Вера и бунт: духовенство

в революционном обществе России

начала XX века

Т. Г. Леонтьева

Предлагаемая тема может показаться странной, даже противоестественной,
так как в новейшей светской и церковной научной литературе о российском
и советском духовенстве преобладает сострадательный тон— и церковь и
верующие предстают пассивными жертвами ничем не стесненного насилия.
Такой подход выглядит, однако, несколько наивным, ибо он не учитывает
того самого системного единства Веры и Власти в России, на котором
настаивала сама Церковь. В истории европеизации России немало подобного
рода «странностей», которых исследователи до сих пор робко сторонились и
изучение которых, как бы они ни были важны, отстает.

Успех мирного обновления любого общества связан со способностью
большинства населения к органичному усвоению новых жизненных установок и
изменению социального поведения. Российское государство, проводя
преобразования, старалось опереться на привычную
религиозно-пате-рналистскую модель взаимоотношений с народом. В принципе
это был естественный путь реформирования. Но не были учтены реальные
возможности православной церкви, духовенства оказывать «модернизирующее»
воздействие на различные слои населения страны. Между тем православию
приходилось сдавать позиции — уже вследствие того, что нарождавшееся
гражданское общество требовало более гибких и многообразных форм
пастырской деятельности. Для спасения авторитета церкви и веры в новых
условиях нужны были новые формы «работы в массах», причем наибольшие
шансы «сблизиться с народом» оказывались у священников
«неканонического», протестного поведения. Русская православная церковь
во все времена имела своих еретиков. В пореформенное время элементы
средневекового «неистовства в вере» накапливались прежде всего, как ни
странно, у людей духовного звания. В 1905 г., в условиях
общественно-политического кризиса, начались «нестроения» в духовной
среде, в отношениях церкви с паствой и с государством. В дальнейшем,
вплоть до 30-х годов возникали новые, весьма неожиданные, но архаичные в
своем существе коллизии, коренившиеся в особенностях психологии и
психики православного духовенства.

Ниже будут рассмотрены в основном лишь два — наименее изученных и
наиболее взаимосвязанных — аспекта «неистовств веры» революционной
эпохи: «революционные» сбои в психике молодежи из духовной среды;

Леонтьева Татьяна Геннадьевна — кандидат исторических наук, доцент.
Тверской государственный университет.

 отдаленные политические последствия этого явления. Поскольку
представить полную картину в масштабах всей страны затруднительно,
данное исследование опирается главным образом на источники, относящиеся
к Тверской губернии, — по преимуществу аграрной, некогда бывшей оплотом
земского либерализма, а на выборах в Учредительное собрание
проголосовавшей по преимуществу за большевиков.

В среде выходцев из духовенства неповиновение наставникам имело более
давнюю традицию. Нравы бурсы — этот термин стал нарицательным для
характеристики духовной школы пореформенной — впечатляюще описаны в
произведениях Н. В. Гоголя, В. Т. Нарежного, Н. В. Успенского, а
особенно И. С. Никитина и Н. Г. Помяловского '. Деятели церкви далеко не
всегда разделяли подобные критические оценки, но в более мягкой форме,
как правило, упоминали в своих воспоминаниях об элементах разложения в
семинарской среде. В начале XX в. в добавление к бурсацким нравам в
поведении будущих священнослужителей обнаружилось нечто новое.

«...Били стекла, срывали с петель двери, вышибали переплеты в оконных
рамах, разворачивали парты, беспорядочно летели камни... Рев, гам,
свист, улюлюкание, выкрики ругательств, сквернословие.

— Бей!.. Долой!.. Держись, ребята!.. Довольно издеваться над нами! Да
здравствует Учредительное собрание!» Таковы лишь фрагменты описания
бунта «поповских детей», случившегося в Тамбовской духовной семинарии—
вовсе не единственного в ее истории— в марте 1905 г. сразу после
всенощной.

Рассказ о происшедшем принадлежит А. К. Воронскому, бывшему семинаристу.
Уже став знаменитым большевистским литературоведом, он поведал о
собственных чувствах, испытанных в это время: «В разорванном сознании
остались: кровь на руке от пореза гвоздем, сутулая и противно-проклятая
спина надзирателя; по ней я бил палкой. Затем я куда-то бежал, кричал
истошным голосом, бил стекла. Я познал упоительный восторг и ужас
разрушения, дрожащее бешенство, жестокую, злую и веселую силу,
опьяненность и радостное от чего-то освобождение... Я почуял в себе
нечто древнее, простое, могучее, огромное, безымянное, давно забытое и
утраченное, теперь поднявшееся из тьмы веков, сладостно и страшно
охватившее все мое существо, и было в этом разрешающее облегчение» 2.

К общероссийской смуте «поповские дети» оказались подготовлены более чем
своеобразно. Похоже, что ярость бунтарства давала некоторым из них то,
чего так и не смогла дать официальная вера. После исключения из
семинарии Воронский не случайно целиком посвятил себя изучению и
пропаганде «евангелия от Маркса». И он был не одинок. Как ни
парадоксально, среди революционеров бывших семинаристов было немало.
Самый известный из них — Иосиф Джугашвили-Сталин.

В 1894г. Сталин окончил духовное училище в Гори. Но в тифлисской
духовной семинарии учение не задалось. Позднее была сочинена легенда о
том, что данное учебное заведение являлось на деле рассадником
всевозможных революционных идей, причем Сталин в 18 лет возглавил
семинарских социал-демократов, затем начал пропаганду среди рабочих, за
что и был исключен из семинарии в 1899 году. Как бы то ни было,
священнического сана юный Сосо определенно не возжелал — как, впрочем, и
поэтических лавров. Допустим, что здесь особый случай психотравмы
детского возраста. Но оказывается, что аналогов у Сосо было немало.

А. И. Микоян — если верить официальной биографии — вступил в РСДРП(б) за
год до окончания армянской духовной семинарии в Тифлисе. Н. И.
Подвойский, один из руководителей захвата Зимнего дворца, некогда учился
в Нежинском духовном училище, а позднее был исключен из Черниговской
семинарии. Разумеется, разуверившийся в Боге вовсе не обязательно должен
был податься в большевики — получались из них и марксисты иного пошиба.
Из полтавской духовной семинарии на украинофиль-скую пропаганду был в
свое время удален С. В. Петлюра — тоже социал-демократ. С. Н. Булгаков,
сын священника, из семинарии не исключался, но

 некоторое время в «марксистах» состоял, затем раскаялся в отходе от
истинной веры.

Впрочем, чаще из этой среди выходили народники. В 1906 г. из семинарии
за эсеровскую пропаганду были исключены будущие выдающиеся ученые П. А.
Сорокин и Н. Д. Кондратьев, лидер народных социалистов А. В. Пешехонов.
Разумеется, среди «поповичей» и экс-семинаристов были и либералы: М. С.
Аджемов, Я. К. Имшенецкий, Н. В. Некрасов — члены ЦК кадетской партии.
Нельзя, однако, забывать, что среди российских либералов оказалось
немало социалистических бунтарей. В целом, в российской политике начала
XX в. было непропорционально много выходцев из не так уж многочисленного
духовного сословия. Истоки понимания такого парадокса лежат в самой
среде их формирования.

Духовенство к началу XX в. оставалось в России наиболее замкнутым, самым
малочисленным и по-прежнему наиболее «служилым» сословием. Правда, в
городе возможности межсословного общения расширились. Другое дело
деревня. В сельской среде священники часто оказывались чужими и как
служители Господа, и как представители более высокого сословия.
Деревенский поп оставался для крестьянина «чужим». Для церковного
начальства «попик» был величиной ничтожной. Что же касается детей
священника, то они сызмальства ощущали все невыгоды продолжения карьеры
отцов.

Возникает вопрос: могли ли традиционные наставники крестьян — сельские
священники — к началу XX в. контролировать ситуацию в деревне? В глазах
крестьян авторитет в значительной степени определялся материальным
достатком. Бедность священнослужителей, особо обнажившаяся к концу XIX
в., когда часть приходских священников была переведена на
государственное жалованье (80—100 рублей в год; средний заработок
рабочего был в 3 раза больше) 3, не добавляла им социального веса. В
бедном приходе выдержать необходимую дистанцию между настоятелем и
прихожанами было практически невозможно: с точки зрения крестьянского
мира священник, занимавший одну ступень с беднейшим сельским тружеником,
самим фактом, своего существования порождал недоумение и вызывал
сомнения в разумности существующего миропорядка. Здесь «наставником»
крестьянина скорее мог стать священник-бунтарь, внутренне готовый
пострадать за общество, пожертвовать собой ради его интересов.
Собственно это всегда было отличительной чертой «истинной» в глазах
народа веры.

Часть поповских детей с ранних лет ощущала невыгоды своего происхождения
и положения, что создавало основу для общего конфликта «отцов и детей».
По наблюдениям одного из земских начальников подмосковного уезда,
количество жалоб родителей на детей увеличилось в течение пяти лет
(1899—1903гг.) в 2,5 раза*— росло отроческое бунтарство, а духовные
заведения не способны были справиться со своим назначением. Сказывалось
общее нестроение церковной жизни, обернувшееся в начале XX в. развитием
«ересей» и околоцерковного кликушества; отрыв «черного»
(монашествующего) духовенства от «белого», иереев от рядовых служителей,
церковной бюрократии от богословов и наставников юношества. При
очевидном оскудении «живой веры» образующийся духовный вакуум заполнялся
примитивным суеверием. Для молодых людей решающую роль, скорее всего,
играла нелюбовь г попам со стороны всех слоев общества.

В начале XX в. в 58 православных семинариях обучалось свыше 20 тыс.
человек в возрасте от 12 лет, шестилетнему обучению в семинарии
предшествовало духовное училище. В семинариях абсолютно преобладали дети
священников, причем низших разрядов. Начальное образование они чаще
получали дома. В целом семинарии скорее были частью государственного
механизма воспроизводства духовного сословия, нежели начальным этапом
обретения истины и благодати. К тому же мотивом поступления в семинарии
обычно были вовсе не ценности веры. Выбор определялся земным интересом,
причем на первом месте оказывалась льгота по воинской повинности — ее
получали после двух лет обучения. Часто дети сельских священников шли в
семинарии с заранее обдуманным намерением изменить,

 поднять свой социальный статус — после окончания четырех классов они
получали право поступить в университет. В иных случаях, при наличии
«связей», даже двух-трех лет, проведенных в семинарии, оказывалось
достаточно для получения чиновничьего места. Невероятно, но факт: в 1882
г. в Москве из 6319 лиц духовного звания отправлением культа было занято
всего около 40%, остальные служили чиновниками, педагогами, врачами,
литераторами, артистами; 450 человек работали наемной прислугой, 356 — в
больницах и богадельнях и 134 пребывали среди деклассированных элементов
5.

Труднее всего приходилось тем семинаристам, которые не сразу
определились со своим выбором и не готовились к светской карьере с
самого начала. Годы пребывания в семинарии приходились на период
возрастного самоутверждения личности. Здесь-то и начинались явления
болезненные и парадоксальные.

Основную массу новоиспеченных семинаристов составляли тихие,
богобоязненные мальчики, дети деревенских попиков и дьячков, чей прежний
жизненный опыт ограничивался рамками сельского прихода. Детей
воспитывали боголюбивые матушки, в прошлом, как правило, поповны. Однако
несколько лет пребывания в закрытом учебном заведении изменяли их чад до
неузнаваемости. Прежде всего отроков шокировала непривычная обстановка.
Но главное в другом — осваивать приходилось науки, к которым требовалась
особая предрасположенность. В соответствии с Уставом 1884 г. круг
изучаемых в семинарии богословско-философских предметов был расширен.
Подросткам, воспитанным на «Житиях», полагалось освоить тонкости
библейской и церковной истории, литургии, гомилетики, апологетики.
Помимо полного набора древних, предлагались и «новые» языки, кое-где
наряду с этим обучали разнообразным житейским навыкам. Всякое знание
полезно, но осваивать науки с помощью зубрежки тяжело. Поначалу даже
способные ученики оказывались в «трясине двоек», по два-три года сидели
в одном классе. Все это порождало болезненную неуверенность в себе и
стрессовые состояния.

Сама по себе перспектива получения семинарского образования не казалась
особенно вдохновляющей. При самом удачном стечении обстоятельств
священническая должность была пределом продвижения по службе.
Большинство семинаристов ожидала безвыездная жизнь в деревне и заведомо
непростые взаимоотношения с крестьянами. Но и самое начало обучения в
духовной школе не вдохновляло, а со временем могло побуждать к подобию
социального протеста. «На десятом году меня отвезли в Орел и определили
в первый класс (низшее отделение) духовного училища...,— вспоминал сын
благочинного, эсер А. В. Гидеоновский.— Обстановка (1870г.— Г. Л.) во
многом напоминала «бурсу» Помяловского, но порки уже не было, довольно
сильно страдали только волосы и уши. Через три года... школа была
реформирована во многом к лучшему, но нас душили изучением древних
языков — 9 уроков в неделю было по греческому языку и 7 уроков по
латинскому, и ни одного часа не давалось на изучение естествознания и
народоведения». В 16 лет Гидеоновский перешел в духовную семинарию, и
здесь «началось знакомство с нелегальной литературой». В тех же словах
вспоминает свою учебу в Смоленском духовном училище, а затем семинарии
другой эсер, М. М. Чернавский. Его «разбудил» в восемнадцатилетнем
возрасте известный нигилист Д. И. Писарев своей статьей о тургеневских
«Отцах и детях» б.

Получаемое в семинарии образование находилось в разладе с понятиями как
интеллигенции, так и простого народа, в то же время оно «мертвило»
естественную веру. К повороту в сознании влекли и заурядные житейские
факторы: как водится, «заедал быт». Многие начинали пить и курить,
конфликтовать с преподавателями. Митрополит Евлогий, известный своим
неистовством в борьбе с униатами, вспоминал: «Пили по разному поводу:
празднование именин, счастливые события, добрые вести, просто
какая-нибудь удача... Вино губило многих». Евлогий, понятно, не склонен
был смаковать малопривлекательные стороны семинарского быта. На деле они
были куда более впечатляющими.

 Давал о себе знать конфликт «отцов» и «детей». Взгляд большинства
магистров и кандидатов богословия на детей «попишек» колоритно определил
ректор Тульской семинарии: «Семинаристы — это сволочь» ''. Ученики
платили преподавателям той же монетой. В Тамбовской семинарии однажды
преподаватель за подсказку вывел 20-летнего ученика за ухо в коридор.
Возник бунт; за участие в нем едва не отчислили 70 семинаристов 8.
Взаимная нелюбовь «пастырей» и их «чад», определявшая обстановку в
семинарии, накапливалась годами.

Ритм жизни жестко регламентировался. Символом порядка и времени был звон
колокола— рано утром он поднимал на молитву, затем направлял в классы,
обозначал перерывы на время принятия пищи и отдыха. Практически
круглосуточно воспитанники находились под присмотром либо инспекторов,
либо своих же собратьев, выполнявших административные функции по
поручению начальства. Впрочем, стукачество было не в чести — старшие
наказывали младших совсем не за «официальные» провинности. Инспектор, со
своей стороны, также был скор на расправу. Опыт овладения духовными
премудростями в такой казарме со временем давал нежелательный эффект.
Стандартный перечень «нарушений и проступков» состоял из десятков
пунктов; семинаристам в частности запрещалось читать книги по
собственному выбору и общаться с девицами. Издавна бурсаки относились к
мирским радостям как к запретному плоду. Всеми способами семинаристы
стремились избавиться от казенного общежития, многие устраивались на
частных квартирах. Но и там их преследовало всевидящее инспекторское
око.

В формировании их отношения к власти определяющее значение приобретал
характер контактов с семинарским начальством. Инспекторов семинаристы
ненавидели, а те порой травили молодых поповичей. В Тверской семинарии
был случай самоубийства учащегося, причем косвенная вина надзирателя
была несомненной. Во Владимирской семинарии конфликт наставника с одним
из бурсаков едва не закончился убийством первого, а затем последовала
коллективная угроза— вполне по-крестьянски заколоть надзирателя вилами
". Любые внутрисеминарские конфликты начальство предпочитало замять. На
основании семинарского опыта в душах поповичей выстраивалось
определенное понимание взаимоотношений общества и власти. В России
государственность издавна, в прямом и переносном смысле, держалась на
Домострое. И вот здесь-то поистине провоцирующую роль играла сила
«внешнего» примера.

Поведение семинарских церберов, как правило, вызывало осуждение со
стороны более либеральных преподавателей. Иное дело позиция более
высокого семинарского и епархиального начальства. В скандальных
ситуациях (не политического и уголовного характера) оно могло даже
выступить в защиту семинаристов, объясняя их поступки «ребяческими
выходками» или «эмоциональными всплесками неустоявшихся умов». Но в
целом жизнь семинаристов их не очень-то интересовала. Как вспоминал
митрополит Вениамин, будучи инспектором Петербургской духовной
семинарии, он пытался «вывести дурную привычку» учеников курить по ночам
в спальнях. Его рвение не встретило поддержки начальства. Петербугский
митрополит Антоний (Вадковский) дал не в меру инициативному инспектору
философский совет «никогда не обращать внимания на мелочи» ".
Семинаристы в сущности враждовали с ближайшими «начальниками», а не с
церковной властью.

Семинарское начальство имело в своем распоряжении рычаги «системного»
репрессивного воздействия на учащихся. Проживающих в общежитии ожидал
«голодный стол» — вместо обеда или ужина подавались только приборы;
«молитва» — во время общей трапезы провинившимся приходилось класть
поклоны; «отеческое» (негласное) — наказание розгами. Для проживающих на
квартирах был предусмотрен карцер ". За более серьезные проступки
грозило отчисление, дополняемое «карой на будущее» — выставлялся балл за
поведение, в соответствии с которым доступ в светские высшие учебные
заведения и на выгодные чиновничьи места оказывался закрытым.

 Хорошо зная все это, сами священники по возможности избегали направлять
детей по своим стопам. Из семьи священника — преподавателя семинарии
происходил эсер А. В. Прибылев, врач-бактериолог, но ему удалось в свое
время закончить гимназию, затем поступить в университет. Младший же брат
по настоянию деда был отправлен в семинарию, но окончить ее не смог,
рано женился, «весь свой век провел в звании дьякона и псаломщика, много
пил, был расстрижен и исключен из духовного звания» ". Подобное будущее
мало кого прельщало, а потому провинившиеся семинаристы обычно были
готовы демонстративно покаяться. Конформизм, ханжество и лицемерие
пропитывали собой семинарскую среду — такова была подоплека
«неожиданных» вспышек бурсацкого бунтарства.

Проживание на квартирах порождало дополнительные проблемы. Администрация
и владельцы квартир предпочитали, чтобы «поповичи» селились большими
группами— по б—8 человек. И здесь проявляло себя подобие «дедовщины»:
старшие помыкали младшими, отбирали у них деньги, заставляли
прислуживать себе, гоняли за водкой и папиросами. И если в общежитиях
воспитанники попивали водку и курили исподтишка, то на квартирах
пьянствовали почти открыто. Нередко пиршества заканчивались визитами в
трактир, а то и публичный дом. Потасовки также были весьма обычным
делом: дрались между собой, с соседями по квартирам, извозчиками и т.
п." Об агрессивности будущих батюшек всем было хорошо известно.
Семинаристы, со своей стороны, бравировали своей репутацией.

Постепенно воспитанниками овладевало чувство отвращения к семинарии,
лучшие ученики стремились перебраться в светский вуз, поплевав (что
также примечательно) по семинарскому обычаю на все четыре угла.
Оставшиеся проникались ко всему равнодушием. Митрополит Евлогий так
описывал обычное состояние семинаристов: «Придешь, бывало, на молитву— в
огромном зале стоят человек триста-четыреста, и знаешь, что половина или
треть ничего общего с семинарией не имеют: ни интереса, ни симпатии к
духовному призванию. Поют хором молитвы, а мне слышится:

поют не с религиозным настроением, а со злым чувством: если бы могли,
разнесли бы всю семинарию» 14. Семинарское начальство фиксировало не
только равнодушие к вере, но и факты богохульства: не явились к
причастию, пропустили исповедь, порвали церковные книги и т. п.
Жандармское ведомство отмечало: пели непристойные песни в престольный
праздник перед храмом, повыбрасывали из отцовского дома иконы. Налицо
были не просто возрастные хулиганские выходки, но и нечто более
серьезное. Иные семинаристы заявляли: «Лучше быть коновалом, чем
священником» ".

То, что «поповичи» склонялись к глумливым формам протеста, конечно, не
было случайным. Поводы для бурного недовольства, как правило, возникали
самые неожиданные: некачественная еда, дополнительное домашнее задание
или «придирчивый» опрос на уроке, лишний экзамен. Вырабатывалась особая
тактика бунта: он начинался в столовой, классе, библиотеке; семинаристы
дружно «мычали», топали ногами, а с наступлением темноты начинали бить
стекла. Уже в 90-е годы XIX в. в семинариях появлялись «революционеры» —
их поведение, впрочем, чаще напоминало игру детей во «взрослые игры»:
семинаристы сами не могли толком понять, на какие улучшения можно
реально рассчитывать, какими способами этого добиваться— главное, что им
«не нравилось».

Учащиеся старших классов становились предметом внимания со стороны
различных радикальных организаций. Семинаристы, нередко не делая
различия между «народниками» и «марксистами», легко откликались на
оппозиционные призывы. В стенах семинарий «распропагандированные»
становились вожаками и начинали вербовку «сочувствующих». При этом
использовались стандартные психологические уловки: старшие знакомились с
первокурсниками, уважительно здоровались с младшими за руку, заходили к
ним в перерывах между занятиями и т. п. Это льстило новичкам, и они
легко попадали в сети «революционеров». Те предлагали литературу из
нелегальной библиотеки, которая имелась в каждой семинарии. Понача-

 лу предлагаемые книги могли считаться, по понятиям людей светских,
безобидными — Пушкин, Толстой, Тургенев. Затем в ход шли рукописные
журнальчики, для которых сами «заговорщики» писали стишки и статьи.
Затем начиналось обсуждение той или иной «идеи». Так формировался круг
посвященных.

Митрополит Вениамин, который и сам в свое время входил в «революционную
организацию», вспоминал, что новичков притягивали иностранные слова,
которыми сыпали «идеологи». Смысла «учения» они, как правило, не
улавливали. Тем не менее, приобщившийся к «организации» в глазах
начальства становился неблагонадежным: участие в тайных сходках, чтение
запрещенной литературы приравнивались к политическим преступлениям.
Случалось, что игры в нелегальщину заканчивались трагически: один из
тульских «заговорщиков», оказавшийся в поле зрения полиции, застрелился
1