновешены знаменательным и настойчивым утверждением личного единства Христа. Выражение ton auton (“один и тот же”) повторяется в тексте восемь раз, подчеркивая единство субъекта во всех, Божественных или человеческих, действиях Христа. Используется здесь и слово “Богородица”, указывающее на communicatio idiomatum. Выражение “в двух природах” - чуждое Кириллу, но принятое в Антиохии и на Западе, часто используемое отцами собора 448 года, осудившего Евтихия - выразило собой фундаментальное и существенное различие между fusij и upostasij, для которого не хватало слов в ранней христологической терминологии. Это различие, принятое каппадокийцами в богословии Троицы, открыло путь к новым христологическим вершинам через Томос свт. Прокла к армянам. Cвт. Прокл уже гораздо чаще говорит mia upostasij, чем mia fusij. После Халкидона это различение дало богословам возможность в адекватных терминах изъяснять единство и в то же время двойственность во Христе. Наконец, Собор привнес в христологию дух поистине православного смирения и умеренности, утверждая, что в соединении Божества и человечества кроется тайна, к которой способен лишь отдаленно приблизиться слабый человеческий язык. Единство двух природ определено в Халкидоне через четыре отрицательных прилагательных, которые, осуждая обе противоборствующие ереси - Нестория и Евтихия - отказываются объяснить саму тайну Воплощения в человеческих понятиях и терминах. Несмотря на удивительную тонкость, умеренность и традиционность халкидонского определения, многие восточные христиане его не признали. С одной стороны, они вспоминали, что в 331 году было запрещено составлять новые исповедания веры; играло свою роль и почитание, с которым консервативные египтяне относились к формулам, символизировавшим победу их великого архиепископа Кирилла над Несторием. С другой стороны, “для богословия ипостасного единства [халкидонская формула] была хорошим началом - но только началом”. Она не определяла четко, “например, Кто именно претерпел страдания и распятие... все предупреждения против смешения двух природ оставляли защитников ипостасного единства неудовлетворенными в самом существенном сотериологическом убеждении: что грядущее обожение человека возможно лишь в единстве человечества Христа с Его Божеством в нераздельном тождестве Личности”. (Из книги "Христос в византийском богословии") Прот. Иоанн Мейендорф Христология в пятом столетии PAGE 6 PAGE 5 Прот. Иоанн Мейендорф Христология в пятом столетии (Из книги "Христос в византийском богословии") 1