Фонд "Христианская жизнь"

Клин, 1998

 





 



 	Посвящается

русским

 

	

 





     Сборник подготовлен к печати православными христианами Клинского
благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви и издан по
благословению секретаря Епархиальной комиссии по религиозному
образованию и катехизации Московской епархии, благочинного Клинского
округа протоиерея Бориса Балашова.

 





  HYPERLINK "http://www.wco.ru/biblio" \o "Библиотека православного
христианина"  Интернет-издание Вэб-Центра "Омега"

 



От редакции

     Жанр православного рассказа почти незнаком ни современным верующим
людям, ни тем более людям, далеким от жизни Церкви. 

     Мы видим, как медленно возрождаются православные храмы. Но еще
медленнее возрождается православная культура. 

     Для многих людей чистота, ясность, мудрость и высота Православия,
как илом, покрыты наносными представлениями, суевериями. 

     Предлагаемые вашему вниманию рассказы, как нам кажется, дают
возможность прикоснуться к главному в нашей вере, а литературные их
достоинства приближают сказанное к нашей душе, как прекрасная церковная
музыка приближает к душе слова молитвы. 

     О чем эта книжечка? 

     О человеке, преображенном Богом. 

     О красоте души, о прекрасном душевном сокровище, которое есть в
каждом из нас, но запорошено житейской пылью, затемнено жизнью не по
совести, не по воле Божией. 

     О том, насколько жизнь каждого человека может быть радостной,
осмысленной, наполненной любовью ко всему миру. Ведь настоящая любовь
согревает и просветляет сердце человека. 

     О том, какими мы могли бы быть - и не стали, и не становимся,
потому что не хотим или не имеем решимости и веры. 

     О дивной помощи Божией и Его любви, всегда распахнутой навстречу
ищущей Его душе. 

     Мы будем считать свой небольшой труд успешным, если хотя бы одному
человеку эта книжечка подскажет, где искать мира душевного и радости,
если у кого-то от чтения этих рассказов станет благостно и светло на
душе.

 



 	     Иеромонах Димитрий (в миру Борис Захаров) родился в 1934 году.
Физик-ядерщик, кандидат технических наук, видный ученый в своей области,
он всю жизнь стремился к монашеству. Он был талантливым писателем,
философом, замечательным резчиком по дереву. В 1991 году принял
монашество, а затем священный сан. Служил в Клину, в Бронницах, в
Коломне. Умер в 1992 году. 



  

Бабушка

     Воспоминания о бабушке - это самые живые и самые светлые
воспоминания моего детства. Светлы они и в переносном, и даже в
буквальном смысле слова... 

     Яркий зимний день на пороге весны, воскресенье. Сегодня бабушка
водила нас, внуков, причащаться за ранней обедней. Нас разбудили
непривычно рано, затемно, совсем, нам казалось, ночью. Умывшись и надев
приготовленные с вечера рубашки и курточки, мы, не завтракая, пустыми
московскими улицами пошли в церковь. Было темно, на небе виднелись
звезды, морозило. А сейчас, когда мы возвращаемся, - повсюду солнце,
чувствуется март. 

     Дома - поздравления, накрытый белоснежной скатертью стол, роскошный
по военному времени завтрак. У всех радостные лица. И особенно светлая -
и ясностью глаз, и освещающей лицо улыбкой, и солнечными зайчиками в
седых волосах - бабушка, торжественная, счастливая. Морщины на ее лице
стали как-то незаметны, и зашедшая за чем-то соседка удивленно говорит
ей: "Евдокия Романовна, а ведь вы сегодня помолодели". И надо видеть, с
какой доброй и скромной улыбкой бабушка машет рукой - дескать, полно
вам! Скоро ей опять на кухню, в кладовку, но сейчас - ее время, ее
праздник... 

     Еще мне вспоминается лето. Мы все в деревне - у дедушки, заштатного
священника. Сегодня чьи-то именины, собрались родные, гости. Нам, детям,
сегодня меньше внимания, целый день мы где-то бегаем без надзора, во
время обеда стол для нас накрывают отдельно от взрослых, после обеда
разрешают не спать, и сейчас мы увлечены какой-то игрой - словом,
сегодня всё необычно. Жарко, мне давно уже хочется пить, но я боюсь
упустить что-нибудь интересное. Наконец все-таки упрашиваю ребят, чтобы
без меня не разрушали крепость, и опрометью бегу в дом. Взрослые
собрались на террасе за чаем. Бабушка в простенькой, но, как и всегда,
идеально чистой, отглаженной белой кофточке, с милой стариковской
улыбкой, посмеиваясь сама над собой, о чем-то рассказывает. Я подбегаю и
прижимаюсь к ней, мне не до разговоров, мне нужно скорее возвращаться к
ребятам. От нетерпения я дрыгаю ногой, а бабушка, слегка обняв меня, все
продолжает о чем-то говорить. "Бабушка, бабушка...", - скороговоркой
бормочу я и тормошу ее. "Ну, что тебе, дедушка?" - баском говорит она и
приближает ко мне лицо с добрыми, ясными глазами... 

     Много таких отрывочных воспоминаний детства полны для меня тепла и
света. 

* * *

     Это просто счастье, что именно моя бабушка вводила меня в жизнь.
Она была убежденной и просвещенной христианкой, она открыла мне Бога и
научила любить Его. Бабушке был совершенно чужд тот
безнадежно-равнодушный взгляд на религиозное воспитание детей, который
теперь нередко встречается у пожилых людей. Всегда, несмотря на
противодействие и даже подчас оскорбления, она старалась делать, как она
говорила, дело Божие. И какой такт, какое благородство, какой высокий
личный пример жизни, христианского характера она при этом показывала! 

     Поистине свет ее светил пред людьми, и они, видя ее добрые дела,
прославляли, может быть, бессознательно, сами того не зная, общего
нашего Небесного Отца. 

     Главное, что привлекало в бабушке, - это ясность и цельность ее
духовного облика. Скромная русская простота, - и в то же время
удивительное изящество души (у меня почему-то образ бабушки
ассоциируется с простенькой и милой травкой наших лугов -
"богородициными слезками", которую сама бабушка очень любила).
Участливая стариковская доброта, благодушие, мягкая шутливость,
уступчивость в мелочах - и прямота, твердость во всём действительно
важном. Нас, внуков, она никогда не баловала, но и не ворчала без толку.
И никогда никакой фальши, никакого ханжества. Дети всё это ясно
чувствуют. 

     Бабушка никогда не кривила душой, слово ее было правдиво и твердо.
Такая независимость, самобытность теперь нередко вытесняется в человеке
выгодным приспособленчеством к стандартам, общепринятым взглядам и
влияниям, которым он постоянно подвергается извне (детский сад, школа,
работа, радио, телевидение, печать). Бабушка избежала такой духовной
стереотипности. Но надо заметить, что ей было чуждо и обычное для
стариков ворчливое сожаление: вот-де, в наше время было не то, что
теперь, а куда лучше. Она радостно признавала все то действительно
хорошее, что дает сейчас людям жизнь. 

     А ее собственная жизнь была куда как нелегка! Бедная крестьянка
Симбирской губернии, она совсем еще молодой осталась вдвоем с маленьким
сыном (моим будущим отцом), и до самой революции, около двух десятков
лет, ей пришлось жить в кухарках, главным образом, как я помню из ее
рассказов, в больших волжских городах: в Нижнем, Казани, Самаре,
Саратове, Астрахани. "Хозяевами" ее была семья адвоката. И вот знаю, что
это может показаться преувеличением, но все-таки скажу, что вряд ли я
встречал другого человека с такой цельной внутренней и внешней
культурой, как эта бывшая крестьянка-кухарка. Замечателен был ее интерес
к знаниям - тот трогательный интерес и бескорыстная любовь простого
человека к знанию, которые теперь то ли не очень бывают заметны, то ли
стали реже встречаться. Несмотря на пресловутый закон о "кухаркиных
детях", бабушка вывела своего сына в студенты Казанского Императорского
(как тогда говорили) университета. Помню, когда у нее выдавалась
свободная минута, она любила почитать. Она как-то очень умно и полезно
знала русскую культуру, вернее - жила в ней, органически с нею сжилась.
Не всегда она могла дать исчерпывающие ответы на мои бесконечные детские
вопросы, вопросы современного школьника, но я чувствовал: самое главное
она знает, даже когда простодушно отвечает: "А я, внучек, этого не
знаю". Чего стоил один ее разговор - мудрая, простая русская речь, живая
и неизменно честная. 

     Теперь я понимаю, что такая уверенная оценка духовных ценностей
выработалась у бабушки благодаря ее ясному христианскому миропониманию.
Ее разум был просвещен светом Христовым, и никакие хитросплетения жизни
не могли ее запутать. 

     Перед самой войной у нас случилось несчастье: тяжело и надолго
заболел отец. Целых шесть лет он, сам врач, понимавший свою
обреченность, был прикован к постели. А это были годы военных лишений,
когда и все почти вокруг нас жили трудно, впроголодь. Не хочется
вспоминать, как тогда пришлось жить нам... 

     А пожалуй, нет - хочется. Странно сказать, но даже об этом тяжелом
времени остались какие-то детски неконкретные воспоминания как о чем-то
беспечальном, наполненном живым интересом. То есть я могу ясно вспомнить
о многих печальных событиях, например о потере карточек на продукты, но
это я вспомню только нарочно, а так, подсознательно, оставшееся от
прошлого - все-таки светло... 

     Но на бабушку тогда легли основные домашние заботы обо всем
семействе, включая трех малолетних внуков (один из нас тогда, в начале
войны, был еще грудным ребенком). Нужно ли говорить о том, как тяжело ей
тогда приходилось! Но уныния не было. Только иногда она говорила
непонятные мне тогда слова: "Бог посетил нас". 

     Часто бабушка была вынуждена просить о чем-то других, и я, в то
время очень застенчивый, гордый и обидчивый мальчик, всегда удивлялся
тому, как просто и достойно она это делала и как охотно все шли ей
навстречу. 

     Бабушка и сама любила - именно любила - помогать другим. Так, из
своих буквально нищенских в то время средств она очень спокойно, как
нечто само собой разумеющееся, отделяла некоторую часть нищим, которых в
то военное время было великое множество, особенно при московских храмах.


     Уважали бабушку все. Это единодушие, пожалуй, даже удивительно,
если учесть, с одной стороны, ее прямой характер, а с другой - тот
"коллектив", в котором мы жили. Наша коммунальная квартира представляла
собой старинный барский особняк в центре Москвы (в шестидесятых годах
его снесли). В коридор выходило десятка два комнат, и жили в них самые
разные люди: здесь были и профессор математики, и безнадежный, худющий,
как скелет, алкоголик, спортсмен-чемпион, дворник, дряхлеющая
представительница аристократической фамилии и многие, многие другие.
Кухня же была общая, на всех - одна длинная раковина с двумя кранами.
Рассказывать о том, что происходило в такой квартире, не буду: это и
увело бы в сторону, да и, как говорится, не нахожу красок. 

     Мы, дети, подростки, были в курсе всех квартирных страстей. Но я не
помню случаев, чтобы в самозабвенной баталии принимала участие бабушка.
Напротив, к ней обычно обращались после бесплодных споров. "Евдокия
Романовна, рассудите нас", - говорят ей, бывало. Она слушает,
неодобрительно качает головой, а потом мягко, но твердо скажет: "Судить
вас меня никто не ставил, а сделать нужно все-таки вот так, так будет
справедливо". И спорившим нечего было возразить. Кто-то из них
оставался, может быть, недовольным, но - худой мир лучше доброй ссоры.
Придя после этого в комнату, бабушка в ответ на неудовольствие
кого-нибудь из моих родителей ("И сколько можно этим заниматься! Как не
надоест связываться!") с удивленно-виноватой улыбкой отвечала: "Да ведь
как же иначе? В Евангелии-то что сказано о миротворцах?" 

     Без громких фраз она делом, самой своей жизнью, бодростью в
несчастьях, неизменной благожелательностью показывала, какими бывают
настоящие христиане. Людей влекло к ней, и без какой-либо специальной
словесной проповеди она оказывала на них, как я думаю, очень сильное
религиозное влияние. В субботу перед всенощной к бабушке то и дело
стучались соседи: "Евдокия Романовна, возьмите поминание!" Все поминания
- а их насчитывалось штук пять (причем давали их иногда люди, о которых
никто этого и не подумал бы), - все поминания бабушка складывала в
чистейший холщовый мешочек, в котором на следующий день она приносила от
ранней обедни просфоры. 

     Бабушка никогда не наказывала меня и не пугала наказаниями
(насколько я помню), но мои проступки она настолько серьезно принимала к
сердцу, что для меня заранее лишались сладости многие запретные плоды.
Огорчить бабушку было неприятно, и, скрепя сердце, я вынужден был
отказаться от набега на чей-то сарай в углу двора, и от "мужского"
разговора с ребятами, и от многого другого. 

     Не знаю, чем это объяснить, но в детстве между мной и братом
нередко вспыхивали по пустякам ожесточенные споры, переходившие иногда в
драки. Бабушка вмешивалась, "увещала", примиряла и обязательно требовала
самого трудного для меня: чтобы мы помирились, обнялись. У брата был
открытый, общительный характер, он быстро мирился и на всё соглашался, а
я, бывало, насупившись, только отрицательно мотаю головой. Бабушка
подталкивает меня к брату и, нагнувшись надо мной, тихонько просит: "Ну
же, если любишь меня, обними его". 

     Как никто другой бабушка могла вникнуть в мои интересы. Может быть,
это и естественно, ведь она приближалась к тому, чтобы по евангельскому
завету - как ребенок - перейти в иную жизнь, в Небесное Царство. 

     И уже здесь, на земле, она получила, думается, свою первую награду:
радостную умиротворенность души, проявлявшуюся иногда даже в ее
внешности. 

     Эта умиротворенность наложила свой отпечаток и на ее кончину.
Смерть бабушки была такой "непостыдной и мирной", что я не могу себе
представить лучшего конца земного пути человека, готовящегося к "доброму
ответу на Страшном Судище Христовом". Она тихо скончалась ранней весной,
в самый день Ангела моего отца (тогда уже покойного), в теплый и светлый
день святого Алексия, человека Божия. За несколько часов до ее смерти я
сидел у большой старинной голландской печи, рядом с сундуком, на котором
за занавеской всегда спала бабушка. Последние дни ей нездоровилось.
"Боря, почитай мне", - тихо попросила она. Я раскрыл на закладке
лежавший сверху в стопке книг Новый Завет и начал читать главу из
Евангелия от Иоанна о воскрешении Лазаря. Подняв от книги голову, я
увидел на глазах у бабушки слезы. "Бабушка, что ты? Больше не читать?"
Она медленно положила руку мне на голову и, как будто не слыша моего
вопроса, тихо и одушевленно прошептала: "Боря, всегда помни и люби Его".
И на мой недоуменный взгляд горячо пояснила: "Его - Христа Спасителя!"
Помолчав немного, она попросила: "Почитай-ка мне, внучек, еще вот это",
- и указала глазами на лежащую здесь же книжечку - акафист святому
Алексию, человеку Божию. 

     Вечерело. Лучи заходящего солнца мягко освещали комнату. За
приоткрытой форточкой стихал воробьиный гомон, уступая месту негромкому
перезвону весенней капели. А бабушка радостно слушала... 

     Милая бабушка, никогда не оставляй меня!

Родные запахи

     Выйдешь теплым августовским вечером в поле - и замираешь от запаха
спеющих хлебов. А свернешь к оврагу - как медово пахнет здесь донник! 

     Родные запахи... Я не могу вдыхать их спокойно. И ничто так живо и
ощутимо не напоминает мне детства. Нахлыньте же на меня, милые запахи -
воспоминания!.. 

     Вот цветет липа, и сразу я переношусь душой в прошлое, на бедный
сельский погост за Окой, к дедушке и бабушке. Тихий июльский вечер после
жаркого дня, все неподвижно и спокойно, лишь в светлом еще небе мелькают
быстрые стрелки ласточек. Под крутыми буграми, на которых мы живем,
петляет невидимо за густыми лозами речёнка, вокруг расстилаются луга и
поля. И цветут, цветут старые липы - роскошное украшение убогого
сельского кладбища. Все озарено мягким вечерним светом, и хочется, чтобы
подольше не наступала темнота, и как-то чувствуешь всем существом, что
этот гаснущий свет - лишь отблеск другого, вечного света, и, кажется,
слышишь, как 



Вторят росы, вдыхают травы: 

Свете Тихий, святыя славы... 

(Поликсена Соловьева)      



     Стихотворение это я прочел много лет спустя, а тогда я просто
чувствовал, испытывал такое ощущение по вечерам. И незаметно засыпал. 

     Но вот уже утро. Повсюду солнце. Бабушка заваривает чай на листьях
смородины - так и чувствую я сейчас пахучую струю смородинного пара.
Удивительно силен запах смородины. Зимой, в лютый мороз, разотрешь
пальцами смородинную почку, закроешь глаза - и переносишься в летний
день. 

     На месте разрушенной кладбищенской церкви остались ямы и крапива,
покрывающая их непроходимыми зарослями. Сильно и своеобразно пахнет,
особенно в начале лета. А позже, жаркими росистыми июльскими утрами, от
уцелевших кустов жасмина разливается сильный дурманяще-сладкий аромат. 

     И еще - запах меда. Дед, сельский священник, благочинный, был в то
же время и замечательным пчеловодом. Мед у него закупал "сам" Елисеев из
Москвы. Запахами воска и меда, жужжанием пчел было наполнено все вокруг:
и пасека, и прохладный темноватый омшанник, и наш домишко, наскоро
устроенный вместо разоренного церковного дома. 

     После обеда усиливается запах подсыхающего сена, разбросанного для
просушки на лужайке перед корявыми лозами. Все запахи в это время
становятся какими-то жаркими, душноватыми. Ох, и не любил же я в детстве
это послеобеденное время! Взрослые отдыхают, младшие братья спят,
купаться запрещено - такая скука... От нечего делать срежешь себе
прутьев лозняка и сидишь где-нибудь в тени, обдирая с них сырую кору.
Обнажается прохладное скользкое дерево, пахнущее горьковатой влагой. 

     Но вот уже слышно, как бабушка готовит вечерний чай. Попадешься ей
на глаза - пошлет за шишками для самовара, за водой, наломать веник. Я
лениво бреду на бугор и ломаю полынь; ее горький запах нравится мне, и
всегда, даже зимой, напоминает жаркий летний день. Хороша полынь! Для
меня она - как бы наша русская мимоза. Пусть она проще и неприметней
настоящей южной красавицы, но зато и роднее. Почему мы мало замечаем,
мало ценим простое совершенство природы? Почему так приторно,
неестественно пахнут многие духи? Я думаю, что родные запахи цветов,
трав, деревьев очищающе действуют на человеческую душу. 

     А на Троицын день наш дом наполняется таким "русским духом" вянущих
веток березы, которыми убирались к этому дню иконы. 

     Не забыть и запах вынутых из печки куличей под Пасху, запах елки на
Новый год. 

     И еще запах детства - запах розового масла. Была у бабушки изящная
коробочка из красного сафьяна. В ней хранилось поражавшее мое детское
воображение своей миниатюрностью маленькое Евангелие с золотым обрезом,
в тесненном золотом кожаном переплете. И там был хрустальный флакончик с
капелькой розового масла откуда-то из святых мест. Бабушка иногда
разрешала нам, внучатам, полюбоваться содержанием коробочки ("Только
руками не сметь трогать!"), и, сталкиваясь головами, мы с наслаждением
вдыхали запах роз. 

      Вспоминается еще, как пахло зимним вечером, когда идешь, бывало,
тихим заснеженным московским переулком мимо булочной, в которую
выгружают свежеиспеченный хлеб. 

     А запах грибов - белых, маслят! 

     Нет, вспоминать можно бесконечно, но всего не перечислить. Многое
совсем стерлось из памяти, не увидишь уже тех образов и не услышишь тех
голосов, которые наполняли далекий мир детства, а вот почувствуешь
иногда какой-нибудь запах - и вдруг ощутимо переносишься в то дивное
время...

 



 	     Нина Павловна Малахова родилась в 1938 году. По образованию -
филолог. Многие годы проработала в издательских отделах, редакциях газет
и журналов. С фондом "Христианская жизнь" сотрудничает со дня его
основания. 



  

Благовещение

     Зима выдалась для Анны трудная: приходилось жить, что называется,
на три фронта - работа, семья сына, где никак не могли обойтись без ее
помощи, и храм Божий, без которого не могла обойтись сама Анна.
Существовал еще один фронт, четвертый, - это ее собственный дом и
затянувшееся нездоровье, но на это времени и сил уже совсем не
оставалось. И окна ее квартиры по вечерам оставались темными, а Анна, на
ходу глотая таблетки и туго перетягивая ноющую поясницу, с утра до
вечера сновала немудреное житейское полотно. 

     Хуже всего было то, что разладился привычный молитвенный строй.
Анна реже бывала на службах и меньше молилась дома, и от этого было
смутно и тревожно на душе, и все больше чувствовала она себя
несостоятельным должником, не имеющим даже надежды в скором времени
возвратить долг. 

     Дни сыпались один за другим, как горох из прохудившегося мешка.
Приближался Великий пост, и внутреннее смятение грозило уже перейти в
состояние мрачного, усталого уныния. Анна пробовала молиться по ночам,
но усталость валила ее с ног намного раньше, чем она успевала вычитать
все, что, как она полагала, составляло ее норму и было необходимо для
спасения ее многогрешной души. О том, чтобы выдержать свое великопостное
правило, Анна уже и не помышляла. 

     ...На вечернюю службу в Прощеное воскресение Анна шла, толкая перед
собой коляску с полуторогодовалой внучкой. Внизу на поддоне были свалены
кульки и пакеты - пришлось побегать по магазинам. Коляска тяжело вязла в
снегу, Анна порядком устала за день и шла медленно - все равно к началу
никак не успеть. Сколько ни старалась она согреть душу воспоминаниями о
том, как высоко и торжественно напутствует Церковь уходящих в долгое
странствие Великого поста, внутри была только рассеянная, раздерганная
пустота, как в доме, из которого вывезли все вещи. 

     Как неуловимо и таинственно меняется храм в последний вечер перед
Великим постом. Черный цвет завесы на царских вратах, черный атласный
блеск аналойников, облачений служащих, косынок на головах прихожанок
строго замыкает внутреннее пространство храма и отделяет его от
внешнего, занятого самим собой мира. Стены храма, уставшие от
электрического освещения, оживают в живом свете свечей, и все
пространство и сама атмосфера храма словно напрягаются в великом
ожидании. Строже становятся лики святых на иконах. И прихожане, еще
утром чуть беспечные, чуть суетливые, стоят, похожие на новобранцев за
пять минут до команды: "По машинам". И это уже не разноликая толпа, а
собор людей, готовых нести трудный подвиг покаяния ради великого чуда
обновления души, смывающей с себя пыль и грязь житейских дорог. 

     И едва Анна переступила порог храма, это всеобщее, соборное
единение захватило ее, примкнуло к стоявшим в храме, объединило в
молитвенном порыве прежде даже, чем она успела раздеть Катюшку и встать
в уголке. И она уже точно знала, что получит ответ на измучившие ее
вопросы. 

     Батюшка вышел на амвон, оглядел всех пристально, изучающе, будто
видел в первый раз, и заговорил: 

     - Вступаем, братья и сестры, в Великий пост. Дивное и страшное
время... Дивное - потому что не измерить человеческими мерками и не
описать человеческими словами радости подвизающегося подвигом верным. И
этой радости всем вам желаю. Не жалейте себя. Не торопитесь вперед
Господа оправдывать свои немощи. Знает Он, сколько каждый из вас понести
может. Не требует Он подвига сверх силы. Кто из вас не щадит малости
своих детей... внуков, кто постарше? Вас ли не пощадит Отец Небесный...
Спросите: а зачем тогда пост, если Господь и так знает наши немощи?
Нужен, братия и сестры, ох как нужен. Только так мы можем очистить наши
души от греха, что скапливается в нас, как пыль и грязь скапливается в
наших жилищах, если мы не убираем их вовремя. Время пришло, братия и
сестры, омыть души. Обо всех неправдах наших поплачем перед Господом,
принесем искреннее покаяние, чтобы войти в радость Воскресшего Господа.
Не замедлит Он, не отвернется от души, искренне кающейся. Милостив
Господь. Древние отцы говорили, что все море человеческого греха не
превозможет и единой капли милосердия Божия. Войдем же в себя -
возвратимся к Отцу из страны далекой. Ведь Он уже вышел на дорогу и ждет
нас... 

     Батюшка судорожно вздохнул и торопливо зашарил рукой в кармане, ища
платок. Большое круглое лицо его чуть кривилось от слезной судороги, а
стекла очков затуманились от внезапно вскипевших слез. Батюшка промокнул
глаза платком, отер стекла очков, чуть постоял, наклонив голову и что-то
разглядывая на полу, словно ища подсказки. Выпрямился - и снова оглядел
всех строгим, пронизывающим взглядом. 

     - А почему - страшное? Господь же ждет! Радоваться надо! Почему -
страшное? А потому, братия и сестры, что страшно провести это время не
так, как ждет от нас Милосердый Господь. Вот уже за неделю стали ко мне
подходить и спрашивать: "Батюшка, а вот это можно постом есть? А вот
это? А читать что? Батюшка, а сколько поклонов надо класть?" И никто не
спросил: а что сделать нужно ближнему? Как проявить любовь к Господу
делами своими? И получается: живут две соседки на этаже, каждая в своей
квартире поклоны кладет, следит, чтобы еда была самая-самая постная. И
на службы ходят - а друг с другом вот уже год как не разговаривают. Вот
отчего, братия и сестры, да избавит вас Господь. Чтобы не отравил враг
человеческий сердца ваши тонкой лестью духовного благополучия, этакого
духовного комфорта: мол, вот я какой... или какая... Все соблюдаю,
сколько пощусь, сколько молюсь, а люди вон у мясных прилавков толпятся,
лба не перекрестят. А в это время где-то рядом, может быть, кто-то
болен, или в горе, или запутался в житейских дрязгах. А нам и дела нет -
у нас все в порядке: на службы ходим, хлеб да картошку едим без масла, и
Писание читаем. Да не будет так. Время сейчас трудное. Многие страждут.
И может быть, кому-то из вас не удастся лишний раз в храм прийти, хотя
душа и рвется в дом Божий. Не скорбите. Творите добро ближним и дальним,
приносите им утешение и Благую весть о Господе нашем Иисусе Христе,
Распятом за нас и Воскресшем нас ради и нашего ради спасения. Да
благословит вас Господь. Аминь. 

     Это был ответ. И вразумление. Перед мысленным взором Анны, как на
волшебном многомерном экране, в одно мгновение, предстали картины ее
прошлой зимы. Разом обозначились и долгие часы молитвы, и люди, близкие,
и дальние, и совсем незнакомые, которые о чем-то просили ее, которым
нужна была ее, именно ее, Анны, помощь, к которым она не пришла, не
позвонила, не помогла, не утешила, не ободрила, оберегая вот этот самый
духовный комфорт. Только сейчас она поняла, сколько греховного
самодовольства, тщеславного самовозношения примешивалось к ее
самовольным подвигам, каким тонким ядом фарисейской гордыни отравил враг
лучшие ее минуты. 

     Одевая в уголке притвора изрядно уставшую и начинавшую уже
капризничать Катюшку, она жадно вглядывалась в лица прихожан, отходящих
от креста и икон. Они были прекрасны, в них сияли отблески Небесного
Света. Все лучшее, что есть в человеке, все, чем одарил Свое любимое
создание Всемогущий Господь, проявилось в них в эти минуты. 

     Припомнилось, как в прошлом году она все собиралась подойти к
батюшке - посоветоваться, попросить благословения, но, глядя на плотным
кольцом окруживших батюшку прихожан, все откладывала: мол, и так все
знаю, все читала, чего зря время отнимать - пусть лучше с ними
побеседует. Анне стало нестерпимо стыдно. 

     Подошла старенькая баба Зина: 

     - Прости меня, старую. Может, чем обидела когда. Вот видишь, все
клюшкой стучу - мочи нет, ноги болят, вот и топчусь туда-сюда. Поди,
молиться мешаю. 

     Анна всхлипнула, обхватила бабу Зину руками. Прижалась к ней, как к
матери, и, хлюпая носом, смешно тыкаясь ей в висок очками, целовала ее
сморщенные, пергаментные щечки и просила, как просят о помиловании: 

     - Это ты меня прости, бабуля, прости... За все прости... 

     - Бог простит, - баба Зина отвечала смущенно, но душой угадывала
порыв Анны и щедро, по-русски отвечала на него. - Бог простит. А ты
поди, поди ужо, вон дите-то совсем стомилось. Бог-то простит, простит...


     ...Анна не ушла из храма, пока не попросила прощения у всех. 

     Теперь наперекор житейской суете и неизбывной, ставшей словно
частью ее самой усталости, назло всем болячкам в душе Анны, в самой
сокровенной ее глубине, недоступной ничему внешнему, цвела мирная,
благодатная тишина и жила одна-единственная молитва, которая изредка
срывалась с губ: 

     - Господи, не отвержи меня от Лица Твоего и Духа Твоего Святого не
отыми от меня. 

     В эти слова вмещалось все, потому что Анна знала, что только
помощью Божией держится сейчас ее жизнь, и боялась только одного: вот,
отнимется сейчас от нее эта помощь - и не сможет она дальше тянуть свой
возок. И помощь приходила - то через родных и знакомых, то от коллег по
работе, то неожиданным благодатным утешением, снимавшим чрезмерную
напряженность. И все же какая-то смутная непроявленность чего-то самого
главного, какое-то вроде бы беспричинное беспокойство по временам томило
ее. Она искала и не находила еще каких-то очень важных и непременных
слов, какого-то внутреннего убеждения, без которого, чувствовала она, ее
теперешнее мирное состояние было непрочным, ненадежным. Раз получив
урок, она теперь придирчиво вслушивалась в себя, ища неправду в своем
новом великопостном бдении. Спрашивала совета у батюшки, и он,
проницательно вглядываясь в ее осунувшееся, постаревшее лицо, говорил
всегда одно: "Терпи, терпи, матушка. Господь вразумит, когда время
придет". 

     Недели за две до Благовещения из роддома вернулась невестка с
новорожденной дочкой - Машенькой. И хотя хлопот еще больше прибавилось
(роды были трудные, и молодую маму нужно было беречь от всех тяжелых
работ по хозяйству), Анна была счастлива: Бог дал, все закончилось
благополучно, и в доме появился еще один маленький звоночек. Правда, не
совсем было ясно, как все сложится дальше, как она сможет совместить все
это с работой, но пока на две недели другая бабушка забрала Катю к себе,
и Анна получила неожиданную передышку. Она привела в порядок дом,
разгребла завалы на работе и конечно же пользовалась любой возможностью,
чтобы пойти в храм. Она торопилась наверстать упущенное и жадно
впитывала покаянную печаль великопостных служб, придирчиво копалась в
себе, выискивая то самое главное, что притаилось где-то глубоко, в
неосознанных глубинах души, из-за чего снова и снова впадала она в
большие и малые прегрешения. Ей казалось, что надо только найти и
выдернуть этот корешок - и тогда... "А что тогда? - в который раз
обрывала она сама себя. - Что тогда? Грешить что ли совсем не будешь?
Думаешь, крылышки за спиной вырастут?" Анна понимала, что опять ее
заносило куда-то не туда, горячо каялась перед образами и просила
вразумления. 

     ...Приближался светлый праздник Благовещения. Для Анны тот день был
особый - много лет втайне от всех в этот день она праздновала день
рождения своей души. 

     Не понаслышке, не из книг знала Анна, что существует такое страшное
состояние - смерть души: не ведающая своего Творца, она томится,
съеживается и засыхает, как засыхает и мертвеет ветка, оторванная бурей
или злой рукой от родного ствола. Добрых двадцать лет промаялась она с
омертвевшей душой в обезбоженном, обезжизненном, обессмысленном мире. И
до сих пор, спустя много-много лет, чувство нездешнего страха
пронизывало все ее естество при мысли: а что стало бы с ней,
отчаявшейся, надломленной, несбывшейся, не случись в ее жизни та далекая
весна? 

     Многое ушло из памяти, отболело и отвалилось, как поджившая
болячка, но эта радость обретения Небесного Отечества была истоком ее в
полном смысле второй жизни, второго рождения.

* * *

     Тогда тоже март торопился передать полномочия апрелю, завершив
порученное от века дело. Только тогда было много солнца, и город
захлебывался в весеннем половодье. Они брели по раскисшему, затопленному
проспекту в районе - новостройке, уже не разбирая дороги, не обходя луж
и наплывов глинистого грунта. Они беспечно месили грязь и снег, радуясь
весне, солнцу, жизни, возвращению в дружбу, чуть было совсем не
заглохшую в сумасшедшем мелькании будней. 

     Дружили они втроем, с первых дней студенчества, и была эта дружба
даром Небесным, неподвластным житейским обстоятельствам. И сколько ни
разводила их жизнь по разным дорогам, они возвращались друг к другу, как
возвращаются из дальнего путешествия, и щедро делились добытыми в
нелегкой борьбе с жизнью сокровищами мысли и сердца. В том году им
исполнилось по сорок, и они снова собрались за одним столом. Первым
словом их к Анне было слово о Боге... 

     Трудно вмещалось это слово в уме и сердце Анны, закосневших в
трехмерных реальностях видимого мира. Всю зиму она читала и перечитывала
старенькое бабушкино Евангелие, хранившееся в доме в память о ней.
Прочитанное казалось ей удивительной сказкой, но в этой сказке не было
привычного счастливого конца. Ее Герой умирал на Кресте, полагая душу за
други своя. Это Анна понимала и не раз обливалась неожиданными слезами
(сколько же лет она не плакала?), читая о страданиях Спасителя. Но
дальше рассудок упрямым ослом пятился назад: как можно умереть и
воскреснуть?! Неужели те, кто писал эту книгу, никогда не давали
последнего целования умершему? Не ощущали могильного холода
закостеневших рук покойного, не видели мертвых глаз, запечатанных
печатью безвозвратной утраты. "Нет! Нет! Нет! Этого не может быть", -
протестовало все внутри, но первые подснежники грядущего обновления души
уже расцветали в глазах помолодевшей, оживающей Анны... 

     ...В тот день их было двое и они шлепали по лужам, и говорили,
говорили, говорили. О том, что Бог есть, о том, что Он воскрес, о том,
что Его Любовью создан этот прекрасный мир, дарована Вечная жизнь
прощенному человеку. Анна принимала это, как принимает школьник
объяснение учителя, но тут же возвращалась к своему: 

     - Ну как, скажи ты мне, Он мог воскреснуть? И где Он сейчас? Ну где
Он там может быть? - тыкала она пальцем в голубое небо с разбушевавшимся
солнцем. 

     - Он - рядом, и, наверное, улыбается сейчас, глядя на тебя, -
шутила подруга, ободряя Анну взглядом, в котором, однако, таилась и
тревога. - Вспомни, ты сама рассказывала, как трудно тебе было и как все
в конце концов кончалось благополучно. Разве не чувствовала ты, что
Кто-то очень Добрый и очень Любящий брал тебя за руку и осторожно вел по
краю пропасти? Отпусти Он твою руку - и что было бы с тобой? 

     Анна соглашалась и тут же рассказывала снова и снова о том, как это
было. Подруга - в который раз! - терпеливо слушала, понимая, что радость
избавления от беды заставляет помногу раз возвращаться к пережитому. Она
рассказывала и о чудесной помощи ей самой - и Анна, веря и не веря,
радостно соглашалась... и снова срывалась на свое: 

     - Не знаю... Меня, наверное, Господь не призвал. Нет, не понимаю.
Не вме-ща-ю, - кричала она в небо. - Господи, призови, помоги! 

     - Надо говорить: "Верую, Господи, помоги моему неверию". Помнишь,
как в Евангелии? 

     - Верую, Господи, помоги моему неверию! - послушно повторяла Анна. 

     ...Целую неделю она носила это в себе, ум ее напрягался в
запредельном усилии, и, ощущая на груди непривычную тяжесть недавно
надетого креста, она упрямо повторяла: "Верую, Господи, помоги моему
неверию". 

     Тот день, 7 апреля, начинался как самый обыкновенный будний день,
разве что на работу она ехала чуть позже, чем обычно. Она сидела в
троллейбусе, привалившись к оконному стеклу, и рассеянно смотрела на
залитый солнцем город. Вошедшая на остановке молодая женщина попросила
пробить талончик. Анна потянулась к компостеру и почувствовала, как
мягко перелилась по шее и груди цепочка и крест, словно живой, слегка
царапнул кожу. На ум вдруг пришла по-школьному простенькая мысль: "А как
Он знает, кто носит крест, а кто - нет? Может, там есть приборы
специальные? Как у этих самых энлэошников?" 

     Да, лукавое было время. Система еще мощно катила по головам катком
воинствующего безбожия, еще казалась могущественной и незыблемой, а
где-то в сокровенных глубинах ее хитроумные жрецы, уже знавшие о
неизбежности краха, исподволь готовили новую волну поганизации России.
Недели не проходило, чтобы не появлялись новые слухи об НЛО, барабашках,
целителях, магах, прорицателях. Точно дозированными порциями запускалось
это в какие-то местные газетки и тут же лесным пожаром охватывало всех и
вся. И вроде бы расчет был точный: слепые примут новых поводырей и уйдут
с ними еще дальше от Того, Кого семьдесят лет упорно гнали из России
лукавые жрецы. Но Тот, Кого гнали, не собирался уходить... 

     ...Анна все также сидела у своего окошка и прижимала крест к груди.
Новая мысль поразила ее: если она носит крест и Он знает об этом,
значит, и она уже принадлежит к тем, кого в Евангелии называют
непривычным словом - званые. Званые... Званая - значит, и ее позвали, не
забыли? Анна замерла с невидящими, застывшими глазами: что сдвинулось,
раскрылось внутри - и незнакомая, тихая, светлая радость затопила все в
ней и вокруг, брызнула из глаз слезами небывалого счастья. 

     И не стало больше никаких недоуменных вопросов: никак не мог не
воскреснуть Тот, Кто входил сейчас в ее скукоженную, иссохшую душу такой
полной, такой оживотворяющей радостью. И как можно было думать, что не
мог воскреснуть Тот, Который единым прикосновением возвращал в жизнь
сухую, оторванную ветку? 

     Анна плакала навзрыд, не скрываясь и ничуть не стесняясь окруживших
ее людей. Она всхлипывала, размазывала слезы по щекам и, счастливо
улыбаясь, твердила: 

     - Есть, есть Бог. Он всех любит... всех зовет. И меня призвал!
Призвал! 

     Вечером она позвонила подруге и, не сказав даже "здравствуй",
выпалила: 

     - Он меня призвал, слышишь? Призвал. 

     И захлебываясь словами, перескакивая, повторяясь, поведала, что
произошло с ней в этот день. 

     - Дружочек, я так рада за тебя, это так удивительно, - подруга тоже
разволновалась и говорила так, как говорят люди, потрясенные до глубины
души. - Ты знаешь, это великое... великое чудо, ты сама еще не
понимаешь, какое... Ты знаешь, какой сегодня праздник? 

     - Какой праздник? А, это в церкви, да? А какой? 

     - Сегодня Благовещение. Открывай Евангелие и читай. С Богом,
дружочек. Я так рада за тебя. 

     Так началась новая жизнь Анны. Жизнь в Боге.

* * *

     Много раз с тех пор встречала Анна этот праздник, и всякий раз как
будто заново, неспешно, мало-помалу открывалась для нее тайна
Благовестия. Каждый раз после праздника ей казалось, что вот теперь-то
она поняла самое главное, но проходил год, наступал заветный весенний
день, к которому она начинала готовиться задолго, - и праздник снова
застигал ее врасплох, приоткрывая неведомые, захватывавшие дух глубины.
Анна давно оставила попытки проникнуть в них умом, постичь их холодной
логикой рассудка, хотя и умом ее Господь не обделил, и она вполне могла
считать себя интеллигентом - "человеком умственного труда". Какое-то
глубокое, интуитивное и не вполне осознанное чувство не позволяло ей
задавать вопросов, "изучать предмет", как тогда говорили. И повинуясь
этому безошибочному инстинкту души, она довольствовалась тем, что ей
открывалось в церкви, в молитвах, в мгновенных прозрениях, которые
всегда приходили неожиданно и оттого были особенно дороги и радостны. И
с каждым новым открытием душа все больше изумлялась и трепетала перед
величием тайны Боговоплощения, перед непостижимой чистотой и смирением
Той, Которая послужила этой тайне. "Се, раба Господня. Да будет Мне по
глаголу Твоему". Какие тихие, простые, обыкновенные слова! Но если
собрать все самое прекрасное, что сотворил человек за две тысячи лет,
все самое высокое и героическое, не превозможет оно по красоте и величию
этих простых слов, от которых в радостном изумлении дрогнула Вселенная.
И все, что произошло на земле за это время, все, чем кичится
человеческая история, все, что еще случится в веках, никогда не
перевесит чаши весов, на которой будут лишь этот благословенный день и
те три страшных и великих дня, когда страдал на Кресте, умер и воскрес
Бог, сошедший на землю, чтобы возвести человека на Небо. 

     Так в храме ее души созидалась год за годом мысленная икона
Благовещения. Какие-то части ее были прописаны отчетливо, что-то только
намечалось, только-только проступало сквозь радужное многоцветие мыслей
и чувств, что-то уже обветшало и требовало реставрации, но было одно
белое пятно, на которое не ложились никакие краски: почему так близко
сошлись в церковном круге ликующее Благовещение и Страстная седмица?
Анна понимала, что нет ничего случайного в Церкви, где все
промыслительно строилось Святым Духом, что помимо простенького счета до
девяти есть в этом какой-то высший смысл, какая-то еще не раскрывшаяся
перед ней тайна. И терпеливо ждала. 

     Дня за три до праздника позвонила подруга - третья "вершинка" их
"треугольничка". Напомнила, что она скоро именинница, что, как всегда,
соберутся друзья. 

     - Не знаю, - неуверенно ответила Анна. - Не знаю. Наверное, не
получится. Прости, ты же знаешь, что я крепко связана сейчас. 

     - Как это - "не знаю"? - закипела подруга. - Тебя уже год не видно.
Ну сколько можно? Посмотри на себя, в кого ты себя превратила - бабка в
платочке. И ребята твои тоже хороши - нельзя же так заедать чужую жизнь.
Знать ничего не знаю, делай, что хочешь, но чтобы была! Ну пойми же в
конце концов: ты же еще молодая, интеллигентная женщина, у тебя должна
быть и своя какая-то жизнь. 

     Анна слушала и смотрела на себя в зеркало - оно висело рядом с
телефоном - и видела старое, усталое, давно забывшее о косметике лицо,
кое-как собранные на затылке здорово поседевшие волосы, желтые тени под
безрадостными, загнанными глазами. И ей стало нестерпимо жалко себя.
Перед мысленным взором ее стояли подруги - рядом с ними она
действительно бабка, старуха. Она наскоро закончила разговор и уткнулась
в подушку. Вслед за жалостью к себе пришла обида на других: конечно,
удобно, когда она все тянет на себя, и никому дела нет, что из последних
сил. И много еще обидных и злых мыслей пришло в голову. Они, должно
быть, жили в ней и раньше, где-то глубоко в подсознании, как крысы живут
в подполье. И сейчас, потревоженные, они накинулись на нее, как крысы
бросаются на ослабевшую жертву... 

     Весь вечер Анна лихорадочно приводила в порядок свою порядком
запущенную одежду, жилье. Спохватилась она только тогда, когда за стеной
у соседей часы начали отбивать полночь. Она привычно встала перед
иконами, но молитвы не получилось: слова слетали с губ пустым звуком, не
наполняясь горением сердца, и обрывки мыслей крутились в бешеном
хороводе, и на душе был тоскливый, тягучий сумрак. 

     Ночью ей приснилась мать. Молодая, сильная, красивая, почти
незнакомая. Она подвязывала кусты помидоров к колышкам. Рядом на дорожке
дремала любимая собака Анны. В углу за сеткой бродили ленивые, сытые
куры. Кошка Морковка умывалась на пороге кухни. В песке у калитки
возились сыновья Анны, еще совсем маленькие, какими она с трудом могла
их припомнить - теперь у них уже у самих такие же детки. Сад был похож и
не похож на их подмосковный участок: деревья, кусты, постройки - все на
своих местах, и все не так. Во всем была удивительная гармония и
красота, какая-то чистая, не искаженная увяданием и умиранием полнота
жизни. 

     - Мама, как хорошо-то у тебя здесь! Как это ты все успеваешь? У
меня вот ничего не получается. 

     Мать посмотрела на нее строго, требовательно, но ответила
неожиданно ласково: 

     - Крестом и любовью дочка. Крестом и любовью... 

     Анна проснулась и долго смотрела на материнский портрет. На нем
мать тоже была молодая и красивая, но совсем не такая, как во сне. И
снова, как тогда в храме, единым взглядом, на едином дыхании увидела она
всю жизнь матери, отданную отцу, Анне, ее, Анны, детям, больным и
немощным близким и родным - отданную без остатка, без сомнения, без тени
сожаления, буднично и просто, как отдают ничего не значащую вещь. И так
же просто, буднично принятую - как должное, без громких, а подчас и без
всяких слов благодарности. 

     Радость неожиданной встречи и жгучее чувство непоправимой вины
разом смыли вчерашнее наваждение, и последний день перед праздником Анна
провела спокойно. Закончив дела, она устроилась на диване с книжкой,
которую любила читать постом. Это было репринтное издание старинного
"Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы". 

     Рассматривая старинные гравюры, перечитывая страницу за страницей,
Анна все дальше уходила от сегодняшнего дня и мысленно приближалась к
древнему Назарету. Ей захотелось еще зримее представить себе селение,
где в бедном доме жила Пречистая Дева - воспитанная в Иерусалимском
храме девушка, почти девочка, давшая странный, неслыханный обет Богу и
по послушанию Божественной воле принятая в дом старым плотником в
качестве мнимой жены. Анна достала с полки иерусалимский альбом, недавно
подаренный крестницей. Сложная архитектура храмов, построенных на святых
местах, мешала, дробила чуть забрезжившее видение, и Анна вернулась к
книге. 

     Неожиданная мысль - будто иголка кольнула - пронзила ее: ведь Эта
Дева, Которую старшая родственница Ее Елизавета уже нарекла Матерью
Бога, вернулась из Горнего в дом Иосифа, и скоро всем стала очевидна
перемена, происшедшая в Ней. Как же тяжко было Ей таить благодатную
радость и переносить угрюмые, хмурые взгляды старца, терзаемого "бурей
помышлений сумнительных"! Как тяжко было идти к колодцу за водой под
нескромными взглядами односельчан! Какой страх испытывала Она, зная
жестокий обычай наказывать прелюбодейство смертью! И как страдала Ее
чистая душа от мнимого позора, который тенью ложился на Ее имя и имя Ее
нареченного супруга! И ни слова, ни малейшей попытки оправдаться.
Почему? Разве нельзя было все объяснить хотя бы Иосифу? 

     И открылась Истина, и была она проста и светла, как жизнь Девы и
Матери из Назарета: не рабской покорностью, не страхом, не законническим
послушанием было Ее непостижимое смирение - то было великое смирение
Любви, отдающей себя без остатка и ничего не требующей, не ждущей
взамен. То был ответ на превосходящую все земное Любовь Божию к Своему
творению. Ответ, который веками, поколение за поколением вынашивало,
взращивало в себе человечество. И без этого ответа немыслимо было
Спасение. И потому Любовь, Крест и Воскресение - всегда рядом, и нельзя
принять одно и отвергнуть другое. 

     Нельзя принять Любовь Божию и отвергнуть Крест, потому что всякий,
сберегающий душу свою, ища своего, теряет ее. И Крест без Любви и
доверия к Небесному Отцу, без самоотверженной решимости исполнить волю
Его, а не свою - не поднять, не вынести слабому человеку без укрепляющей
благодати, которая не может сойти в сердце, не согретое любовью. И
потому житейские скорби и труд только тогда становятся благодатным
крестом, когда просто и смиренно принимает их человек во Славу Его и
трудится в поте лица, чтобы исполнить святую волю Его. И потому истинное
добро только то, что творится ради Господа и скромным даром приносится
людям - меньшим братьям Его - во имя Его. И потому "нет больше той
любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" - это не только о
героях и святых, но и о каждом, даже самом неприметном человеке, потому
что каждый может отдать свое время, свои силы, всю свою жизнь - капля за
каплей, минуту за минутой - своим ближним и дальним. И не надо ничего
сберегать для себя, потому что сохраняешь лишь то, что отдаешь. 

     ...И снова пришли благодатные слезы - радость и благодарность не
вмещались в душу. Стоя на коленях перед иконами, Анна повторяла и
повторяла: 

     - Богородице Дево, радуйся... 

     ...Пора было собираться в храм: наступал великий праздник -
Благовещение.

 



Вербное воскресенье

     Наступил понедельник шестой недели Великого поста. Для Анны день
был нерабочий - ее смена завтра, с утра и до позднего вечера. А сегодня
она начнет генеральную уборку. Мысленно обозрев все, что предстояло
вычистить, вымыть, перебрать, перетереть, перетряхнуть, разложить по
местам, Анна ужаснулась: пожалуй, и за месяц всего не успеть. Анна
грустно улыбнулась: как это раньше она за день управлялась - кажется,
совсем недавно это было. 

     Дом жил своей особой жизнью, стараясь не мешать хозяйке. Он был
терпелив и нетребователен - разве не все равно, где и как лежат наспех,
неровно сложенные вещи, что под диванами за зиму скопилась пушистая
пенка пыли и мелкого сора, что в ковры намертво въелась кошачья шерсть,
а на шкафах между книг и множества впопыхах "пристроенных" мелочей
собрался слой пыли и чего-то еще, чему нет названия и что накапливается
в человеческом жилье за долгую зиму. Дом хранил все и добродушно терпел
эту хозяйку, по-своему любящую порядок, но вечно куда-то спешащую и в
суете всякий раз обещающую себе: "Ладно, пусть пока так полежит, а потом
разберусь". 

”

–

љ

њ

ћ

 

ў

N

њ

?њ

ћ

 

*

,

"

$

&

(

*

.

0

D

F

H

J

L

P

R

V

X

Z

\

^

`

¦

Ё

Є

А

В

Д

Ж

И

К

М

О

Р

Т

?????????,

.

0

H

J

L

N

N

P

R

T

V

X

Z

Z

\

^

Ж

И

К

М

М

О

Р

kd

kd

Ь

ж

Ь

и

B

x

	Грядый во имя Господне..." 

     Анна не могла вспомнить, с каких пор завелся у нее в доме этот
обычай - за неделю все убрать, вычистить, а вечером в субботу после
службы внести в дом освященную вербу, зажечь огарочек свечи, принесенный
из храма, и долго-долго сидеть, ни о чем не думая и только погружаясь
душой в этот удивительный, дивный праздник встречи с Господом. Только
какие бы ни случались трудности и даже болезни, как бы ни нагромождались
дела, она неизменно выполняла малое свое послушание и всю неделю была
счастлива небывалым, нездешним счастьем. 

     Вот и теперь, делая скучную и грязную работу, она мысленно
продиралась сквозь толщи времени и пространства туда - в древний
Иерусалим, в который вот уже совсем скоро войдет Бог и народ встретит
Его радостным ликованием, а через несколько дней будет пугливо и даже с
каким-то глумливым любопытством смотреть, как Его распнут на кресте,
словно разбойника, недостойного даже человеческой смерти. 

     - Ну почему, Господи? Почему? Почему так должно было быть? - в
который раз задавала она вопрос Спасителю, кротко и ласково смотревшему
на нее с иконы. - Разве нельзя было по-другому? Почему Ты пришел к ним?
За что им такое? Почему не к нам? 

     Кухня уже поблескивала начищенным кафелем, посвежевшими стенами,
чайники и кастрюли после хорошей бани горделиво громоздились на полках,
посверкивали стаканы, плошки и всякая кухонная мелочь, а Анна все думала
и думала о людях, которые шли в тот день за Иисусом по Иерусалиму.
Сказать по правде, она им завидовала. Ей мечталось хотя бы на одно
мгновение оказаться там и идти в этой толпе, неся в себе это благодарное
- "Осанна", а потом дойти за Ним до Голгофы и распять там свое сердце,
чтобы хоть чем-то облегчить Его Страдание. 

     - Как же они не узнали Его - ведь знали же пророчества. Он же
пришел так, как и обещал. И Лазаря воскресил, чтобы никто не усомнился,
что Он - повелитель жизни и смерти, Бог, сошедший с неба к людям Своим
по обетованию. Почему смутило их, что пришел не в славе, не в грозе, а
скромно сидя на молодом ослике в окружении простых рыбарей? Как это не
дрогнули их сердца от великой кротости, с какой Он исполнил прореченное
- Он, владыка неба и земли? - Анна присела на диван, держа на весу руки
с зажатой в них половой тряпкой да так и задумалась. - Нет, все-таки
узнали, иначе не встретили бы Его таким ликованием. Что же случилось с
Ними потом? Почему не забросали камнями тех, кто кричал: "Распни, распни
Его?" 

     Следующий день был рабочий. Анна работала корректором в газете, и
эта работа не оставляла ни времени, ни сил на размышления; она была
похоже на минное поле: чуть зазевался - и неминуемые разборки с
начальством из-за пропущенной ошибки. Поздно вечером, возвращаясь домой,
она с трудом стряхивала с себя суету отлетевшего дня и думала о том, что
предстоит сделать завтра. Неожиданно откуда-то из потаенной глубины
сознания выскочил коварный вопрос: "А ты сама узнала бы Его в тот день?
А ты сама не кричала бы: "Распни, распни Его", если бы муж или соседка
сказали тебе: "Он враг кесаря, Он хочет поссорить Израиля с кесарем и
погубить народ". Анна опешила: не узнала бы Его, Который стал смыслом и
стержнем всей ее жизни? 

     Наскоро переделав нехитрые вечерние дела, Анна привычно стояла
перед иконами, вычитывая вечерние молитвы, но они скользили где-то по
самой околице ее сознания, путались, сбивались, плавали клочьями, а в
душе был страх. Страх, которого в обычной житей- 

     ской суете не бывает. Страх, которого не было ни тогда, когда
умирали отец и мать, ни тогда, когда тяжело болела сама, ни тогда, когда
жизнь грозила бедой детям. Нет, тогда тоже было страшно, но за тем
страхом всегда возникали варианты бытия - усеченного, неблагополучного,
трудного, но бытия! За этим страхом не было ничего - бездонная черная
пустота, небытие. Потому что, если сейчас, сию минуту каким-то
непонятным и таинственным способом изъять из ее души веру в Него - весь
мир рухнет разом и не за что будет ухватиться в этом великом падении.
Всю ночь Анна проворочалась без сна, а день был снова заполнен
бесконечными делами по дому. Только теперь вместо радостного ожидания
праздника в душе ее была странная, звенящая тишина, и в этой тишине
что-то вызревало, творилось неведомо для нее, не облекаясь в слова. 

     Вечером Анна зажгла свечу и в который уже раз прочитала свои
любимые главы из Евангелия - от Иоанна, с двенадцатой по двадцатую.
Неизмеримая, сверкающая бездна Божественной любви к людям разверзлась
перед ней, и душа ее, почти покинув уставшее, натруженное тело, качалась
над этой бездной, медленно постигая сокровенный смысл Евангельских слов.


     - Я Свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во
тьме. 

     - Да, так, Господи, - соглашалась Анна всем своим существом, -
чтобы не оставались во тьме. Раньше все были во тьме, а Ты пришел дать
людям Свет, чтобы каждый мог выбрать, куда ему идти. Выбрать - вот в чем
дело. Выбрать... Это глагол совершенного вида, законченное действие.
Выбрать, а не выбирать. Выбрать - значит, навсегда. Нельзя выбрать - и
жить по-старому. Если по-старому - это только слышать. Значит, они
только слышали, а выбрали - только те, которые шли с Ним, которым Он
даровал веру, которых выбрал Он Сам. А если не выбрать, а только слышать
- можно сегодня ликующе кричать: "Осанна!", а завтра: "Распни, распни
Его". Значит, и я столько раз уже кричала "Распни..." - когда продолжала
творить неправду, лукаво уговаривая себя, что все так живут, что время
такое, что надо жить как все люди живут. Считала, что верую - и
продолжала жить по-старому. Значит, и для меня кричал петух в ночи, а я
не слышала и не каялась. Значит, мы, теперешние, ничуть не лучше тех,
хотя и говорим, что веруем в Тебя и даже поем Тебе "Осанна..." Значит, и
мы можем малодушно отступить в сторону, если вдруг явится в мир новый
Каиафа. Значит, человек - ничто, если он не выбрал между Тобой и миром,
не выбрал до смерти, до последнего дыхания. 

     - Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; по тому узнают, что
вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою. 

     - Так, Господи. Я не ученик Твой. Нет во мне той любви, о которой
говорил Ты. Сколько раз отгораживалась я от чужой беды, сколько раз
отговаривалась всякими делами вместо того, чтобы бежать, лететь на
помощь. Сколько раз не заметила Твоей протянутой руки, Твоего скорбного
взгляда. 

     И в памяти Анны всплывали то пьянчужка на лавке у автобусной
остановки, то девчонка с налитыми слезами глазами и потерянным,
загнанным лицом, то старик, упавший вдруг на другой стороне проспекта -
вокруг него тогда мигом собралась толпа, и Анна успокоилась: ну что она
могла сделать, ведь, наверное, уже все сделали. И многое другое
припомнила она, от чего было нестерпимо стыдно, но чего уже нельзя было
вернуть и поправить. Ее маленькой любви хватало только на родных и самых
близких, а надо было любить все и всех - от червяка, ползущего по
асфальту под ноги прохожих, до самого дальнего, живущего на другом конце
земли, потому что все это и есть мир Божий, за который Спаситель взошел
на Крест. 

     - В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы
вам: "Я иду приготовить место вам". И когда пойду и приготовлю вам
место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я. 

     - Господи, научи, вразуми, как дождаться Тебя, как не выпустить
Твоей доброй, твердой руки, как войти в Царствие Твое. Ведь если
обителей много, значит, и для нас, грешных и слабых, найдется у Тебя
уголок. Помилуй нас, не любивших Тебя до смерти, не сохранивших слово
Твое. Не отсеки, как засохшие ветви, дай еще время. 

     - Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей
своих. 

     И плавилась душа, выгорало из нее все старое и ветхое, и оставалось
только то нетленное золото, что дает Господь всякому входящему в мир как
неразменное сокровище, как царственный знак Своего Подобия. Город давно
спал, а Анна все продолжала свой странный диалог с Евангельским словом и
никак не могла остановиться - пришло время генеральной уборки в душе, и
это было гораздо важнее вымытых полов и выстиранных занавесок. 

     К субботе дом сиял чистотой, а на столе стояла верба, украшенная
гвоздиками. Вечером Анна не спеша понесет ее по городу, напоминая всем
этими скромными, в пушистых бубенчиках ветками, что пришло время
встречать Господа. Но это будет только вечером, а впереди еще целый день
длиною в прожитую жизнь. 

     Рано утром Анна, робея и волнуясь, стояла на исповеди перед суровым
монахом с бледным, почти прозрачным лицом и запавшими, но сияющими
изнутри голубым светом глазами. Он слушал ее отстраненно, недвижно глядя
в одну точку, и Анна поначалу все поглядывала на него встревоженно -
слушает ли. Но потом, забыв обо всем, говорила и говорила и все никак не
могла остановиться. А потом слушала неожиданно проникновенный и ласковый
голос сурового инока, отпускавшего ей ее грешную жизнь и наставлявшего в
жизнь новую. 

     Перед вечерней службой выкроилось время отдохнуть. На душе было
тихо и радостно, а в доме - уютно и празднично, но Анна чувствовала, что
еще что-то нужно было сделать очень важное, но никак не могла понять,
что именно. Она вздремнула, прикорнув в углу на диване, и привиделось ей
море цветов - таких красивых и душистых, каких наяву она и не видывала и
даже представить себе не могла, что такие бывают на свете. И уже
проснувшись по звонку будильника, она все еще ощущала их аромат и
влажную свежесть лепестков. И Анна сразу поняла, чего не хватало в этот
день - цветов, которые она положит у подножия аналоя с иконой Христа,
въезжающего на ослике в Иерусалим. Она заторопилась - ехать далековато,
а еще надо зайти на рынок возле метро. Пометавшись у вешалки, она все же
решила одеться по-зимнему - за окном, конечно, весна, но собор-то
летний, холодный, и служба долгая, да и здоровье не ахти какое крепкое. 

     В городе и в самом деле хозяйничала весна. Солнце затопило все
вокруг светом и теплом, будто тоже торопилось закончить весеннюю уборку
к какому-то только ему ведомому сроку. Потемневший, разом осевший снег
плакал горючими слезами, затопляя мостовые и тротуары. Люди и машины
словно взялись помогать солнышку - они мяли и толкли набрякшую снежную
массу, растаскивали ее по асфальту, не переставая ворчать на свалившуюся
на их головы внезапную и небывало дружную весну. Понятное дело: с обувью
в этом городе всегда были нелады. 

     У метро муравейником сновал самостийный рынок. Наспех
приспособленные к новому ассортименту табачные и "мороженые" киоски,
небрежно сколоченные деревянные ряды с деревянными же навесами,
допотопного вида лотки, ящики, брошенные прямо на асфальт и прикрытые
неровно оборванной пленкой, раскладные столики - все было забито,
заставлено, завешено товаром. От такого изобилия еще пару лет могла
закружиться голова, а сейчас народ привычно толкался вокруг рядов,
выбирая, споря, торгуясь, просто весело переговариваясь. Известно,
суббота - день базарный. 

     Анна выбралась из туго набитого троллейбуса и прошлась по рядам.
Цветов на этой стороне было немного и не было ничего похожего на то, что
ей хотелось купить. Пришлось перебираться на другую сторону широченного
проспекта, тяжело шаркающего бесконечным потоком машин, - туда, где и
расположился основной рынок. У перехода разлилось целое море - не обойти
ни с одной стороны. Анна зашагала на каблуках, высоко задирая носки не
рассчитанных на такую погоду стареньких сапожек. Зачерпнувшаяся сквозь
"молнию" вода разом обдала ноги коварной, льстивой прохладой. 

     - Ну вот, радикулит обеспечен, по привычке ужаснулась Анна, - а
может, и еще что похлеще. 

     Однако, вспомнив, куда и зачем она идет, Анна устыдилась: ну что
может случиться плохого в такой праздник? И не торопясь пошла вдоль
цветочного ряда, огибавшего круглый вестибюль метро. Цветов было много,
и они были красивы. Но все же это было не то, что привиделось Анне в
коротком дневном сне. Там цветы росли вольно, а здесь туго спеленутые в
прозрачный целлофан, теснились в ведрах, и за ними стояли мужчины и
женщины с хищными, алчными лицами, зазывая покупателей грубыми, хриплыми
голосами. Таких цветов покупать не хотелось, и Анна растерянно обходила
ряд за рядом, не решаясь на чем остановиться. 

     Наконец ей повезло - она увидела те самые цветы, за которыми
пришла. Несколько в стороне от общего ряда немолодая, полноватая женщина
с очень спокойным и каким-то даже домашним лицом прилаживала ящик под
ведро, а рядом лежала охапка гвоздик. С одного взгляда было ясно:
свежие, только что срезанные, по-настоящему живые. 

     - Подмосковные? - спросила Анна. 

     - Здешние, измайловские, - ответила женщина, приподнимая охапку и
примериваясь к ведру. - Только что нарезали. Выбирайте. 

     Анна, мысленно подсчитав содержимое кошелька, вздохнула: больше
пяти никак не получится. И стала выбирать. Букет получился скромный, но
цветы были хороши. Женщина уже собиралась запаковать их, но Анна
попросила: 

     - Пожалуйста, можно поменять? Вон ту я бы хотела. - Она виновато
взглянула на цветочницу и неожиданно для самой себя добавила: 

     - Понимаете, нужно, чтобы были самые-самые. Вербная суббота
сегодня. 

     - Знаю, что Вербная, - не без досады ответила цветочница. - С утра
все вербу несут. И у вас вон тоже. А мне вот тут стоять! Ладно, какую
вам? Вот эту? 

     - Спасибо, спасибо большое. Не сердитесь. Это не мне - это Ему, -
срываясь на шепот, доверчиво заглядывая в глаза, благодарила Анна. 

     Цветочница выпрямилась и глянула на Анну с откровенным недоумением:
как это - Ему? 

     - Да я к иконе положу, - вконец смутилась Анна. 

     Женщина больше ни о чем не спросила, быстро и ловко завернула
цветы, перевязала красивым жгутиком, получила деньги, отсчитала сдачи.
На Анну она больше не взглянула ни разу, и лицо ее было замкнутым и
сосредоточенным. Анне стало как-то неловко, но она никак не могла
понять, что она сделала не так. Соединив вербу с гвоздиками, она
благодарно кивнула цветочнице и пошла в сторону трамвайной остановки. 

     - Женщина! Женщина! Подождите! - услышала она за спиной, но не
поняла, что зовут ее - вроде бы некому и не за что. Ее остановил
мужчина, шедший навстречу: вас, мол, зовут. Анна обернулась - к ней
торопливо пробиралась женщина, у которой она только что купила цветы. В
руках у нее было несколько отменных гвоздик, глаза лучились улыбкой и
теплотой. 

     - Вот, и от меня положите тоже, - переводя дыхание проговорила она.
- Сама-то я, наверно, и завтра не выберусь. 

     Анна тихонько охнула и неожиданно к удивлению всех сновавших мимо
людей поцеловала ее в щеку - раз, другой и третий. 

     - Как зовут? 

     - Вера я. 

     - Спасибо, сестра. Я - Анна. 

     На службу Анна успела вовремя, расставила свечи и долго стояла
перед праздничной иконой. Громадный монастырский собор затаился, будто
набираясь сил к празднику, и ничто не мешало Анне сосредоточенно, всей
душой молиться о достойной встрече праздника. Положив цветы прямо на
каменном полу у аналоя, Анна выбрала себе местечко - за двумя мощными
подсвечниками, что стояли у праздника, прямо напротив алтаря. 

     И началась служба. Вел ее белый, как лунь, старец с крупными, чуть
навыкате, по-старчески поблекшими глазами, в которых странно сочетались
детская доверчивая открытость и вековая, уже как бы и нездешняя
мудрость. Ветхий, медлительный, нетвердо ступающий на ноги, он казался
посланцем вечности, опиравшимся не столько на руку молодого послушника,
заботливо поддерживающего его, сколько на помощь Самого Духа Святого,
призвавшего его послужить Богу и людям. 

     Так значительно и вдохновенно было его лицо, так проникновенно
выговаривал он каждое слово негромким, в любую минуту готовым сорваться
голосом, что собор, постепенно заполнившийся до отказа все подходившими
и подходившими людьми, словно зажил единым сердцем, единым дыханием, и
Анна с трепетом и восторгом ощущала свою причастность к этому единству. 

     Закончилась вечерня, в полной тишине многоликого собора отзвучали
псалмы, началась утреня. Анна вдруг заволновалась: а не растоптали ли ее
цветочки в такой тесноте? Не сразу удалось ей пробраться взглядом между
покачивающимися спинами и головами к местечку у аналоя, где положила она
свое приношение сердца, а когда ей это удалось - ничего не увидела.
Около иконы праздника их тоже не было. 

     - Наверное, помяли ногами, а бабуля их и выбросила, чтобы не
мешали, - Анне было грустно, что не долежали цветы до ее любимого -
"Хвалите имя Господне". Укорив себя в рассеянности и тщеславии, она
перекрестилась и снова всей душой ушла в службу. 

     Приближалось ее любимое. От томительного ожидания и напряжения
что-то сдавило внутри, мягко толк-нуло в сердце и в голову. Анна
привычно схватилась за валидол в кармане, но обычной боли и дурноты не
ощутила - наоборот, какая-то неестественная легкость появилась во всем
теле, еще пять минут назад скулившем всеми накопившимися болячками,
мешая душе полностью погрузиться в молитву. И теперь, освободившись от
всего докучливого, мешавшего, Анна во все глаза глядела на царские
врата. Они наконец медленно растворились и под сдержанно-ликующее пение
братского хора чинно, двумя рядами пошли из алтаря монахи и молодые
послушники. Последним шел Старец с сияющим неземным светом ликом.
Ровными шеренгами встали они по обеим сторонам широкого ковра, который -
Анна и не заметила, как - расстелили послушники от самого алтаря почти
до выхода. 

     Анна чуть качнула головой вправо, чтобы лучше видеть, - и застыла в
немом благоговейном изумлении. Она увидела, как бесшумно и мягко, будто
подтопленный воск свечи, расползлась стена в алтаре, а все внутреннее
пространство его как бы развернулось, расширилось, углубилось, и теперь
вместо сени над престолом и красных кирпичных стен, еще не законченных
ремонтом, она видела голубую даль, неясные в голубовато-золотистой дымке
очертания незнакомого города, от которого прямо к ним, стоящим в соборе,
протянулась дорога, вокруг которой стояло множество людей с зелеными
ветвями в руках. Все это как бы парило в воздухе, но дорога каким-то
странным образом совпадала, совмещалась с красным ковром, оставаясь в то
же время над ним. Вдоль ковра стояли теперь не молодые монахи и
послушники, насельники недавно возобновленной обители, а седые схимники
в крестах. В руках они держали букеты гвоздик, совершенно таких же, как
и те, что принесла Анна. Анна перевела глаза снова на дорогу - и увидела
Его, сидящего верхом на ослике, мерно ступавшем на мягкую, ласковую
дорожную пыль, словно очищенную от земной скверны. Народ, стоявший вдоль
дороги, что-то кричал, восторженно размахивая ветвями, и Анна тоже
хотела присоединить к их ликованию свое: "Осанна", но губы ее лишь
беззвучно шевелились. Сидящий на ослике приближался, и схимники разом
положили свои цветы на ковер. 

     - Что же я сделала! - горестно подумала Анна. - Цветы-то нужно было
сейчас положить. Господи, ведь я же не знала. Я бы подержала их в руках.
Ведь я же не знала, что встречу Тебя здесь. И Анна опустилась на колени,
не помня себя и не ведая, где она сейчас на самом деле находится. Ее
подняла стоявшая рядом женщина: 

     - Милая, уж ты прости меня, но нельзя сейчас на колени становиться.
Не положено. 

     Анна оглянулась вокруг. Все было привычно - алтарь, дорожка,
монахи, служба. Прихожане уже зажигали свечи, чтобы поднять их над
головами вместе с вербами, когда Старец пойдет по храму с чашей
освященной воды - благословлять и освящать вербу и всех встречавших
Господа в Его храме. 

     Анна зажгла свою свечку и подняла ее вместе с вербой высоко над
головой. Огромное потрясение, пережитое только что, не вмещало ни ее
тело, ни ее сознание. Враз отяжелевшие руки и ноги дрожали, и эта же
дрожь жила где-то глубоко внутри - под самым сердцем, покруживалась
голова, но на душе было так тихо и покойно, как не было никогда раньше
за всю ее жизнь. Как ни силилась Анна осмыслить происшедшее умом, ничего
не получалось - мысли осыпались ярким хрустальным дождем, и только
несказанная, тихая и кроткая радость пронизывала все ее существо от
головы до пят. И она знала, что сколько бы ни прожила она еще, никто и
никогда не отнимет у нее этого голубого, с золотистыми отблесками света,
этой дороги с мягкой, ласковой пылью, и Его, сидящего верхом на
маленьком ослике, и схимников с гвоздиками, и этого дивного Старца с
лицом небожителя, и леса из вербы и цветов, разом поднявшегося над
головами собора людей - да, именно собора, потому что по-иному их
назвать нельзя - грешно. 

     - Вот только цветы я рано положила, - опять засо-крушалась Анна, и
в этот миг взгляд ее упал на икону Спасителя, что была справа от царских
врат. Там в углублении между витых колонок, обрамлявших икону, в
красивой вазе стояли ее цветы. И цветы Веры. 

     - Господи, за что же мне такое? - едва не задохнулась Анна от
подкатившего к горлу комка. - Как же мне теперь жить, чтобы не разбить,
не сломать этого? 

     Служба заканчивалась. Прочитав отпуст, Старец сказал тихим,
натруженным голосом: 

     - Поздравляю вас всех с праздником Входа Господня в Иерусалим. Он
пришел сегодня и к вам, как когда-то пришел к древним иудеям. Веруйте в
это. И блаженны те, кто встречает Его с чистым сердцем, омытым искренним
покаянием. Идите и благовествуйте в мире, что ныне пришел Спаситель. И
будьте радостны в своем благовествовании, как радостны были Апостолы. И
верны, как они. Как древние мученики, как наши российские новомученики.
До смерти. Аминь. 

     Анна брела по пустынному переулку, не разбирая дороги. Ей казалось,
что она никогда не доберется до дома: дойти до остановки, дождаться
троллейбуса, долго ехать в нем, потом пересесть на другой и снова ехать,
да еще дойти от остановки до дома - это казалось ей непомерным трудом.
Она беспомощно взглянула в небо, но ни о чем не попросила - разве можно
сегодня еще чего-нибудь просить? Она не слышала, как около нее
притормозила машина. 

     - Вам в какую сторону? - выглянул из машины щеголеватый, лет сорока
пяти мужчина в модной кожаной куртке. Анна испуганно замотала головой -
теперешние цены для нее были непомерны. - Да я так довезу. Погода
сегодня не для прогулок, а видок у вас - так себе. 

     Лицо у незнакомца было доброе и чем-то располагало к себе. Анна
доверчиво и облегченно улыбнулась и нырнула в машину. 

     По дороге неожиданно для самой себя она начала рассказывать
спутнику все, что произошло с ней в этот день. Анатолий - так звали
хозяина машины - слушал молча, изредка присвистывая. Несколько раз он
просил ее остановиться и повторить рассказ. Посреди разговора в памяти
Анны вдруг всплыло лицо Веры. 

     - Анатолий, - умоляюще дотронулась она до его локтя и заглядывая
ему в глаза через зеркало, укрепленное над стеклом, - давайте чуть-чуть
удлиним маршрут, по дороге я объясню. Это очень важно. 

     ...Выскочив из машины, Анна быстро разыскала Веру. Та все еще
стояла на своем месте, но цветов в ведре осталось совсем немного. Анна
поделила свой букетик из вербы пополам и бросилась к Вере. 

     - С праздником, сестрица, - и она протянула Вере вербу. - Только,
что от службы, освященная. 

     И они снова расцеловались на виду изумленной толпы. 

     Машина давно уже стояла припаркованная на стоянке у ее дома, а они
все говорили, и Анна не переставала удивляться небывалой легкости
общения с незнакомым человеком. На прощание она повторила то, что сказал
Старец, а от себя прибавила только одно: "Веруйте!" И протянула ему
веточку вербы. 

     - Да, - думал Анатолий, на приличной скорости проскакивая квартал
за кварталом, - попади она ко мне на прием - нет, не сегодня, конечно, а
в любой другой день - я сказал бы себе: "Наш кадр" - выписал бы ей
лошадиную дозу транквилов, а то еще и отправил бы куда-нибудь. Это же
чистой воды глюки! Этого просто не может быть! Стена, видишь ли,
расплылась. Да в таких случаях говорят просто: крыша поехала. Хотя глаза
вроде бы без отклонений. Руки подрагивают - так это может быть и от
напряжения. Шутка сказать - пережить такое... Возраст, конечно,
критический... - тут он вспомнил ее открытое, доверчивое лицо, широко
распахнутые глаза за стеклами стареньких, разъезженных очков, голос -
искренний и какой-то взволнованно-задушевный. - Нет, нет, старик, с ней
полный порядок. Не уговаривай себя. Просто ты боишься, что это может
оказаться правдой. Трусишь, браток, трусишь. 

     Анатолий давно уже ехал наугад, куда вели светофоры и перекрестки,
не думая, где он находится и как оттуда выбираться. Просто по каким-то
неисповедимым законам для него тоже настало время Великой Встречи с
Богом, и он должен был по-своему пережить эту Встречу. 

     - Ну и апостолов Он Себе выбирает, - думал Анатолий, подъезжая уже
к дому и тревожно косясь на бензиновую стрелку. - Одна шубенка чего
стоит. И этот ушастый колпачок на голове. 

     Откуда было ему знать, что в храме на праздничную службу Анна
всегда надевала косынку, которую носила с собой - чтобы не сквернить ее
городским крамольным чадом. 

     - Однако пора уже, - говорил Анатолий сам себе, запирая машину. -
Пора... 

     Он и сам не знал, что значило это "пора уже", но настроение у него
было непривычно радостное. Иного и быть не могло: ведь Евангелие в
переводе с греческого означает: Благая Весть. 

     ...А радикулитом Анна тогда не заболела. И другой хворью - тоже. 

 



Преображение

     Антонина проснулась как всегда рано и первым делом выглянула в
окно. Солнце поднималось в густом тягучем мареве. На поседевшей от пыли
и зноя траве тускло поблескивала скупая роса. "Опять дождя не будет, -
запечалилась Антонина, - опять поливать, а воду-то из пруда уже почти
всю повычерпали. Во, Богато как прогневили". Она привычно встала перед
самодельной полочкой в красном углу, где на белом, расшитом крестом,
полотенце стояли бумажные иконки. Не торопясь, нараспев прочитала
молитвы. Их было всего три - "Отче наш", "Богородице Дево, радуйся" и
"Ангеле Божий, хранителю мой святый". Этим молитвам в далеком детстве
обучила ее бабка. Подумав немного, Антонина прибавила и свои нехитрые
прошения - чтобы дочка с мужем и внучкой были здоровы, чтобы Господь
помянул усопших сродников, а ей, Антонине, чтобы управиться со всеми
делами. Постояв еще немного перед иконами, словно набираясь храбрости,
она робко и неуверенно прибавила: "И чтобы дождь пошел, а то сохнет
все". 

     Закончив молитвы, она засобиралась во двор, но вдруг вспомнила, как
отец Василий укорял всех молящихся в храме, что-де молитв не знают,
молиться ленятся и даже "Верую" за службой не все поют. Еще сказал, что
Успенским постом после исповеди всех будет спрашивать "Верую" наизусть
читать. Антонина вернулась к иконам, постояла, прикрыв глаза, и начала: 

     - Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли,
видимым же всем и невидимым... 

     Следующая строчка никак не вспоминалась, и Антонина повторила все
сначала. На этот раз слово "Вседержителя" вдруг словно расширилось,
засветилось, запело и заняло все ее воображение своим необъятным
смыслом. 

     - Вседержителя... - нараспев повторяла и повторяла Антонина и никак
не могла остановиться, и непривычные, неведомые раньше мысли озаряли ее
изнутри странной радостью. - Вседержителя... Значит, Он все-все держит.
Все... 

     Антонина посмотрела на свои корявые, изработанные руки с
растрескавшейся на пальцах кожей, на жилистые, растоптанные,
плоскостопые ноги, больше похожие на утиные перепончатые лапы,
оглянулась на неказистую обстановку комнаты с печкой, въехавшей чуть не
на самую середину и давно не беленной. Затем мысленно обозрела заросший
бурьяном палисадник с чахлым кустом сирени и двумя старыми яблонями - до
них все руки никак не доходили обрезать старые и засохшие ветки.
Получалось, что Бог "держал" и ее, Антонину, и эту вросшую в землю, но
добротную и еще крепкую избу, и палисадник с бурьяном, и огород, и
все-все, что вокруг и далеко-далеко. 

     Мысль ее вернулась в огород, в который она вкладывала всю душу и
все силы, оставшиеся после долгого трудового века в совхозе. За огород
Антонина не устыдилась - высокие длинные гряды были без единой травинки,
а лук, огурцы и прочая зелень, несмотря на засуху, были сочны и зелены.
Однако с палисадником было хуже. Антонина вдруг заволновалась, как в тот
день, когда поджидала в первый раз городского зятя. Припомнилось, как он
все спрашивал: 

     - Маманя, а почему цветов-то у вас в садике нет? С цветами веселее.


     Тогда Антонина недовольно отмахнулась: 

     - Еще чего! За огородом-то не успеваю. 

     Теперь неожиданно ярко и живо встали перед глазами бабкины
подсолнухи, которые она неизменно сажала по весне в палисаднике. Веселым
рыжим табуном стояли они перед окошками, дружно поворачивая вслед за
солнышком тугие лоснящиеся корзинки в густой опуши ярко-желтых
лепестков, а бабка, поглядывая на них, говаривала: 

     - Вот Господь с неба-то их увидит и нас, грешных, помянет. 

     - Увидит... - машинально повторила Антонина, - конечно, увидит, -
добавила она уже осмысленно, - конечно, увидит, ведь Он - Вседержитель.
Батюшки, а у меня во дворе бурьян. 

     Она торопливо натянула старую, видавшую всякую погоду юбку и
вылинявшую кофту с булавкой вместо пуговицы, наскоро замотала голову
косынкой по самые брови. В таком виде она ходила в огород каждый день,
но сегодня ей стало вдруг неловко: увидит, а она в таком рванье.
Заниматься одеждой, однако, было некогда - давно пора было в огород. И
все же, выйдя во двор, Антонина решительно направилась к сараю - за
косой. Скосив бурьян, она огляделась: стало чище, но лучше не стало.
Антонина досадливо пнула пенек, оставшийся от лопуха: 

     - У-у, расселся тут. 

     Посмотрев на небо, она повинилась: 

     - В этом году поздно уж, а на будущий год, жива буду, посажу
обязательно. 

     От этого на душе стало неожиданно легко, и с огородом она
управилась быстро. Отогнав на улицу кур, она наскоро проглотила стакан
молока, а хлеб прихватила с собой - пожевать по дороге - и заторопилась
на дальний огород. 

     Дальний огород был за усадьбой. Это было сильно заболоченное поле,
на котором, сколько ни сажали, ничего не росло. Лет пять назад агроном,
совершенно отчаявшись, приказал бросить его, прибавив к этому привычную
брань. Женщины, выработавшие в совхозе пенсионный срок, выпросили
разрешение развести там дополнительные огороды. Борисыч долго материл их
за несознательное отношение к общественному труду. Они стояли молча,
переминаясь с ноги на ногу, и терпеливо пережидали его гнев. В конце
концов он махнул рукой - все равно ничего не вырастет. 

     Однако выросло, и немало. На этих заплаточного вида участочках, на
насыпных грядках, взбитых и вычищенных до состояния только что
встряхнутой перины, удавались огурцы и помидоры, картошка и всякая
зелень, а на многих участочках барствовала уже и клубника. Одно было
плохо - воды поблизости не было. 

     В хорошие годы, когда Бог давал в меру солнца и дождя, держать
дальний огород было для Антонины даже в удовольствие. И прибыль
получалась хорошая - в прошлом году дочке шубу справила. Но в этом году
затянувшаяся засуха заставила многих побросать дальние огороды. Лишь
самые упорные и терпеливые, и в их числе Антонина, продолжали тянуть
свою лямку. За водой приходилось ходить далеко - через дорогу, на поле,
к которому была подведена вода и устроены поилки для коровьего стада,
стоявшего здесь после выгула. 

     По дороге за водой Антонина вернулась к своим утренним
размышлениям. Сказать по правде, непривычны они были для нее, простой
крестьянки, всю жизнь знавшей лишь поле да грядки, да вот теперь еще и
телевизор, подаренный дочерью. Она привыкла думать о простом - о
грядках, о курах, о дочке, живущей в городе, о ценах на огурцы и зелень
на диком городском рыночке возле метро, о соседках, о совхозных
новостях. В Бога она веровала сколько себя помнила, на службы ходила
аккуратно, стояла в уголке, истово крестясь и мысленно повторяя за
хором: "Господи, помилуй". Обычно подавала две записки - о здравии и за
упокой и ставила две свечки - празднику и всем святым. Если удавалось
продать урожай с хорошей прибылью, ставила еще три свечки - Спасителю,
Казанской и Николаю Угоднику. Это был ее привычный мир - знакомый и
любимый с детства, но странно: она никогда не задумывалась о
Божественном. Бог, по ее прежним понятиям, был где-то далеко, высоко в
небе, и к ней, такой убогой и незначительной, снизойти никак не мог.
Утренние мысли перевернули ей душу. Получалось, что Бог был совсем
рядом. Сами по себе возникали картины прожитого, и теперь Антонина почти
въяве видела, как близко к ней был Бог в ее тяжелые дни, как все
устраивалось словно само по себе, а вовсе не ее слабыми силами, как
неожиданно и вместе с тем буднично приходила помощь то через соседку
Антонину, ссудившую большую сумму на ремонт порушенной ветром крыши, а
потом простившую половину долга, то через доктора с усталыми и добрыми
глазами, то через многих других людей, появлявшихся в ее жизни в самый
нужный момент. На душе у Антонины было томительно радостно. Впервые в
жизни не по привычке и не по заведенному правилу, а от всего
благодарного сердца Антонина прошептала в знойное, струящееся небо: 

     - Господи, слава Тебе! Спасибо Тебе за все! 

     За мыслями она не заметила, как уже отпирала свой сарайчик,
сколоченный кое-как из разной рухляди. Прихватив ведра, Антонина не
удержалась и пробежала вдоль грядок. Лук и зелень были в порядке, а вот
огурцы уже развесили свои лопухастые, жирные листья. 

     - Во, пьяницы, - в сердцах заругалась Антонина. - Ведь я вчера вам
по полведра вылила. Совести в вас нет! 

     Обратно с полными ведрами Антонина шла медленно, тщательно
высматривая дорогу, чтобы ненароком не оступиться и не расплескать воду.
У дороги она приостановилась, подумала и решила передохнуть под
придорожным кустом. Вытянув ноги, она блаженно зажмурилась, а когда
открыла глаза, увидела стайку тонюсеньких, заморенных подсолнушков с
жалобно обвисшими листьями. 

     - Ишь, кто-то из машины, видать, кинул, а они вот взяли да выросли.
- удивилась Антонина. - Как же вы тут без дождя расти будете? 

     Она оглядела небо, но ни с одной стороны дождя не предвиделось.
Антонина перевела взгляд на ведро с бархатной, пронизанной солнцем
водой. Воды было жалко. До сих пор она даже попить себе не позволяла, а
терпела до следующей ходки к крану. Но вид у подсолнушков был до того
жалкий, что Антонина схватила ведро и стала торопливо плескать под
каждый подсолнушек отдельно - уж траву-то поливать ее не заставил бы и
гром небесный. 

     Когда Антонина шла обратно, подсолнушки храбро топорщили свои
листочки прямо навстречу вконец распоясавшемуся солнцу. Антонина,
уставшая, растерянная и непривычно радостная, порешила, что раз в
палисаднике подсолнухов нет, пусть эти растут, а Господь пусть увидит их
и ее, Антонины, труды и, может быть, смилостивится и пошлет дождя. 

     - Господи, дождя-то очень бы надо, - мысленно обращалась она к
Господу, цепляя ведрами за кусточки, торчавшие вдоль тропинки. - Грешные
мы - это да. Вон и Борисыч орет, что скорее все поля на солому пустит,
чем попа позовет молебен служить. Уж Ты на него не гневайся. У него отец
революцию делал и его по партийной линии послал. Да только земле-то
дождика все равно нужно. 

     Она сама себе удивлялась, но все говорила и говорила с Богом, уже
ничуть не смущаясь, не видя в этом ничего необыкновенного. Удивительно
ей было другое: как это раньше столько лет она этого не знала и не
ведала, что Он - Вседержитель. 

     Так и повелось с того дня. Антонина трудилась с утра до вечера, и
каждый день ее подопечные прибавляли в росте. По всей усадьбе женщины
судачили о том, что от жары Антонина совсем чокнулась и поливает
придорожную траву. Соседка ее, Татьяна, прирабатывавшая к пенсии
цветами, сочувственно кивала головой и предлагала Антонине на разводку
то пионы, то гладиолусы. Но Антонина стояла на своем: мол, овощами жить
будет, а подсолнухи - это так, для Бога, а весной перед домом разведет. 

     - Ну зачем тебе подсолнухи-то? - горячилась Татьяна. - Что с них
соберешь-то? 

     - А ничего! - отвечала Антонина. - А Бог-то на них посмотрит и нас,
грешных, вспомнит. 

     В конце концов все на нее махнули рукой - поблажит и перестанет. 

     ...Дождь пошел на Казанскую. Антонина шла из храма домой пешком
ничуть не скрываясь от дождика, и все вела теперь уже нескончаемый
разговор с Богом. Не смущаясь своих корявых и по-детски наивных слов,
она благодарила Его и Заступницу Усердную за благодатный дождь, за то,
что сил дал огород вырастить, за то, что дочка с мужем мирно живут и за
все свои немудреные радости. Дома она пила чай и долго смотрела в окно
на разом посвежевшую и вздохнувшую от зноя зелень, а потом вдруг
неожиданно для самой себя пропела тоненьким, дребезжащим голоском
"Верую" - от начала и до конца. И ни разу не сбилась. 

     Теперь дождиков перепадало достаточно, и Антонина ходила на дальний
огород без ведер. Собирала огурцы, прищипывала бурно разросшиеся после
дождей плети, выдергивала появившиеся травинки, помидоры, уже начавшие
буреть, укрывала пленочными шалашиками. Ходила посмотреть и на "свои"
подсолнушки. Они несли на мощных стеблях широкие темно-зеленые листья
(навозцу им тоже, конечно, перепадало) и тугие, уже чуть приоткрывающие
желтизну корзинки. Антонина ласково поглаживала их и уговаривала:
"Цвести ужо пора". 

     ...На Преображение Антонина собиралась загодя, еще с вечера уложив
в корзинку помидоры и огурцы. Положила было сверху несколько яблочек со
своих яблонь, но, оглядев корзинку, убрала их: были они еще зелены и к
тому же мелковаты и корявы. Антонина опять повинилась перед иконами:
"Завтра пойду ужо с чем есть, а осенью Борисыча зазову, чтобы сучья
обрезал как надо". Подсчитав в уме траты на такое приглашение, Антонина
вздохнула: деньги добывались с трудом, а уходили быстро. Идти же в храм
с покупными яблоками она и вовсе не хотела - стыдно от своей-то земли на
базар ходить. 

     Утро было уже по осеннему прохладное, с прозрачным, почти
родниковым воздухом, но яркое, солнечное. Низковатое еще солнце
пронизывало небо и землю тонкими золотыми нитями. Антонина шла по
обочине шоссе и все повторяла про себя, но на распев "Верую" - стыдно
будет, если отец Василий уличит ее в нерадении. В храм она пришла
задолго до начала службы. Народу еще не было, и она неспешно обошла
иконы и каждой поклонилась в землю. Около праздничной иконы постояла,
припоминая все, что знала об этом празднике. Рассказ евангельский о
событии на Фаворской горе Антонина, конечно, слышала не раз и верила ему
свято, как и каждому евангельскому слову, услышанному на службах (своего
Евангелия у нее не было и читать она его никогда не читала - после
смерти бабки мать Антонины отдала все старинные книги сестре, которая
уехала жить куда-то под Майкоп). Но вот представить себе этого она никак
не могла: ну как, как, как могло сиять солнышком человеческое тело -
ведь от жары-то оно и сгореть могло, и одежда тоже? Перекрестившись еще
раз на икону, Антонина попросила: "Господи, уж Ты меня вразуми, а то
голова моя не вмещает". 

     До службы отец Василий исповедовал всех желавших причаститься на
праздник. Антонина стояла, как всегда, в самом дальнем уголке и,
беззвучно шевеля губами, перечисляла все свои грехи, которые могла
припомнить. Всякий раз, припомнив свою неправду перед Богом и людьми,
она крестилась на образ Спасителя с добрыми, живыми, проникающими в
самое сердце глазами и шептала: "Уж, Ты прости меня, грешную, ладно?"
Получив от отца Василия строгое наставление и отпущение грехов, Антонина
приложилась к Кресту и Евангелию, положила на тарелочку давно отложенные
для этого деньги и направилась в свой уголок, но тут же вернулась и
доложила отцу Василию: 

     - Батюшка Василий, а "Верую" я до конца выучила. 

     Отец Василий глянул на нее с недоумением и даже слегка раздраженно
- он уже начал беседовать с другой прихожанкой, - но, припомнив свою
весеннюю проповедь, широко улыбнулся, перекрестил Антонину широким
крестом и сказал: 

     - Господь да благословит тебя, чадо Антонина, за твои труды и
старание. 

     Антонина поклонилась и ушла в свой уголок. Душа ее, освободившаяся
от сора, наметенного житейской суетой, была будто невесома и радостно
впитывала много раз слышанное, но по-новому воспринятое слово - "чадо".
Она - и вдруг чадо! Старая, некрасивая, уже давно смотрящая в землю -
чадо! Вот диво-то. Она припомнила стайку ребятишек в церковном дворике -
вот они и в самом деле чада. А она? И душу ее до яростного жжения век,
до разом вскипевших слез заполонила небывалая, огромная, надрывающая
душу благодарная любовь к Богу, согласившемуся иметь чадом и ее, одиноко
доживавшую век на своем огороде. 

     И началась служба. Отец Василий служил торжественно и как-то по
особому значительно. Прихожане, обычно неслышно сновавшие по храму то к
ящику, то к иконам, то поближе к лавкам и выходу, стояли на этот раз
неподвижно, подчиняясь торжеству Божественного праздника и словно шаг за
шагом уходя за отцом Василием из здешнего мира в мир Горний, куда
простому смертному в обычные дни путь заказан. Вот уже звонко и радостно
отзвучал тропарь празднику, нестройно, но с воодушевлением подхваченный
все церковным людом, и совершил вход с Евангелием отец Василий в
сопровождении двух мальчиков, всегда помогавших ему служить, вот уже и
прочитано Евангелие. Антонина все повторяла про себя, как запомнила:
"...и одежды Его сделались белыми и блистающими, как и белильщик на
земле не мог выбелить". В полной тишине, увлекая всех за собой, унеслась
под купол "Херувимская" и расплавила потаенное золото сердец в
благодарении и покаянии "Тебе поем". Женщины плакали, не скрываясь, а
мужчины растерянно смаргивали нежданные слезы. Давно никто не мог
припомнить такой службы. 

     Совершив Таинство, отец Василий вышел на амвон, залитый лучами
искрящегося, пенящегося солнечного света, потоком падавшего из-под
купола. Лицо его было взволновано и размягчено, глаза сияли.
Перекрестившись во имя Отца и Сына и Святого Духа, он сказал: 

     - Братия и сестры! Христос ходил по земле, как простой смертный,
как мы с вами ходим. У Него были такие же руки, лицо, глаза, - он с
благоговейным недоумением посмотрел на свои вытянутые руки и оглядел
всех присутствовавших, - такая же плоть, как у нас с вами. Во всем такая
же, кроме греха. Греха на Нем не было... А в остальном Он был одно с
нами - уставал, жаждал, алкал, ходил, проповедовал и исцелял. И многим
это было в соблазн и недоумение, потому что с виду был такой же человек,
как все. А Божественная Природа Его была скрыта от людей, незрима
человеческому глазу и таинственно, несказанно соединилась с человеческим
естеством. И знали о том, что Он - Бог, только те, которым открыто было
то Духом Святым. И вот однажды позвал Он на гору Фавор избранных Своих
учеников и ПРЕОБРАЗИЛСЯ перед ними. Что значит сие великое Таинство? А
то, братие мои, что разом по Его воле и воле Отца Небесного зримо стало
человекам Его Божество. И пали в страхе и трепете даже избранные
ученики. Братие мои, Божество - это Свет Неизреченный и Несказанный,
какого мы с вами, грешные и плотяные, ни узреть не можем, не вынести Его
не можем по грехам нашим и малодушию. Апостолы убоялись, братия мои,
Апостолы! Мы же, грешные, как воззрим на Свет сей Неприступный! Братия,
одно нам спасение - не грешить, каяться и творить доброе. И молить
Господа: "Милосердный Господи! Сделай нас, недостойных, причастниками
Светлого Твоего Царствия. Не по грехам нашим - по милости Твоей сотвори
нам!" Братия, ничто недостойное не войдет в Царство Божие, которое столь
прекрасно и радостно, что словами человеческими, как сказал Апостол
Павел, и выразить нельзя. Верою спасайтесь. Веруйте - и бегите суеты
мирской. Любите друг друга. Берегитесь греха. Кайтесь и молитесь - и
Господь наш Премилосердный примет вас. И просветит. И просияете вы в
Царствии Небесном отражением Славы Господа нашего Иисуса Христа...
Сказано: и будут последние первыми. Слышите, как страшно и таинственно?
Может быть, это и о вас. Вот стоите вы сейчас в скромненьких платочках и
давнишних - я помню! - платьях, а там, - отец Василий поднял лицо
кверху, к куполу, и алмазно сверкнули слезы, застрявшие в седенькой
бородке, - там Господь наш одежды светлые вам готовит за труды ваши, за
кротость вашу и терпение. Братия мои, не скорбите и не унывайте -
Господь на кресте распялся, чтобы взять людей Своих в свет. Радуйтесь,
празднуйте! Вся земля сегодня Свет празднует, всякая травинка, всякий
камушек... И работать сегодня грех великий. Праздник сегодня, братия,
великий - Преображение Господне! 

     К причастию Антонина шла, не чувствуя затекших, задеревеневших ног,
оступаясь чуть не на каждом шагу, и все повторяла: "На горе преобразился
еси". И весь свет, все солнце, что было в храме, казалось ей, собрались
вокруг Чаши, которую благоговейно и торжественно держал отец Василий, и
сияла она неземным Светом, о котором он только что поведал своим
прихожанам. И Сам Господь с радостной любовью смотрел на всех из алтаря.


     ...Домой Антонина брела, с трудом переставляя ноги: душа ее пела, а
тело не несло такой радости. Но Антонина этого не замечала даже. Ее
мучила какая-то неосознанная мысль, ей нужно было сложить в свои слова
то, что услышала и перечувствовала она в храме. Все в ней будто
переливалось, перекатывалось радужно-золотистыми волнами, а слов - не
было. Она присела отдохнуть на стожке сена, кем-то забытого при дороге,
и долго смотрела бездумно - на поля, убегавшие до кромки леса, на небо,
на дорогу, по которой куда-то и зачем-то ехали машины, а в них сидели
люди, не ведавшие о великом Празднике Света. 

     - Бедные вы мои! - вздохнула Антонина, словно возвращаясь на землю.
- И как же вы живете-то, не зная такой радости? - и тут же спохватилась:
- Эка расхвасталась! А сама-то как жила? Все в грядках да на рынок.
Господи! А к Тебе-то все наспех, все бегом, а в голове-то одно: как бы
поскорее домой прибежать да в огород скорее. А о Свете-то я ничего и не
знала... Господи! Убогая я, старая, скрюченная, как обгорелая головешка.
Куда мне до такой радости и красоты! Но ведь и там Тебе, поди, работники
нужны. Возьми меня на какую хочешь работу. Пусть где-нибудь с краешку, у
самой оградки - но только у Тебя, чтобы хоть издали, одним глазком...
Господи! 

     ...А через несколько дней по всей усадьбе из дома в дом бегала
соседка Антонины Татьяна и заполошно рассказывала небывалую новость. 

     - Сон-то, сон какой я видела! Будто в храме нашем - праздник, а я
на улице стою. И народу вокруг много-много. А в окнах свет-то какой. И
батюшка наш с кадилом золотым, сияющим ходит, и поют все так, что слезы
из глаз. А у самого окна Антонина наша стоит. Молодая, волосы аж белые
все. И платье на ней, как на Машке из Барановки на свадьбе было - белое,
в кружевах, длинное - аж до пят. И свеча в руке - ну золото просто, и
сияет - глазам смотреть больно. И лицо - лицо светится! Машет нам из
окна, зовет, а двери - закрыты!!! - Татьяна горестно раскачивалась на
стуле и все показывала руками, как она засов пыталась отодвинуть, а он
все никак с места не сдвигался. - Господи, а уж пели-то как! Да за что
же ей такое? Почему ее взяли, а нас не пустили? Ведь на одной земле
работаем! И огород у меня не хуже, и цветов вон сколько! 

     - А ты цветы в храм отнеси. Что ты их все на рынок да на рынок? -
вдруг отозвалась из дальнего угла древняя бабка Авдотья, что целыми
днями сидела на лавке и по старости уже никуда не выходила. - Видно,
Антонина Богу поработала, вот ее Господь и отметил. 

     - А я что - не работаю? Вместе с ней, чай, на службах стоим. 

     - А ты душой поработай - не ногами, - вздохнула бабка Авдотья, - и
тебя возьмут. 

     - А душой это как? 

     - Не знаю, милая. Это Он только Сам может вразумить, - бабка тяжело
оперлась на клюку и улыбнулась беззубым ртом. - Ты помолись. По молитве
Господь благодать-то подает. 

     ...До глубокой осени качали подсолнухи тяжелыми корзинками, пока не
вылущила их веселая, звонкая стайка синиц. Бережно срезала Антонина
отжившие стебли и собрала уцелевшие семечки. Стебли положила в кучу
хвороста, что собрали лесники для костра, а семечки отнесла домой. Зима
постоит - и уйдет, а по весне посадит она подсолнушки в палисадничке,
чтобы Господь Вседержитель почаще вспоминал землю, их село и всех чад
Своих. 

 



К нашим читателям

     Книжечка, которую вы держите в руках, издана православным фондом
"Христианская жизнь", действующим в Клинском благочинии Московской
епархии. Это третья публикация фонда. 

     Первой была книга "И сказал Бог. Опыт истолкования Книги Бытия"
современного пастыря и богослова протоиерея Николая Иванова, старшего
друга и сослужителя протоиерея Глеба Каледы. Книга тиражом 3000
экземпляров разошлась полностью, а заявки на нее продолжают поступать,
так что мы планируем переиздание книги. Уже сейчас можно учесть и ваши
заявки. 

     Вторая книга называется "Клин Православный". Она рассказывает о
жизни верующих сегодня, об их обращении к Богу, о приходской жизни, ее
радостях и проблемах. Книга хорошо оформлена, ее иллюстрируют 80
фотографий. Книга является одной из первых попыток описания современной
приходской жизни. 

     Какие у нас планы? 

     Общее направление нашей работы - миссионерское, просветительное.
Наш читатель - не только верующий, церковный человек, но и человек,
ищущий истину, но еще не обретший веры в Бога, или уверовавший, но еще
плохо знающий основы своей веры. Наша тема - духовное преображение
человека. 

     Будем вам благодарны, если и вы примете участие в нашей работе и
пришлете рассказы о духовных проблемах вашего прихода, расскажете о
себе: о том, как вы нашли свою дорогу к храму, как изменилась ваша жизнь
после того, как вы пришли к Богу, о случаях чудесной помощи Божией -
словом, обо всем, что имеет отношение к нашей православной вере. 

     Фонд "Христианская жизнь" готов к сотрудничеству над совместными
издательскими проектами, к изданию любой литературы по православной
тематике. 

     Связаться с нами можно по телефонам (224) 3-60-12 и 2-72-67. 

     Наш адрес: 141600, Россия, Московская область, г. Клин, ул.
Литейная, 21. 

Просим ваших молитв!

 



+++

  PAGE  1