З.ФРЕЙД
   Сочинения

 СТРОКИ БИОГРАФИИ
 Психология масс и анализ человеческого "Я"
 О сновидении


   З.ФРЕЙД - СТРОКИ БИОГРАФИИ
   Выкуп - 100 тысяч шиллингов

   Родился в городке Фрайберг в Моравии (тогда провинция Австрии) 6  мая
1856 года. Поступил на медицинский  факультет  Венского  университета  в
1873 году. Работал в терапевтической, психиатрической клиниках  Вены,  у
Шарко - в Париже, у Бернхайма - в Нанси. В 1881 г. получил степень  док-
тора медицины. Вместе с Йозефом Брейером разработал катартический  метод
лечения неврозов. В 1895 г. в и шла их книга "Исследования истерий".  От
нее принято вести историю психоанализа. С 1902 г. -  профессор  Венского
университета.
   Более сорока лет посвятил разработке теории и практике  психоанализа.
Работы: "Толкование сновидений" (1899), "Психопатология обыденной жизни"
(1901), "Тотем и  табу"  (1913),  "Лекции  по  введению  в  психоанализ"
(1917), "Психология масс и анализ человеческого "Я" (1921), "Я" и  "Оно"
(1923), "Будущее одной иллюзий" (1927), "Неудовлетворенность в культуре"
(1930) и другие. В 1930 году удостоен Премии Гете, в 1936 г.  избирается
иностранным членом Королевского научного общества (Лондон).
   Фрейда называют и ученым, и провидцем, и основоположником нового нап-
равления в науке. С его именем связывают понятие бессознательного в пси-
хике человека. Его теория обогатила многие области современных знаний.
   В 1938 году, после вторжения нацистов в Австрию, стал узником  гетто.
Его лишили паспорта, конфисковали имущество,  библиотеку.  Международное
психоаналитическое общество пыталось вызволить Фрейда. Фашисты  потребо-
вали выкуп. Одна из пациенток Фрейда, принцесса Мария Бонапарт, заплати-
ла 100 тысяч шиллингов за его освобождение.  Семья  Фрейда  переехала  в
Лондон, а четыре его сестры погибли в газовых камерах.
   Умер в Лондоне 23 сентября 1939 года.

   З.ФРЕЙД
   НЕДОВОЛЬСТВО КУЛЬТУРОЙ

   I
   Невозможно отрешиться от мысли, что обычно люди меряют все ложной ме-
рой: они рвутся к власти, успеху и богатству, восхищаются теми, кто всем
этим обладает, зато недооценивают истинные блага  жизни.  Правда,  такое
обобщение как всегда небезопасно;  предается  забвению  многокрасочность
человеческого мира и душевной жизни. Есть люди, которым не отказывают  в
почтении  их  современники,  хотя  все  их  величие  покоится  на  таких
свойствах и деяниях, которые совершенно чужды целям и идеалам толпы. До-
пустим, что великими их признает тоже меньшинство, тогда как подавляющее
большинство ничего не желает о них знать; но и тут не  все  так  просто,
если учесть расхождение человеческих слов и  дел,  многообразие  людских
желаний.
   Один из этих замечательных людей в письмах называет меня  своим  дру-
гом. Я послал ему свою небольшую работу, где религия  расценивается  как
иллюзия. Он отвечал мне, что был бы целиком согласен с моей оценкой,  но
сожалеет, что я не воздал должного подлинному  источнику  религиозности.
Таковым он считает особое чувство, никогда его не покидающее,  обнаружи-
ваемое им у многих других и, предположительно, присущее  миллионам.  Это
чувство он называет оощущением вечностип, чувством чего-то  безгранично-
го, бескрайнего, оокеаническогоп. Такое чувство - дело чисто  субъектив-
ное, это не вопрос веры. Здесь не примешивается обещание  личного  бесс-
мертия, но зато в этом чувстве - источник религиозной энергии,  питающей
различные церкви и религиозные системы. Они направляют его по определен-
ным каналам, где оно и поглощается. Лишь на основании такого оокеаничес-
когоп чувства человек может называть себя религиозным - даже если он от-
вергает всякую веру и любую иллюзию.
   Это суждение моего уважаемого друга, который сам однажды  отдал  дань
волшебству поэтической иллюзии, поставило меня перед лицом немалых труд-
ностей1. У себя я не нахожу этого оокеаническогоп чувства; научному под-
ходу чувства вообще создают неудобства. Можно попытаться описать их  фи-
зиологические признаки. Там, где это получается, - а я опасаюсь, что оо-
кеаническое. чувство такой характеристике не поддается,  -  не  остается
ничего, кроме содержания тех представлений, которые ассоциативно связаны
с этим чувством. Если я правильно понял моего друга, он имеет в виду  то
же самое, что и один оригинальный и весьма своеобразный поэт,  утешавший
своего героя перед самоубийством: оНам не уйти из  этого  мирап2.  Таким
образом, речь идет о чувстве неразрывной связи, принадлежности к мирово-
му целому. Для меня это имеет, скорее, характер интеллектуального  умоз-
рения - конечно, не без сопровождающих чувств, но их ведь хватает и  при
других мыслительных актах сходной значимости. Личный  опыт  не  убеждает
меня в том, что такие чувства первичны по своей природе, Я не могу оспа-
ривать на этом основании факта наличия их у других; вопрос лишь  в  том,
насколько верно они истолковываются и могут ли считаться оfons et origoп
всех религиозных запросов.
   Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы.  Идея
о непосредственном, изначальном оповещении человека этим  чувством  -  о
его связи с окружающим миром - звучит столь странно, так плохо совмести-
ма с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое,
т.е. генетическое исследование подобного чувства. Тогда в нашем распоря-
жении следующий путь: в нормальном состоянии для нас нет  ничего  досто-
вернее чувства самих себя, нашего собственного оЯп, кажущегося  нам  са-
мостоятельным, целостным, ясно отличимым от всего остального,  Видимость
обманчива, не существует четкой внутренней границы между оЯп и бессозна-
тельной душевной субстанцией, обозначаемой нами как оОноп. оЯп  для  нее
служит лишь фасадом - этому научил нас психоанализ. Ему предстоит еще во
многом уточнить отношения между оЯп и оОноп, однако, по крайней  мере  в
отношениях с внешним миром, оЯп кажется отделенным от последнего  резкой
разграничительной линией. Только в одном, хотя и необычайном, но не  па-
тологическом состоянии дело обстоит иначе. На вершине влюбленности  гра-
ница между оЯп и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевид-
ности, влюбленный считает оЯп и оТып единым целым  и  готов  вести  себя
так, будто это соответствует действительности. То, что  на  время  может
устранить известная физиологическая функция, может,  конечно,  быть  ре-
зультатом и болезнетворных процессов, Из патологии нам известно  большое
число состояний, когда грань между оЯп и внешним миром делается ненадеж-
ной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых  части
нашего собственного тела или даже душевной жизни - наши восприятия, мыс-
ли, чувства - кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими  нашему  оЯп.
Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто  порожденное  или
явно принадлежащее оЯп. Таким образом, чувство оЯп также подвержено  на-
рушениям, а границы оЯп неустойчивы.
   Дальнейшие размышления показывают, что чувство оЯп взрослого человека
не могло быть таковым с самого начала, Оно  должно  было  пройти  долгий
путь развития. Понятийно это зачастую недоказуемо, но реконструируется с
достаточной степенью вероятности3. Младенец еще не отличает  своего  оЯп
от внешнего мира как источника приходящих к нему ощущений, Его постепен-
но обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление должно  про-
изводить на него то, что одни источники возбуждения все время могут  по-
сылать ему ощущения (позже он узнает в них  органы  собственного  тела),
тогда как другие источники время от времени ускользают.  Самый  желанный
из них- - материнская грудь, призвать которую к себе можно  только  нас-
тойчивым криком. Так оЯп противопоставляется некий ообъектп, нечто нахо-
димое  ововнеп,  появляющееся  только  в  результате  особого  действия.
Дальнейшим побуждением к вычленению оЯп из массы ощущений, а тем самым к
признанию внешнего мира, являются частые, многообразные  и  неустранимые
ощущения боли и неудовольствия. К-их устранению  стремится  безраздельно
господствующий в психике принцип удовольствия. Так возникает тенденция к
отделению оЯп от всего, что может сделаться  источником  неудовольствия.
Все это выносится вовне,  а  оЯп  оказывается  инстанцией  чистого  удо-
вольствия, которому противостоит чуждый и угрожающий  ему  внешний  мир.
Границы такого примитивного оЯ п - чистого удовольствия  -  исправляются
под давлением опыта.Многое из того, что приносит удовольствие и от  чего
нельзя отказаться, принадлежит все же не оЯп, а ообъектуп.  И  наоборот,
многие страдания, от которых хотелось бы избавиться, неотделимы от ооЯп,
имеют внутреннее происхождение.  Целенаправленная  деятельность  органов
чувств и соответствующих умственных усилий учит человека методам  разли-
чения внутреннего (принадлежащего оЯп) и внешнего, пришедшего из окружа-
ющего мира. Тем самым он делает первый шаг к  утверждению  принципа  ре-
альности, который будет управлять дальнейшим его развитием. Такое разли-
чение, понятно, служит и практическим целям - защите от угрожающих  неп-
риятных ощущений. То обстоятельство, что оЯп способно применять для  за-
щиты от внутреннего неудовольствия те же методы, которыми оно пользуется
против  внешних  неприятностей,  является  исходным  пунктом   некоторых
серьезных психических расстройств.
   Так оЯп отделяется от внешнего мира. Вернее, первоначально оЯп  вклю-
чает в себя все, а затем из него выделяется внешний мир.  Наше  нынешнее
чувство ооЯп - лишь съежившийся остаток какого-то  широкого,  даже  все-
объемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости оЯп от  внеш-
него мира. Если мы примем, что это первичное чувство ооЯп в той или иной
мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то  его  можно  признать
своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства оЯп в  зрелом
возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и  связи  с
мировым целым, именуемые моим другам оокеаническимп чувством. На  вправе
ли мы из остатков первоначального, существующего наряду с возникшим поз-
же, выводить второе из первого?
   Конечно, в этом не была бы ничего удивительного - ни в области душев-
ной жизни, ни в любой иной. Мы твердо убеждены, что в  животном  царстве
высокоразвитые виды произошли от самых низших, причем  простейшие  формы
жизни встречаются и поныне. Гигантские динозавры вымерли, освободив мес-
то млекопитающим, но такой представитель этого вида, как крокодил,  про-
должает здравствовать и сегодня. Эта аналогия может показаться несколько
натянутой, да и ущербной, поскольку выжившие низшие виды по большей час-
ти не являются истинными предками современных более развитых видов. Про-
межуточные звенья по большей части вымерли, они известны только  по  ре-
конструкциям. Напротив, в душевной жизни сохранение примитивного  наряду
с возникшим из него и преобразованным встречается столь часто,  что  тут
даже можно обойтись без примеров. Происходят перерывы  в  развитии,  ка-
кая-то количественно определенная часть  влечения  остается  неизменной,
тогда как другая развивается дальше.
   Мы затрагиваем тем самым общую проблему сохранения психического,  еще
почти не разработанную, но столь увлекательную и значимую, что даже  без
достаточного к тому повода уделим ей толику внимания. С тех пор, как  мы
преодолели заблуждение, будто обычное забывание есть разрушение следа  в
памяти, иначе  говоря,  уничтожение,  мы  склонны  придерживаться  иного
взгляда. А именно, в душевной жизни ничто, раз возникнув,  не  исчезает,
все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например,  в
случае далеко зашедшей регрессии, может вновь  всплыть  на  поверхность.
Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области, В ка-
честве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города4. Историки учат
нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Па-
латине. Затем следует период Septimontium - объединения поселений на се-
ми холмах, из которых возникает город, границей коего была стена  Сервия
Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперско-
го времен, стены, воздвигнутые императором  Аврелианом.  Не  прослеживая
далее истории города, зададим себе вопрос: что  найдет  от  этих  ранних
стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми  совер-
шенными познаниями истории и топографии. Стену  Аврелиана,  несмотря  на
некоторые повреждения и про  ломы,  он  увидит  почти  не  изменившейся.
Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет  увидеть  остатки  вала  Сервия
Имея достаточные познания - превосходящие знания современной  археологии
- он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по  всему  пери-
метру, даже контуры Roma quadrata. Но от  зданий,  когда-то  заполнявших
эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего - эти
здания более не существуют. Великолепные познания в  римской  истории  в
лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы  и  общественные
здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих  сооруже-
ний, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды  напо-
минать, что все эти останки  древнего  Рима  вкраплены  сегодня  в  хаос
большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрожде-
ния. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под  сов-
ременными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических горо-
дах, вроде Рима.
   Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим - не место жи-
тельства, а наделенное психикой существо - со столь же долгим и  богатым
прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а  самые  последние
стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это  озна-
чало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь  императорский  дворец  на
Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела  украша-
лись теми же прекрасными статуями, как и до  нашествия  готов  и  т.  д.
Больше того, на месте Палаццо Каффарелли - который, однако,  не  был  бы
при этом снесен - по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, при-
чем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в  императорс-
ком Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном
терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей,  можно  было  бы
восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы об-
наружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан  -  на  том  же
месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном  и  том
же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и  древний  храм,  на
месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения
появлялось бы то одно, то другое здание.
   Нет смысла развивать эту фантазию далее - она ведет к чему-то несооб-
разному и даже абсурдному. Историческая  последовательность  представима
лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же  прост-
ранство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может  выглядеть  праздной
забавой, но тому есть оправдание - она показывает всю сложность передачи
душевной жизни с помощью наглядных образов.
   Следует предупредить возможный упрек: почему мы избрали для сравнения
с душевным прошлым именно историю города? Гипотеза о  сохранности  всего
прошедшего относится и к душевной жизни - при том условии, что  не  были
повреждены органы психики, их ткань не пострадала от травмы или воспале-
ния. Но историю всякого города, даже если у него не столь  бурное  прош-
лое, как у Рима, или если он не знал вторжений неприятеля,  как  Лондон,
не миновали разрушительные воздействия - сравнимые с указанными причина-
ми заболевания. Самое мирное развитие любого города всегда сопровождает-
ся разрушением и сносом зданий, и уже поэтому история города  изначально
несопоставима с душевным организмом.
   Это возражение заставляет нас оставить яркую палитру  контрастов;  мы
обращаемся к более близкому объекту сравнения, каковым является тело жи-
вотного или человека. Но и здесь мы сталкиваемся с чем-то сходным.  Ран-
ние стадии развития никоим образом  не  сохранились,  они  стали  строи-
тельным материалом для более поздних форм и растворились в них.  Зародыш
исчез во взрослом теле, загрудинная железа ребенка после  достижения  им
половой зрелости заменяется соединительной тканью, но как таковая  более
не существует. В полых костях взрослого можно  узнать  очертания  костей
ребенка, но последние принадлежат прошлому, они вытягивались  и  утолща-
лись, пока не приобрели окончательную форму. Сохранение всех ранних ста-
дий, наряду с завершенными, возможно лишь в душевной жизни, а  мы  не  в
состоянии наглядно это представить.
   Возможно, мы заходим слишком далеко с предположениями такого рода,  и
нам следовало бы удовлетвориться утверждением, что прошлое может  сохра-
няться в душевной жизни, что здесь нет неизбежного разрушения. Вероятно,
в психике многих стариков - в виде нормы или исключения - все  настолько
стирается или разъедается, что прошлого уже никак не оживить и не  восс-
тановить. Быть может, сохранение вообще связано с определенными  благоп-
риятными условиями. Вполне возможно, но об этом мы ничего не знаем. Поэ-
тому нам следует твердо держаться того, что сохранение прошлого в душев-
ной жизни есть, скорее, правило, нежели исключение.
   Если мы готовы полностью принять наличие  оокеаническогоп  чувства  у
многих людей и склонны сводить его к ранней стадии чувства оЯп, то  воз-
никает следующий вопрос: может ли такое чувство притязать на роль источ-
ника религиозных потребностей?
   Такое притязание не кажется мне убедительным. Чувство  может  служить
источником энергии лишь в том случае, если само оно является  выражением
какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение рели-
гиозных нужд из детской беспомощности и связанного с нею обожания  отца.
Тем более, что это чувство не только проистекает  из  детства,  но  и  в
дальнейшем поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Мне труд-
но привести другой пример столь же сильной в  детстве  потребности,  как
нужда в отцовской защите. Поэтому роль оокеаническогоп чувства второсте-
пенна, оно могло бы служить только восстановлению безграничного  нарцис-
сизма. Мы в состоянии четко проследить первоистоки религиозных воззрений
- вплоть до чувства  детской  беспомощности,  За  ним  может  скрываться
что-нибудь еще, но пока все это окутано густым туманом.
   Я допускаю, что в дальнейшем оокеаническоеп чувство оказалось связан-
ным с религией. Единство со всем сущим (его идейное содержание) выступа-
ет как первая попытка религиозного утешения, как еще один способ отрица-
ния той опасности, которая угрожает оЯп со стороны внешнего мира.  Приз-
наюсь, мне трудно оперировать этими едва  уловимыми  величинами;  Другой
мой друг, неутолимая жажда знаний которого  привела  к  самым  необычным
экспериментам и сделала его чуть ли  не  всеведущим,  уверял  меня,  что
практика йоги действительно  может  пробудить  такие  новые  ощущения  и
чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией  внима-
ния на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен
считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно
покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиоло-
гическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь  выс-
тупает связь с многообразными темными  проявлениями  души,  такими,  как
транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из оНыряльщикап
Шиллера:
   Блажен, кто там дышит в розовом свете.

   II
   В моей работе оБудущее одной иллюзиип речь шла не столько о глубинных
истоках религиозного чувства, сколько о религии обычных людей -  системе
догм и обещаний, которая, с одной стороны, с завидной полнотой объясняет
загадки этого мира, с другой же - уверяет человека в том, что заботливое
Провидение стоит на страже его жизни и возместит ему лишения посюсторон-
него существования. Это Провидение обычный человек представляет не  ина-
че, как в облике чрезвычайно возвеличенного отца. Только ему ведомы нуж-
ды детей человеческих, а они могут его умилостивить мольбами  и  знаками
раскаяния. Все это настолько инфантильно, так далеко от  действительнос-
ти, что стороннику гуманистических убеждений становится больно от  одной
мысли о том, что подавляющее большинство смертных никогда не  поднимется
над подобным пониманием жизни. Но еще постыднее попытки  защиты  религии
большим числом наших современников, которые должны были бы  видеть,  что
такой религии нельзя придерживаться. Они отстаивают ее пункт за  пунктом
в жалких арьергардных боях. Может возникнуть даже желание влиться в ряды
верующих, чтобы напомнить философам, спасающим Бога религии, заменяя его
безличным, призрачно абстрактным принципом, о предостережении: оНе поми-
най всуе имени Господа Бога твоего! п Не стоило бы им ссылаться на  иных
великих мыслителей прошлого - известно, почему  тем  приходилось  делать
нечто подобное.
   Вернемся к нашему обычному человеку и его религии - единственной, ко-
торая заслуживает этого имени. Тут можно вспомнить известное  высказыва-
ние одного из наших великих поэтов и мудрецов, который так выразился  об
отношении религии к искусству и науке:

   Кто владеет наукой и искусством,
   Тот владеет и религией;
   Кто лишен их обоих,
   Тому остается религия5. Это изречение, с одной  стороны,  противопос-
тавляет религию двум величайшим достижениям человеческого рода, а с дру-
гой стороны, предполагает, что они сопоставимы по своей  жизненной  цен-
ности, могут заменять друг друга. Если мы хотим удалить от религии  даже
рядового человека, то авторитет поэта явно не на нашей стороне.  Изберем
поэтому такой путь, который мог бы нас приблизить к высотам  его  мысли.
Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам  слишком  много  боли,
разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам  не  обойтись
без облегчающих средств (как говаривал Теодор Фонтане, нам  не  обойтись
без вспомогательных конструкций). Такие  средства,  по  всей  видимости,
подразделяются на три группы: сильное отвлечение, позволяющее  нам  едва
замечать  свои  несчастья;  заменители  удовлетворения,   несколько   их
уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь по-
добное всегда необходимо6. На отвлечения указывал  Вольтер,  когда,  под
конец соКандидап, давал совет возделывать свой сад". Таким же отвлечени-
ем является.и научная деятельность. Заменители удовлетворения, предлага-
емые, например,  искусством,  при  всей  своей  иллюзорности  психически
действенны - благодаря той роли, которую играет фантазия в душевной жиз-
ни. Наркотические средства оказывают влияние на наше тело, изменяют  его
химизм. Не так уж просто определить место религии в этом ряду, для этого
нам нужно начать издалека.
   Вопрос о смысле человеческой жизни ставился  бесчисленное  количество
раз; удовлетворительный ответ на него пока  что  не  был  найден,  может
быть, его вообще не найти.  Некоторые  из  вопрошавших  добавляли:  если
жизнь не имеет никакого смысла, то она теряет для них  всякую  ценность.
Но угроза такого рода ничего не меняет. Скорее, может показаться, что мы
вправе отклонить этот вопрос. Его предпосылкой является человеческое са-
момнение, с многообразными проявлениями которого мы уже знакомы. Ведь не
говорят о смысле жизни животных, разве что в связи с их  предназначением
служить человеку. Но и это несостоятельно, поскольку он  не  знает,  что
ему делать со многими животными, помимо их описания, классификации, изу-
чения. Бесчисленные виды животных избежали, однако, даже подобного  при-
менения, так как жили и вымерли еще до того, как за них взялся  человек.
Только религия берется отвечать на вопрос о смысле  жизни.  Мы  вряд  ли
ошибемся, если скажем, что идея смысла жизни возникает вместе с  религи-
озными системами и рушится вместе с ними.
   Мы обратимся поэтому к более скромному вопросу: что сами люди полага-
ют целью и смыслом жизни, если судить по их поведению, чего они  требуют
от жизни, чего хотят в ней достичь? Отвечая на этот вопрос, трудно  оши-
биться: они стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать  счастливы-
ми. Две стороны этого стремления - положительная и отрицательная цели; с
одной стороны, отсутствие боли и неудовольствия, с другой -  переживание
сильного чувства удовольствия. В узком смысле слова под осчастьемп пони-
мается только последнее. В  соответствии  с  этим  удвоением  цели  дея-
тельность людей идет по двум направлениям в зависимости от  того,  какую
из этих целей - преимущественно или даже исключительно - стремится  осу-
ществить деятельность.
   Как мы видим, цель жизни просто задана принципом  удовольствия,  Этот
принцип с самого начала руководит работой душевного аппарата; не  подле-
жит сомнению его целенаправленность, и все же  программа  принципа  удо-
вольствия вступает в противоречие со всем миром, как с макрокосмом,  так
и с микрокосмом. Она вообще  неосуществима,  ей  противостоит  все  уст-
ройство Вселенной: можно было бы сказать, что  намерение  оосчастливитьп
человека не входит в планы отворенияп. То, что в  строгом  смысле  слова
называется счастьем, проистекает, скорее, из внезапного  удовлетворения,
разрядки достигшей высокого уровня напряжения потребности. По самой сво-
ей природе это возможно только как эпизодическое явление.  Любое  посто-
янство, длительность ситуации, страстно желательной с точки зрения прин-
ципа удовольствия, вызывает у нас лишь чувство равнодушного  довольства,
Мы устроены таким образом, что способны наслаждаться  лишь  при  наличии
контраста и в малой степени самим состоянием7. Так что возможности наше-
го счастья ограничиваются уже нашей конституцией. Куда меньше трудностей
с испытанием несчастья. С трех сторон нам угрожают страдания: со стороны
нашего собственного тела, приговоренного к упадку и разложению,  предуп-
редительными сигналами которых являются боль и страх - без них нам  тоже
не обойтись. Со стороны внешнего мира, который может яростна обрушить на
нас свои огромные, неумолимые и разрушительные силы. И, наконец, со сто-
роны наших отношений с другими людьми. Страдания, проистекающие из  пос-
леднего источника, вероятно, воспринимаются нами  болезненнее  всех  ос-
тальных; мы склонны считать их каким-то излишеством, хотя они ничуть  не
менее неизбежны и неотвратимы, чем страдания иного происхождения.
   Не удивительно поэтому, что под давлением этих потенциальных  страда-
ний люди несколько умеряют свои притязания на счастье. Подобно тому  как
сам принцип удовольствия под влиянием внешнего мира преобразуется в  бо-
лее скромный принцип реальности, мы уже считаем себя  счастливыми,  если
нам удалось избегнуть несчастья, превозмочь страдания, Задача  избегнуть
страдания вытесняет на второй план стремление к удовольствию.  Размышле-
ние подводит нас к пониманию того, что к решению этой задачи ведут  раз-
ные пути; все они рекомендовались различными школами житейской  мудрости
и были испробованы людьми. Ничем  не  ограниченное  удовлетворение  всех
нужд выдвигается как самый что ни на есть соблазнительный  образ  жизни,
но такая программа ставит наслаждение  выше  осторожности,  что  слишком
быстро ведет к наказанию. Другие методы, основной целью которых является
уклонение от неудовольствия, различаются в зависимости от  того,  какому
источнику неудовольствия уделяется основное внимание. Имеются крайние  и
умеренные методы, односторонние или действующие сразу по нескольким нап-
равлениям, Добровольное одиночество, уход от других людей является самым
обычным видом защиты от страдания, возникающего во взаимоотношениях меж-
ду людьми. Понятно, какого рода счастья можно достичь  на  этом  пути  -
счастья покоя. Если задача защиты от угроз внешнего мира ставится исклю-
чительно перед самим собой, но нет иного пути, кроме какого-нибудь ухода
от мира. Конечно, есть иной и лучший путь: в качестве члена человеческо-
го общества с помощью науки и техники перейти в наступление на природу и
подчинить ее человеческой воле. Тогда человек действует со всеми и  ради
счастья всех. Самыми интересными методами предотвращения страданий явля-
ются, однако, методы воздействия на  собственный  организм.  В  конечном
счете любое страдание есть лишь наше ощущение, оно существует только по-
тому, что мы его испытываем вследствие определенного  устройства  нашего
организма.
   Самым грубым, но и наиболее действенным методом  является  химическое
воздействие, интоксикация. Не думаю, что кому-либо удалось разгадать его
механизм, но мы имеем дело с фактом существования чуждых  организму  ве-
ществ, наличие которых в крови и тканях вызывает у нас  непосредственное
чувство удовольствия; к тому же оно так изменяет нашу  чувствительность,
что мы теряем способность ощущать неприятное.  Оба  эти  воздействия  не
только одновременны, они кажутся и внутренне взаимосвязанными.  В  нашем
собственном химизме, однако, должны существовать  вещества,  действующие
подобным же образом. Мы знаем по крайней мере одно болезненное состояние
- манию, при котором поведение напоминает воздействие наркотиков без  их
реального употребления.  Кроме  того,  наша  нормальная  душевная  жизнь
представляет собой колебание между легкими и отягощенными  формами  раз-
рядки чувства наслаждения, параллельно которым уменьшается или  увеличи-
вается чувствительность к неприятному. Очень жаль, что  эта  токсическая
сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного  исследова-
ния. Действие наркотиков в борьбе за счастье и  избавление  от  бедствий
оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы  отво-
дят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны  не
только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень не-
зависимости от внешнего мира. С помощью этого  оосвободителя  от  заботп
можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти  прибежище  в
своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в луч-
шую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их
опасность и вредность. Временами они повинны в том, что впустую  растра-
чивается большое количество энергии, которую можно  было  бы  употребить
для улучшения человеческого удела.
   Сложное строение нашего душевного аппарата допускает,  однако,  целый
ряд  иных  воздействий.  Удовлетворение  влечений  дает  нам  не  только
счастье, оно представляет собой и первопричину тягчайших страданий, ког-
да внешний мир отказывает нам в удовлетворении потребностей  и  обрекает
на лишения. Поэтому можно надеяться на освобождение от  части  страданий
путем воздействия на эти влечения. Такого рода защита от страданий  нап-
равлена уже не на аппарат ощущений, она желает подчинить внутренние  ис-
точники потребностей. Крайним случаем такой защиты является  умерщвление
влечений - как тому учит восточная мудрость и как  это  осуществляет  на
практике йога. Если это удается, то тем самым достигается и отречение от
любой другой деятельности (в жертву приносится жизнь), и мы  иным  путем
достигаем опять-таки лишь счастья покоя. На этом пути можно ставить уме-
ренные цели, скажем, когда стремятся только к контролю над жизнью  наших
влечений, Господствующими становятся в таком случае  высшие  психические
инстанции, подчиненные принципу реальности. Здесь вовсе нет отречения от
цели удовлетворения влечений; определенного рода защита против страданий
достигается благодаря менее  болезненному  ощущению  неудовлетворенности
контролируемых влечений в сравнении с необузданными первичными влечения-
ми. Но следствием этого является  и  несомненное  снижение  возможностей
наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных оЯп
влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых  влечений.
Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть  и  притягательность
запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение.
   Другая техника защиты от страданий пользуется смещениями либидо, дос-
тупными нашему душевному аппарату. Благодаря этому его  функционирование
становится более гибким. Задача состоит в  такого  рода  смещении  целей
влечений, чтобы они не сталкивались с отказом со стороны внешнего  мира,
чему способствует сублимация влечений. Человек достигает  больше  всего,
повысив уровень наслаждения от психической  и  интеллектуальной  работы.
Тогда судьба мало чем может ему повредить.  Такое  удовлетворение,  как,
например, радость творчества художника при воплощении образов своей фан-
тазии или радость ученого при решении проблем и познании истины, облада-
ют особым качеством, которое нам, наверное, удастся когда-нибудь охарак-
теризовать с точки зрения метапсихологии. Сейчас мы можем  лишь  образно
сказать, что они кажутся нам самыми оутонченными и возвышеннымип, но  их
интенсивность невысока в сравнении с грубыми первичными влечениями;  они
не потрясают нашу плоть. Слабость этого метода состоит в  том,  что  его
применимость не универсальна. Он доступен лишь немногим людям, предпола-
гает наличие особых, не слишком часто встречающихся способностей и даро-
ваний. Но и этим немногим избранным он не обеспечивает совершенной защи-
ты от страданий: он не  одевает  их  в  латы,  непроницаемые  для  стрел
судьбы,  и  отказывает,  как  только  источником  страданий  оказывается
собственная плоть8. Если уже этот метод дает наглядное  представление  о
стремлении сделаться независимым от внешнего мира, о поисках  удовлетво-
рения во внутреннем мире психических процессов, то  в  следующем  методе
защиты от страданий эти черты еще более усиливаются. Связь с реальностью
здесь еще меньше, удовлетворение достигается за счет иллюзий, признавае-
мых как таковые людьми, что не мешает им тем не менее находить наслажде-
ние в уклонении от реальности. Эти иллюзии суть порождения  фантазии.  В
свое время, когда завершалось развитие аппарата  восприятия  реальности,
фантазия  осталась  за  пределами  требований   проверки   представлений
действительностью и сохранилась как иллюзорное исполнение труднодостижи-
мых желаний. На самой вершине такого рода фантастических  удовлетворений
стоит наслаждение произведениями искусства;  посредством  художника  это
наслаждение становится доступным и для  нетворческой  личности9.  Любому
восприимчивому к воздействию искусства человеку оно знакомо как  незаме-
нимый источник наслаждения и утешения. Но легкий наркоз, в  который  нас
погружает искусство, дает не больше, чем мимолетное отвлечение от  тягот
жизни. Он недостаточно силен, чтобы заставить нас забыть о реальных  бе-
дах.
   Энергичнее и основательнее другой метод, который видит  единственного
врага в реальности, являющейся источником всех страданий,- с нею  невоз-
можно сосуществовать, с нею нужно порвать всякие отношения, чтобы хоть в
каком-то смысле быть счастливым. Отшельник отворачивается от мира, он не
хочет иметь с ним дела. Но можно подвигнуться на большее,  можно  возже-
лать переделать мир, создать вместо него другой, в котором были бы унич-
тожены самые невыносимые его черты - они  заменяются  на  другие,  соот-
ветствующие нашим желаниям. Тот, кто в  отчаянном  бунте  становится  на
этот путь, как правило, ничего не достигает -  действительность  слишком
сильна для него. Он становится безумцем и чаще всего не находит себе по-
мощников в попытках реализации своих иллюзий. Впрочем,  можно  предполо-
жить, что у каждого из нас есть свой опунктикп, и мы ведем себя  подобно
параноику, желая своими мечтаниями исправить  ту  или  иную  невыносимую
сторону мира, привнося свои иллюзии в реальность. На  особую  значимость
претендует тот случай, когда множество людей совместными усилиями  пыта-
ются обеспечить себе счастье и защиту  от  страданий  путем  иллюзорного
преобразования действительности. Мы должны признать религии человечества
видами такого массового безумия. Естественно, каждый, сопричастный этому
безумию, таковым себя не считает.
   Я не думаю, что этот список методов  обретения  счастья  и  избегания
страданий является исчерпывающим; знаю также, что этот материал допуска-
ет и иную классификацию. Мною пока что не приводился один из методов  не
потому, что я о нем забыл, но по той причине, что мы к нему еще обратим-
ся в иной связи. Да и как можно забыть об этой технике искусства  жизни!
Она отличается удивительным соединением весьма  своеобразных  черт.  Ес-
тественно, ее целью также является достижение независимости от судьбы  -
назовем ее так за неимением лучшего - и для этого переносит удовлетворе-
ние во внутренние душевные процессы, пользуясь при  этом  вышеупомянутым
свойством перемещаемости либидо. Правда, либидо теперь не отвращается от
внешнего мира, а напротив, цепляется за объекты мира и обретает  счастье
в чувственной к нему привязанности, Эта техника не довольствуется целями
усталого примирения с миром - избегания страданий. Скорее,  она  обходит
такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к  положи-
тельному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе,
чем любой другой метод. Я имею в виду, конечно, ту жизненную ориентацию,
которая ставит в центр любовь и ожидает, что всякое удовлетворение будет
следствием главного: любить и быть любимым. Такая психическая  установка
всем нам слишком хорошо известна; одна из форм любви - половая любовь  -
дала нам прообраз наших стремлений к счастью, приобщив нас к сильнейшему
опыту потрясающего наслаждения. Вполне естественно, что мы  упорно  ищем
счастья на том пути, где оно нам  встретилось  впервые.  Слабая  сторона
этой техники жизни очевидна, иначе кому бы  пришло  в  голову  променять
этот путь к счастью на другой. Никогда мы не оказываемся столь беззащит-
ными перед лицом страдания, чем когда любим;  никогда  не  бываем  столь
безнадежно несчастными, как при потере любимого существа или его  любви.
Этим не исчерпывается техника жизни, основанная на  любви  как  средстве
достижения счастья,- о ней еще многое можно было бы сказать.
   К этому присоединяется интересное обстоятельство:  жизненное  cчастье
ищут преимущественно в наслаждении прекрасным, где бы оно ни представало
перед нашими чувствами или нашим рассудком,- красота человеческих форм и
жестов, природных объектов или ландшафтов, красота в художественных  или
даже в научных творениях. Эстетическая установка как жизненная  цель  не
дает нам подлинной защиты от угрозы страданий, но она  обещает  нам  ряд
компенсаций. Наслаждение прекрасным обладает особым, слегка наркотизиру-
ющим характером  ощущений.  Польза  прекрасного  не  слишком  ясна,  его
культурная ценность тоже не очевидна, и все  же  без  него  культуре  не
обойтись. Эстетика как наука изучает  условия  ощущения  прекрасного;  о
природе и происхождении прекрасного она ничего не может сказать. Как по-
велось, отсутствие результатов прикрывается высокопарной  и  бессодержа-
тельной болтовней. К сожалению, и психоанализ может немногое  уяснить  в
природе прекрасного. Только производность прекрасного от области  сексу-
альных ощущений кажется установленной: она могла бы считаться превосход-
ным примером заторможенного по цели влечения. оПрекрасноеп и овозбуждаю-
щееп суть изначальные свойства сексуального объекта. Заслуживает  внима-
ния тот факт, что сами половые органы, вид которых вызывает возбуждение,
почти никогда не считались красивыми; характер прекрасного связывался  с
известными вторичными половыми признаками.
   Несмотря на неполноту анализа, я все же  осмелюсь  сделать  несколько
заключительных замечаний, в связи с темой нашего исследования. Программа
стать счастливым, к которой нас принуждает принцип  удовольствия,  неис-
полнима, и все же мы не должны - нет, мы не можем - отказаться от стара-
ний хоть как-нибудь ее исполнить. Можно избрать  самые  различные  пути,
будь они позитивными по содержанию цели (стремление к  наслаждению)  или
негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не  достигнуть
желанного результата. Счастье - в том умеренном смысле, в каком мы можем
признать его возможным,- есть проблема индивидуальной  экономии  либидо.
Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый  должен  кроить
себе счастье на собственный фасон Самые разнообразные  факторы  скажутся
на том, какой путь будет избран. Это зависит и от того,  какое  реальное
удовлетворение может ожидать человек от внешнего мира, в  какой  степени
он готов сделаться от него зависимым, наконец, на какие собственные силы
он рассчитывает, чтобы изменить внешний мир в соответствии со своими ча-
яниями. Уже поэтому кроме внешних связей с миром решающее значение  при-
обретает психическая конституция индивида. Человек преимущественно  эро-
тический поставит на первое место чувственные отношения с  другими  лич-
ностями; человек с преобладанием  нарциссического  начала  будет  искать
удовлетворения прежде всего в своих внутренних душевных процессах; чело-
век действия будет держаться внешнего мира, на котором он может испытать
свои силы. Для человека, находящегося  посередине  между  этими  типами,
направленность интересов определяется родом его одаренности и мерой воз-
можной для него сублимации влечений. Всякое крайнее решение ведет к  на-
казанию, оно подвергает опасности из-за  недостаточности  любой  техники
жизни, исключающей все остальные. Подобно тому как осмотрительный  купец
остерегается вкладывать весь свой капитал в одно дело, точно  так  же  и
житейская мудрость дает совет не ждать полной удовлетворенности от одно-
го стремления. Успех никогда не обеспечен, он зависит от соединения раз-
нородных моментов, причем, видимо, ни от одного другого  в  такой  мере,
как от способности психического аппарата приспосабливать свои функции  к
окружающему миру и использовать их для получения наслаждения. Тому,  кто
с рождения получил особенно неблагоприятную конституцию  влечений  и  не
произвел в дальнейшем правильного преобразования и  упорядочения  компо-
нентов либидо, будет трудно достичь счастья во внешнем мире,  в  особен-
ности если перед ним будут стоять  сложные  задачи.  Последней  техникой
жизни, обещающей ему хотя бы эрзац удовлетворения,  остается  бегство  в
невроз, что и происходит, зачастую уже в юные годы. Тот, кто видит  кру-
шение своих стремлений к счастью в более позднем возрасте, находит  уте-
шение в наслаждении хронической интоксикацией либо предпринимает отчаян-
ную попытку бунта - психоз10. Религия препятствует этой  игре  выбора  и
приспособления, так как она навязывает всем в равной степени  свой  путь
достижения счастья и защиты от страданий. Ее техника состоит в  умалении
ценности жизни и и иллюзорном искажении  реальной  картины  мира  -  его
предпосылкой является запугивание интеллекта. Ценой насильственной  фик-
сации психического инфантилизма и включения в систему массового  безумия
религии удается спасти многих людей от индивидуального  невроза.  Но  не
более того - как уже было сказано выше, к счастью ведут многие доступные
людям пути, хотя ни один из них не приводит к нему наверняка. Не  держит
своих обещаний и религия. Когда верующий в  конце  концов  обнаруживает,
что вынужден говорить о онеисповедимых путях Господнихп, то тем самым он
признает последним  утешением  в  страданиях  и  источником  наслаждения
только безусловную покорность. Если он готов на это, наверное, он мог бы
обойтись и без окольных путей.

   III
   Наше исследование о счастье пока не научило нас  практически  ничему,
что не было бы общеизвестным. Даже если мы  добавим  вопрос  о  причинах
труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажет-
ся намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на  три  источника
страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учрежде-
ний, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе.
Насчет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принуждены признать эти
источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы  никогда  не  добьемся
полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда ос-
танется бренным, ограниченным в приспособлении и в  деятельности.  Такое
признание не ведет к параличу деятельности, напротив, оно указывает нап-
равление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех стра-
даний, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас
опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему,  соци-
альному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще  устранить,  ибо
мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты  не  должны
служить нам скорее защитой, быть благодеянием. Действительно, стоит  по-
думать, насколько плохо нам удалось это убежище от страданий, как возни-
кает подозрение, не скрывается ли здесь какая-то часть  непобедимых  сил
природы, в данном случае - свойства нашей психики.
   Рассматривая эту возможность, мы сталкиваемся с одним предположением,
столь поразительным, что стоит на  нем  остановиться.  Оно  гласит,  что
большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура;
мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказались и  вернулись
к первобытности. Я называю это утверждение поразительным, поскольку, как
бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает  сомнений,  что
все наши средства защиты  от  угрожающих  страданий  принадлежат  именно
культуре.
   Каким образом столь многие пришли к этой точке зрения, к этой  удиви-
тельной враждебности к культуре? Я полагаю, что  глубокое,  издавна  су-
ществовавшее недовольство культурным состоянием создало почву, на  кото-
рой в определенных исторических обстоятельствах могло произрасти  подоб-
ное осуждение культуры. Мне кажется, что последнее  и  предпоследнее  из
этих обстоятельств были мною установлены; я не обладаю достаточной  уче-
ностью, чтобы проследить всю их цепь в истории человеческого рода.  Фак-
тор враждебности к культуре был причастен уже к победе христианства  над
языческими религиями. Враждебность к культуре была близка  христианскому
учению, лишавшему ценности земную жизнь. Предпоследний исторический  по-
вод появился вместе с географическими открытиями, когда путешествия при-
вели европейцев в соприкосновение с примитивными народами  и  племенами.
Недостаточность наблюдений и отсутствие понимания их  нравов  и  обычаев
были причиной того, что европейцам показалось, будто  эти  народы  ведут
простую, незамысловатую и счастливую жизнь, недоступную для  превосходя-
щих их культурою посетителей. Дальнейший опыт поправил  многие  суждения
такого рода. Часто легкость  жизни,  объясняемая  великодушием  природы,
позволяющей беспечно удовлетворять насущные потребности, ошибочно припи-
сывалась отсутствию запутанных требований культуры. Последний повод  нам
особенно хорошо знаком: он был выявлен вместе с установлением  механизма
неврозов, грозящих подточить и то небольшое счастье, каковым владеет че-
ловек культуры. Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не  может
вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя сво-
их культурных идеалов. Из этого был сделан вывод,  что  со  снятием  или
значительным уменьшением этих ограничений произошел бы возврат к утерян-
ным возможностям счастья.
   К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни  последних
поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании  и  его
технических применениях, их господство над природой  необычайно  укрепи-
лось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нуж-
да их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право.
Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и  вре-
менем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней  давности
не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее.  Из  этого
следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не являет-
ся единственным условием человеческого счастья,  а  не  выводить  отсюда
бесполезность технического прогресса для экономии счастья,
   Можно было бы возразить: разве это не  положительное  достижение,  не
несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать го-
лос моего ребенка, живущего за сотни километров;  если  я  в  кратчайший
срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утоми-
тельное путешествие? Разве медицина  не  уменьшила  детскую  смертность,
опасность инфекций при  родах,  разве  средняя  продолжительность  жизни
культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благо-
деяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы  могли  бы
еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста,  напоми-
нающий нам, что все  это,  по  большей  части,  образцы  одешевого  удо-
вольствияп, расхваливаемые в известном анекдоте, Такое удовольствие мож-
но легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав  ее  обратно
под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ре-
бенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался  бы  теле-
фон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан,  и
мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы  нужды  в
телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения  детс-
кой смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению  деторож-
дения - и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до  гос-
подства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь  в  столь  тяжелые
условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного  отбо-
ра? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна  ра-
достями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как ос-
вободительницу?
   Кажется несомненным, что в нашей нынешней культуре  мы  скверно  себя
чувствуем, но весьма непросто выяснить.- чувствовали ли себя  счастливее
(и если да, то насколько) люди прежних времен?  Каково  было  участие  в
этом их культурных условий? Мы склонны рассматривать счастье объективно,
перенося самих себя в те давние условия с нашими притязаниями и с  нашей
восприимчивостью. Мы хотим проверить, какие поводы могли бы там  обнару-
житься для ощущения счастья или несчастья. Такой подход  кажется  объек-
тивным, поскольку отвлекается от изменчивости субъективных ощущений.  Но
он является по существу самым субъективным, ибо на место неизвестной ду-
шевной конституции ставится своя собственная. Впрочем,  и  само  счастье
есть нечто целиком субъективное. Можно сколько угодно ужасаться  положе-
нием рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней  войны,
жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в состоянии
сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах,  которые  прои-
зошли в восприимчивости к  ощущениям  счастья  и  несчастья  (вследствие
врожденной тупости или постепенного отупения, безнадежности, грубых  или
утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход  определен-
ные защитные механизмы. Дальнейшее исследование этой стороны счастья ка-
жется мне бесплодным.
   Теперь пришло время обратиться к сущности той культуры, чья  ценность
для обеспечения счастья была поставлена под сомнение. Мы не будем искать
формулу, которая еще до исследования выразила бы в нескольких словах эту
сущность. Удовлетворимся повторением11 того, что слово окультурап  обоз-
начает всю сумму достижений и учреждений, отличающих нашу жизнь от жизни
наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы  и
урегулированию отношений между людьми. Чтобы лучше понять это,  рассмот-
рим по отдельности характерные черты культуры, проявляющиеся во всех че-
ловеческих обществах. При этом мы без опасений можем довериться обычному
языку (или, как говорят, чувству языка), поскольку таким образом улавли-
вается нечто, по-прежнему противящееся выражению посредством абстрактных
терминов.
   Начало не представляет затруднений: к культуре мы относим  все  формы
деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют
ему землю, защищают его от сил природы и т. п. Эта сторона культуры  вы-
зывает меньше всего сомнений. Обращаясь к далекому прошлому, мы  находим
первые культурные деяния - применение орудий, покорение огня12, построй-
ку жилищ. Среди них выделяется как нечто исключительное покорение  огня.
Что касается других достижений, то с ними человек вступил  на  путь,  по
которому он в дальнейшем шел все время,- нетрудно догадаться о  мотивах,
побудивших к их  изобретению.  Всеми  своими  орудиями  человек  усовер-
шенствует свои органы - как моторные, так и сенсорные - или же раздвига-
ет рамки их применения. Моторы  предоставляют  в  его  распоряжение  ги-
гантские силы, употребимые, подобно его мускулам, в различных целях; па-
роход и самолет делают беспрепятственными передвижение по воде и по воз-
духу; очки корректируют недостатки хрусталика глаза; телескоп дает  воз-
можность видеть на огромные расстояния; с помощью микроскопа преодолева-
ется граница видимости, положенная  строением  нашей  сетчатки.  Человек
создал фотокамеру - инструмент запечатления текучих зрительных впечатле-
ний; граммофонная пластинка делает то же самое со звуковыми впечатления-
ми. И то и другое суть материализации его способности запоминания, памя-
ти. С помощью телефона он слышит на таком расстоянии, которое  считалось
невероятным даже в сказках; письменность с  самого  начала  представляла
собой речь отсутствующих; жилище - эрзац материнского лона,  первого  и,
может быть, доныне желанного обиталища, в котором мы пребываем  в  безо-
пасности и так хорошо себя чувствуем.
   Это звучит не просто как в сказке, это прямое исполнение всех -  нет,
большинства - сказочных пожеланий: все это  человек  создал  посредством
науки и техники на земле, появившись на ней поначалу как  слабое  живот-
ное, на земле, где и ныне каждый индивид должен  являться  на  свет  как
беспомощный младенец - оoh inch of nature!п. Все это он должен  рассмат-
ривать как достижение культуры. С давних времен  человек  создавал  себе
идеальное представление о всемогуществе и всезнании, воплощением которых
были его боги. Им он приписывал все то, что было  ему  запрещено.  Можно
даже сказать, что боги были его культурными идеалами.  Теперь  он  очень
близко подошел к достижению этих идеалов, он сам сделался чуть ли не бо-
гом, Правда, лишь настолько, насколько человеческий здравый смысл вообще
признает эти идеалы достижимыми. В одних случаях они совершенно неиспол-
нимы, в других - наполовину. Человек стал, так сказать, богом на  проте-
зах, величественным, когда употребляет все свои вспомогательные  органы,
но они с ним не срослись и доставляют ему порой еще немало хлопот. Впро-
чем, у него есть право утешаться тем, что это  развитие  не  завершается
1930 г. нашей эры. Грядущие времена принесут новые,  непредставимые  се-
годня плоды прогресса в этой области культуры, они сделают  еще  большим
его богоподобие. Однако в интересах нашего исследования мы не должны за-
бывать, что при всем своем богоподобии современный человек не  чувствует
себя счастливым.
   Мы оцениваем культурный уровень страны по тому, как в ней все  обухо-
жено, насколько целесообразно используется:  как  обрабатываются  земли,
как служат человеку силы природы и каковы средства защиты от них. Короче
говоря, имеется в виду полезность для человека. В такой стране  укрощены
реки, угрожающие наводнениями, их воды отведены в каналы и по  ним  дос-
тавляются туда, где они необходимы. Почва тут тщательно возделана и  за-
сеяна теми злаками, для коих  она  наиболее  пригодна.  Минеральные  бо-
гатства старательно добываются и  перерабатываются  в  потребные  орудия
труда и приспособления. Быстры и надежны имеющиеся в  достатке  средства
сообщения; дикие и опасные животные изведены, зато процветает разведение
домашних животных. Но мы предъявляем культуре и  другие  требования,  мы
желаем, чтобы они были осуществлены в тех же странах. Как бы отказавшись
от первоначально заявленного критерия полезности, мы говорим о  культур-
ности, видя озабоченность человека вещами, которые вовсе не являются по-
лезными. Они кажутся, скорее, бесполезными,  когда,  например,  парковые
насаждения, полезные городу как игровые площадки  и  резервуары  чистого
воздуха, имеют к тому же цветочные клумбы. Либо, когда  квартирные  окна
украшены цветочными горшками, Легко заметить, что  бесполезным,  высокую
оценку которого мы ожидаем от культуры, является прекрасное. Мы  требуем
от культурного человека почитания красоты - как встречаемой им в  приро-
де, так и созданной его собственными руками. Этим наши критерии культур-
ности не исчерпываются, нам хочется видеть также признаки чистоты и  по-
рядка. Наше мнение о культуре провинциального английского города  времен
Шекспира падает, когда мы читаем, что перед  дверями  его  родительского
дома в Стратфорде лежала огромная навозная куча. Мы возмущаемся и  поми-
наем оварварствоп, т.е. противоположность культуре, видя разбросанные по
дорожкам Венского леса бумажки. Всякая нечистоплотность кажется нам  не-
совместимой с культурой. Это требование мы распространяем и  на  челове-
ческое тело, а потому с удивлением слышим, сколь дурно  пахло  от  особы
Короля-Солнца, и только качаем головой, когда на Isola bella нам показы-
вают крошечный тазик, коим пользовался Наполеон для  утреннего  туалета.
Нас не удивляет, что употребление мыла кому-то кажется прямо-таки  мери-
лом культуры. То же самое и с порядком, который, подобно чистоплотности,
является творением человека. Но если от природы не  стоит  ждать  особой
чистоты, то порядок был, скорее, в ней преднайден. Наблюдения за велики-
ми астрономическими циклами дали человеку не только прообраз, но  и  ис-
ходный пункт для привнесения порядка в свою жизнь. Порядок является при-
нудительным повторением единожды установленного. Он  определяет,  когда,
где и как нечто должно делаться, дабы избегнуть промедлений и  колебаний
во всяком сходном случае, Неоспоримы благодеяния порядка, он обеспечива-
ет человеку лучшее использование пространства и времени,  сберегает  его
психические силы. Можно было бы ожидать, что порядок с самого  начала  и
без принуждения установится в  человеческой  деятельности;  удивительно,
что этого не произошло - небрежность, ненадежность, беспорядок в повсед-
невной работе таковы, что их можно считать природной склонностью челове-
ка. Он трудно воспитуем для следования небесным образцам.
   Красота, чистоплотность и порядок занимают особое место среди  требо-
ваний культуры. Никто не станет утверждать, что они столь же  важны  для
жизни, как покорение сил природы и некоторые другие моменты,  о  которых
нам еще придется вести речь. Но их и не отодвинешь в сторону, как  нечто
второстепенное. культура предполагает не одну лишь пользу  -  это  видно
уже на примере красоты, которую нам никак не хочется исключать из  инте-
ресов культуры. Польза от порядка очевидна,  чистоплотность  включает  в
себя гигиенические требования. Мы можем предположить, что польза от чис-
тоты не ускользала от внимания людей даже в те времена, когда еще не бы-
ло научно обоснованного предупреждения болезней. Но полезность и в  дан-
ном случае не дает полного объяснения этого стремления, тут должно  при-
сутствовать и нечто иное.
   Ни одна другая черта культуры, однако, не характеризует ее лучше, чем
уважение и попечение о высших формах психической деятельности, об интел-
лектуальных, научных и художественных достижениях, о ведущей роли идей в
жизни человека. Во главе этих идей стоят  религиозные  системы,  сложное
строение которых я попытался осветить в другом месте. Рядом с ними стоят
философские спекуляции и то, что можно  было  бы  назвать  человеческими
идеалами, представлениями о совершенстве - доступном отдельной личности,
народу, всему человечеству - и требованиями,  из  них  вытекающими.  Эти
творения взаимосвязаны и так тесно переплетаются, что трудно как  прояс-
нить их, так и вывести их психологически. Если мы принимаем общую  пред-
посылку, согласно которой всякая человеческая деятельность  имеет  своей
пружиной стремление к двум совпадающим целям - пользе и достижению  удо-
вольствия,- то нам следует принимать ее и для  упомянутых  выше  явлений
культуры. Это легко заметить только в связи с научной  и  художественной
деятельностью, но можно не сомневаться в том, что  и  другие  культурные
формы соответствуют сильным человеческим потребностям. Даже те  из  них,
которые получили развитие у незначительного меньшинства. Оценки тех  или
иных религиозных и философских систем, различных идеалов не должны  вво-
дить в заблуждение; считаем ли мы их вершинами  человеческого  духа  или
прискорбными ошибками, следует признать, что их наличие, более того,  их
господство, свидетельствует о высоком уровне культуры.
   В качестве последней, но далеко немаловажной характеристики  культуры
мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются  взаимоотно-
шения людей, социальные отношения, касающиеся человека в качестве  сосе-
да, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена  семьи,  госу-
дарства. Здесь особенно трудно отрешиться от определенных идеальных тре-
бований и уловить, что вообще в данном случае  принадлежит  к  культуре.
Возможно, с самого начала следовало бы  заявить,  что  элемент  культуры
присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не
будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е.  уста-
навливались бы в зависимости от интересов и влечений физически  сильного
индивида. Ничто не изменилось бы от того, что  этот  сильный  индивид  в
свою очередь столкнется с еще более сильным.  Совместная  жизнь  впервые
стала возможной лишь с формированием большинства - более  сильного,  чем
любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в  отдельности.
Власть такого общества противостоит теперь как оправоп власти  индивида,
осуждаемой отныне как огрубая силап. Замена власти  индивида  на  власть
общества явилась решающим по своему значению  шагом  культуры.  Сущность
его в том, что члены общества ограничивают  себя  в  своих  возможностях
удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких  бы  то  ни
было ограничений. Следующим культурным требованием  является  требование
справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный  правопорядок
не будет нарушен в пользу отдельного  индивида.  Этим  не  исчерпывается
этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие кажется  было
направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого  со-
общества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению  к
более широким массам положение правящего посредством  насилия  индивида.
Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на  всех  (по
крайней мере, на всех способных к общественному состоянию) приносящих  в
жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением)  не
должен становиться жертвой грубого насилия.
   Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была макси-
мальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой  ценнос-
ти, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода  ограничива-
ется вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни  от
одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То,  что  заявляет  о
себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом
против имеющейся несправедливости  и  таким  образом  благоприятствовать
дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремле-
ние может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой
личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свобо-
де, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний
культуры, либо против культуры вообще.  Вряд  ли  найдется  какое-нибудь
средство, способное превратить природу человека в природу термита; пожа-
луй, он всегда будет отстаивать свое притязание на индивидуальную свобо-
ду против воли масс. Немалая часть борьбы человечества сосредоточивается
вокруг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастливое  равновесие
между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Дос-
тижимо ли это равновесие посредством определенных  форм  культуры,  либо
конфликт останется непримиримым - такова одна из роковых проблем челове-
чества.
   Пока речь,шла об общих впечатлениях о тех чертах жизни, которые могут
называться культурными, у нас возникло достаточно ясное представление об
облике культуры в целом, но мы, пожалуй, не узнали ничего, что  не  было
бы общеизвестным. При этом мы сторонились предрассудка, согласно которо-
му культура равнозначна совершенству или пути к такому совершенству, ка-
ковой и предписывается человеку.  Посмотрим  теперь  с  другой  стороны.
Культурное развитие предстает как охватывающий человечество процесс, на-
поминающий нечто нам уже знакомое. Этот процесс  можно  охарактеризовать
посредством тех изменений, которые связаны  с  известными  человеческими
влечениями. Экономическую задачу нашей жизни представляет их  удовлетво-
рение. Некоторые из этих влечений настолько ослабевают, что на их  место
приходит нечто иное - в случае отдельного человека это свойства характе-
ра. Самым ярким примером такого процесса могут служить явления,  обнару-
женные в детской анальной  эротике.  Первоначальный  интерес  ребенка  к
экскрементам, к функции дефекации, ее  органам  и  продуктам  заменяется
вместе с повзрослением группой характерологических черт,  известных  как
скупость, стремление к порядку и чистоте. Эти черты, сами по себе ценные
и желанные, могут сделаться настолько господствующими в психике,  что  в
итоге мы получаем так называемый анальный характер. Нам неизвестно,  как
это происходит, но правильность наблюдений не вызывает сомнения13. Ранее
мы обнаружили, что порядок и чистоплотность являются важными  критериями
культуры, хотя их жизненная необходимость не вполне очевидна, и еще  ме-
нее они пригодны в качестве источников наслаждения. Здесь впервые напра-
шивается аналогия между культурным процессом и развитием либидо у  инди-
вида. Происходит смещение условий удовлетворения  других  влечений,  они
должны переключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровожда-
ется хорошо известным процессом сублимации,  изменением  цели  влечений,
хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представ-
ляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возмож-
ными высшие формы психической деятельности  -  научной,  художественной,
идеологической,- играя тем самым важную роль в культурной жизни. Поддав-
шись первому впечатлению, хочется даже сказать,  что  сублимация  -  это
судьба, навязанная влечениям культурой. Но здесь  лучше  не  торопиться.
Наконец, нельзя не заметить самого важного - насколько культура строится
на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее  является  неудовлетво-
ренность (подавление, вытеснение  или  что-нибудь  еще?)  могущественных
влечений, Эти окультурные запретып господствуют в огромной области соци-
альных отношений между людьми. Нам уже известно, что они - причина враж-
дебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Этим  определя-
ются суровые требования к нашей научной работе, поскольку слишком многое
нуждается в объяснении. Нелегко понять, что  вообще  в  силах  заставить
влечение отклониться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет
экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений.
   Но для выяснения обоснованности нашего подхода к культурному развитию
как специфическому процессу, сопоставимому с нормальным созреванием  ин-
дивида, нам нужно обратиться к другой проблеме. Мы должны задаться  воп-
росом: благодаря каким влияниям появляется культурное  развитие,  каково
его происхождение, чем определяется его течение?

   IV
   Такая задача кажется чрезмерной и может привести  в  уныние.  Вот  то
немногое, что мне удалось разгадать.
   После того как первобытный человек открыл, что улучшение его  земного
удела буквально находится в его руках, что он может изменить  его  своим
трудом, ему уже не было безразлично, работает ли другой человек вместе с
ним или против него. Другой приобрел значимость  сотрудника,  совместная
жизнь с которым может быть полезной. Из своего обезьяноподобного прошло-
го он получил привычку жить семьями; члены  семьи  были,  наверное,  его
первыми помощниками. Основание семьи, видимо, было связано  с  тем,  что
потребность сексуального удовлетворения уже не была для него тем  неожи-
данным гостем, который вдруг появляется, но после отъезда долго не  дает
о себе знать; она поселилась у него как  постоянный  квартиросъемщик.  У
самца появился тем самым  мотив  держать  при  себе  самку  (сексуальный
объект в самом общем смысле); самка же, не хотевшая расставаться со сво-
ими беспомощными детенышами, в их интересах должна была оставаться у бо-
лее сильного самца14. В такой первобытной семье еще нет одной существен-
ной черты культуры: произвол главы семейства и отца был  неограниченным.
В оТотеме и табуп я попытался показать путь, который ведет от этой семьи
к следующей ступени совместной жизни в форме братского союза. Взяв  верх
над отцом, сыновья убедились, что объединение сильнее каждого  поодиноч-
ке. Тотемистическая культура покоится на ограничениях, возлагаемых  друг
на друга для поддержания нового состояния. Предписания табу были  первым
оправомп. Совместная жизнь людей имела, таким  образом,  два  основания:
принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви  к  сексу-
альному объекту, женщине - со стороны мужчины, и любви  к  потомству,  с
которым она не желала расставаться - со стороны  женщины.  Так  предками
человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым  достижением  культуры
было увеличение числа людей, которые могли входить  в  сообщество.  Пос-
кольку обе эти могущественные силы содействовали друг  другу,  то  можно
было бы ожидать, что дальнейшее развитие будет  гладким  и  в  покорении
внешнего мира, и в расширении человеческого сообщества. Нелегко  понять,
почему эта культура дарует своим членам не одно только счастье.
   Перед тем, как исследовать  причины  нарушений,  попробуем  заполнить
пробел в наших предшествующих рассуждениях. Мы приняли любовь в качестве
основания культуры, мы говорили, что  как  сильнейшее  переживание  удо-
вольствия половая (генитальная) любовь дает  человеку  прообраз  всякого
счастья. Поэтому напрашивается дальнейший поиск счастья в области  поло-
вых отношений, тогда как генитальная эротика делается средоточием жизни.
Мы говорили далее, что на этом пути человек попадает  в  зависимость  от
известной части внешнего мира, а именно, от избранного им объекта любви.
Он претерпевает сильнейшие муки, когда этот объект им пренебрегает, ког-
да он теряет его в силу измены или смерти. Мудрецы всех  времен  настоя-
тельно советовали избегать этого пути; однако, он не утратил своей прив-
лекательности для огромного числа детей человеческих.
   Благоприятная конституция позволяет незначительному меньшинству нахо-
дить счастье на пути любви, но при этом неизбежны  обширные  психические
изменения самой функции любви. Эти лица делаются независимыми от  согла-
сия объекта: главная ценность для них не в том, чтобы быть любимыми, она
смещается у них на собственную любовь. От потери  любимого  объекта  они
защищаются тем, что любовь направлена у них уже не на отдельный  объект,
а на всех людей в равной степени. Они избегают изменчивости и  разочаро-
ваний половой любви, так как отвлекаются от сексуальной  цели,  влечение
делается заторможенным по цели. Тем самым они приходят в состояние урав-
новешенности, непоколебимости, нежности, которое  имеет  мало  общего  с
бурной жизнью половой любви, но от которой это состояние  все  же  ведет
свое происхождение. Св.Франциск Ассизский зашел, пожалуй, дальше всех  в
таком использовании любви для достижения  внутреннего  чувства  счастья.
Эта техника реализации принципа удовольствия неоднократно связывалась  с
религией. В обоих случаях происходит обращение к тем  областям  психики,
где стирается различие между оЯп и объектами, а равно и  различия  между
последними. Из этических соображений (их мотивы нам еще предстоит  расс-
мотреть) в этой готовности к всечеловеческой и всемирной  любви  находят
вершину, к которой только и должен стремиться человек. Уже здесь  нельзя
умолчать о двух главных сомнениях по этому поводу. Любовь  ко  всем  без
разбору теряет в цене и она несправедлива к своему объекту. Более  того,
ведь не все люди достойны любви.
   Заложившая основания семьи любовь не  отрекается  от  прямого  сексу-
ального удовлетворения и сохраняет свою первоначальную форму.  Она  про-
должает воздействовать на культуру, в том числе и в такой своей  модифи-
кации, как заторможенная по цели нежность, В обеих этих формах  она  вы-
полняет свою функцию: связывает воедино множество людей, причем  намного
интенсивнее, чем интересы трудового содружества. Неточность употребления
слова олюбовьп имеет свое генетическое основание, Любовью называют отно-
шения между мужчиной и женщиной, создавших семью для удовлетворения сво-
их сексуальных потребностей. Но любовь - это и добрые чувства между  ро-
дителями и детьми, братьями и сестрами, хотя такие  отношения  следовало
бы обозначать как заторможенную по цели любовь или нежность. Заторможен-
ная по цели любовь первоначально была вполне чувственной -  в  бессозна-
тельном она таковой остается и поныне. Как чувственная, так  и  затормо-
женная по цели любовь выходит за пределы  семьи  и  устанавливает  связи
между теми, кто ранее был чужд друг другу, Половая любовь ведет к  новым
семейным союзам, заторможенная по цели - к одружескимп объединениям, ко-
торые становятся культурно значимыми - в них происходит преодоление мно-
гих ограничений половой любви, например, ее исключительности. Но по ходу
развития любовь утрачивает однозначное отношение  к  культуре.  С  одной
стороны, любовь вступает в противоречие с интересами культуры, с  другой
- культура угрожает любви ощутимыми ограничениями.
   Это раздвоение кажется неизбежным, но причина его устанавливается да-
леко не сразу. Она предстает прежде всего как конфликт  между  семьей  и
более крупным сообществом, к которому принадлежит индивид. Главным  уст-
ремлением культуры является собирание людей в большие единства, но семья
не отпускает индивида. Чем крепче связь между членами семьи, тем сильнее
у них склонность отгораживаться от всех остальных и тем  затруднительнее
для них вступление  в  более  широкий  круг.  Филогенетически  первая  и
единственная в детском возрасте форма  совместной  жизни  сопротивляется
замене на более поздние приобретения культуры. Отделение от семьи стано-
вится задачей каждого юноши, и общество часто помогает ему  ритуалами  и
инициациями. Создается впечатление, что эти  трудности  присущи  всякому
органическому развитию.
   Затем на пути культуры оказываются женщины, замедляя и  сдерживая  ее
развитие теми же силами, которые поначалу служили  фундаментом  культуры
как требования любви. Женщины представляют интересы семьи и  сексуальной
жизни; культурная деятельность во все большей степени становилась  мужс-
ким делом. Она ставила перед ними все более сложные задачи, принуждая их
к сублимации влечений, а женщины к этому не  слишком  способны.  Человек
располагает ограниченным количеством психической энергии,  а  потому  он
должен решать свои задачи путем  целесообразного  распределения  либидо.
Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексу-
альной жизни. Постоянное пребывание среди себе подобных и зависимость от
отношений с ними отчуждают мужчину даже от его супружеских  и  отцовских
обязанностей. Женщина видит, как она оттесняется на второй план притяза-
ниями культуры, и у нее начинается вражда с культурой,
   Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры  прояв-
ляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению
культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла  с
собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубо-
кую за все время рану любовной жизни человека. Посредством табу, закона,
обычая вводятся дальнейшие ограничения, касающиеся  как  мужчин,  так  и
женщин. Не все культуры заходят здесь  одинаково  далеко;  экономическая
структура общества также оказывает влияние  на  меру  остающейся  сексу-
альной свободы. Мы уже знаем, что культура действует принуждением эконо-
мической необходимости, отнимая у сексуальности значительную часть  пси-
хической энергии, каковой культура пользуется в своих  целях.  При  этом
она обращается с сексуальностью подобно племени или сословию,  подчинив-
шему себе и угнетающему другое. Страх перед восстанием  угнетенных  при-
нуждает ввести строжайшие меры  предосторожности.  Высшая  точка  такого
развития обнаруживается в нашей западноевропейской культуре.  Психологи-
чески вполне оправданно, что она ставит под  запрет  проявления  детской
сексуальности, ибо без предварительной  обработки  в  детстве  укрощение
сексуальных вожлелений у взрослых было бы безнадежным делом. Нет  оправ-
дания только тому, что культура заходит здесь слишком  далеко  и  вообще
отвергает наличие таких феноменов, несмотря  на  их  очевидность,  Выбор
объекта у зрелого индивида ограничен лицами противоположного пола, тогда
как большая часть внегенитальных удовлетворений запрещается как извраще-
ния. Требование одинаковой для всех сексуальной  жизни  не  принимает  в
расчет различий во врожденной или приобретенной сексуальной конституции,
отнимает у людей значительную часть сексуального наслаждения и тем самым
делается источником тяжкой несправедливости. Запреты и ограничения  пре-
успевают лишь в организации  беспрепятственного  протекания  сексуальных
интересов по допустимым каналам - у нормальных людей, которым не  мешает
их конституция. Но и узаконенная  гетеросексуальная  генитальная  любовь
подлежит  дальнейшим  ограничениям,  вводится  единобрачие.  Современная
культура ясно дает понять, что сексуальные отношения  допустимы  лишь  в
виде единственной и нерасторжимой связи между  одним  мужчиной  и  одной
женщиной. Культура не желает знать  сексуальности  как  самостоятельного
источника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве  незаменимого
средства размножения.
   А это уже крайность, которая, как известно, оказывалась  неосуществи-
мой даже на самое короткое время. Всеобъемлющему вмешательству в их сек-
суальную свободу поддавались лишь слабые натуры, тогда как сильные  тер-
пели его при наличии компенсаций, о которых еще пойдет речь.  Культурное
сообщество было вынуждено молча терпеть многочисленные нарушения,  кото-
рые заслуживали преследования в согласии с установленными  требованиями.
Но не следует заблуждаться  относительно  безобидности  такой  установки
культуры по причине недостижимости  всех  ее  целей.  Сексуальная  жизнь
культурного человека все же сильно покалечена и  производит  впечатление
такой же отмирающей функции, как наши челюсти или волосы на  голове.  Мы
вправе сказать, что произошло чувствительное ослабление значения  сексу-
альности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных
целей15. Иной раз даже возникает впечатление, будто дело здесь не в  од-
ном давлении культуры, что в самой сущности этой функции есть нечто пре-
пятствующее полному удовлетворению и толкающее нас на иные пути.  Трудно
сказать, является ли это заблуждением16. V Психоаналитическая работа на-
учила нас тому, что для так называемых невротиков невыносим именно отказ
от сексуальной жизни. Своими симптомами они заменяют удовлетворение,  но
тем самым либо причиняют себе страдания, либо делаются источником  стра-
даний для других, доставляя их окружающим и  обществу.  Последнее  легко
понять, загадочно первое. Но культура требует от нас еще одной,  уже  не
сексуальной жертвы.
   Мы рассматривали препятствия на пути развития культуры как пример об-
щей трудности эволюции, сводя препятствия к деятельности либидо,  к  его
стремлению держаться старой позиции и не допускать новой. Примерно то же
мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и  сексуальностью  из
того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц,  где  третий
всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях  между  многими
людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру;  влюб-
ленной паре достаточна себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок.
Нет другого случая, где бы Эрос  так  ясно  обнаруживал  сваю  сущность,
стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном -
вошедшем в присказку - случае единения двух влюбленных, то дальше он  не
продвигается.
   Культурное сообщество можно представить состоящим из таких пар  инди-
видов, которые, будучи либидонозно удовлетворенными, соединялись бы друг
с другом узами совместного труда и взаимного интереса. Культуре тогда не
было бы нужды отнимать энергию у сексуальности. Но такого завидного сос-
тояния нет и никогда не бывало.  Действительность  учит  нас  тому,  что
культура не удовлетворяется уже существующими союзами, она  желает  свя-
зать членов сообщества либидонозно,  пользуется  для  этой  цели  любыми
средствами, поощряет установление сильных  идентификаций  между  членами
сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели  либидо,
чтобы подкрепить общественные союзы отношениями дружбы.  Для  исполнения
этого намерения она неизбежно  ограничивает  сексуальную  жизнь.  Мы  не
улавливаем здесь только той необходимости, которая  принуждает  культуру
враждовать с сексуальностью. Речь должна идти о каком-то еще не  обнару-
женном нами препятствии.
   На след нас может навести одно из так называемых идеальных требований
культурного общества. Оно гласит: овозлюби ближнего твоего,  как  самого
себяп. Это требование имеет всемирную известность; оно безусловно старше
христианства, предъявляющего это требование в качестве собственного гор-
деливого притязания. Но оно все же не  является  по-настоящему  древним:
еще в исторические времена оно было совершенно  чуждо  людям.  Попробуем
подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не  совла-
дать с чувством недоумения. Почему, собственно  говоря,  мы  должны  ему
следовать? Чем оно нам поможет? И главное - как его осуществить? Способ-
ны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я  не
могу безответственно ею разбрасываться.  Она  налагает  на  меня  обяза-
тельства, я должен идти на жертвы, чтобы выполнять их. Если я люблю  ко-
го-то другого, он должен хоть как-то заслуживать моей любви. (Я отвлека-
юсь здесь от пользы, которую он может мне  принести,  от  его  возможной
ценности как сексуального объекта - в предписание любви к  ближнему  оба
эти типа отношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем-то  важ-
ном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он то-
го заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал мо-
ей собственной личности. Я должен его любить, если это сын моего  друга,
и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью  -
я должен буду разделить ее с ним. Но если он мне чужд, если он не  прив-
лекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого зна-
чения для моих чувств, то любить мне его трудно. Это было бы  и  неспра-
ведливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как  предпоч-
тение, и приравнивание к ним чужака было бы для  них  несправедливостью.
Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто по-
тому, что он населяет землю - подобно насекомому,  дождевому  червю  или
кольчатому ужу - то я боюсь, что любви на его долю выпадет  немного.  Во
всяком случае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право  сохра-
нить для самого себя. Зачем  тогда  торжественно  выступать  с  подобным
предписанием, коли его исполнение невозможно считать разумным?
   Но трудностей здесь еще больше, Этот чужак не только вообще не  стоит
моей любви. Сказать по чести, он, скорее, заслуживает моей вражды,  даже
ненависти. Ко мне он не испытывает ни малейшей любви, не выказывает  ни-
какого уважения. Если ему это на пользу, то он не  задумываясь  причинит
мне вред - даже не соразмеряя величину полученной им пользы и нанесенно-
го мне вреда. Да ему и польза не обязательна; если хоть какое-то его же-
лание при этом удовлетворяется, то ему все нипочем: он готов насмехаться
надо мною, оскорбить, оклеветать меня, потешиться своею властью,  и  чем
увереннее он себя чувствует, чем я беспомощнее, тем вернее  можно  ждать
от него чего-нибудь подобного. Если он ведет себя  иначе,  если,  будучи
совсем мне чужим, он щадит меня или оказывает мне внимание,  то  мне  не
понадобятся всякие предписания, чтобы платить ему той же монетой.  Я  не
сказал бы и слова против, если бы эта  величественная  заповедь  звучала
так: овозлюби ближнего твоего так, как он любит тебяп. Есть еще одна за-
поведь, еще более невероятная и вызывающая у меня еще более резкие  воз-
ражения. Она гласит: олюби врага твоегоп. Поразмыслив,  я  понимаю,  что
был неправ, отклоняя вторую заповедь как более сильную -  по  сути  дела
это одно и то же17. Исполненный достоинства голос предупреждает: ты дол-
жен любить ближнего как самого себя как раз потому, что он  твоей  любви
не стоит и даже является твоим врагом. Но тогда мне понятно, что все это
походит на credo, quiа absurdum.
   Вполне вероятно, что ближний, когда от него  потребуют  любить  меня,
как самого себя, ответит так же, как и я, откажется по тем же  основани-
ям. Надеюсь, что не с тем же объективным правом, но и он будет держаться
такого же мнения. Существуют различия в поведении людей,  классифицируе-
мые этикой как одоброеп и озлоеп вне всякого  учета  обусловленности  их
поведения. Пока сохраняются эти несомненные различия, следование высоким
этическим требованиям прямо поощряет зло, а значит вредит культуре.  Как
не вспомнить случай, имевший место во французском парламенте, когда речь
шла о смертной казни. Один оратор так страстно требовал ее  отмены,  что
заслужил бурные аплодисменты, пока из зала чей-то голос не крикнул: оQue
messieurs les  assasins,  commencent!п.  За  всем  этим  стоит  действи-
тельность, которую так охотно оспаривают: человек не является  мягким  и
любящим существом, которое в лучшем случае способно на защиту от нападе-
ния. Нужно считаться с тем, что к его влечениям  принадлежит  и  большая
доля агрессивности. Поэтому ближний является для него не только  возмож-
ным помощником или сексуальным объектом; всегда есть  искушение  сделать
ближнего своего средством удовлетворения агрессивности,  воспользоваться
его рабочей  силой  без  вознаграждения,  использовать  как  сексуальный
объект, не спрашивая  согласия,  лишить  имущества,  унизить,  причинить
боль, мучить и убивать. Homo homini lupus.
   У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт  жизни
и истории? Этой агрессивности нужна малейшая провокация; она вмешивается
и при достижении какой-нибудь иной цели, которая могла бы быть достигну-
та и иными, более мягкими средствами. При благоприятных обстоятельствах,
когда устранены психические силы, обычно  ее  тормозящие,  агрессивность
проявляется спонтанно: спадает покров, скрывающий в человеке дикого зве-
ря, которому чужда пощада к представителям собственного  рода.  С  подт-
верждающими этот взгляд фактами должен согласиться тот,  кто  помнит  об
ужасах великого переселения народов, о вторжениях гуннов и так  называе-
мых монголов Чингисхана и Тамерлана, о завоевании Иерусалима благочести-
выми крестоносцами или хотя бы о кошмаре последней мировой войны.
   Существование этой агрессивности, которую мы  способны  обнаружить  у
самих себя и с полным правом предполагаем ее наличие у других,- вот  что
препятствует нашим отношениям с ближним и заставляет  культуру  идти  на
издержки. Вследствие этой изначальной враждебности людей культурному со-
обществу постоянно угрожает распад.  Интересы  трудового  сообщества  не
смогли бы его сохранить, поскольку инстинктивные страсти  могущественнее
разумных интересов, Культура должна напрягать все свои силы, чтобы поло-
жить предел агрессивным влечениям человека, сдержать их с помощью  соот-
ветствующих психических реакций. Для этого на службу призываются  методы
идентификации и затормаживания по цели любовных отношений, отсюда  огра-
ничения сексуальной жизни и идеальная заповедь любви к ближнему,  как  к
самому себе (оправданная лишь тем, что в максимальной мере  противоречит
изначальной природе  человека).  Всеми  стараниями  культуры  достигнуто
сравнительно немного. Она надеется  предотвратить  грубейшие  проявления
зверства тем, что оставляет за собой право прибегать  к  насилию  против
преступников. Но закон не распространяется на более предусмотрительные и
тонкие проявления агрессивности. Каждому из нас  пришлось  расстаться  с
детскими иллюзиями по поводу наших  ближних;  каждому  ведомы  тяготы  и
боль, порожденные злой волей  других.  Была  бы  несправедливо  упрекать
культуру за то, что она желает исключить спор и борьбу  из  человеческой
деятельности. Конечно, без них не обойтись, но соперничество - не обяза-
тельно вражда, таковой оно становится лишь в случае злоупотреблений.
   Коммунисты веруют в то, что ими найден путь к  освобождению  от  зла.
Человек однозначно добр и желает блага ближнему, но его природу испорти-
ла частная собственность. Частное владение благами дает одному власть  и
тем самым искушает его к жестокости с  ближним;  лишенный  имущества,  в
свою очередь, исполнен враждебности и должен восставать против угнетате-
ля. С отменой частной собственности все блага земные  сделаются  общими,
все люди станут наслаждаться ими, а потому исчезнут  зло  и  вражда  меж
людьми. С удовлетворением всех нужд не будет причин видеть в другом вра-
га, и все охотно возьмутся за выполнение необходимой работы. В мои зада-
чи не входит экономическая критика коммунистической системы, я не в сос-
тоянии исследовать здесь вопрос: послужит ли отмена частной собственнос-
ти достижению этой цели и какая от этого польза". Но ее  психологические
предпосылки я не могу не признать безудержной иллюзией.  С  уничтожением
частной собственности человеческая агрессивность лишается одного из сво-
их орудий, безусловно сильного, но наверняка не сильнейшего.  Ничего  не
меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использо-
вание агрессивности в своих целях. Не меняется и сущность агрессивности.
Она не была создана собственностью,  она  царила  почти  безраздельно  в
древнейшие времена, когда собственность была еще жалкой. Она заявляет  о
себе уже в детском возрасте, едва собственность утрачивает свои первона-
чальные анальные формы. Собственность - это осадок всех  отношений  неж-
ности и любви между людьми, быть может, за единственным исключением люб-
ви матери к своему ребенку мужского пола. Даже с устранением личных прав
на материальные блага остаются еще привилегии в области сексуальных  от-
ношений, способные сделаться источником сильнейшего неудовольствия и са-
мой резкой вражды среди в остальном уравненных людей. Если устранить да-
же это, путем полного освобождения сексуальной жизни, т. е.  посредством
уничтожения семьи, зародыша культуры, тогда, конечно, становятся непред-
видимыми новые пути развития культуры; но одного следует ожидать  навер-
няка - агрессивность, эта неискоренимая черта человеческой натуры,  пос-
ледует за ней и по этим путям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие
и высокомерие имущих, не заподозришь в том, что  он  лишен  понимания  и
благожелательности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за  все
то, что из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным тре-
бованием справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашива-
ются возражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей те-
лесными и духовными способностями и установила этим  такое  неравенство,
против которого нет никаких средств.  не  входит  экономическая  критика
коммунистической системы, я не в  состоянии  исследовать  здесь  вопрос:
послужит ли отмена частной собственности достижению этой цели и какая от
этого польза18. Но ее психологические предпосылки я не могу не  признать
безудержной иллюзией. С уничтожением частной собственности  человеческая
агрессивность лишается одного из своих орудий, безусловно  сильного,  но
наверняка не сильнейшего. Ничего не меняется в  различиях  во  власти  и
влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях.
Не меняется и сущность агрессивности.  Она  не  была  создана  собствен-
ностью, она  царила  почти  безраздельно  в  древнейшие  времена,  когда
собственность была еще жалкой. Она заявляет о себе уже в детском возрас-
те, едва собственность утрачивает свои  первоначальные  анальные  формы.
Собственность - это осадок всех отношений нежности и любви между людьми,
быть может, за единственным исключением любви матери  к  своему  ребенку
мужского пола. Даже с устранением личных прав на материальные блага  ос-
таются еще привилегии в области сексуальных  отношений,  способные  сде-
латься источником сильнейшего неудовольствия и самой резкой вражды среди
в остальном уравненных людей. Если устранить даже это, путем полного ос-
вобождения сексуальной жизни, т.е. посредством уничтожения семьи,  заро-
дыша культуры, тогда, конечно, становятся непредвидимыми новые пути раз-
вития культуры; но одного следует ожидать наверняка - агрессивность, эта
неискоренимая черта человеческой натуры, последует за ней и по этим  пу-
тям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, кто станет объектом  агрессии.  Однажды  мое  внимание
привлек феномен вражды и взаимных насмешек как раз между живущими по со-
седству и вообще близкими сообществами,  например,  испанцами  и  порту-
гальцами, северными и южными немцами, англичанами и шотландцами и т.д. Я
дал этому феномену имя онарциссизм малых различийп, которое, впрочем, не
слишком много проясняет. Он представляет собой  удобное  и  относительно
безвредное  удовлетворение  агрессивности,  способствующее  солидарности
между членами сообщества. Рассеянный повсюду еврейский народ оказал  тем
самым достойную признания услугу культуре тех народов, среди которых по-
селился; к сожалению, всего средневекового избиения евреев не хватило на
то, чтобы сделать эти времена более мирными и безопасными для  христиан.
После того, как апостол Павел положил в основание своей христианской об-
щины всеобщее человеколюбие, неизбежным следствием была крайняя нетерпи-
мость христиан ко всем остальным. Римлянам,  которые  не  делали  любовь
фундаментам своего общественного устройства, была чужда религиозная  не-
терпимость, хотя религия была для них  государственным  делом,  и  госу-
дарство было пропитано религией. Нет ничего  непостижимого  в  том,  что
германская мечта о  мировом  господстве  дополняется  антисемитизмом,  и
вполне понятно, почему попытка соорудить новую коммунистическую культуру
в России находит свое психологическое подкрепление в преследовании  бур-
жуазии. С тревогой задаешь себе вопрос:  что  предпримут  Советы,  когда
истребят всех буржуев?
   Так как культура требует принесения в жертву не только сексуальности,
но также агрессивных склонностей человека, нам становится понятнее,  по-
чему людям нелегко считать себя ею осчастливленными. Первобытному  чело-
веку, действительно, было лучше тем, что он не знал никаких  ограничений
на свои влечения. Взамен весьма незначительной была  его  уверенность  в
том, что он  долгое  время  может  наслаждаться  такого  рода  счастьем.
Культурный человек променял часть своего возможного счастья на частичную
безопасность. Не следует, однако,  забывать,  что  в  первобытной  семье
только ее глава пользовался подобной свободой  удовлетворения  влечений,
все прочие жили порабощенными. Контраст между наслаждающимся преимущест-
вами культуры меньшинством и лишенным этих выгод большинством был, таким
образом, максимальным в  начале  культурного  существования.  Тщательное
исследование живущих в первобытном состоянии  племен  свидетельствует  о
том, что свободе их влечений не позавидуешь: она  подлежит  ограничениям
иного рода, но, пожалуй, еще более строгим, чем у современного  культур-
ного человека.
   Когда мы справедливо обвиняем наше нынешнее состояние культуры в том,
что оно не благоприятствует нашим требованиям счастья, что оно  приносит
бесчисленные страдания, каковых, наверное, можно было бы избегнуть, ког-
да мы с беспощадной критикой обрушиваемся на ее несовершенства, мы имеем
на то полное право и не выказываем  себя  врагами  культуры.  Мы  должны
ждать таких изменений нашей культуры, которые способствовали бы  лучшему
удовлетворению наших потребностей и сделали бы ненужной эту критику. Од-
нако нам следовало бы свыкнуться с мыслью, что есть трудности, принадле-
жащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было  попыткам
реформ. Помимо ограничения влечений, к которому мы уже подготовлены, нам
угрожает еще одно состояние, которое можно назвать опсихологической  ни-
щетой массп. Эта опасность грозит прежде  всего  там,  где  общественная
связь  устанавливается  главным  образом  через  взаимную  идентификацию
участников, тогда как индивидуальность вождей не обретает того значения,
которое должно было им принадлежать при формировании массы19.  Современ-
ное культурное состояние Америки дает хорошую возможность  для  изучения
этой ущербности культуры. Но я устою перед искушением и  не  стану  вда-
ваться в критику американской культуры; не хотелось бы вызвать впечатле-
ние, что я сам прибегаю к американским методам.

   VI
   Ни одна другая работа не вызывала у меня столь сильного ощущения  то-
го, что я излагаю нечто общеизвестное, перевожу бумагу и чернила, а  по-
том труд наборщиков и типографскую краску ради  пересказа  чего-то  само
собой разумеющегося. Поэтому я охотно воспользуюсь возникшим у  читателя
представлением, что признание самостоятельного агрессивного влечения оз-
начает пересмотр психоаналитического учения об инстинктах.
   Это не совсем так, поскольку речь идет лишь о более  четкой  формули-
ровке давно совершенного поворота и о выведении из него всех  следствий.
Учение о влечениях продвигалось вперед  труднее  всех  остальных  сторон
постепенно развивавшейся психоаналитической теории.  Но  оно  было  нас-
только необходимо для психоанализа в целом, что нужно было чем-то запол-
нить это место. Сначала, будучи в полной беспомощности, мне служили пер-
вой опорой слова поэта-философа Шиллера, что механизмом мира правят олю-
бовь и голодп, Голод мог быть выражением влечений, направленных на  сох-
ранение индивида, любовь же -  влечений,  направленных  на  объекты.  Ее
главная функция, находящаяся под покровительством природы, заключается в
продолжении рода. Так инстинкты оЯп были поначалу противопоставлены вле-
чениям, направленным на объекты.  Энергия  последних  получила  название
олибидоп. Появилась противоположность между инстинктами оЯп и направлен-
ными на объекты олибидонознымип инстинктами любви (в самом широком смыс-
ле этого слова) . Одно из объектных влечений, а  именно,  садистическое,
имело, однако, ту особенность, что цель  его  была  не  слишком  любвео-
бильной. В то же самое время оно явно в чем-то  примыкало  к  инстинктам
оЯп. Было явным и его родство с инстинктом обладания,  лишенным  либидо-
нозных целей. Этой несогласованностью тогда пренебрегли  -  садизм  ведь
столь очевидно принадлежит к сексуальной жизни, где жестокие игры  могут
занять место игр нежных. Невроз тогда виделся как исход борьбы между ин-
тересами самосохранения и требованиями либидо; борьбы, в которой оЯп по-
бедило, но ценой тяжких страданий и лишений.
   Всякий аналитик готов признать, что даже сегодня это  звучит  не  как
давно преодоленное заблуждение. Но перемены были неизбежны вместе с пос-
тепенным переходом исследования от вытесненного к вытесняющему, от  нап-
равленных на объект влечений к оЯп. Решающим здесь было введение понятия
онарциссизмп, т. е. учения о том, что само оЯп заполнено либидо,  будучи
его первоначальным жилищем и оставаясь в известной мере его штаб-кварти-
рой. Это нарциссическое либидо обращается на объекты, становясь тем  са-
мым объектным либидо (способным вновь  превратиться  в  нарциссическое).
Понятие нарциссизма сделало возможным аналитическое понимание  травмати-
ческих неврозов, а также многих аффектов, близких к  психозам.  Сохраня-
лось толкование неврозов перенесения как попыток защиты  оЯп  от  сексу-
альности, но в результате под угрозой  оказалось  само  понятие  либидо.
Поскольку инстинкты оЯп также были поняты как либидонозные, то  какое-та
время казалось неизбежным отождествление либидо с энергией влечений  как
таковой, как это еще раньше сделал К. Г. Юнг. Но оставалась какая-то  не
вполне обоснованная уверенность в том, что влечения могут  быть  неодно-
родными. Следующий шаг был мною сделан в оПо ту  сторону  принципа  удо-
вольствияп (1920), когда мне впервые бросились в глаза навязчивость пов-
торения и консервативный характер инстинктивной жизни.  Отталкиваясь  от
спекуляций по поводу начала жизни и биологических параллелей, я пришел к
выводу о существовании другого влечения, противоположного инстинкту  са-
мосохранения, который поддерживает жизненную субстанцию  и  созидает  из
нее все более обширные объединения20. Это влечение направлено на  разру-
шение таких объединений, оно стремится вернуть их в изначальное  неорга-
ническое состояние. Итак, помимо Эроса имеется и инстинкт смерти, а  фе-
номен жизни объясняется их взаимо- и противодействием. Нелегко было най-
ти свидетельства деятельности этого  гипотетического  инстинкта  смерти.
Шумные проявления Эроса бросаются в глаза; можно было предположить,  что
глухая разрушительная работа инстинкта смерти происходит  внутри  живого
существа, но это было малодостоверно. Дальше шла идея о том,  что  часть
этого инстинкта обращается против внешнего мира и  заявляет  о  себе  во
влечении к агрессии и деструкции. Этот инстинкт принуждается  тем  самым
служить Эросу, поскольку направлен на уничтожение другого (одушевленного
или неодушевленного), а не себя самого. Напротив, ограничение направлен-
ной вовне агрессии усиливало бы и без того осуществляющийся процесс  са-
моразрушения. Уже по этому примеру можно догадаться, что  оба  эти  инс-
тинкта редко - наверное, даже никогда - не выступают по отдельности,  но
сплавлены в различные изменчивые и спутанные сочетания, а потому неузна-
ваемы для нашего взгляда. Особенно сильный сплав любовного и деструктив-
ного влечений обнаруживается в садизме, давно  известном  как  компонент
сексуальности. В его противнике, мазохизме, точно  так  же  присутствует
связь внутренне направленной деструктивности с  сексуальностью,  которая
проясняет и делает ощутимой эту ранее недоступную пониманию наклонность.
   Гипотеза об инстинкте смерти, или деструктивности, столкнулась с соп-
ротивлением даже в психоаналитических кругах. Нередко  заявляет  о  себе
тенденция приписывать все опасное и враждебное, находимое в любви, изна-
чальной биполярности собственной природы любви. Развиваемые здесь  сооб-
ражения я представил поначалу лишь как опытные  данные,  но  с  течением
времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не в силах  мыслить
иначе. Мне кажется, что эта гипотеза теоретически несравненно более при-
емлема, нежели все остальные, так как она позволяет многое упростить без
пренебрежения к фактам или насилия над ними - а к этому мы  стремимся  в
теоретической работе. Я готов признать, что в  садизме  и  мазохизме  мы
имеем дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной внутрь или
вовне, но мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность  невро-
тической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее
ей в истолковании жизни место. (Направленная внутрь  деструктивность  по
большей части не поддается восприятию, пока она не получила  эротической
окраски.) Я вспоминаю о собственном сопротивлении при первой  встрече  с
идеей инстинкта деструктивности в психоаналитической литературе,  помню,
сколь долго оно длилось, пока я не стал восприимчивее к  этой  идее.  Не
удивительно поэтому, что другие ее отрицали и отрицают. Даже дети, и  те
неохотно слушают напоминания о врожденной склонности человека ко  озлуп,
к агрессии, разрушению и всякого рода жестокостям. Ведь Бог  создал  его
по образу собственного всесовершенства, и никому не хочется вспоминать о
трудности соединения - вопреки всем уверениям homo homuni lupus - несом-
ненного существования зла с божественным всемогуществом или его  всебла-
гостью. Для оправдания Бога потребовался дьявол, принявший на себя  эко-
номически полезную роль козла отпущения - вроде еврея  в  мире  арийских
идеалов. Но и тогда Бог несет ответственность за существование  дьявола,
за это воплощенное зло. По причине таких  трудностей  всякому  на  своем
месте остается преклонить колени перед глубоко нравственной природой че-
ловека: это поможет приобрести респектабельность и за это  многое  прос-
тится21. Название олибидоп теперь вновь можно применять к  силам  Эроса,
чтобы отличать их от энергии инстинкта смерти22. Следует  признать,  что
восприятие последнего по-прежнему вызывает трудности; мы лишь в какой-то
степени догадываемся о его присутствии за Эросом и  он  нам  недоступен,
пока не вступает в соединение с Эросом. Его природа и отношение к  Эросу
самым ясным образом проявляются при рассмотрении садизма, когда при пол-
ном удовлетворении сексуального  влечения  преследуется  не  эротическая
цель, Но даже там, где инстинкт смерти обходится без  сексуальных  целей
вообще, даже в ярости слепого разрушения,  удовлетворение  агрессивности
связано с необычайно высоким уровнем нарциссического наслаждения  -  оЯп
утоляет свое древнее желание всемогущества. Умеренный и усмиренный,  за-
торможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется  на  объекты,
предоставляя тем самым оЯп способ удовлетворения своих жизненных нужд  и
господство над природой. Гипотеза об этом инстинкте покоится на теорети-
ческих основаниях, а потому она не вполне защищена от теоретических воз-
ражений. Но такой она нам представляется на нынешнем уровне наших позна-
ний; грядущие исследования и размышления, конечно, внесут  окончательную
ясность.
   Так что в дальнейшем я буду придерживаться той точки зрения, что  аг-
рессивное стремление является у  человека  изначальной,  самостоятельной
инстинктивной предрасположенностью. В ней  культура  находит  сильнейшее
препятствие. У нас уже сложилось представление, что культура  есть  про-
цесс, завладевший человечеством - мы все еще находимся под обаянием этой
идеи. Процесс этот состоит на службе у Эроса, желающего собрать  сначала
отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно  большое
целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; тако-
во дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидонозно связаны;  одна
необходимость, одни выгоды совместного труда их  бы  не  удержали.  Этой
программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности,  враж-
дебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение - потомок
и главный представитель инстинкта смерти,  обнаруженного  нами  рядом  с
Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь  смысл  культурного
развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере чело-
вечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом  жизни  и  инстинктом
деструктивности, Эта борьба - сущность и содержание жизни вообще, а  по-
тому культурное развитие можно было бы просто обозначить как борьбу  че-
ловеческого рода за выживание23. И эту-то битву  гигантов  наши  нянюшки
хотят убаюкать олегендой о радостях небап! VII Почему наши родичи -  жи-
вотные не обнаруживают такой культурной борьбы?  Этого  мы  попросту  не
знаем. Вероятно, иные из них - пчелы, муравьи, термиты - сотни тысяч лет
вели борьбу, пока не нашли те государственные институты,  то  разделение
функций, те ограничения для индивидов, которые вызывают  у  нас  сегодня
такое восхищение. Но наше нынешнее состояние таково, что мы не  были  бы
счастливы ни в одном из этих государств животных, исполняя какую  угодно
роль, уготованную в них индивидам - об этом говорят нам наши чувства.  У
других видов животных дело могло дойти до  временного  равновесия  между
воздействиями внешнего мира и внутренней борьбой инстинктов, что привела
бы к застою в развитии. У первобытного человека новая атака либидо могла
возбудить новый отпор деструктивности. Вопросов здесь много больше,  чем
ответов.
   Нас касается другой вопрос: какими  средствами  пользуется  культура,
чтобы сдержать и обезвредить противостоящую ей агрессивность - быть  мо-
жет, даже совсем исключить ее? Мы уже познакомились с некоторыми метода-
ми, наверное, не самыми важными. Возможность их изучения предоставляется
нам историей развития индивида - что с ним происходит, когда он пытается
обезвредить свое стремление к агрессии? Нечто удивительное и загадочное,
хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, перено-
сится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, воз-
никла, и направляется против собственного оЯп, Там  она  перехватывается
той частью оЯп, которая противостоит остальным частям как  оСверх-Яп,  и
теперь в виде совести использует против оЯп ту же готовность к агрессии,
которую оЯп охотно удовлетворило бы на  других,  чуждых  ему  индивидах.
Напряжение между усилившимся оСверх-Яп и подчиненным ему оЯп мы называем
сознанием вины, которое проявляется как  потребность  в  наказании.  Так
культура преодолевает опасные агрессивные устремления  индивидов  -  она
ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром  внутренней  инс-
танции, подобной гарнизону в захваченном городе.
   На возникновение чувства вины психоаналитики смотрят иначе, чем  про-
чие психологи. Но и аналитику нелегко дать полный отчет об этом чувстве.
Когда спрашиваешь, как у кого-то появляется чувство вины, поначалу  слы-
шишь ответ, с которым не поспоришь: виновным (огрешнымп, как  сказал  бы
человек набожный) себя чувствует тот, кто сделал нечто, признаваемое оз-
ломп. Потом замечаешь, как мало дает этот ответ. После некоторых колеба-
ний к этому, быть может, добавят: виновен и тот,  кто,  не  сделав  зла,
имел такое намерение. Тогда встает вопрос, почему здесь приравнены  умы-
сел и его осуществление? В обоих случаях, однако, заранее  предполагает-
ся, что зло уже известно как нечто дурное, и его нужно исключить еще  до
исполнения, Как люди приходят к  такому  решению?  Способность  к  изна-
чальному, так сказать, естественному, различению добра  и  зла  придется
сразу же отклонить. Часто зло совсем не вредно и не опасно для оЯп; нап-
ротив, оно бывает для него желанным и приносящим удовольствие. Таким об-
разом, здесь нужно говорить о стороннем влиянии, определяющем, что долж-
но называться добром и злом. Поскольку собственное внутреннее чувство не
подводит человека к этому пути, у него должен быть мотив для того, чтобы
поддаться данному внешнему влиянию. Такой мотив легко обнаружить  в  его
беспомощности и зависимости от других. Его лучше всего  назвать  страхом
утраты любви. С потерей любви другого, от коего он зависим, утрачивается
и защита от многочисленных опасностей. Прежде всего, он оказывается  пе-
ред лицом угрозы, что превосходящий его по силе другой проявит свое пре-
восходство в виде кары, наказания. Поначалу, таким образом, зло есть уг-
роза утраты любви, и мы должны избегать его из страха такой утраты.  Не-
важно, было ли зло уже совершено, хотят ли его совершить: в обоих случа-
ях возникает угроза его раскрытия  авторитетной  инстанцией,  которая  в
обоих случаях будет карать одинаково.
   Это состояние называется одурной совестьюп, хотя и не заслуживает та-
кого названия, поскольку  на  данном  уровне  осознания  вины  последняя
предстает лишь как страх утраты любви, как  осоциальныйп  страх.  У  ма-
ленького ребенка иначе и быть не может, но и у многих  взрослых  отличия
невелики - разве что  на  место  отца  или  обоих  родителей  становится
большее человеческое сообщество. Люди постоянно позволяют себе  приятное
им зло, если только они уверены, что это не будет  раскрыто  авторитетом
или он их никак не накажет - страх относится  только  к  разоблачению24.
Сегодняшнее общество должно считаться и с этим состоянием.  Значительные
изменения наступают вместе с интериоризацией этого авторитета, с возник-
новением оСверх-Яп. Феномены совести поднимаются на новую ступень  -  по
сути дела, лишь после того следовало бы говорить о совести и чувстве ви-
ны25. Страх перед разоблачением теперь отпадает  и  совершенно  исчезает
различие между злодеянием и злой волей, так как от оСверх-Яп  ничего  не
скроешь, даже мысли. Правда, сходит на нет и реальная серьезность ситуа-
ции, ибо новый авторитет, оСверх-Яп, не имеет повода для жестокого обра-
щения с внутренне с ним сопряженным оЯп. Но ситуация  остается  той  же,
что вначале, под влиянием генезиса, продлевающего жизнь прошлому  и  уже
преодоленному. оСверх-Яп истязает грешное оЯп теми же  муками  страха  и
ждет удобного случая, чтобы наказать оЯп со стороны внешнего мира.
   На этой второй ступени развития у совести обнаруживается одна своеоб-
разная черта, которая была ей чужда на первой и которую  теперь  нелегко
объяснить. А именно, чем добродетельнее человек, тем суровее и  подозри-
тельнее делается совесть. В злейшей  греховности  обвиняют  себя  дальше
других зашедшие по пути святости. Добродетель лишена части обещанной  ей
награды, послушное и воздержанное оЯп не пользуется доверием своего мен-
тора, да и напрасно пытается его  заслужить.  Тут  наготове  возражения:
это, мол, искусственные трудности, суровая и бдительная  совесть  харак-
терна именно для нравственных людей. Святые имели право представлять се-
бя грешниками, сославшись на искушения:  стремлению  удовлетворять  инс-
тинкты они подвержены сильнее других, искушения растут при постоянном от
них отречении, тогда как после удовлетворения они хотя бы на время осла-
бевают. Другим фактом в этой столь богатой проблемами области этики  яв-
ляется то, что несчастья укрепляют власть совести в оСверх-Яп. Пока дела
идут неплохо, совесть человека мягка и многое уму позволяет; стоит  слу-
читься несчастью, и он уходит в себя, признает свою греховность, превоз-
носит притязания своей совести, налагает на себя обеты и  кается26.  Так
поступали и так поступают доныне целые народы. Это легко объяснить  пер-
воначальной, инфантильной ступенью совести, которая не исчезает и  после
интроекции оСверх-Яп, но продолжает существовать рядом с ним и  за  ним.
Судьба видится как заменитель  родительской  инстанции;  если  случается
несчастье, та это значит, что любви этой верховной власти он уже  лишен.
Опасность такой утраты заставляет вновь  склониться  перед  родительским
образом оСверх-Яп, которым человек пренебрегал в счастье. Это еще понят-
нее, если, в соответствии со строго религиозным образом мышления, мы бу-
дем считать судьбу лишь выражением воли Божьей.  Народ  Израиля  полагал
себя избранным сыном Божьим, и пока величественный отец слал своему  на-
роду несчастья за несчастьями, народ не роптал и не сомневался  в  могу-
ществе и справедливости Божьей, но выдвигал пророков,  которые  порицали
его за греховность. Из сознания своей виновности он  сотворил  непомерно
суровые предписания своей жреческой религии, Первобытный  человек  ведет
себя совсем иначе! Когда с ним случается несчастье, он винит не себя,  а
свой фетиш, который не справился со своими обязанностями - и вместо того
чтобы корить себя подвергает его порке.
   Итак, нам известны два источника чувства вины: страх перед  авторите-
там и позднейший страх перед оСверх-Яп. Первый  заставляет  отказываться
от удовлетворения инстинктов, второй еще и наказывает (ведь от оСверх-Яп
не скрыть запретных желаний) . Мы видели также, как может пониматься су-
ровость оСверх-Яп, иначе говоря, требования совести. Это простые продол-
жения строгости внешнего авторитета, на смену которому  пришла  совесть.
Теперь мы видим, в каком отношении к отказу от влечений  стоит  сознание
вины. Первоначально отказ от влечений был следствием страха перед  внеш-
ним авторитетом: от удовлетворения отрекались, чтобы не потерять  любви.
Отказавшись, человек как бы расплачивается с внешним  авторитетом,  и  у
него не остается чувства вины. Иначе происходит в  случае  страха  перед
оСверх-Яп. Здесь мало отказа от удовлетворения, поскольку  от  оСверх-Яп
не скрыть оставшегося желания. Чувство вины возникает несмотря на отказ,
и в этом огромный экономический убыток введения оСверх-Яп или, так  ска-
зать, совести. Отказ от влечений уже не освобождает, добродетельная уме-
ренность не вознаграждается  гарантией  любви.  Человек  поменял  угрозу
внешнего несчастья - утраты любви и наказания со стороны внешнего  авто-
ритета - на длительное внутреннее несчастье, напряженное сознание винов-
ности.
   Эти взаимосвязи настолько запутанны и в то же время столь важны, что,
несмотря на опасность повторения уже сказанного, я хотел  бы  подойти  к
ним с еще одной стороны. Итак, временная последовательность событий  та-
кова: сначала отказ от влечений вследствие страха  агрессии  со  стороны
внешнего авторитета. Из него вытекает и страх утраты  любви,  тогда  как
любовь предохраняет от такого наказания. Затем создается внутренний  ав-
торитет, отказ от влечений происходит из-за страха перед ним, это  страх
совести. Злодеяние и злой умысел приравниваются  друг  другу,  а  отсюда
сознание вины, потребность в наказании.  Агрессия  совести  консервирует
агрессию авторитета. Пока все ясно; но остается ли место для усиливающе-
го совесть влияния несчастья (отказ,  налагаемый  извне),  для  исключи-
тельной суровости совести у самых лучших и самых покорных? Обе эти  осо-
бенности совести уже были нами объяснены, но могло  создаться  впечатле-
ние, что объяснения не достигли сути дела, осталось нечто необъясненное.
И тут, наконец, подключается идея, характерная исключительно для психоа-
нализа и чуждая обычному человеческому мышлению. Она позволяет понять  и
неизбежную запутанность и непрозрачность предмета  нашего  исследования.
Эта идея такова: хотя, поначалу, совесть (вернее, страх,  который  потом
станет совестью) была первопричиной отказа от влечений, потом  отношение
переворачивается. Каждый отказ делается динамическим источником совести,
он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость.  Чтобы  согласовать
это с уже известной нам историей возникновения совести, не обойтись  без
парадокса: совесть есть следствие отказа от влечений; либо  -  отказ  от
влечений (навязанный нам извне) создает совесть, которая  затем  требует
все нового отказа от влечений.
   Собственно говоря, это положение не так  уж  противоречит  описанному
ранее генезису совести, и есть путь их дальнейшего сближения. Для  прос-
тоты изложения воспользуемся примером агрессивного влечения и  допустим,
что всегда требуется отказ от агрессии. Естественно, это лишь  предвари-
тельное допущение. Воздействие отказа на совесть тогда  является  таким,
что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в  удовлетво-
рении, перехватывается оСверх-Яп и увеличивает его агрессию против  оЯп.
С этим не вполне согласуется то, что первоначальная агрессивность совес-
ти есть продолжение суровости внешнего авторитета. Тогда  она  не  имеет
ничего общего с отказом от удовлетворения. Эта несогласованность,  одна-
ко, убывает, если предположить, что первое наполнение  оСверх-Яп  агрес-
сивностью имеет другой источник. Какими бы ни были первые запреты, у ре-
бенка должна была развиться значительная агрессивность против того авто-
ритета, который препятствует удовлетворению самых настоятельных его вле-
чений. Ребенок был вынужден отказываться от удовлетворения  своей  мсти-
тельной агрессии против авторитета. В этой экономически трудной ситуации
он прибегает к  помощи  механизма  идентификации,  а  именно,  переносит
внутрь себя самого этот неуязвимый  авторитет,  который  становится  оС-
верх-Яп. Тем самым он получает во владение всю ту агрессивность, которую
в младенчестве направлял против этого авторитета.  Детское  ооЯп  должно
довольствоваться печальной ролью столь униженного - отцовского - автори-
тета. Как это часто случается, мы имеем  дело  с  зеркальной  ситуацией:
оЕсли бы я был отцом, а ты ребенком, то плохо бы тебе пришлосьп. Отноше-
ние между оСверх-Яп и оЯп есть перевернутое желанием реальное  отношение
между еще не расщепившимся оЯп и внешним объектом.  Это  также  типичная
ситуация. Существенное различие, однако, состоит  в  том,  что  первона-
чальная строгость ооСверх-Яп отличается от той, которая испытывается  со
стороны  объекта  или  ему  приписывается;  скорее,   она   представляет
собственную агрессивность против объекта. Если это верно, то  можно  ут-
верждать, что сначала совесть возникает посредством подавления агрессив-
ности, а затем она все более усиливается благодаря все новым  актам  по-
давления.
   Какое из этих двух мнений правильное? Старое, казавшееся нам  неоспо-
римым генетически, либо же новое. которое столь совершенным образам вно-
сит упорядоченность в теорию? Свидетельства прямого наблюдения подтверж-
дают оба взгляда. Они не противоречат друг другу и  даже  встречаются  -
мстительная агрессия ребенка  определяется  мерой  наказуемой  агрессии,
ожидаемой им со стороны отца. Но опыт учит тому, что строгость развиваю-
щегося у ребенка оСверх-Яп никоим образом не передает строгости им самим
испытанного обращения27. При очень мягком  воспитании  у  ребенка  может
возникнуть весьма суровая совесть. Но эту  независимость  не  следует  и
преувеличивать: не трудно убедиться в том, что строгость воспитания ока-
зывает сильное влияние на формирование детского оСверх-Яп. Из этого сле-
дует, что при формировании оСверх-Яп и образовании совести мы имеем дело
с взаимодействием врожденных конституциональных факторов  и  воздействий
окружающей среды. В этом нет ничего удивительного, так как речь идет  об
общем этиологическом условии всех подобных процессов28.  Можно  сказать,
что ребенок, реагируя повышенной агрессивностью и соответствующей  стро-
гостью ооСверх-Яп на первые серьезные отказы от  влечений,  следует  при
Этом филогенетическому  прообразу.  Неадекватность  реакции  объясняется
тем, что первобытный праотец был поистине страшен и вполне  способен  на
крайнюю степень агрессивности. Таким образом, различия двух точек зрения
на генезис совести еще больше стираются, когда мы переходим  от  истории
развития индивида к филогенезису. Но между этими двумя процессами  обна-
руживается новое различие, Мы продолжаем придерживаться гипотезы о  том,
что человеческое чувство вины происходит из  Эдипова  комплекса  и  было
приобретено вместе с убийством  отца  объединившимися  против  него  сы-
новьями. Тогда агрессия не была подавлена, но была осуществлена - та са-
мая агрессия, подавление которой у ребенка  должно  являться  источником
чувства вины. Я не удивлюсь, если кто-нибудь из читателей  гневно  воск-
ликнет: оВсе равно - убьет отца или нет - чувство вины появляется в обо-
их случаях! Позвольте усомниться. Либо ложно выведение чувства  вины  из
подавленной агрессивности, либо вся история с отцеубийством -  роман,  и
древние дети человеческие убивали своих отцов не чаще, чем имеют обыкно-
вение нынешние. Впрочем, даже если это не роман, а достоверная  история,
то и в таком случае здесь нет ничего неожиданного: чувство вины  появля-
ется после свершения чего-то преступного. А для этого повседневного слу-
чая психоанализ как раз не дает никакого объясненияп,
   Эта верно, и нам нужно наверстывать упущенное. Здесь нет никакой тай-
ны. Чувство вины, возникающее  после  свершения  чего-либо  преступного,
скорее заслуживает имени раскаяния. Оно относится только к деянию, а тем
самым уже предполагает наличие совести до деяния, т. е.  готовности  по-
чувствовать себя виновным. Раскаяние ничуть не поможет нам в  исследова-
нии истоков совести и чувства вины. В обыденных случаях происходит  сле-
дующее: влечение обретает силу и может  прорвать  ограниченную  по  силе
оборону совести. Но по мере удовлетворения потребности происходит ее ес-
тественное ослабление и восстанавливается прежнее соотношение сил.  Поэ-
тому психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из
раскаяния - как бы часто они ни встречались и каким бы ни было их  прак-
тическое значение.
   Но когда чувство вины восходит к убийству  праотца  -  разве  оно  не
представляет  собой  ораскаянияп,  не  предполагает  наличия  совести  и
чувства вины еще до совершения деяния? Откуда же тогда раскаяние? Именно
этот случай должен прояснить нам тайну чувства  вины  и  положить  конец
сомнениям. Я полагаю, что это достижимо. Раскаяние было результатом  из-
начальной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья его  нена-
видели, но они его и любили. После удовлетворения ненависти  в  агрессии
любовь проявилась как раскаяние за  содеянное,  произошла  идентификация
оСверх-Яп с отцом. Как бы в наказание за агрессивное деяние против  отца
его власть получило оСверх-Яп, устанавливающее  ограничения,  налагающее
запреты на повторение деяния. Склонность к агрессии против отца повторя-
лась и в последующих поколениях, а потому сохранялось  и  чувство  вины,
усиливавшееся всякий раз при подавлении агрессии и перенесении ее в  оС-
верх-Яп. Теперь нам со всей ясностью видна и причастность любви  к  воз-
никновению совести, и роковая неизбежность чувства  вины.  При  этом  не
имеет значения, произошло отцеубийство на самом деле или от него воздер-
жались. Чувство вины обнаружится в обоих случаях, ибо оно есть выражение
амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разру-
шительности или смерти. Этот конфликт разгорается, как только перед  че-
ловеком ставится задача сосуществования с другими. Пока  это  сообщество
имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в Эдиповом комплексе, в  со-
вести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество
тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается
и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому
побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую  массу.  Эта  цель
достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что  нача-
лось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет
собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею нераз-
рывно связаны последствия врожденного ей конфликта - вечной распри любви
и смерти. Из него произрастает чувство вины,  достигающее  иногда  таких
высот, что делается невыносимым для отдельного индивида. Вспомним потря-
сающее обвинение великого поэта онебесным силамп.

   Они нас в бытие манят,
   Заводят слабость в преступленья
   И после муками казнят:
   Нет на земле проступка без отмщенья.

   Можно лишь вздохнуть при мысли, что иным людям дано без всякого труда
извлекать глубочайшие прозрения из круговорота своих чувств,  тогда  как
всем прочим приходится прокладывать свой путь на ощупь и с мучениями.

   VIII
   Под конец такого пути автор должен извиниться перед читателями  -  он
не был умелым вожатым, не уберег от пустынь и трудных обходных троп. Без
сомнения, можно было бы справиться с этим и лучше. Попытаюсь в  заверше-
ние хоть как-то восполнить упущенное.
   У читателя могло возникнуть впечатление, будто рассуждения о  чувстве
вины ломают рамки этой работы, занимают слишком много места и  оттесняют
на обочину другие вопросы, с которыми они даже не  всегда  связаны.  Это
могло нарушить стройность изложения, но полностью  соответствует  нашему
намерению - представить чувство вины  как  важнейшую  проблему  развития
культуры показать, что платой за  культурный  прогресс  является  убыток
счастья вследствие роста чувства вины29. Странность этого окончательного
вывода нашего исследования объясняется, наверное, совершенно особым,  не
вполне осмысленным, отношением между чувством вины и нашим сознанием.  В
обычных, нормальных случаях раскаяния чувство  вины  достаточно  ощутимо
для нашего сознания. Мы даже привыкли вместо очувства винып  говорить  о
осознании винып. Изучение неврозов, которому мы многим обязаны для пони-
мания нормальности, показывает нам всю противоречивость этих взаимоотно-
шений. В неврозе навязчивых состояний чувство вины назойливо навязывает-
ся сознанию, оно господствует как в клинической картине болезни, так и в
жизни больного, оно теснит все остальное.  Но  в  случае  иных  неврозов
чувство вины остается совершенно бессознательным,  не  выявляя  и  малой
части своего реального воздействия. Больные не верят, когда мы предпола-
гаем у них обессознательное чувство винып. Чтобы они хоть как-то нас по-
нимали, мы рассказываем им о бессознательной потребности в наказании,  в
которой находит выражение чувство вины. Не  следует  переоценивать  этих
сопоставлений с формами неврозов - и при  неврозе  навязчивых  состояний
имеются типы больных, которые не воспринимают своего  чувства  вины  или
ощущают его как мучительное неприятное чувство, какую-то тревогу, мешаю-
щую совершать определенные действия. Когда-нибудь все это станет нам по-
нятнее. Здесь было бы уместно только заметить, что чувство вины есть то-
пическая разновидность страха - в своих позднейших  фазах  развития  оно
полностью совпадает со страхом перед оСверх-Яп. Взаимоотношения сознания
со страхом дают ту же картину многообразных  вариаций.  Страх  стоит  за
всеми симптомами, но он то шумно притязает на все сознание  целиком,  то
так хорошо прячется, что вынуждает говорить  о  бессознательном  страхе.
Или даже о бессознательной возможности страха, если мы желаем  сохранить
в чистоте научно-психологическую совесть - ведь страх есть прежде  всего
ощущение. Вполне допустимо, что созданное культурой чувство  вины  также
неузнаваемо как таковое, остается по большей части  бессознательным  или
обнаруживается как недовольство, неудовлетворенность, для которых  отыс-
кивается другая мотивировка. Религии, по крайней мере, никогда не  игно-
рировали роль чувства вины в культуре. Они даже претендуют на избавление
человечества от этого чувства, именуемого ими грехом (чему я не дал  со-
ответствующей оценки в другом месте30) . По тому,  как  достигается  это
избавление в христианстве - жертвенной смертью одного человека, принима-
ющего на себя общую вину всех - мы пришли к выводу относительно  первого
случая обретения этой изначальной вины, с которого берет свое  начало  и
культура31. Полезным, хотя и не принципиально важным, было бы  разъясне-
ние некоторых терминов, которые часто употреблялись нами слишком  вольно
или один вместо другого: оСверх-Яп, совесть, чувство вины, потребность в
и наказании, раскаяние. Все они обозначают разные стороны одного и  того
же отношения. оСверх-Яп - это открытая нами инстанция, а совесть -  одна
из приписываемых оСверх-Яп функций. Совесть осуществляет  надзор  и  суд
над действиями и умыслами оЯп, она действует как цензор.  Чувство  вины,
жестокость ооСверх-Яп - это, как и в случае суровой  совести,  ощущаемая
оЯп слежка, контроль за напряженными взаимоотношениями стремлений оЯп  и
требований оСверх-Яп. Лежащий в основе всего этого отношения страх перед
критической инстанцией, потребность в наказании -  это  проявление  инс-
тинкта ооЯп, сделавшегося мазохистским под влиянием  садистического  оС-
верх-Яп. Иначе говоря, оЯп употребляет часть имеющегося у него  внутрен-
него деструктивного влечения для установления эротической связи  со  оС-
верх-Яп. О совести можно говорить лишь после того, как доказано  наличие
оСверх-Яп, а сознание вины надо признать возникшим ранее, таким  образом
оно старше совести. В таком случае чувство  вины  есть  непосредственное
выражение страха перед внешним авторитетом, напряжения между оЯп и авто-
ритетом. Чувство вины - прямой потомок конфликта  между  потребностью  в
любви и стремлением к удовлетворению влечений (задержка последнего  соз-
дает склонность к агрессии). Взаимное наложение двух уровней чувства ви-
ны - из страха перед внешним и внутренним авторитетом -  затрудняло  нам
понимание совести. Раскаяние - это  общее  обозначение  реакций  оЯп  на
чувство вины, Раскаяние содержит в почти непреобразованном виде материал
ощущений страха и является само по себе наказанием, включает в себя пот-
ребность в наказании, а потому оно может быть старше совести.
   Столь же небесполезно было бы  проследить  те  противоречия,  которые
временами вносили запутанность в наше исследование. Чувство вины было то
следствием неосуществленной агрессии, то результатом  агрессии  как  раз
совершенной (по своему историческому происхождению от отцеубийства). На-
ми был найден выход из этого затруднения: с подключением внутреннего ав-
торитета, оСверхЯп, отношение существенно изменилось. Ранее чувство вины
совпадало с раскаянием, и мы отмечали, что раскаяние означало только ре-
акцию на действительно совершенный акт агрессии.  Затем  различие  между
намерением и совершением агрессии утратило свою силу вследствие всеведе-
ния оСверх-Яп. Чувство вины могли теперь  вызывать  не  только  действи-
тельно совершенные акты насилия - это всем известно,- но и лишь замышля-
емые - таково открытие психоанализа. Несмотря на изменение психологичес-
кой ситуации, конфликт двух влечений воздействует сходным образом.
   Именно здесь следует искать решение загадки  сложных  взаимоотношений
чувства вины с сознанием. Чувство вины из  раскаяния  за  деяние  всегда
осознано; оно может оставаться бессознательным, будучи  восприятием  по-
буждения. Правда, этому противоречит невроз навязчивых состояний (и  во-
обще не все так просто), Второе  противоречие  заключалось  в  том,  что
энергия агрессивности оСверх-Яп предстает сначала как продолжение  энер-
гии наказания со стороны внешнего авторитета; согласно другому  взгляду,
она является, скорее, собственной агрессивностью, не нашедшей применения
и сталкивавшейся с этим препятствующим ей авторитетом. Первая точка зре-
ния лучше согласуется с историей, вторая - с теорией чувства виновности.
Противоречие, казавшееся непримиримым, было чуть ли не полностью сглаже-
но более детальным анализом: общим и существенным в обоих случаях оказы-
вается перенесение агрессивности внутрь. Клинические наблюдения  в  свою
очередь позволяют различать два действительных  источника  агрессивности
оСверх-Яп. В отдельных случаях доминирует воздействие одного или  друго-
го, но в целом они взаимодействуют. Думаю, что в данном  пункте  следует
всерьез отстаивать ту точку зрения, которую я ранее рекомендовал  в  ка-
честве предварительной гипотезы.  В  новейшей  аналитической  литературе
предпочтение отдается учению, согласно которому всякое отречение,  любое
препятствие удовлетворению  влечения  ведет  или  может  вести  к  росту
чувства вины32. Мне кажется, что можно внести  теоретическое  упрощение,
если относить это только к агрессивным влечениям -  тогда  эту  гипотезу
нелегко опровергнуть. Иначе как  объяснить  динамически  и  экономически
рост чувства вины, приходящий на место  неудовлетворенного  эротического
влечения? Это возможно лишь окольным путем, когда препятствие  эротичес-
кому удовлетворению возбуждает частичную агрессию против мешающего удов-
летворению лица, после чего подавляется и сама  агрессивность.  Но  и  а
этом случае в чувство вины преобразуется только подавляемая и  вытесняе-
мая оСверх-Яп агрессивность. Я убежден, что многие процессы можно предс-
тавить проще и яснее, если ограничить психоаналитическое учение о произ-
водном характере чувства вины агрессивными влечениями. Клинический мате-
риал не дает здесь однозначного ответа, поскольку ни одно из двух влече-
ний не встречается в чистом, изолированном от другого, виде.  Но  разбор
экстремальных случаев подтвердит, скорее,  указанное  мною  направление.
Мне хотелось бы воспользоваться выгодами  этого  более  точного  подхода
применительно к процессу вытеснения. Известно, что симптомы неврозов яв-
ляются заменителями удовлетворения неосуществимых  сексуальных  желаний.
По ходу аналитической работы мы не без удивления обнаружили,  что  почти
за всяким неврозом скрывается известная  доля  бессознательного  чувства
вины. Оно, в свою очередь, подкрепляет симптомы, использует их как  ору-
дия наказания. Когда влечение подлежит вытеснению, то  его  либидонозные
составляющие превращаются в симптомы, а его агрессивные компоненты  -  в
чувство вины. Даже если эта формулировка лишь приблизительно верна, то и
тогда она заслуживает интереса.
   У иных читателей этого сочинения могло  возникнуть  впечатление,  что
они слишком часто слышали формулу о борьбе  между  Эросом  и  инстинктом
смерти. Она должна была характеризовать культурный  процесс,  в  который
вовлечено человечество, но применялась также для индивидуального  разви-
тия и, наконец, для раскрытия тайн  органической  жизни.  Представляется
неизбежным сопоставление этих трех процессов. Применение одной и той  же
формулы оправдывается тем, что культурное развитие человечества и разви-
тие индивида являются в равной степени жизненными процессами, к ним при-
менимы всеобщие характеристики жизни. Правда, это ничего не дает для  их
разграничения. Пока что нам достаточно сказать, что  культурный  процесс
представляет собой такую модификацию жизни, которая возникает под  влия-
нием Эроса и по требованиям Ананке, реальной нужды. Задачей  культурного
процесса является объединение одиночек в сообщество либидонозно  связан-
ных друг с другом людей. Но если пристально  посмотреть  на  соотношение
культурного развития человечества и  индивидуального  процесса  развития
или воспитания индивида, то мы без колебаний решим, что  они  сходны  по
своей природе, если вообще не представляют собой один и тот  же  процесс
развития разнородных объектов. Конечно, культурное развитие человеческо-
го рода есть абстракция более высокого порядка, чем  развитие  индивида.
Поэтому его труднее изобразить наглядно, а при поиске аналогий  возможны
натяжки и  преувеличения.  Но  при  однородности  целей  не  удивляет  и
сходство средств осуществления: здесь - включения индивида в ряды  чело-
веческой массы, там - установление из множества коллективов их единства.
Огромное значение имеет одна отличительная черта обоих процессов.  Прог-
рамма принципа удовольствия в индивидуальном  развитии  крепко  держится
главной цели - достижения счастья, Вхождение в сообщество или приспособ-
ление к нему суть необходимые условия достижения Этой цели, хотя не будь
этих условий, идти к ней было бы  легче.  Иначе  говоря,  индивидуальное
развитие предстает как продукт интерференции двух стремлений: именуемого
оэгоистическимп стремления к счастью и стремления к объединению с други-
ми, именуемого оальтруистическимп. Оба эти наименования  не  идут  далее
поверхностных характеристик. В  индивидуальном  развитии  подчеркивается
эгоизм стремления к счастью; другое стремление, окультурноеп, как прави-
ло, довольствуется здесь ролью ограничителя. Иначе при  культурном  про-
цессе, где главенствует цель - создать единство из множества  индивидов;
хотя еще сохраняется цель оосчастливитьп индивида,  она  оттесняется  на
задний план. Кажется даже, что сотворение огромного человеческого  сооб-
щества достигается тем успешнее, чем меньше заботы о  счастье  индивида.
Таким образом, индивидуальное развитие имеет особые  черты,  которые  не
повторяются в культурном процессе  человечества.  Первый  процесс  имеет
целью вхождение индивида в сообщество только там, где  он  совпадает  со
вторым. Подобно тому, как планета вращается не только вокруг собственной
оси, но и вокруг центрального тела, отдельный человек, следуя по  своему
собственному жизненному пути, принимает участие и в развитии человечест-
ва, Нашему слабому зрению игра небесных сил кажется  застывшим  и  вечно
самому себе равным порядком; в органическом  мире,  напротив,  мы  видим
взаимную борьбу сил и непрерывную смену результатов этого  конфликта.  У
каждого индивида сталкиваются два стремления - к собственному счастью  и
к единению людей; точно так же враждуют и оспаривают друг у друга  место
под солнцем процессы индивидуального  и  культурного  развития.  Но  эта
борьба прямо не вытекает из  непримиримого  антагонизма  двух  первичных
влечений, Эроса и Смерти. Здесь мы имеем дело с  раздором  в  самом  хо-
зяйстве либидо, сравнимым со спором о распределении либидо между  оЯп  и
объектами. Эта борьба, будем надеяться, допускает  согласие  индивида  с
обществом в культуре будущего, сколь бы этот раздор не  отягощал  сегод-
няшнюю жизнь индивида.
   Аналогию между культурным и индивидуальным  развитием  можно  сделать
еще более широкой. А именно, предположив, что у общества также  формиру-
ется некое оСверх-Яп, оказывающее влияние на развитие культуры. Для зна-
тока различных культур было бы заманчивой задачей - проследить эту  ана-
логию во всех деталях, Я ограничусь несколькими бросающимися в глаза мо-
ментами. оСверх-Яп любой культурной эпохи имеет тот же источник,  что  и
оСверх-Яп индивида. Им является впечатление, оставленное вождями, людьми
подавляющей духовной силы, либо людьми, у которых одна  из  человеческих
страстей получила самое сильное и чистое - поэтому часто одностороннее -
выражение. Иногда аналогия идет еще дальше: достаточно  часто,  если  не
всегда, эти личности при жизни подвергаются насмешкам, преследуются  или
даже жесточайшим образом уничтожаются. Ведь и  праотец  был  обожествлен
много позже своей насильственной смерти. Самым трогательным примером по-
добной судьбы может служить личность Иисуса Христа, если только  она  не
принадлежит мифу, вызванному к жизни мрачной памятью о  том  изначальном
убийстве. Совпадение есть и в другом: культурное оСверх-Яп,  как  и  оС-
верх-Яп индивида, выдвигает  сильные  идеальные  требования,  наказывает
острахом совестип за непослушание. Удивительно то, что в массовом прояв-
лении эти душевные процессы более доступны нашему сознанию, чем в  инди-
видуальном, когда  отчетливо  воспринимается  только  агрессивность  оС-
верх-Яп. У индивида агрессивность предстает как упреки оСверх-Яп в  слу-
чае напряжения, тогда как находящиеся на заднем плане требования остают-
ся бессознательными. Если их довести до сознания,  то  обнаружится,  что
они совпадают с предписаниями оСверх-Яп данной культуры. Культурное раз-
витие массы и индивидуальное развитие  так  сочетаются  и  переплетаются
друг с другом, что многие свойства оСверх-Яп легче обнаружить,  наблюдая
за поведением культурного сообщества, а не индивида.
   оСверх-Яп культуры формирует свои идеалы и требования, к которым  от-
носятся и объединяемые под именем этики  требования  к  взаимоотношениям
между людьми, Во все времена этике придавали огромное значение,  ожидали
от нее чрезвычайно важных деяний. Действительно, этика обращается к тому
пункту, в котором легко распознать самое больное место  культуры.  Этику
можно понять как попытку терапевтического воздействия, как  усилие  дос-
тичь с помощью заповедей оСверх-Яп того, что не сумела сделать  вся  ос-
тальная работа культуры. Речь здесь идет о том,  как  устранить  с  пути
культуры самое серьезное препятствие - конститутивную агрессивность  че-
ловека.  Поэтому  наш  интерес  привлекла  новейшая  заповедь  оСверх-Яп
культуры: возлюби ближнего твоего как самого себя.  Изучение  и  терапия
неврозов привели нас к двум упрекам по отношению к  индивидуальному  оС-
верх-Яп. Во-первых, оно проявляет мало заботы о счастье  оЯп:  суровость
заповедей и запретов не принимает во внимание ни сопротивления их испол-
нению, ни силу влечений ооОноп, ни трудности, с которыми они сталкивают-
ся в окружающем мире. В терапевтических целях нам приходится поэтому бо-
роться со оСверх-Яп, понижать уровень его притязаний. Сходные возражения
вызывают у нас этические требования культурного оСверх-Яп. Оно также ма-
ло озабочено фактической душевной конституцией человека, отдает приказы,
не задаваясь вопросом об их исполнимости. Более  того,  оно  исходит  из
предположения, будто человеческое оЯп в состоянии психологически вынести
все то, что на него возлагается, что ооЯп  имеет  неограниченную  власть
над своим оОноп. Это - заблуждение, так как даже у так называемого  нор-
мального индивида власть над ооОноп не  поднимается  выше  определенного
уровня. Если от него требуют большего, то у индивида это  вызывает  бунт
или невроз, либо делает его несчастным. Заповедь овозлюби ближнегоп спо-
собствует человеческой агрессивности и  является  изумительным  примером
непсихологичности действий культурного оСверх-Яп. Заповедь  неисполнима,
поскольку столь значительная инфляция любви способна  лишь  понизить  ее
ценность, но не устранить нужду. Всем этим  культура  пренебрегает,  она
только повторяет, что чем труднее следовать предписанию, тем выше заслу-
га. Но тому, кто  последует  такому  предписанию  в  рамках  современной
культуры, придется нести убытки в пользу того, кто с ними не  считается,
Сколь же сильным должно быть выдвинутое культурой  против  агрессивности
средство защиты, если последнее способно делать людей не менее  несчаст-
ными, чем сама агрессивность! Так называемая естественная этика не пред-
ложит нам здесь ничего, кроме нарциссического удовлетворения  -  считать
себя выше других... А религиозная этика  принимается  за  свои  обещания
лучшей доли в загробном мире. Я полагаю, что проповеди эти тщетны,  пока
добродетель не будет вознаграждаться уже на земле. И мне кажется  несом-
ненным, что реальное изменение отношений собственности  принесет  больше
пользы, чем любая этическая заповедь, Но социалисты затемняют это важное
положение своей опять-таки идеалистической недооценкой человеческой при-
роды, что лишает его всякой ценности.
   От изучения роли оСверх-Яп  в  явлениях  культурного  развития  можно
ждать и других положений, Я спешу с заключением, но одного  вопроса  мне
все же не избежать. Если  развитие  культуры  имеет  столь  значительное
сходство с развитием индивида и работает с помощью тех же орудий, то  не
вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому  многие  культуры  или
целые культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались  онев-
ротическимип под влиянием культуры? За классификацией этих неврозов мог-
ли бы последовать терапевтические рекомендации, имеющие большой  практи-
ческий интерес. Подобная попытка применения психоанализа  к  культурному
сообществу не была бы ни бессмысленной, ни бесплодной. Но требуется  ос-
торожность: речь идет лишь об аналогии. Не только людей,  но  и  понятия
опасно отрывать от той сферы, где они родились  и  развивались.  Диагноз
коллективных неврозов сталкивается и с  трудностью  особого  рода.  Пока
речь идет об индивидуальном неврозе, опорой нам  служит  контраст  между
больным и его онормальнымп окружением, Такой фон отпадает, когда мы име-
ем дело с однородно аффицированной массой, его  нужно  искать  в  чем-то
ином. Что же касается терапии, то даже самый приближенный  к  реальности
анализ социального невроза ничем бы не помог - кто располагает таким ав-
торитетом, чтобы принудить массу лечиться? Несмотря на все эти затрудне-
ния, следует ожидать, что однажды кто-нибудь отважится на изучение пато-
логии культурных сообществ.
   Я далек здесь от общей оценки человеческой культуры, на то есть  свои
причины. Но я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому  культура
является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно
ведет к невиданным совершенствам, Я  магу  без  негодования  выслушивать
критика культуры, полагающего, что  при  рассмотрении  целей  и  средств
культуры неизбежно следует вывод: все ее усилия  не  стоят  затраченного
труда, а итогом их будет лишь невыносимое для  индивида  состояние.  Мне
легко быть беспристрастным по одной простой причине: я не слишком  много
знаю об этих предметах. С уверенностью я знаю только то, что  ценностные
суждения  неизбежно  направляются  желаниями  людей,  их  стремлением  к
счастью, попытками подкрепить свои иллюзии аргументами. Я  вполне  готов
понять, когда кто-нибудь, заметив принудительный характер культуры, ска-
жет, что ограничение сексуальной жизни или  навязывание  гуманистических
идеалов ценой естественного отбора - все это неизбежность, и лучше уж ей
подчиниться как природной необходимости. Известно мне и возражение: мно-
гое из того, что казалось неизбежным на протяжении человеческой истории,
не раз отбрасывалось и заменялось совсем другим. На роль пророка мне  не
хватает смелости, и я готов принять упрек в том, что не в силах принести
ближним никакого утешения. А ведь именно его столь страстно жаждут и са-
мые ярые революционеры, и самые набожные верующие.
   Роковым для рода человеческого мне кажется вопрос: удастся ли -  и  в
какой мере - обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничто-
жению, ведущее к разрушению человеческого  сосуществования.  Наше  время
представляет в связи с этим особый интерес. Ныне люди  настолько  далеко
зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко  мо-
гут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они  знают  это,
отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их трево-
ги. Остается надеяться, что другая из онебесных властейп - вечный Эрос -
приложит свои силы, дабы отстоять свои права в борьбе с равно  бессмерт-
ным противником. Но кто знает, на чьей стороне будет победа,  кому  дос-
тупно предвидение исхода борьбы?

   оНедовольство культуройп
   (приложение)

   Завершив оБудущее одной иллюзиип осенью 1927 г., Фрейд два года прак-
тически не работал из-за тяжелой болезни. Летом 1929 г. он начинает  пи-
сать книгу, работа над которой идет необычайно быстро: уже в ноябре того
же года рукопись находится в издательстве, две главы публикуются в  пси-
хоаналитическом журнала. Книга вышла в самом конце 1929 г., но уже с да-
той о1930п на обложке. Первоначально Фрейд хотел озаглавить книгу  оНес-
частье в культуреп (оDas Ungluck in der Kulturп), но затем заменил онес-
частьеп на онедовольствоп. (Das Unbehaben), поставив тем самым в  нелег-
кое положение переводчиков на другие европейские языки. Во-первых,  тер-
мин окультурап чрезвычайно многозначен, и если в русском языке он имеет,
наряду с прочими, тот же смысл, который вкладывается в него немецкоязыч-
ными философами, то в английском и французском  переводах  (Civilization
and Its Discontents, Malaise de civilization) пришлось поменять окульту-
руп на оцивилизациюп - Фрейд специально оговорился, что не проводит меж-
ду ними различий. Во-вторых, немецкое название передает  два  оттенка  -
онедовольство в культуреп существует у людей потому, что они  недовольны
ею, имеется онедовольство культуройп, о котором и идет речь в книге.
   Человек принадлежит двум царствам, природе и обществу, он разрывается
между ними, его существование есть  вечный  конфликт  -  эти  идеи  при-
сутствовали и в ранних работах Фрейда, где речь шла о подавлении  сексу-
ального влечения социальными нормами. Теперь помимо либидо в поле зрения
оказываются последствия подавления агрессивного влечения, рассматривает-
ся феномен оудивительной враждебностип к культуре. С  древности  (даосы,
киники и др.) естественное противопоставлялось искусственному, природное
- культурному, Конечно, Руссо не призывал нас овстать на четверенькип, а
Ницше не предлагал уподобиться охищным зверямп, но так или иначе оппози-
ция природа - культура на протяжении последних двух столетий воспроизво-
дится и в ученых трактатах, и в массовом сознании европейцев,  становясь
особенно острой в критические, переломные моменты истории. С одной  сто-
роны, предлагается картина бедствий, которые несет с собою  цивилизация,
доносятся призывы к естественности, оопрощениюп, ожизни по  природеп.  С
другой стороны, раздаются голоса противников: оВглядитесь и вдумайтесь в
естественное, в поступки и желания человека, не тронутого  цивилизацией,
и вы отпрянете в ужасе. Все прекрасное и благородное является плодом ра-
зума и расчетап (Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986. С. 308), В 10 -  20-е
гг. нашего века получили самое  широкое  хождение  окультуркритицизмп  и
окультурпессимизмп, противопоставление ожизнип и окультурып стало  общим
местом европейской философии.
   Многие положения Фрейда напоминают идеи Шопенгауэра и Ницше, а крити-
ка тех или иных сторон современной культуры близка офилософии жизнип.  В
подавлении естественных влечений он видел главный источник неврозов, ны-
нешнее онедовольство культуройп связывал с избыточностью налагаемых  об-
щественными нормами запретов. Но Фрейд не идеализировал жизнь  первобыт-
ных племен, а в развитии науки, техники и социальных институтов он видел
несомненный прогресс. Всякая культура покоится на запретах, причем наси-
лие над естественными влечениями оказывается трагической необходимостью.
Помимо либидо имеется агрессивное влечение, и  человечество,  обладающее
мощными техническими средствами, способно уничтожить себя в войне.
   Мышлению Фрейда всегда был присущ дуализм,  имевший  и  свою  сильную
сторону, поскольку психическая жизнь всегда понималась им  как  конфликт
противоборствующих сил, не статически, а динамически. В начале  века  он
писал о сексуальном инстинкте и инстинкте самосохранения  (оинстинкты  -
Яп), но затем последний был сведен к первому (через  нарциссизм).  Дест-
руктивность Фрейд считал компонентом сексуального инстинкта, хотя  опре-
деленные колебания у него имелись. Поскольку садизм несомненно  включает
в себя, наряду с сексуальным, и агрессивное влечение, Фрейд был  склонен
выводить деструктивность из анально-садистической стадии развития  либи-
до. Поэтому он отверг первые попытки своих последователей (С. Шпильрайн)
ввести в метапсихологию учение об оинстинкте смертип.
   Строго говоря,  термин  опансексуализмп  верно  характеризует  учение
Фрейда лишь в 10-е гг., когда вся психика казалась  проявлением  либидо.
Такая позиция представляла немалую опасность для психоанализа, поскольку
в таком случае напрашивался вывод Юнга о том, что либидо есть  психичес-
кая энергия как таковая, не имеющая специфически сексуального характера.
При этом многие психические явления упорно не редуцировались  к  либидо.
Поэтому иногда Фрейд возвращался  к  оинстинктам  -  Яп  -  например,  в
оСудьбах влеченийп (1915), где он писал, что  оненависть  как  объектное
отношение старше любвип, поскольку проистекает из инстинкта самосохране-
ния у нарциссического оЯп, отрицающего внешний мир. Агрессивность предс-
тавала, таким образом, то как модификация сексуального инстинкта, то как
сторона оинстинктов - Яп.
   По собственному признанию Фрейда, к изменению позиции его толкнули, с
одной стороны, необъяснимые в рамках прежней  модели  неврозы  ветеранов
первой мировой войны, а с другой - теоретические размышления,  мотивиро-
ванные той же мировой войной. Следует учитывать, что эта война  положила
конец сравнительно мирному веку европейской истории (1815 - 1914) и мно-
гим его иллюзиям. Если до войны природные  влечения  часто  предстают  у
Фрейда как благо, нечто само по себе ценное, но подавляемое общественны-
ми институтами, то после войны эти взгляды претерпевают изменения. Поми-
мо этого для учения, которое к тому времени уже претендовало на объясне-
ние всех социальных явлений, было явно не по силам найти  корни  мировой
бойни н сколь угодно широко понятой сексуальности.
   Решительный поворот был совершен в 1920 г., когда  Фрейд  опубликовал
работу оПо ту сторону принципа удовольствияп. В  ней  была  осуществлена
радикальная ревизия учения о влечениях, Фрейд возвращается  к  дуализму,
но теперь рядом с сексуальным влечением стоит независимое  деструктивное
- оинстинкт смертип. Аргументация Фрейда, в самом  общем  виде,  такова.
Все живое является носителем специфической жизненной  энергии,  которая,
однако, управляется теми же законами, что и все природные процессы. Вто-
рой закон термодинамики говорит о  росте  энтропии:  системы  с  высоким
уровнем организации стремятся к хаосу отепловой смертип,  к  возврату  в
исходное- простое состояние, Фрейд замечает, что все живые организмы на-
делены не только стремлением к усложнению  в  процессе  эволюции,  но  и
стремлением к саморазрушению, к возврату в неорганическое состояние. Это
относится и к психической жизни, которая стремится к  онулевому  уровнюп
возбуждения. Наслаждение приносит разрядку возбуждения, уменьшение  пси-
хического напряжения,- в этом проявляется действие  опринципа  нирванып,
стремление психики вернуться в неорганическое  состояние.  Второй  закон
термодинамики становится психологическим влечением, оинстинктом смертип.
   Первоначально деструктивное влечение направлено внутрь, против  самой
психики, затем оно направляется на внешний мир и выступает как агрессив-
ность. В случае подавления внешне направленной агрессивности она  накап-
ливается вокруг оСверх - Яп, что  ведет  к  болезненному  чувству  вины,
беспричинному страху, неврозам, мании преследования, а  то  и  к  самоу-
бийствам. Точно такая же модель применяется  Фрейдом  и  к  сексуальному
инстинкту: первоначально влечение направлено на собственное тело  (опер-
вичный нарциссизмп), зятем влечение становится объектным, но  в  опреде-
ленных обстоятельствах неудовлетворенное объектное влечение может  вновь
вернуться к нарциссизму в разного рода патологиях.
   Фрейд придерживался гидравлической модели психики: чем меньше  агрес-
сивность выплескивается вовне в деструктивных актах, тем сильнее ее дав-
ление на психику индивида, тем больше вероятность, что  данное  влечение
прорвет все запруды и заявит о себе в актах  немотивированного  насилия.
Поскольку агрессивность принадлежит человеческой природе,  никакими  об-
щественными реформами нельзя обуздать насилие. Происходит вечная  борьба
между инстинктом жизни, Эросом, объединяющим живые существа во все более
сложные союзы, и Танатосом, оинстинктом смертип и разрушения.
   Далеко не все психоаналитики приняли это учение об  оинстинкте  смер-
тип, тем более, что Фрейду так и не удалось пересмотреть типологию  нев-
розов, исходя из предложенного изменения метапсихологии. В клинике  нев-
розов психоаналитики предпочитают объяснять агрессивность  фрустрациями,
некоторыми чертами характера, воспитанием в раннем детстве. О врожденной
агрессивности много говорилось в 60 - 70-е гг., но это  было  связано  с
трудами этологов, прежде всего К.Лоренца. Попытки соединить  психоанализ
с идеями этологов предпринимали сравнительно  немногие  аналитики,  пос-
кольку Лоренца и Фрейда объединяет лишь гидравлическая модель психики. В
рамках неофрейдизма  агрессивность  объясняется  не  биологическими  им-
пульсами, а структурой  характера  -  наиболее  разработанную  концепцию
предложил Э. Фромм (оАнатомия человеческой деструктивностип, 1973).
   Работа оНедовольство культуройп привлекла внимание многих философов и
социологов. Она была главным источником идей  многих  офрейдо-марксистов
(оЭрос и цивилизацияп Маркузе и др.). Идеи Фрейда о окультурном Сверх  -
Яп сыграли определенную роль в становлении американской культурной  ант-
ропологии (учение о обазисном типе личностип). Некоторые мысли,  впервые
высказанные в данной работе, были развиты Фрейдом в его лекциях по  вве-
дению в психоанализ, а также в публикуемых и данном издании работах оПо-
чему война?п и оЧеловек Моисей и монотеистическая религияп.
   В основу всех последующих переизданий берется второе издание 1931 г.,
в котором имеются небольшие добавления.
   Перевод выполнен А. М.  Руткевичем  по  изданию:  Freud  S.  Studien-
ausgabe. Bd. IX Frankfurt a. M., 1974.
   1 Liuli, 1923, После появления обеих  книг  -  оЖизнь  Рамакришнып  и
оЖизнь Вивеканандып (1930) мне нет нужды скрывать, что упомянутым другом
является Ромен Роллан. 2 Граббе Д. Хр. Ганнибал. оДа, из мира нам не уй-
ти. Мы в нем однаждып. 3 См. многочисленные работы  Ференци  о  развитии
оЯп и чувства оЯп, начиная с его оЭтапов  развития  чувства  реальностип
(1913) и вплоть до статей  П.  Федерна  (1926,  1927  и  далее).  4  The
Cambridge Ancient History. Т. VII, 1928. оThe founding of Romaп by  Hugh
Last.
   5 Гете в оКротких ксенияхп (стихи из литературного наследия) 6 На бо-
лее низком уровне об этом говорит в оБлагочестивой Еленеп Вильгельм Буш:
оУ кого заботы, у того и выпивкап. 7 Гете даже предупреждал: оНет ничего
менее переносимого, чем вереница хороших днейп. Быть может, это все-таки
преувеличение. 8 Если особые склонности не предписывают со всею требова-
тельностью направление жизненным интересам, простая,  доступная  всякому
работа по призванию может занять то место, на которое своим мудрым сове-
том указывал Вольтер. В рамках краткого  обзора  невозможно  дать  соот-
ветствующую оценку значимости работы для экономии либидо. Ни одна другая
техника руководства жизнью не связывает так прочно  с  реальностью,  как
поглощенность работой. Она надежно вовлекает индивида по крайней мере  в
одну область реальности - в человеческое общество. Возможность перемеще-
ния значительной части либидонозных компонентов - нарциссических, агрес-
сивных и собственно эротических - в трудовую сферу и связанные с нею че-
ловеческие отношения придает этой деятельности ценность, каковая не  ус-
тупает ее необходимости для поддержания и оправдания своего  существова-
ния в  обществе.  Когда  она  свободно  выбрана,  профессиональная  дея-
тельность приносит особого рода  удовлетворение:  с  помощью  сублимации
становятся полезными склонности, доминирующие или конституционально уси-
ленные влечения. И тем не менее труд как путь  к  счастью  мало  ценится
людьми. Они не прибегают к нему так охотно, как  к  другим  возможностям
удовлетворения. Подавляющее большинство людей работают только под давле-
нием нужды, и самые тяжкие социальные проблемы проистекают из этой  при-
родной неприязни людей к труду.
   9 Cp.  оFormulierungen  uber  die  zwei  Prinzipien  des  psychischen
Geschehensп, 1911; оVorlesungen zur Einfuhrung  in  die  Psychoanalyseп,
XXIII. 10 Я вынужден указать хотя бы на один  пробел,  оставленный  тем,
что было выше изложено. Рассматривая возможности счастья  для  человека,
нельзя пропускать относительную взаимосвязь нарциссизма и  направленного
на объект либидо. Желательно выяснить, какое значение для экономии либи-
до имеет эта направленность на самого себя.
   11 См. оБудущее одной иллюзиип. 1927. 12 Психоаналитический материал,
неполный и не поддающийся достоверной интерпретации, все же дает нам од-
ну - звучащую фантастически - гипотезу о  происхождении  этого  великого
человеческого деяния. Кажется, первобытный человек имел обыкновение  ту-
шить встретившийся ему огонь собственной мочой и получал тем самым удов-
летворение детского желания. Имеющиеся сказания не оставляют сомнений  в
том, что первоначальное понимание извивающихся, взмывающих вверх  языков
пламени было фаллическим. Тушение огня мочеиспусканием  (вспомним  позд-
нейших гигантов - Гулливера у лилипутов  или  Гаргантюа  у  Рабле)  было
чем-то вроде полового акта с мужчиной, наслаждения мужской силой в гомо-
сексуальном соревновании. Кто первым отказал себе в  этом  удовольствии,
пощадил огонь, тот смог унести его с собой и поставить себе  на  службу,
Укротив огонь собственного сексуального возбуждения, он покорил  природ-
ную силу огня. Это великое завоевание культуры было своеобразной  награ-
дой за отречение от влечения. В дальнейшем женщина была поставлена  хра-
нительницей домашнего очага,  поскольку  уже  по  своему  анатомическому
строению она не могла себе позволить  такого  удовольствия.  Заслуживает
внимания и постоянные свидетельства аналитического опыта  о  взаимосвязи
честолюбия, огня и уретральной эротики.
   13 См. оХарактер и анальная эротикап (1908) и  многочисленные  статьи
Д. Джонса и др. 14 Хотя органическая периодичность сексуальности  сохра-
няется, но ее влияние на психическое сексуальное возбуждение едва ли  не
стало собственной противоположностью. Изменение связано в первую очередь
с прекращением возбуждения, вызываемого в мужской психике менструальными
запахами. Эту роль берут на себя зрительные раздражения, которые, в  от-
личие от обоняния, обладали постоянным  воздействием.  Табу  менструации
происходит из этого оорганического вытесненияп, как защита от уже  прео-
доленной стадии развития, Все прочие мотивации имеют, вероятно,  вторич-
ный характер (ср. C.D.  Daly  Hindusmythologie  und  Kostrationskomrlex,
Imagoо XIII, 1927). Этот процесс повторяется на другом уровне, когда бо-
ги ушедшего периода превращаются в демонов. Уменьшение роли обоняния са-
мо по себе есть следствие перехода к прямохождению, подъема с земли. Это
сделало видимыми ранее скрытые гениталии - требующие  защиты  вызывающие
чувство стыда. У истоков рокового культурного процесса  мы  обнаруживаем
выпрямившегося человека, Отсюда идет цепь следствий: обесценение  обоня-
ния и избегание женщин в период менструации, преобладание зрения,  обна-
женность половых органов - а затем постоянное  сексуальное  возбуждение,
образование семьи; так мы подходим к порогу человеческой  культуры.  Это
лишь теоретическая спекуляция, но она заслуживает точной  проверки  пос-
редством изучения образа жизни ближайших к человеку животных. Социальный
момент явно присутствует и в культурном стремлении к чистоте, которое  в
дальнейшем будет обосновываться гигиеной, но которое существовало задол-
го до того, как были сформулированы гигиенические требования. Чистоплот-
ность проистекает из желания удалить экскременты, сделавшиеся неприятны-
ми для чувственного восприятия. Мы знаем, что  в  детской  дело  обстоит
иначе: у детей они не вызывают никакого отвращения, рассматриваются  как
отделившиеся, но полноценные части собственного тела. Требуется энергич-
ное воспитание, чтобы ускорить развитие  и  сделать  экскременты  чем-то
ничтожным, тошнотворным, мерзким и дурным для ребенка. Такая  переоценка
вряд ли была бы возможной, если бы телесные выделения не сделались  пре-
досудительными по одному своему запаху, разделяя тем самым  судьбу  всех
обонятельных раздражений после выпрямления человека. Так анальная эроти-
ка делается жертвой оорганического вытесненияп,  пролагающего  дорогу  к
культуре. О  социальном  факторе,  обеспечивающем  дальнейшие  изменения
анальной эротики, свидетельствует тот факт, что, несмотря на весь  чело-
веческий прогресс, запах собственных экскрементов почти не  отталкивает,
в отличие от испражнений других. Нечистоплотный человек, т. е, тот,  кто
не скрывает свои выделения, оскорбляет тем самым  другого,  относится  к
нему неуважительно - об этом говорят и самые сильные ругательства.  Было
бы столь же непонятно, почему человек использует  как  ругательство  имя
своего самого преданного друга из животного мира, не будь у собаки  двух
свойств, вызывающих презрение человека. Будучи животным с развитым  обо-
нянием, собака не испытывает отвращения к своим экскрементам и  не  сты-
дится своих сексуальных функций.
   15 Я давно оценил небольшой рассказ - оThe  Appletreeп,-  утонченного
английского писателя Дж. Голсуорси, пользующегося ныне всеобщим  призна-
нием. В нем на редкость убедительно показано, что в  жизни  сегодняшнего
культурного человека не осталось места для простой и естественной  любви
двух людей.
   16 Ранее высказанное предположение можно подкрепить следующими  заме-
чаниями; человек есть недвусмысленно бисексуальное по своей  конституции
животное. В индивиде сплавлены две симметричные половинки,одна из  кото-
рых, по мнению ряда ученых, является мужской, а другая женской. Первона-
чально они обе могли иметь гермафродитный характер. Пол -  это  биологи-
ческий факт, его трудно понять психологически, несмотря  на  всю  значи-
мость его для душевной жизни. Для нас привычно говорить следующим  обра-
зом: у каждого индивида имеются как мужские так и женские влечения, пот-
ребности, черты, но мужской или женский характер - дело анатомии,  а  не
психологии. Для последней противоположность полов сводится к  активности
и пассивности, где активность почти без сомнений связывается с  мужским,
а пассивность с женским началом (хотя в животном мире  нередки  исключе-
ния). Учение о бисексуальности пока что слишком смутно; помехой для пси-
хоанализа оказывается отсутствие всякой связи этого учения с  учением  о
влечениях. Как бы там ни было, стоит принять как факт стремление каждого
индивида удовлетворять как мужские, так и женские свои желания. Тогда мы
должны признать и возможность того, что один и тот же объект не в состо-
янии его удовлетворить. Влечения препятствуют друг другу, если не удает-
ся разделить их и направить каждое по особому, только  ему  соразмерному
пути. Другая трудность возникает потому, что эротическая связь часто со-
держит не только садистический компонент,  но  и-откровенно  агрессивную
предрасположенность. Объект любви не всегда проявляет к этим  сложностям
достаточно понимания и терпимости - как та  крестьянка,  которая  плака-
лась, что муж ее больше не любит, потому что уже неделю ее не порол.
   Высказанное в примечании (стр. 96) предположение касается самых  глу-
боких оснований: вместе с выпрямлением человека и уменьшением роли  обо-
няния  оказывается  под  угрозой  органического  вытеснения  не   только
анальная эротика, но и сексуальность вообще. Сексуальная функция с этого
времени сопровождается неискоренимым сопротивлением, которое мешает пол-
ному удовлетворению и отклоняет функцию от сексуальной цели к сублимации
и смещениям либидо. Блейлер уже указывал на  существование  такой  изна-
чально отклоняющейся от сексуальной жизни установки  (см.  Bleuerг.  Der
Sexualwiderstand.    Jahrbuch    furpsychoanalyt.    und    psychopathl.
Forschungen. Bd. V, 1913). Для многих невротиков (и не  только  невроти-
ков) толчком к отклонению был тот факт,  что  оInter  urinas  et  faeces
nascimurп. Гениталии также вызывают сильный запах, невыносимый для  мно-
гих людей и омрачающий их сексуальные отношения. Корнем прогрессирующего
вместе с культурой  вытеснения  сексуальности  оказывается  органическое
сопротивление со стороны новой формы жизни, связанной с прямохождением -
по отношению к более ранним стадиям животного  существования.  Этот  ре-
зультат научного исследования, как то ни странно, совпадает с часто про-
возглашаемыми банальными предрассудками. Но пока что все это - лишь  не-
достоверные и не подкрепленные наукой представления.  Не  следует  также
забывать, что при несомненном уменьшении роли  обоняния  даже  в  Европе
есть народы, высоко оценивающие столь отвратительные для нас запахи  по-
ловых органов как средства сексуального возбуждения (см. данные исследо-
ваний фольклора - оанкетуп И. Блоха оО чувстве обоняния в vita sexulisп.
См. различные номера ежегодника оAnthropophyteiaп Ф. С. Крауса).
   17 Великий поэт может себе позволить хотя бы в шутку  высказать  зап-
ретные психологические истины. Так Г. Гейне признается: оЯ человек самых
мирных убеждений. Мои желания: скромная хижина, соломенная крыша над го-
ловой, зато добротная кровать, хорошая еда, свежие молоко и масло, цветы
под окном, несколько красивых деревьев напротив двери, Если же всемилос-
тивому Богу вздумается сделать меня совсем счастливым, то  он  даст  мне
радость тем, что на этих деревьях будут висеть шесть или семь моих  вра-
гов. Перед их смертью я растроганно прощу им все зло, причиненное мне за
все время жизни - да, врагам нужно прощать, но не раньше, чем они  пове-
шенып (Гейне. оМысли и идеип).
   18 Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие и высокоме-
рие имущих, не заподозришь в том, что он лишен  понимания  и  благожела-
тельности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за все  то,  что
из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным  требованием
справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашиваются  воз-
ражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей телесными и
духовными способностями и установила этим такое неравенство, против  ко-
торого нет никаких средств.
   19 См. оМассовая психология и анализ "Я"п. 1921. 20 Противоположность
между неустанной тенденцией Эроса к расширению  и  общей  консервативной
природой влечений бросается в глаза и может стать исходным пунктом  пос-
тановки следующих проблем. 21 Тождество  злого  начала  с  деструктивным
влечением убедительно выражено у Мефистофеля Гете:
   ... ничего не надо.
   Нет в мире вещи, стоящей пощады.
   Творенье не годится никуда.
   Итак, я то, что ваша мысль связала
   С понятьем разрушенья, зла, вреда.
   Вот прирожденное мое начало,
   Моя среда.

   Своим противником сам дьявол считает не святое, не благо, а природную
силу, созидающую и преумножающую жизнь, т. е. Эрос.

   В земле, в воде, на воздухе свободном
   Зародыши роятся и ростки
   В сухом и влажном, теплом и холодном.
   Не завладей я областью огня,
   Местечка не нашлось бы для меня".
   22 Наш нынешний подход без опасений можно выразить  одной  фразой:  в
любом проявлении инстинкта принимает участие либидо, но  не  все  в  нем
принадлежит либидо. 23 Вероятно, с уточнением деталей; как и в силу  ка-
кого загадочного события эта борьба приняла такие формы. 24  Вспомним  о
знаменитом мандарине Руссо. 25 Нужно принимать во внимание, что  в  этом
наглядном изображении резко разделяется то, что в действительности  про-
текает более плавно. Речь идет не только о существовании  оСверх-Яп,  но
также о его относительной силе и сфере влияния. Все сказанное выше о со-
вести и вине само по себе общеизвестно и почти бесспорно.
   26 О таком укреплении морали несчастьями пишет Марк Твен в своем пре-
восходном маленьком рассказе оThe firstmelon J ever storeп. Случайно эта
первая дыня оказалась неспелой. Я слышал рассказ  из  уст  самого  Марка
Твена, Прочитав название, он сделал паузу и спросил, как  бы  колеблясь:
оWas it the first?п. Этим все сказано: первая не была  единственной.  27
Как это верно подчеркивалось Мелани Клейн и другими английскими  автора-
ми.
   28 Фр. Александер в работе оПсихоанализ и целостная личностьп  (1927)
в связи с исследованием Айхорна о беспризорности соответствующим образом
оценил два типа патогенного воспитания  -  непомерную  строгость  и  ба-
ловство, оЧрезмерно мягкий и снисходительныйп отец способствует  образо-
ванию у ребенка слишком сильного оСверх-Яп, ибо под воздействием окружа-
ющей его любви у него не остается иного выхода, кроме  обращения  агрес-
сивности внутрь. У беспризорника, выросшего без  любви,  падает  уровень
напряжения между оЯп и оСверхЯп, и вся его агрессивность может оказаться
направленной вовне. Таким образом,  если  отвлечься  от  предполагаемого
конституционального фактора, можно сказать, что строгая совесть  образу-
ется из взаимодействия двух жизненных сил - отказа от влечений, освобож-
дающего от оков агрессивность, и опыта любви, который направляет эту аг-
рессивность внутрь и передает ее оСверх-Яп.
   29 оТак совесть делает из всех нас трусовп... Сокрытие  от  юношества
той роли, которую играет в жизни  сексуальность  не  единственный  упрек
современному воспитанию. Оно грешит кроме того и тем, что не подготавли-
вает молодежь к агрессивности, обрекает стать ее жертвой. Воспитание вы-
пускает юношество в жизнь со столь неверной психологической ориентацией,
как если бы полярную экспедицию снаряжали летней одеждой и картами верх-
неитальянских озер. При этом очевидно злоупотребление этическими  требо-
ваниями. Их суровость не многим бы вредила, если бы воспитатель говорил:
такими люди должны быть, чтобы стать счастливыми  и  делать  счастливыми
других; но нужно считаться с тем, что они не таковы. Вместо этого  моло-
дежи твердят о том, что все остальные держатся этических предписаний,  а
потому добродетельны. Этим обосновываются требования, чтобы  и  молодежь
сделалась такою же.



S. Freud. Massenpsychologie und Ich-Analyse
(По изданию: З. Фрейд. "Психология масс и анализ человеческого "Я", издательство
"Современные проблемы", Н. А. Столляр, М., 1926 г.,)

I. ВВЕДЕНИЕ
Противоположность между индивидуальной психологией и социальной психологией (или
психологией масс), кажущаяся на первый взгляд весьма значительной, оказывается
при тщательном исследовании не столь резкой. Хотя индивидуальная психология
построена на наблюдении над отдельным человеком и занимается исследованием тех
путей, идя которыми индивид стремится получить удовлетворение своих влечений,
однако при этом ей приходится лишь изредка, при определенных исключительных
условиях, не принимать во внимание отношений этого индивида к другим индивидам.
В душевной жизни одного человека другой всегда оценивается как идеал, как
объект, как сообщник или как противник, и поэтому индивидуальная психология с
самого начала является одновременно и социальной психологией в этом
распространенном, но весьма правильном смысле.
Отношение индивида к своим родителям, к братьям и сестрам, к своему любовному
объекту, к своему врачу, следовательно, все те взаимоотношения, которые до сих
пор были преимущественно предметом психоаналитического исследования, могут быть
оценены как социальные феномены и противопоставлены некоторым другим процессам,
названным нами нарцистическими, при которых удовлетворение влечений избегает
влияния других людей или отказывается от контакта с ними. Следовательно,
противоположность между социальными и нарцистическими -- Bleuler сказал бы,
может быть, аутистическими --душевными актами принадлежит к области
индивидуальной психологии и не может служить признаком, отделяющим ее от
социальной психологии или психологии масс.
В вышеупомянутых взаимоотношениях с родителями, с братьями и сестрами, с любимым
лицом, с другом и с врачом, человек испытывает всегда влияние одного лишь лица
или очень ограниченного числа лиц, из которых каждое имеет огромное значение для
него. Вошло в обыкновение, говоря о социальной психологии или о психологии масс,
не обращать внимания на эти взаимоотношения и выделять в качестве предмета
исследования одновременное влияние, оказываемое на человека большим числом
людей, с которыми он связан в каком-нибудь одном отношении, в то время, как во
многих других отношениях он может быть им чужд. Итак, психология масс занимается
исследованием отдельного человека как члена племени, народа, касты, сословия,
института или как составной части человеческой толпы, организовавшейся в массу к
определенному времени для определенной цели. После того, как эта естественная
связь прекращалась, можно было оценивать явления, происходящие при этих особых
условиях, как выражение особого, неподдающегося дальнейшему разложению влечения,
социального влечения -- herd instinct, group mind, -- не проявляющегося в других
ситуациях. Против этого мы возражаем, что нам трудно придать моменту численности
такое большое значение, в силу которого он сам по себе мог бы будить в душевной
жизни человека новое, до тех пор инактивное влечение. Обратим внимание на две
другие возможности: что социальное влечение может не быть первоначальным, может
подвергнуться дальнейшему разложению и что корни его развития можно найти в
более тесном кругу как, например, в семье.
Психология масс, хотя и находящаяся в зачаточном состоянии, обнимает необозримое
множество индивидуальных проблем и ставит перед исследователем необозримое
множество задач, которые в настоящее время даже не обособлены еще вполне друг от
друга. Одна лишь классификация различных форм масс и описание выявляемых ими
психических феноменов требует огромного наблюдения и подробного изложения; по
этому вопросу имеется уже богатая литература. Всякий, кто сравнит размеры этой
небольшой работы с объемом психологии масс, тот, конечно, сразу поймет, что
здесь будут затронуты лишь немногие вопросы из всего материала. И действительно,
здесь будут разобраны некоторые вопросы, к которым исследование глубин
психоанализа проявляет особый интерес.
II. ОПИСАНИЕ МАССОВОЙ ДУШИ У ЛЕБОНА
Вместо определения массовой души, мне кажется более целесообразным начать с
указания на ее проявления и выхватить из них некоторые особенно поразительные и
характерные факты, с которых можно начать исследование. Мы достигнем и той и
другой цели, если обратимся к некоторым страницам из книги Лебона "Психология
масс"1, вполне заслуженно пользующейся известностью.
Уясним себе еще раз суть дела: если бы психология, предметом исследования
которой являются наклонности, влечения, мотивы и намерения индивида вплоть до
его действий и отношений к своим ближним, до конца разрешила свою задачу и
выяснила бы все эти взаимоотношения, то она очутилась бы внезапно перед новой
задачей, которая оказалась бы для нее неразрешимой: она должна была бы объяснить
тот поразительный факт, что ставший ей понятным индивид при определенном условии
чувствует, мыслит и действует иначе, чем этого можно было бы ожидать, и этим
условием является приобщение к человеческой толпе, которая приобрела качество
психологической массы. Что такое "масса", благодаря чему она приобретает
способность оказывать такое сильное влияние на душевную жизнь индивида и в чем
заключается душевное изменение, к которому она обязывает индивида?
Ответ на эти три вопроса является задачей теоретической психологии. Очевидно,
лучше всего исходить из третьего вопроса. Наблюдение измененной реакции индивида
дает материал для психологии масс; каждой попытке объяснения должно
предшествовать описание того, что должно быть объяснено.
Я привожу слова Лебона. Он пишет (стр. 165). "Самый поразительный факт,
наблюдающийся в одухотворенной толпе (psychologische Masse), следующий: каковы
бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия,
их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у
них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и
действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из
них в отдельности. Существуют такие идеи и чувства, которые возникают и
превращаются в действия лишь у индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная
толпа представляет временный организм, образовавшийся из разнородных элементов,
на одно мгновение соединившихся вместе подобно тому, как соединяются клетки,
входящие в состав живого тела и образующие путем этого соединения новое
существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая
клетка в отдельности".
Мы позволяем себе прервать изложение Лебона нашими комментариями и высказываем
здесь следующее замечание: если индивиды в массе связаны в одно целое, то должно
существовать нечто связывающее их друг с другом, и этим связующим звеном может
быть именно то, что характерно для массы. Однако Лебон не отвечает на этот
вопрос; он занимается исследованием перемены, происходящей с индивидом в массе,
и описывает его в выражениях, вполне согласующихся с основными предпосылками
нашей психологии глубин.
(Стр. 166). "Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от
индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы.
Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить
одно из положений современной психологии, а именно: что явления бессознательного
играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума.
Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его
бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель
в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей,
которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата
бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом
субстрате заключаются бесчисленные наследственные остатки, составляющие
собственно душу расы. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими
действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся, но за
этими тайными есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим.
Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями,
ускользающими от нашего наблюдения".
В массе стираются, по мнению Лебона, индивидуальные достижения людей, и
благодаря этому исчезает их оригинальность. Расовое бессознательное выступает на
первый план, гетерогенное утопает в гомогенном. Мы скажем: психическая
надстройка, развивавшаяся столь различно у различных индивидов, рушится, и при
этом обнаруживается однородный у всех бессознательный фундамент.
Таким образом была бы осуществлена средняя характеристика индивидов,
составляющих массу. Однако Лебон находит, что у них проявляются и новые
качества, которыми они до сих пор не обладали. Обоснование этого он ищет в трех
различных моментах.
(Стр. 168). "Первая из этих причин заключается в том, что индивид в толпе
приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это
сознание позволяет ему поддаться таким инстинктам, которым он никогда не дает
волю, когда он бывает один. В толпе же он тем менее склонен обуздывать эти
инстинкты, что толпа анонимна и потому не несет на себе ответственности. Чувство
ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в
толпе".
Мы, с нашей точки зрения, придаем небольшое значение появлению новых качеств.
Нам достаточно сказать, что индивид находится в массе в таких условиях, которые
позволяют ему отбросить вытеснение своих бессознательных влечений. Мнимо новые
качества, обнаруживаемые индивидом, суть проявления этого бессознательного, в
котором содержится все зло человеческой души; нам нетрудно понять исчезновение
совести или чувства ответственности при этих условиях. Мы уже давно утверждали,
что ядром так называемой совести является "социальный страх".
Некоторое отличие взгляда Лебона от нашего возникает благодаря тому, что его
понятие бессознательного не вполне совпадает с понятием о том же, принятым
психоанализом. Бессознательное Лебона содержит прежде всего глубочайшие
отличительные черты расовой души, находящейся собственно вне рассмотрения
психоанализа. Правда, мы признаем, что ядро человеческого "Я", которому
принадлежит "архаическое наследство" человеческой души бессознательно; но кроме
того, мы обособляем "вытесненное бессознательное", явившееся результатом
некоторой части этого наследства. Это понятие вытесненного отсутствует у Лебона.

(Стр. 168). "Вторая причина, -- зараза, также способствует образованию в толпе
специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет такое
явление, которое легко указать, но не объяснить; ее надо причислить к разряду
гипнотических явлений, к которым мы сейчас перейдем. В толпе всякое чувство,
всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что индивид очень легко
приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное
поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен
на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы".
Эта фраза послужит впоследствии основанием для одного важного предположения.
(Стр. 169). "Третья причина, и притом самая важная, обусловливающая появление у
индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них
в изолированном положении, это -- восприимчивость к внушению; зараза, о которой
мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости.
Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия
физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести индивида в
такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и он подчиняется
всем внушениям лица, заставившего его придти в это состояние, совершая по его
приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и
привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди
действующей толпы, под влиянием ли токов, исходящих от этой толпы, или
каких-либо других причин, -- неизвестно, приходит скоро в такое состояние,
которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта... Сознательная
личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок,
и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.
Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу
одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у
загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней
степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать
известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же эта неудержимая
стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения,
одинакового для всех, увеличивается путем взаимности".
(Стр. 170). "Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности
бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и
стремление превратить немедленно в действие внушенные идеи -- вот главные черты,
характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть сам собою и становится
автоматом, у которого своей воли не существует".
Я привел эту цитату так подробно для того, чтобы подтвердить, что Лебон
действительно считает состояние индивида в толпе гипнотическим, а не только
сравнивает его с таковым. Мы не усматриваем здесь никакого противоречия, мы
хотим только подчеркнуть, что обе последние причины перемены, происходящей с
индивидом в массе, заразительность и повышенная внушаемость, очевидно, не
равноценны, так как заразительность тоже есть проявление внушаемости. Нам
кажется, что влияние обоих моментов также не резко разграничено в тексте Лебона.
Может быть, мы лучше всего истолкуем его мнение, если мы отнесем заразительность
за счет влияния отдельных участников массы друг на друга, суггестивные же
явления в массе, связанные с феноменами гипнотического воздействия, указывают на
другой источник. На какой? У нас должно получиться ощущение неполноты от того,
что одна из главных составных частей этого воздействия, а именно: лицо,
являющееся для массы гипнотизером, не упомянуто в изложении Лебона. Все-таки он
отличает от этого покрытого мраком обворожительного влияния заразительное
действие, оказываемое отдельными лицами друг на друга, благодаря которому
усиливается первоначальная суггестия.
Лебон указывает еще один важный момент для суждения об индивиде, участвующем в
массе. (Стр. 170). "Таким образом, становясь частицей организованной толпы,
человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В
изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе --
это варвар, т. е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к
произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным
первобытному человеку. Он останавливается особенно еще на понижении
интеллектуальной деятельности, которое претерпевает человек благодаря
причастности к массе"2.
Оставим теперь индивида и обратимся к описанию массовой души в том виде, в каком
она очерчена у Лебона. В этом отношении нет ни одной черты, происхождение и
выявление которой представило бы трудности для психоаналитика. Лебон сам
указывает нам путь, отмечая аналогию с душевной жизнью первобытных людей и
детей. (Стр. 176).
Масса импульсивна, изменчива, раздражительна. Ею руководит почти исключительно
бессознательная сфера3. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря
по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но
во всяком случае они настолько повелительны, что они побеждают личное и даже
инстинкт самосохранения. (Стр. 193). Масса ничего не делает преднамеренно. Если
масса даже страстно чего-нибудь хочет, то все-таки это продолжается недолго, она
неспособна к длительному хотенью. Она не выносит никакой отсрочки между своим
желанием и осуществлением его. У нее есть чувство всемогущества, для индивида в
толпе исчезает понятие о невозможном4.
Масса чрезвычайно легко поддается внушению, она легковерна, она лишена критики,
невероятное для нее не существует. Она мыслит картинами, которые вызывают одна
другую так, как они появляются у индивида в состоянии свободного фантазирования.
Они не могут быть измерены никакой разумной инстанцией по аналогии с
действительностью. Чувства массы всегда очень просты и чрезмерны. Итак, масса не
знает ни сомнений, ни колебаний.
В толковании сновидений, которому мы обязаны наилучшим познанием бессознательной
душевной жизни, мы следуем техническому правилу, согласно которому мы не
обращаем внимания на сомнения и неуверенность в передаче сновидения и трактуем
каждый элемент явного содержания сновидения как нечто вполне достоверное. Мы
относим сомнение и неуверенность за счет воздействия цензуры, которой
подвергается работа сновидения, и предполагаем, что первичные мысли сновидения
не знают сомнений и неуверенности, как вида критической работы. Как содержание,
они могут, конечно, иметь место, как и все другое, в дневных остатках, ведущих к
сновидению. (См. "Толкование сновидений", 5. Изд. 1919 г. стр. 386.)
Она переходит немедленно к самым крайним действиям; высказанное подозрение
превращается у нее тотчас в неопровержимую истину, зародыш антипатии -- в дикую
ненависть (стр. 186).
Такое же повышение всех эмоциональных побуждений до крайности, до безграничности
характерно для аффективности ребенка; оно повторяется в жизни сновидения, где,
благодаря господствующему в бессознательном изолированию отдельных эмоциональных
побуждений, легкая досада днем проявляется в виде пожелания смерти виновному
лицу, а намек на какое-либо искушение превращается в причину преступного
действия, изображенного в сновидении. Д-р Hans Sachs сделал отличное замечание
по этому поводу: "То, что сновидение сообщило нам о наших взаимоотношениях с
настоящей действительностью, то мы затем находим в сознании, и нас не должно
удивить, если мы находим чудовище, виденное нами под увеличительным стеклом
анализа, в виде инфузории" (cм. "Толкование сновидений").
Склонная сама ко всему крайнему, масса возбуждается только чрезмерными
раздражениями. Тот, кто хочет влиять на нее, не нуждается ни в какой логической
оценке своих аргументов; он должен рисовать самые яркие картины, преувеличивать
и повторять все одно и то же.
Так как масса не сомневается в истинности или ложности своих аргументов и имеет
при этом сознание своей силы, то она столь же нетерпима, как и доверчива к
авторитету. Она уважает силу и мало поддается воздействию доброты, означающей
для нее лишь своего рода слабость. Она требует от своих героев силы, и даже
насилия. Она хочет, чтобы ею владели, чтобы ее подавляли. Она хочет бояться
своего властелина. Будучи в основе чрезвычайно консервативна, она питает
глубокое отвращение ко всем новшествам и успехам -- и безграничное благоговение
перед традицией (стр. 189).
Чтобы иметь правильное суждение о нравственности масс, нужно принять во
внимание, что при совокупности индивидов, составляющих массу, отпадают все
индивидуальные задержки; и все жестокие, грубые, разрушительные инстинкты,
дремлющие в человеке как пережиток первобытных времен, пробуждаются для
свободного удовлетворения влечений. Но массы способны под влиянием внушения и на
поступки высшего порядка: отречение, преданность идеалу, бескорыстие. В то время
как у индивида личная выгода является очень сильной, почти единственной
двигательной пружиной, у масс она очень редко выступает на первый план. Можно
говорить об облагораживающем действии массы на индивида.
(Стр. 192). В то время как интеллектуальная деятельность массы всегда далеко
отстает от интеллектуальной деятельности индивида, ее поведение в этическом
отношении может: либо значительно превосходить поведение индивида, либо далеко
отставать от него.
Некоторые другие черты характеристики, данной Лебоном, проливают свет на
правильность отождествления массовой души с душой первобытных людей. У масс
могут существовать и уживаться наряду друг с другом самые противоположные идеи
без того, чтобы из их логического противоречия рождался конфликт. Но то же самое
имеет место в бессознательной душевной жизни отдельных людей, детей и
невротиков, как это было уже давно доказано психоанализом.
У маленького ребенка существуют, например, в течение очень долгого времени
амбивалентные установки чувствований в отношении к самому близкому лицу без
того, чтобы одна из них мешала проявлению другой, ей противоположной. Если дело
доходит, наконец, до конфликта между обеими установками, то он разрешается таким
образом, что ребенок меняет объект, передвигая одно из амбивалентных
чувствований на замещающий объект. Из истории развития невроза у взрослого можно
также узнать, что подавленное чувствование часто продолжает существовать в
течение долгого времени в бессознательных или даже сознательных фантазиях,
содержание которых, разумеется, прямо противоречит господствующему стремлению,
без того, чтобы из этой противоположности родился протест "Я" против того, что
оно отвергает. Фантазия в течение некоторого времени терпима, пока внезапно --
обычно вследствие повышения аффективного состояния -- не рождается конфликт
между нею и "Я" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В процессе развития от ребенка до взрослого человека дело вообще доходит до все
больше и больше распространяющейся интеграции личности, до объединения отдельных
влечений и целевых устремлений, выросших в ней независимо друг от друга.
Диалогичный процесс в области сексуальной жизни издавна уже известен нам как
объединение всех сексуальных влечений в окончательную генитальную организацию.
(Три статьи о теории полового влечения. Психотерапевтическ, библиот., вып. III,
Москва, кн-во "Наука", 1911). Многочисленные известные нам примеры показывают,
впрочем, что объединение "Я", как и объединение либидо, может потерпеть неудачу:
таковы примеры естествоиспытателей, продолжающих верить в священное писание и
др.
Далее масса подвержена поистине магической силе слова, вызывающего в массовой
душе ужаснейшие бури и способного также успокоить ее. (Стр. 235). "Ни рассудок,
ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул.
Они произносятся перед толпой с благоговением, -- и тотчас же выражение лиц
становится почтительным, и головы склоняются". Стоит только вспомнить при этом
табу имен у первобытных народов и те магические силы, которые они связывают с
именами и словами5.
И наконец: массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, от которых
они не могут отказаться. Ирреальное всегда имеет у них преимущество перед
реальным, несуществующее оказывает на них столь же сильное влияние, как и
существующее. У них есть явная тенденция не делать разницы между ними (стр.
203).
Мы показали, что это преобладание фантастической жизни и иллюзий, возникающих в
результате неисполненного желания, является определяющим началом для психологии
неврозов. Мы нашли, что для невротика имеет силу не обычная объективная
реальность, а психическая реальность. Истерический симптом основывается на
фантазии и не воспроизводит действительного переживания; навязчивое
невротическое сознание своей вины основано на факте злого намерения, которое
никогда не было осуществлено. Как в сновидении и в гипнозе, так и в душевной
деятельности массы принцип реальности отступает на задний план перед силой
аффективно напряженных желаний.
То, что Лебон говорит о вождях массы, менее исчерпывающе, и в нем нельзя уловить
определенной закономерности. Он полагает, что как только живые существа
соберутся в некотором количестве, -- независимо от того, будет ли это стадо
животных или толпа людей, -- они инстинктивно подчиняются авторитету вождя (стр.
247). Масса -- это послушное стадо, не могущее жить без властелина. В ней
настолько сильна жажда повиновения, что она инстинктивно покоряется тому, кто
объявляет себя ее властелином.
Если в массе имеется потребность в вожде, то он должен все-таки обладать
соответствующими личными качествами. Он должен сам горячо верить (в идею), чтобы
будить веру в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, передающейся
от него безвольной массе. Затем Лебон обсуждает различные виды вождей и приемы,
с помощью которых они влияют на массы. В общем он считает, что вожди оказывают
свое влияние благодаря идеям, к которым они сами относятся фанатически.
Этим идеям, равно как и вождям, он приписывает сверх того таинственную
непреодолимую силу, которую он называет "престижем" (обаянием). Престиж -- это
род господства над нами индивида, идеи или вещи. Это господство парализует все
критические способности индивида и наполняет его душу почтением и удивлением.
Оно может вызвать чувство, подобное гипнотическому ослеплению (стр. 259).
Он различает приобретенный или искусственный и личный престиж. Первый
доставляется именем, богатством, репутацией; престиж (обаяние) мнений,
литературных и художественных произведений создается путем традиций. Так как во
всех случаях он имеет корни в прошлом, то он дает мало материала для понимания
этого загадочного влияния. Личным престижем обладают немногие лица, которые
благодаря ему становятся вождями; все подчиняется им как будто под влиянием
магнетического очарования. Однако всякий престиж зависит также и от успеха и
может исчезнуть под влиянием неудачи (стр. 268).
Мы не получаем впечатления, что у Лебона роль вождя и значение престижа
приведены в правильную связь со столь блестящим описанием массовой души.
III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Мы воспользовались изложением Лебона как введением, так как оно, придавая
большое значение бессознательной душевной жизни, вполне совпадает с нашими
собственными психологическими взглядами.
Но мы должны сказать, что собственно ни одно из положений этого автора не
является чем-то новым. Все обезличивающее и унижающее, что он говорит о
проявлениях массовой души, было уже высказано до него другими авторами с такой
же определенностью и такой же враждебностью; все это неоднократно уже
повторялось с древнейших времен литературы мыслителями, государственными людьми
и поэтами6. Оба положения, в которых заключаются важнейшие взгляды Лебона,
положение о коллективном торможении интеллектуальной деятельности и положение о
повышении аффективности в массе, были недавно формулированы Сигеле7.
Особенностями изложения Лебона остаются только обе точки зрения бессознательного
и сравнения с душевной жизнью первобытных народов. Но и они, конечно,
затрагивались часто до него.
Но больше того: описание и оценка массовой души в том виде, в каком их дают
Лебон и другие авторы, отнюдь не остались незыблемыми. Нет никакого сомнения в
том, что все эти раньше описанные феномены массовой души были правильно
подмечены; но можно отметить также и другие, диаметрально противоположные
проявления массы, на основании которых можно дать гораздо более высокую оценку
массовой души.
Уже Лебон был готов признать, что при некоторых обстоятельствах нравственность
массы может быть выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и что
только толпа способна на огромное бескорыстие и самопожертвование.
(Стр. 193). "Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в
толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место".
Другие считают, что вообще лишь общество является инстанцией, предписывающей
индивиду нормы нравственности, в то время как отдельный человек обычно отстает в
каком-нибудь отношении от этих больших требований, или что в исключительных
состояниях в толпе осуществляется феномен воодушевления, благодаря которому
возможны прекрасные поступки масс.
Правда, в отношении интеллектуальной деятельности следует признать, что
важнейшие результаты мыслительной работы, открытия, повлекшие за собой большие
последствия, разрешение проблем -- все это доступно только индивиду, работающему
в уединении. Но и массовая душа способна на гениальное духовное творчество, как
это доказывает прежде всего язык, затем народная песня, фольклор и т. д. А кроме
того, неизвестно, сколько мыслителей и поэтов обязаны своими побуждениями той
массе, в которой они живут; может быть, они являются скорее исполнителями
духовной работы, в которой одновременно участвуют другие.
Ввиду этих явных противоречий кажется, что работа массовой психологии должна
остаться безрезультатной. Однако легко найти выход, дающий нам надежду
благополучно разрешить задачу. Под массами, вероятно, понимали самые различные
образования, нуждающиеся в обособлении. Изложение Сигеле, Лебона и др. авторов
относятся к недолговечным массам, образующимся наскоро из разнородных индивидов,
объединенных преходящим интересом. Несомненно, что характер революционных масс,
в особенности Великой Французской Революции, оказал влияние на их описание.
Противоположные утверждения основаны на оценке тех стабильных масс или тех
обществ, в которых люди проводят свою жизнь, которые воплотились в общественные
институты. Массы первого рода относятся ко вторым так, как короткие, но высокие
волны -- к длинным волнам, образующимся на мелких местах.
Mc Dougall, исходящий в своей книге "The Group Mind"8 из этого же самого
вышеупомянутого противоречия, находит его разрешение в организующем моменте. В
простейшем случае, говорит он, масса (group) не имеет вообще никакой организации
или имеет организацию, не заслуживающую внимания. Он обозначает такую массу как
толпу (cro). Однако он признает, что толпа людей собирается нелегко, без того
чтобы в ней не образовались, по крайней мере, первые начала организации, что
именно в этих простых массах особенно легко подметить некоторые основные факты
коллективной психологии (стр. 22). Для того, чтобы из случайно собравшихся
участников человеческой толпы образовалось нечто вроде массы в психологическом
смысле, необходимым условием является некоторая общность индивидов друг с
другом: общий интерес к объекту, однородное чувство в определенной ситуации и (я
сказал бы, вследствие этого) известная степень способности оказывать влияние
друг на друга. (Some degree of reciprocale influence between the mem-bres of the
group) (стр. 23). Чем сильнее эта общность, тем легче образуется из отдельных
людей психологическая масса и тем поразительнее проявляется демонстрация
массовой души.
Удивительнейшим и в то же время важнейшим феноменом массы является повышение
аффективности, возникающее у каждого индивида (exaltation or intensification of
emotion) (стр. 24). По мнению Mс Dougall'a, можно сказать, что едва ли при
других условиях аффекты человека достигают такой величины, как это имеет место в
массе, и, таким образом, участники испытывают приятное ощущение, теряя чувство
своего индивидуального обособления, отдаваясь безгранично своим страстям и
сливаясь при этом с массой. Это увлечение индивидов Мс Dougall объясняет, исходя
из так названного им "principle of direct induction of emotion by way of the
primitive sympathetic response" (стр. 25), т. е. из уже известной нам
заразительности чувств. Суть заключается в том, что заметные признаки
аффективного состояния способны вызвать автоматически тот же аффект у
наблюдающего лица. Этот автоматический гнет будет тем сильнее, чем у большего
числа людей наблюдается одновременно этот аффект. Тогда у индивида замолкает
критика, и он дает вовлечь себя в этот аффект. Но при этом он повышает
возбуждение других индивидов, повлиявших на него, и таким образом повышается
аффективный заряд отдельных индивидов путем взаимной индукции. При этом,
несомненно, действует нечто вроде навязчивой идеи сравниться с другими,
действовать заодно со многими. Более грубые и более простые чувствования имеют
больше шансов распространиться таким путем в массе (стр. 39).
Этому механизму повышения аффекта благоприятствуют еще некоторые другие,
исходящие из массы, влияния. Масса производит на индивида впечатление
неограниченной силы и непобедимой опасности. Она на одно мгновение становится на
место всего человеческого общества, являющегося носителем авторитета, чьих
наказаний боятся, в угоду которому накладывают на себя столько задержек. Иногда
опасно находиться в противоречии с ней и, наоборот, безопасно следовать
окружающим примерам и, если нужно, то даже "выть по-волчьи". Повинуясь этому
новому авторитету, нужно выключить из деятельности свою прежнюю "совесть" и
поддаться при этом заманчивой перспективе получения удовольствия, являющегося
результатом упразднения задержек. Следовательно, в общем не так уже
поразительно, когда мы слышим, что индивид в массе совершает такие вещи, от
которых он отвернулся бы в своих обычных жизненных условиях, и мы можем даже
надеяться, что мы таким путем прольем некоторый свет на ту темную область,
которую обычно окутывают загадочным словом "внушение".
Мс Dougall тоже не противоречит против положения о коллективной задержке
интеллектуальной деятельности в массе (стр. 41). Он говорит, что более низкий
интеллект снижает до своего уровня более высокий; последний тормозится в своей
деятельности, так как повышение аффективности вообще создает неблагоприятные
условия для правильной умственной работы, так как индивиды запуганы массой, и их
мыслительная работа несвободна, и так как у каждого индивида уменьшено сознание
ответственности за свои поступки.
Общее мнение о психической деятельности у простой "не организованной" массы
звучит у Мс Dougall'a не более дружественно, чем у Лебона (стр. 45): она
чрезвычайно возбудима, импульсивна, страстна, непостоянна, непоследовательна,
нерешительна и при этом очень легко переходит к крайностям; ей доступны только
более грубые страсти и более простые чувствования; она чрезвычайно внушаема,
легкомысленна в своих рассуждениях, стремительна в своих мнениях, восприимчива
только к простейшим и несовершеннейшим выводам и аргументам. Ее легко направлять
и устрашать, у нее нет сознания виновности, самоуважения и чувства
ответственности, но она готова перейти от сознания своей силы ко всяким
преступлениям, которых мы можем ожидать лишь от абсолютной и безответственной
силы. Итак, она ведет себя скорее как невоспитанный ребенок или как страстный,
вырвавшийся на свободу дикарь в чуждой ему ситуации; в худших случаях поведение
массы похоже больше всего на поведение стада диких зверей, чем на толпу людей.
Так как Мс Dougall противопоставляет поведение высокоорганизованных масс
изображенному здесь поведению, то нам будет особенно интересно узнать, в чем
состоит эта организация и какими моментами она создается. Автор насчитывает пять
таких "principal conditions" для поднятия душевной жизни массы на более высокий
уровень.
Первым основным условием является определенная степень постоянства в составе
массы. Это постоянство может быть материальным или формальным; первое -- когда
одни и те же лица остаются в течение продолжительного времени в массе, второе --
когда внутри массы существуют определенные роли, распределяющиеся между
сменяющими друг друга лицами.
Второе условие: у индивида, входящего в массу, образуется определенное
представление о природе, функции, деятельности и требованиях массы, и
результатом этого может таким образом явиться чувство отношения к массе в целом.

Третье условие: масса приходит в связь с другими, ей подобными массами, но
отличающимися все-таки от нее во многих пунктах, так что она как бы соперничает
с ними.
Четвертое условие: масса имеет традиции, обычаи и установления, которые в
особенности распространяются на отношения ее соучастников друг к другу.
Пятое условие: в массе существует расчленение, выражающееся в расчленении и
дифференцировке работы, выпадающей на долю индивида.
При соблюдении этих условий упраздняются, по мнению Мс Dougall'а психические
дефекты масс. От коллективного понижения интеллектуальной деятельности
предохраняют себя тем, что не предоставляют массе разрешения интеллектуальных
задач, поручая их отдельным лицам, участвующим в массе.
Нам кажется, что условия, которые Мс Dougall считает "организацией" массы, с
большим правом могут быть описаны иначе. Задача заключается в том, чтобы придать
массе именно те качества, которые были характерны для индивида и которые
сгладились у него в массе. Ибо индивид имел -- вне примитивной массы -- свое
постоянство, свое самосознание, свои традиции и свои привычки, свою особую
работоспособность и свою жизненную линию; он был обособлен от других индивидов,
с которыми он соперничал. Это своеобразие он потерял на некоторое время
благодаря своему вхождению в "не-организованную" массу. Если усмотреть цель в
том, чтобы наделить массу атрибутами индивида, то нужно вспомнить о метком
замечании W. Trotter'a9, усматривающего в склонности к созданию массы
биологическое продолжение многоклеточности всех высших организмов.
IV. ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО
Мы исходим из основного факта, что индивид претерпевает внутри массы, вследствие
ее влияния, изменение в своей душевной деятельности, которое часто бывает
глубоким. Его аффективность чрезвычайно повышается; его интеллектуальная
деятельность заметно понижается; оба процесса протекают, очевидно, в направлении
сравнения с другими индивидами, составляющими массу; осуществление этих
процессов может быть достигнуто лишь путем упразднения задержек, свойственных
каждому индивиду, и отказом от специфических для него особенностей его влечений.

Мы слышали, что эти -- часто нежелательные влияния -- могут быть (по крайней
мере отчасти) предотвращены путем высшей "организации" масс, но основному факту
психологии масс, обоим положениям о повышенной аффективности и заторможенности
мыслительной деятельности это нисколько не противоречит. Мы стремимся найти
психологическое объяснение этому душевному изменению индивида.
Рациональные моменты, вроде вышеупомянутого устрашения индивида, следовательно,
проявления его инстинкта самосохранения, безусловно, не покрывают наблюдаемых
феноменов. Авторы -- социологи и психологи, изучавшие массу, всегда предлагали
нам в качестве объяснения одно и то же, хотя и под разными терминами: волшебное
слово внушение. У Тарда оно называлось подражанием, но мы должны признать, что
прав автор, указывающий, что подражание подпадает под понятие внушения, что оно
является его следствием10. У Лебона все необычное в социальных явлениях сводится
к двум факторам: к взаимному внушению индивидов и к престижу вождей. Но престиж
проявляется опять-таки лишь в способности оказывать существенное влияние.
Относительно Mc Dougall'a у нас могло на один момент создаться впечатление, что
в его принципе "первичной аффективной индукции" исключается наличность внушения.
Но при дальнейшем рассуждении мы должны были все-таки признать, что этот принцип
выражает не что иное, как известное положение о "подражании" или
"заразительности", но только он сильнее подчеркивает аффективный момент.
Несомненно, что у нас существует тенденция впадать в состояние аффекта при виде
признаков такого же аффекта у другого человека, но как часто мы с успехом
противостоим этой тенденции, подавляем аффект и реагируем часто совершенно
противоположным образом. Почему же мы в массе всегда заражаемся этим аффектом?
Опять-таки нужно было бы сказать, что суггестивное влияние массы заставляет нас
повиноваться этой тенденции подражания и индуцирует в нас аффект. Впрочем, мы
уже и раньше видели, что Mc Dougall не обошелся без суггестии; мы слышим от
него, как и от других: массы отличаются особой внушаемостью.
Итак, мы подготовлены к тому, что внушение (правильнее: внушаемость) является
первоначальным феноменом, не поддающимся разложению, основным фактором душевной
жизни человека. Таково мнение и Bernheim'a, удивительному искусству которого я
был свидетелем в 1889 году. Но я вспоминаю также о глухой враждебности против
этого насилия суггестии. Когда на больного, не поддававшегося внушению,
закричали: "Что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то я сказал себе,
что это явная несправедливость и насилие. Человек безусловно имеет право
сопротивляться внушению, когда его пытаются подчинить этим путем. Мое
сопротивление приняло потом направление протеста против того, что внушение,
которым объясняли все, само не имело объяснения. Я повторял применительно к
внушению старый шутливый вопрос11:
         Christoph trug Christum.
         Christus trug die ganze Welt,
         Sag, wo hat Christoph
         Damals hin den Fuss gestellt12?
         Christophorus Christum, sed Christus sustulit orbem:
         Constiterit pedibus die ubi Christophorus?
Когда я спустя 30 лет опять подошел к загадке внушения, я нашел, что в ней
ничего не изменилось. Я могу это утверждать, считая единственным исключением
влияние психоанализа. Я вижу, что все усилия были направлены на правильную
формулировку понятия суггестии, следовательно, на то, чтобы условно определить
применение термина13, и это нелишне, так как это слово получает все большее и
большее применение в искаженном смысле и будет вскоре обозначать какое угодно
влияние, как в английском языке, где "to suggest, suggestion" соответствует
нашему выражению "я предлагаю" ("nahelegen", "Anregung"). Но объяснения сущности
внушения, т. е. условий, при которых создается воздействие без достаточных
логических оснований, не существует. Я не уклонился бы от задачи подтвердить это
положение анализом литературы за последние 30 лет, но я этого не делаю, так как
мне известно, что в настоящее время подготовляется подробное исследование,
поставившее себе ту же задачу.
Вместо этого я сделаю попытку применить понятие либидо для объяснения психологии
масс, понятие, оказавшее нам столько услуг при изучении психоневрозов.
Либидо -- это выражение, взятое из учения об аффективности. Мы называем этим
термином энергию таких влечений, которые имеют дело со всем тем, что можно
охватить словом любовь. Эта энергия рассматривается, как количественная
величина, хотя в настоящее время она еще не может быть измерена. Ядром понятия,
называемого нами любовью, является то, что вообще называют любовью и что
воспевают поэты, т. е. половая любовь, имеющая целью половое соединение. Но мы
не отделяем от этого понятия всего того, что причастно к слову любовь: с одной
стороны, себялюбие, с другой стороны -- любовь к родителям и к детям, дружба и
всеобщее человеколюбие, а также преданность конкретным предметам и абстрактным
идеям. Оправданием этому являются результаты психоаналитического исследования,
доказавшего, что все эти стремления являются выражением одних и тех же влечений,
направленных к половому соединению между различными полами, хотя в других
случаях эти влечения могут не быть направлены на сексуальную цель или могут
воздержаться от ее достижения, но при этом они всегда сохраняют достаточную
часть своей первоначальной сущности, чтобы в достаточной мере сберечь свою
идентичность (самопожертвование, стремление к близости).
Итак, мы полагаем, что язык создал в своих многообразных применениях слова
"любовь" чрезвычайно правильную связь и что мы не можем сделать ничего лучшего,
чем положить эту связь в основу наших научных рассуждений и описаний. Этим
решением психоанализ вызвал бурю негодования, как будто он был виною преступного
новшества. И тем не менее психоанализ не создал ничего оригинального этим
"распространенным" пониманием любви. "Эрос" философа Платона целиком совпадает в
своем происхождении, работе и отношении к половому акту с любовной силой, с
либидо психоанализа, как указали Nachmаnsohn и Рfister каждый в отдельности14, и
когда апостол Павел прославляет в знаменитом письме к карфагенянам любовь больше
всего, то он, вероятно, понимал ее в таком именно "распространенном" смысле15.
Из этого можно сделать только тот вывод, что люди не всегда понимают всерьез
своих великих мыслителей, даже тогда, когда они якобы благоговеют перед ними.
Эти любовные влечения называются в психоанализе a potiori и по своему
происхождению сексуальными влечениями. Многие "образованные" люди воспринимают
это наименование как оскорбление; они отомстили за него, бросив психоанализу
упрек в "пансексуализме". Кто считает сексуальность чем-то постыдным и
унизительным для человеческой природы, тому вольно пользоваться более
благозвучными выражениями эрос и эротика. Я сам мог бы поступить таким же
образом и этим самым избавился бы от многих возражений; но я не сделал этого,
потому что не хотел уступать малодушию. Неизвестно, к чему это привело бы;
сначала уступают на словах, а потом мало-помалу и на деле. Я не нахожу никакой
заслуги в том, чтобы стыдиться сексуальности; греческое слово эрос, которое
должно смягчить позор, является, в конце концов, не чем иным, как переводом
слова "любовь", и, наконец, кто может выжидать, тому нет нужды делать уступки.
Итак, мы попытаемся предположить, что любовные отношения (индифферентно говоря:
эмоциональные привязанности) (Gefьhlsbindungen), составляют сущность массовой
души. Вспомним, что об этом нет и речи у авторов. То, что соответствует любовным
отношениям, скрыто, очевидно, за ширмой внушения. Два соображения подкрепляют
наше предположение: во-первых, масса объединена, очевидно, какой-то силой. Но
какой силе можно приписать это действие, кроме эроса, объединяющего все в мире?
Во-вторых, получается такое впечатление, что индивид, отказываясь от своей
оригинальности в массе и поддаваясь внушению со стороны других людей, делает
это, потому, что у него существует потребность скорее находиться в согласии с
ними, чем быть в противоречии с ними, следовательно, он делает это, быть может,
"им в угоду" ("ihnen zuliebe")16.
V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО
Относительно морфологии масс мы помним, что можно различать очень многие виды
масс и самые противоположные направления в принципе их классификации.
Есть массы, существующие очень непродолжительное время и существующие очень
долго; гомогенные массы, состоящие из однородных индивидов, и негомогенные;
естественные массы н искусственные, требующие для своего сохранения внешнего
насилия, примитивные массы и расчлененные, высоко организованные. Но из
некоторых соображений, цель которых еще скрыта, мы хотели бы придать особое
значение делению, которому у авторов уделено слишком мало внимания; я имею в
виду массы без вождей и массы, имеющие вождей. В противоположность обычному
навыку наше исследование берет исходным пунктом не простую относительно массу, а
высокоорганизованные, долго существующие, искусственные массы. Интереснейшими
примерами таких образований являются: церковь -- община верующих, и армия --
войско.
Церковь и войско суть искусственные массы; чтобы сохранить их от распада и
предупредить изменения в их структуре, применяется определенное внешнее насилие.
Обычно не справляются и не предоставляют человеку свободного права на вступление
в такую массу. Попытка выступления из нее обычно преследуется или связана с
совершенно определенными условиями. Почему эти общественные образования
нуждаются в таких особых обеспечивающих мероприятиях -- этот вопрос выходит в
настоящее время за пределы наших интересов. Нас интересует одно лишь
обстоятельство: в этих высокоорганизованных массах, защищенных таким путем от
распада, можно очень ясно подметить определенные соотношения, которые в другом
месте скрыты гораздо глубже.
Что касается церкви -- нам выгодно было бы взять за образец католическую
церковь, -- то в ней, как и в войске (несмотря на то, что массы эти столь
различные), существует одно и то же ложное убеждение (иллюзия), что глава -- в
католической церкви Христос, в армии -- главнокомандующий -- любит одинаково
всех индивидов, входящих в массу. От этой иллюзии зависит все; если она
исчезнет, тогда немедленно, поскольку позволят внешние условия, распадутся как
церковь, так и войско. Относительно этой одинаковой любви Христа сказано прямо:
"истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших,
то сделали мне". Он относится к каждому из индивидов, составляющих массу, как
добрый старший брат, он заменяет им отца. Все требования, предъявляемые к
индивидам, являются производными этой любви. Церковь отличается демократизмом
именно потому, что перед Христом все равны, все пользуются в одинаковой мере его
любовью. Не без глубокого основания однородность христианской общины
сопоставляется с семьей, и верующие называют себя братьями во Христе, т. е.
братьями по любви, уделяемой им Христом. Несомненно, что связь каждого индивида
с Христом является и причиной их привязанности друг к другу. То же относится и к
войску; главнокомандующий -- это отец, одинаково любящий всех своих солдат, и в
силу этого они объединены друг с другом товарищеской привязанностью. Войско
отличается по структуре от церкви тем, что оно состоит из ступеней таких масс.
Каждый командир является как бы начальником и отцом своей части, каждый
унтер-офицер -- своего взвода. Правда, такая иерархия создана и в церкви, но она
не играет в ней такой экономической роли, так как Христу приписывают больше
понимания и заботливости об индивиде, чем человеку-главнокомандующему.
Против этого толкования либидинозной структуры армии могут справедливо
возразить, что здесь не отведено место идеям родины, национальной славы и т. д.
являющимся весьма значительным объединяющим фактором для армии. Но это --
другой, не столь уже простой случай массы, и, как показывают примеры великих
полководцев (Цезарь, Валленштейн, Наполеон), такие идеи не необходимы для
прочности армии. О возможности замены вождя руководящей идеей и о соотношениях
между вождем и идеей будет речь в дальнейшем. Пренебрежение этим либидинозным
фактором в армии (даже в том случае, если не он один играет организующую роль)
является не только теоретическим дефектом, но грозит опасностью и в практическом
отношении. Прусский милитаризм, который был так же непсихологичен, как и
немецкая наука, должен был, вероятно, узнать это во время великой мировой войны.
Военные неврозы, разлагавшие немецкую армию, являются, как известно, протестом
индивида против навязанной ему роли в армии, и согласно сообщениям Е.
Simmel'я17, можно утверждать, что среди мотивов заболевания у простолюдина на
первом месте стояло безразличное отношение к нему его начальников. И если бы это
либидинозное притязание нашло себе лучшую оценку, то, вероятно, фантастические
обещания, содержащиеся в 14 пунктах американского президента, не снискали бы
себе так легко веры, и верное оружие не было бы выбито из рук немецких
стратегов.
Заметим, что в обеих этих искусственных массах каждый индивид привязан
либидинозно, с одной стороны, к вождю (Христос, полководец), а с другой стороны
-- к остальным индивидам, входящим в массу. В каком соотношении друг с другом
находятся обе эти привязанности, однородны и равноценны ли они, как они должны
быть психологически описаны -- этим мы займемся в дальнейшем. Но мы позволяем
себе уже сейчас бросить авторам упрек в том, что они недостаточно оценили
значение вождя для психологии масс, в то время как мы выбираем его первым
объектом исследования и поставлены благодаря этому в более благоприятное
положение. Нам кажется, что мы находимся на правильном пути, который может
выяснить нам главное проявление массовой психологии, а именно: связанность
индивида в массе. Если каждый индивид испытывает столь сильную эмоциональную
привязанность в двух направлениях, то нам нетрудно будет вывести из этого
соотношения наблюдающуюся перемену и ограничение его личности.
Указание на то, что сущность массы заключается в либидинозных привязанностях,
имеющихся в ней, мы находим и в феномене паники, который может быть лучше всего
изучен на военных массах. Паника возникает в том случае, если масса разлагается.
Ее основная характерная черта заключается в том, что участники массы перестают
внимать приказанию начальника, и что каждый человек заботится о себе, не обращая
внимания на других. Взаимные привязанности перестали существовать, и возник
огромный бессмысленный страх. Разумеется, и здесь легко возразить, что дело
обстоит скорее наоборот: страх якобы так силен, что он превозмогает все
рассуждения и привязанности. Мс Dougall (стр. 24) рассматривает даже случай
паники (правда, не военной), как пример указанного им повышения аффекта
благодаря заразительности (primary induction). Однако это рационалистическое
объяснение здесь совершенно неправильно. Нам нужно объяснить, почему страх так
силен. Размеры опасности не могут быть причиной этого, так как та же самая
армия, которая охвачена теперь страхом, может смело устоять против таких и еще
больших опасностей; и для сущности паники характерно, что она не стоит ни в
каком отношении к грозящей опасности, она часто возникает по ничтожным поводам.
Когда индивид в паническом ужасе заботится только о самом себе, то это
свидетельствует о том, что у него перестали существовать аффективные
привязанности, уменьшавшие для него до этого времени размеры опасностей. Так как
он противостоит теперь опасности сам, один, отдельно от всех, то, разумеется, он
ее преувеличивает. Следовательно, дело обстоит так, что панический страх
предполагает ослабление либидинозной структуры массы и является правильной
реакцией на это ослабление, а не наоборот, что либидинозные привязанности массы
якобы разрушились от страха перед опасностью.
Эти замечания отнюдь не противоречат утверждению, что страх принимает в массе
чудовищные размеры благодаря индукции (заразительности). Интерпретация Мc
Dougall'a очень верна для тех случаев, когда опасность реально велика, и когда в
массе не существует сильных эмоциональных привязанностей. Эти условия
осуществляются в том случае, если, например, в театре или в цирке вспыхнет
пожар. Поучительным и пригодным для наших целей случаем является вышеупомянутый
случай паники в армии, когда опасность не превышает обычных размеров, часто
повторявшихся и не вызывавших паники. Не следует думать, что слово "паника"
употребляется в строго и точно определенных случаях. В одних случаях им
обозначается всякий массовый страх, в других -- страх одного человека, если
страх этот безграничен; часто этот термин сохраняется и в том случае, если
вспышка страха не оправдывается вызвавшим его поводом. Если мы возьмем слово
"паника" в смысле массового страха, то мы сможем провести далеко идущую
аналогию. Страх индивида вызывается либо величиной опасности, либо уничтожением
эмоциональных привязанностей (Libidobesetzungen); последний случай является
примером невротического страха (см. лекции по введению в психоанализ, 25-я
лекция. Психолог, и психоаналит. Библиотека, Гос. Издат. Москва--Петроград
1922). Так же возникает и паника, благодаря повышению грозящей всем опасности
или благодаря исчезновению объединяющих массу эмоциональных привязанностей, и
этот последний момент аналогичен невротическому страху. (Ср. содержательную,
несколько фантастическую статью Bela v. Felszeghу: Panik und Pankomplex,
"Imago", VI, 1920.)
Если описывать панику (как это делает Мc Dougall, l. с.), как одно из самых
ярких проявлений "group mind'a", то получается парадокс: массовая душа в одном
из своих поразительнейших проявлений сама себя упраздняет. Нет никакого сомнения
в том, что паника означает разложение массы; ее следствием является уничтожение
всякой общности, существовавшей раньше между индивидами, составлявшими массу.
Типический повод для возникновения паники очень похож на то, как он изображен в
пародии Nestroy'a на драму Неbbеl'я об Юдифи и Олоферне. Там воин кричит:
"Полководец потерял голову", и после этого все ассирияне обращаются в бегство.
Утрата вождя в каком-либо смысле, разочарование в нем вызывают панику, хотя бы
опасность не увеличилась. С исчезновением привязанности к вождю, как правило,
исчезают и взаимные привязанности индивидов, составляющих массу. Масса
разлетается прахом, как батавская слезка, у которой отломали кончик.
Разложение религиозной массы наблюдать не так легко. Недавно мне попался
английский роман из католической жизни, рекомендуемый лондонским епископом, под
заглавием: "When it was dark". Роман этот изображает искусно и, на мой взгляд,
правильно возможность такого разложения религиозной массы и его последствия.
Действие в романе происходит якобы в настоящее время: образовался заговор лиц,
враждебных Христу и учению Христа. Заговорщикам удалось найти в Иерусалиме
гробницу; в надписи на этой гробнице Иосиф Аримафейский признается, что он из
благоговения тайно унес тело Христа из гроба на третий день после его погребения
и похоронил его здесь. Этим была уничтожена вера в воскресение Христа и в его
божественное начало. Следствием этого археологического открытия является
потрясение европейской культуры и чрезвычайный рост насилия и преступлений. Этот
рост преступлений прекращается лишь после того, как был разоблачен заговор
фальсификаторов. При предполагаемом здесь разложении религиозной массы на первый
план выступает не страх (для которого нет повода), а эгоистические и враждебные
импульсы против других лиц. Эти импульсы не могли проявиться раньше благодаря
любви, которую питает Христос в одинаковой мере ко всем18. Но вне этой
привязанности стоят и во время царства Христа те индивиды, которые не
принадлежат к верующей общине, которые не любят Христа, и которых он не любит;
поэтому религия -- хотя бы она и называлась религией любви -- должна быть
жестока и немилосердна к тем, кто к ней не принадлежит. В основе каждая религия
является такой религией любви для всех тех, кого она объединяет; и каждой
религии свойственна жестокость и нетерпимость ко всем тем, кто не является ее
последователем. Поэтому не надо делать злобных упреков верующим, как бы это ни
было тяжело каждому в отдельности. Неверующим и индифферентным в этом пункте
психологически гораздо легче. Если эта нетерпимость не проявляется в настоящее
время столь грубо и столь жестоко, как в прежние века, то из этого едва ли можно
сделать вывод о смягчении человеческих нравов. Скорее всего причину этого
следует искать в непреложном ослаблении религиозных чувств и зависящих от них
либидинозных привязанностей. Если место религиозной массы займет другая масса (в
настоящее время это как будто удается социалистической массе), то результатом
будет та же самая нетерпимость к вне стоящим, как и во времена религиозных
сражений, и если бы различие научных взглядов имело большое значение для массы,
то тот же самый результат повторился бы и в этой области.
VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И ПУТИ ИССЛЕДОВАНИЯ
Мы исследовали до сих пор две искусственные массы и нашли, что в них
господствуют двоякого рода эмоциональные привязанности, из которых одна
привязанность -- к вождю -- кажется более определенной (по крайней мере, для
масс), чем другая привязанность, существующая между индивидами, входящими в
состав массы.
В морфологии масс еще многое не исследовано и не описано. Необходимо исходить из
того положения, что простое сборище людей не есть еще масса до тех пор, пока в
ней не создадутся эти привязанности, но нужно признать, что в любом человеческом
сборище очень легко возникает тенденция к созданию психологической массы.
Необходимо уделить внимание самым разнообразным более или менее постоянным
массам, составляющимся по своей воле; нужно изучить условия их возникновения и
их распада. Нас прежде всего интересует различие между массами, имеющими вождя,
и массами, не имеющими вождя. Не являются ли массы, имеющие вождя, более
первоначальными и более совершенными? Не может ли вождь заменяться иногда идеей,
чем-то абстрактным, к чему переходную ступень образуют уже религиозные массы с
их невидимым вождем? Не является ли заместителем вождя общая тенденция, желание,
в котором принимает участие масса? Эта абстрактная величина может опять-таки в
более или менее совершенной форме воплотиться в личность якобы вторичного вождя,
и из соотношения между идеей и вождем вытекает интересная разновидность. Вождь
или руководящая идея могут также стать, так сказать, негативны; ненависть против
определенного лица или института может действовать столь же объединяюще и
создавать такие же эмоциональные привязанности, как и положительные чувства.
Затем спрашивается также, действительно ли необходим вождь для сущности массы и
т. д.
Но все эти вопросы, отчасти затронутые и в литературе о массовой психологии, не
смогут отвлечь нашего внимания от основных психологических проблем,
представляющихся нам в структуре массы. Мы прежде всего обратимся к рассуждению,
которое приведет нас кратчайшим путем к доказательству того, что характеризующие
массу привязанности имеют либидинозное происхождение.
Вспомним о том, как люди вообще ведут себя в аффективном отношении друг к другу.
Согласно знаменитому сравнению Шопенгауэра относительно замерзающих дикобразов,
ни один человек не переносит слишком интимной близости другого.
"Холодной зимой общество дикобразов теснится близко друг к другу, чтобы защитить
себя от замерзания взаимной теплотой. Однако вскоре они чувствуют взаимные
уколы, заставляющие их отдалиться друг от друга. Когда же потребность в теплоте
опять приближает их друг к другу, тогда повторяется та же беда, так что они
мечутся между двумя этими невзгодами, пока не найдут умеренного расстояния,
которое они смогут перенести наилучшим образом" (Parerga und Paralipomena, II
Teil, XXXI, Gleichnisse und Parabeln).
Как утверждает психоанализ, каждая интимная эмоциональная связь между двумя
лицами, имеющая большую или меньшую длительность (брак, дружба, родительское и
детское чувство19) оставляет осадок противоположных враждебных чувств,
упраздняющийся лишь путем вытеснения. Более ясно обстоит дело в том случае,
когда обе стороны ссорятся между собой, когда каждый подчиненный ропщет против
своих начальников. То же самое происходит тогда, когда люди объединяются в
большем количестве. Каждый раз, когда две семьи роднятся благодаря браку, то
каждая из них считает, что она лучше и знатнее другой. Из двух расположенных по
соседству городов каждый является завистливым конкурентом другого, каждый кантон
смотрит презрительно на другой. Родственные племена недолюбливают друг друга,
южный немец не выносит северного немца, англичанин злобно говорит о шотландце,
испанец презирает португальца. А то, что резкие отличия рождают почти
непреодолимую неприязненность галла против германца, арийца против семита,
белого против чернокожего, это давно уже перестало удивлять нас.
Если враждебность направляется против любимого раньше лица, то мы называем это
явление амбивалентностью чувства и объясняем себе этот случай, вероятно, слишком
рациональным образом, а именно -- многочисленными поводами к столкновению
интересов, а эти поводы всегда имеют место в таких интимных отношениях.
В том случае, когда неприязненность и враждебность к чужим людям не
замаскированы, мы можем заметить выражение себялюбия, нарцисизма, стремящегося к
самоутверждению и ведущего себя таким образом, как будто существование отличий
от его индивидуальных особенностей приносит с собой критику этих отличий и
требование преобразовать их. Почему существует такая большая чувствительность в
отношении к этим деталям дифференцировки -- мы не знаем; но несомненно, что во
всем этом поведении человека дает знать о себе готовность к ненависти, к
агрессивности, происхождение которой неизвестно и которой можно приписать
элементарный характер.
В недавно (1920) вышедшей в свет книге "Jenseit des Lustprincips" я попытался
связать полярность любви и ненависти с предполагаемой противоположностью между
стремлением к жизни и к смерти и рассматривать сексуальное влечение как
чистейший заместитель первого, т. е. стремления к жизни.
Но вся эта нетерпимость исчезает на короткое или на долгое время при
возникновении массы и в самой массе. До тех пор, пока масса существует, индивиды
ведут себя в ее пределах так, как если бы они были одинаковы, они мирятся с
оригинальностью другой личности, приравнивают себя к ней и не испытывают никакой
неприязненности.
Такое ограничение нарцисизма может быть порождено, согласно нашим теоретическим
взглядом, только одним моментом: либидинозной привязанностью к другим лицам.
Себялюбие находит свой предел только в любви к другим людям, в любви к
объектам20. Тотчас возникает вопрос, не должна ли общность интересов сама по
себе и без всякого либидинозного отношения повести к терпимости в отношении к
другому человеку и уважению к нему. На это возражение можно ответить, что таким
образом все-таки не осуществляется стойкое ограничение нарцисизма, так как эта
терпимость существует не дольше, чем непосредственная выгода, которую извлекают
из соучастия в работе другого человека. Однако практическая ценность этого
спорного вопроса меньше, чем можно было бы думать, так как опыт учит нас, что в
случае совместной работы обычно создаются между товарищами либидинозные условия,
укрепляющие их взаимоотношения больше, чем выгода, В социальных отношениях людей
происходит то же самое, что стало известно психоаналитическому исследованию о
ходе развития индивидуального либидо. Либидо направляется на удовлетворение
важных жизненных потребностей и выбирает причастных к этому лиц в качестве своих
первых объектов. И как у индивида, так и в развитии всего человечества только
любовь оказала свое воздействие как культурный фактор в процессе перехода от
эгоизма к альтруизму. И действительно, половая любовь к женщине наряду со всеми
вытекающими из нее приневоливаниями щадит все, что приятно женщине, точно так
же, как и лишенная сексуальности, сублимированная гомосексуальная любовь к
другому мужчине, рождающаяся из совместной работы.
Итак, если в массе наступают ограничения нарцисического себялюбия, не
существующие вне массы, то это является неопровержимым доказательством того, что
сущность массы заключается в новообразованных привязанностях участников массы
друг к другу.
Но теперь мы настойчиво спросим, какого рода эти привязанности в массе? В
психоаналитическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти
исключительно исследованием таких любовных влечений к своим объектам, которые
преследовали прямые сексуальные цели. О таких сексуальных целях в массе,
очевидно, не может быть и речи. Мы имеем здесь дело с любовными влечениями,
которые хотя и отклонены от своих первоначальных целей, однако оказывают не
менее энергичное влияние на массу. В рамках обычного сексуального овладения
объектом мы уже заметили проявления, соответствующие отклонению влечения от
своей сексуальной цели. Мы описали их как определенную степень влюбленности и
отметили, что они приносят с собой определенный ущерб человеческому "Я". Этим
проявлениям влюбленности мы уделим больше внимания, имея основание ожидать, что
мы найдем в них соотношения, которые смогут быть перенесены на привязанности в
массе. Но, кроме того, мы хотим знать, является ли этот способ овладения
объектом в том виде, в каком мы его знаем в половой жизни, единственным видом
эмоциональной привязанности к другому человеку, или мы можем принять во внимание
еще и другие механизмы. Мы знаем достоверно из психоанализа, что существуют еще
другие механизмы эмоциональной привязанности, так называемые идентификации; эти
процессы недостаточно изучены, они трудно поддаются изложению, и их исследование
отдалит нас на некоторое время от изучения массовой психологии.
VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Идентификация известна в психоанализе как самое раннее проявление эмоциональной
привязанности к другому человеку. Она играет определенную роль в развитии
Эдипова комплекса. Маленький мальчик проявляет особый интерес к своему отцу. Он
хотел бы стать и быть таким, как он, быть на его месте во всех случаях. Мы
говорим с уверенностью: отец является для него идеалом. Это отношение не имеет
ничего общего с пассивной или женственной установкой к отцу (и к мужчине
вообще), оно является, наоборот, исключительно мужским. Оно отлично согласуется
с Эпидовым комплексом, подготовке которого оно способствует.
Одновременно с этой идентификацией с отцом мальчик начинает относиться к матери
как к объекту опорного типа. Итак, он проявляет две психологически различные
привязанности: к матери -- чисто сексуальное объектное влечение, а к отцу --
идентификацию с идеалом. Обе привязанности существуют некоторое время одна
наряду с другой, не оказывая взаимного влияния и не мешая друг другу. Вследствие
безостановочно прогрессирующего объединения душевной жизни они, наконец,
сталкиваются, и благодаря этому стечению возникает нормальный Эдипов комплекс.
Ребенок замечает, что отец стоит на пути к матери; его идентификация с отцом
принимает теперь враждебный оттенок и становится идентична желанию занять место
отца также и у матери. Идентификация21 амбивалентна с самого начала, она может
служить выражением нежности, равно как и желания устранить отца. Она ведет себя
как отпрыск первой оральной фазы либидинозной организации, во время которой
внедряют в себя любимый и ценный объект путем съедения и при этом уничтожают
его, как таковой. Людоед остается, как известно, на этой точке зрения: он
пожирает как своих врагов, так и тех, кого он любит.
Судьба этой идентификации с отцом потом легко теряется из виду. Может случиться
так, что в Эдиповом комплексе происходит изменение в том смысле, что отец при
женственной установке принимается за объект, от которого прямые сексуальные
влечения ожидают своего удовлетворения, и тогда идентификация с отцом становится
предтечей объектной привязанности к отцу. То же самое относится к маленькой
дочери в ее взаимоотношениях с матерью. Отличие такой идентификации с отцом от
выбора отца как объекта легко формулировать. В первом случае отец является тем,
чем хотят быть, во втором случае -- тем, чем хотят обладать. Итак, отличие
заключается в том, относится ли эта привязанность к субъекту или к объекту
человеческого "Я". Поэтому первая привязанность может существовать еще до выбора
сексуального объекта. Гораздо труднее наглядно изложить это различие
метапсихологически. Нужно только отметить, что идентификация стремится к
сформированию своего "Я" по образцу другого человека, который берется за
"идеал".
Из более запутанной связи мы выделяем идентификацию при невротическом
симптомокомплексе. Маленькая девочка, которую мы наблюдаем, проявляет тот же
самый болезненный симптом, что и ее мать, например, тот же самый мучительный
кашель. Это может происходить различными путями. Это -- либо идентификация с
матерью, порожденная Эдиповым комплексом, означающая враждебное желание занять
место матери, и этот симптом является выражением любви к отцу, как к объекту; он
реализует замену матери, находясь под влиянием сознания своей виновности: ты
хотела быть матерью, теперь ты являешься ею, по крайней мере, в страдании. Это
-- полный механизм образования истерического симптома. Или же этот симптом
идентичен симптому любимого лица. (Так, например, Дора в "Bruchstьck einer
Hysterieanalyse" имитировала кашель отца); в этом случае мы могли бы описать
суть вещей таким образом, что идентификация заняла место выбора объекта, а выбор
объекта деградировал до идентификации. Мы слышали, что идентификация является
самой ранней и самой первоначальной формой эмоциональной привязанности; при
наличии образования симптомов, следовательно, вытеснения и при господстве
механизмов бессознательного часто происходит так, что выбор объекта опять
становится идентификацией, т. е., что "Я" берет на себя качества объекта.
Интересно отметить, что "Я" копирует при идентификациях иногда любимое лицо, а
иногда -- нелюбимое. Нам должно также придти в голову, что в обоих случаях
идентификация является только частичной, в высшей степени ограниченной, что она
заимствует лишь одну черту объектного лица.
Третьим особенно частым и важным случаем образования симптома является тот
случай, когда идентификация совершенно не обращает внимания на объектное
соотношение к лицу, которое она копирует. Когда, например, девушка, живущая в
пансионате, получает письмо от своего тайного возлюбленного, возбуждающее ее
ревность, и реагирует на него истерическим припадком, то некоторые из ее подруг,
знающие об этом, заражаются этим припадком, как мы говорим, путем психической
инфекции. Здесь действует механизм идентификации, происходящей на почве желания
или возможности находиться в таком же положении. Другие тоже хотели бы иметь
тайную любовную связь и соглашаются под влиянием сознания своей виновности также
и на связанное с ней страдание. Было бы неправильно утверждать, что они
присваивают себе этот симптом из сострадания. Наоборот, сострадание возникает
лишь из идентификации, и доказательством этого является тот факт, что такая
инфекция или имитация возникает и при таких обстоятельствах, когда
предшествующая симпатия меньше той, которая имеет обычно место между подругами
по пансионату. Одно "Я" почувствовало в другом существенную аналогию в одном
пункте, в нашем примере -- в одной и той же готовности к чувству; на основании
этого создается идентификация в этом пункте, и под влиянием патогенной ситуации
идентификация передвигается на симптом, продуцируемый человеческим "Я".
Идентификация через симптом становится, таким образом, признаком скрытого места
у обоих "Я", которое должно было бы быть вытеснено.
Мы можем объединить изученное в этих трех источниках: во-первых, идентификация
является самой первоначальной формой эмоциональной привязанности к объекту,
во-вторых, она становится путем регрессии заменою либидинозной привязанности к
объекту, как будто путем интроекции объекта в "Я", и в-третьих, она может
возникнуть при каждой вновь подмеченной общности с лицом, не являющимся объектом
полового влечения. Чем значительнее эта общность, тем успешнее должна быть эта
частичная идентификация, дающая, таким образом, начало новой привязанности.
Мы догадываемся, что взаимная привязанность индивидов, составляющих массу,
является по своей природе такой идентификацией в силу важной аффективной
общности, и мы можем предположить, что эта общность заключается в привязанности
к вождю. Мы, конечно, далеки от того, чтобы считать проблему идентификации
исчерпанной; мы стоим у преддверия того, что психология называет
"вчувствованием" и что принимает наибольшее участие в нашем понимании чуждого
"Я" других лиц. Но мы ограничиваемся здесь ближайшими аффективными проявлениями
идентификации и оставляем в стороне ее значение для нашей интеллектуальной
жизни.
Психоаналитическое исследование, затронувшее вскользь и более трудные проблемы
психозов, может указать нам на идентификацию также и в некоторых других случаях,
не совсем доступных нашему пониманию. Два из этих случаев я подробно разберу для
наших дальнейших рассуждений.
Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде случаев таков: молодой человек
был чрезвычайно долго и интенсивно фиксирован на своей матери в смысле Эдипова
комплекса. Однако после периода половой зрелости наступает, наконец, время,
когда необходимо променять мать на другой сексуальный объект. Тогда дело
принимает неожиданный оборот: юноша покидает свою мать, он идентифицирует себя с
ней, он превращается в нее и ищет теперь объекты, которые могли бы заменить ему
его "Я", которые он мог бы так любить и ласкать, как мать проявляла это к нему.
Это -- частый процесс, который может быть подтвержден в любом случае, и который,
разумеется, совершенно независим от какого бы то ни было предположения об
органической подкладке и о мотивах этого внезапного изменения. В этой
идентификации поразительно ее большее содержание; она видоизменяет человеческое
"Я" в крайне важном вопросе, в сексуальном характере, по прототипу
существовавшего до сих пор объекта. При этом самый объект покидается: будет ли
это окончательно или только в том смысле, что он сохраняется в бессознательной
сфере -- это не входит в вопросы нашей дискуссии. Идентификация с объектом, от
которого человек отказался или который утрачен, с целью замены его, интроекция
этого объекта в свое "Я" не является, конечно, новостью для нас. Такой процесс
можно иногда наблюдать непосредственно у маленького ребенка. Недавно в
"Internationale Zeitschrift fьr Psychoanalyse" было опубликовано такое
наблюдение: ребенок, чувствовавший себя несчастным вследствие потери котенка,
объяснил, недолго думая, что он теперь сам котенок; он ползал соответственно
этому на четвереньках, не хотел есть за столом и т. д.22.
Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии; этот аффект
насчитывает среди своих важнейших причин реальную или аффективную утрату
любовного объекта. Основной характерной чертой этих случаев является жестокое
самоунижение человеческого "Я" в связи с беспощадной критикой и жестокими
самоупреками. Анализ выяснил, что эта критика и эти упреки в сущности относятся
к объекту и являются местью человеческого "Я" этому объекту. Тень объекта упала
на "Я", сказал я в другом месте. Интроекция объекта выступает здесь с
несомненной очевидностью.
Но меланхолия выявляет и нечто другое, что может быть важным для наших
дальнейших рассуждений. Она показывает нам человеческое "Я" разделенным,
распавшимся на две части, одна из которых неистовствует против другой. Эта
другая часть видоизменена интроекцией, она включает утраченный объект. Но и та
часть, которая проявляет себя столь свирепо, небезызвестна нам: она включает
совесть, критическую инстанцию в "Я", которая и в нормальном состоянии также
критически противопоставляет себя "Я", но она никогда не делает этого столь
неумолимо и столь несправедливо. Мы уже раньше имели повод (нарцисизм, печаль и
меланхолия) сделать предположение, что в нашем "Я" развивается такая инстанция,
которая может обособиться от остального "Я" и вступить с ним в конфликт. Мы
назвали ее "Я"-идеалом и приписали ей функции самонаблюдения, моральной совести,
цензуры сновидения и главную роль при вытеснении. Мы сказали, что она является
преемником первоначального нарцисизма, в котором детское "Я" находило свое
самоудовлетворение. Постепенно она восприняла из окружающей среды те требования,
которые последняя предъявляла к "Я" и которые "Я" не всегда могло исполнить, и
человек, не будучи доволен своим "Я", имел все-таки возможность находить свое
удовлетворение в дифференцированном из "Я" "Я"-идеале. Далее, мы установили, что
в бреде наблюдения (Beobachtungswahn) становится очевидным распад этой
инстанции, и при этом открывается ее происхождение из влияния авторитетов,
прежде всего родителей23. Но мы не забыли указать, что размеры отстояния этого
"Я"-идеала от актуального "Я" чрезвычайно варьируют для каждого отдельного
индивида и что у многих эта дифференцировка внутри "Я" не идет дальше, чем у
ребенка.
Но прежде, чем мы сможем применить этот материал для понимания либидинозной
организации массы, мы должны принять во внимание другие изменчивые соотношения
между объектом и "Я".
Мы отлично знаем, что заимствованными из патологии примерами мы не исчерпали
сущности идентификации и оставили, таким образом, отчасти незатронутой загадку
массы. Здесь должен был бы быть предпринят гораздо более основательный и более
полный психический анализ. От идентификации путь ведет через подражание к
вчувствованию, т. е. к пониманию механизма, благодаря которому для нас вообще
возможно соприкосновение с душевной жизнью другого человека. И в проявлениях
существующей идентификации многое надо еще выяснить. Ее следствием является,
между прочим, еще то, что человек ограничивает свою агрессивность по отношению к
тому лицу, с которым он себя идентифицирует; человек щадит его и оказывает ему
помощь. Изучение таких идентификаций, лежащих, например, в общности кланов,
выяснило Robertson'y Smith'y поразительный результат, что они покоятся на
признании общей субстанции (Kinship and Marriage, 1885) и поэтому могут быть
созданы путем сообща принятой пищи. Эта черта позволяет связать такую
идентификацию с конструированной мною в "Тотем и табу" первобытной историей
человеческой семьи.
VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ
Практика языка даже в своих капризах остается верна какой-то действительности.
Хотя она называет "любовью" самые разнообразные эмоциональные отношения, которые
и мы теоретически объединяем под названием "любовь", однако, она потом опять
сомневается, является ли эта любовь настоящей, правильной, истинной; она
указывает на целую градацию возможностей среди любовных феноменов. Нам также
нетрудно будет наблюдать эту градацию.
В целом ряде случаев влюбленность является не чем иным, как нахождением со
стороны сексуального влечения объекта для цели прямого сексуального
удовлетворения, причем с достижением этой цели влюбленность угасает; это
называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно, либидинозная ситуация
редко бывает так проста. Уверенность, с какой можно рассчитывать на новое
пробуждение только что угасшей потребности, должна, конечно, быть ближайшим
мотивом к тому, чтобы питать к сексуальному объекту длительное влечение, чтобы
"любить" его также в свободные от страсти промежутки.
Из этой замечательной истории развития любовной жизни человека вытекает другой
момент. Ребенок находит в первой фазе, заканчивающейся в большинстве случаев к
пяти годам, в одном из родителей свой первый любовный объект, на котором
фиксируются все его сексуальные влечения, требующие удовлетворения. Наступающее
затем вытеснение вынуждает ребенка отказаться от большинства этих детских
сексуальных целей и оставляет после себя глубокое изменение отношения к
родителям. Ребенок остается в дальнейшем привязанным к родителям, но его
влечения следует назвать "заторможенными в смысле цели". Чувства, питаемые им,
начиная с этого момента, к этим любимым лицам, обозначаются как "нежные".
Известно, что в бессознательном сохраняются в большей или меньшей степени
прежние "чувственные" стремления, так что первоначальный приток влечения
продолжает в известном смысле существовать24.
С наступлением половой зрелости развиваются, как известно, новые, очень
интенсивные стремления к достижению прямых сексуальных целей. В неблагоприятных
случаях они остаются в качестве чувственного потока отделенными от длительных
"нежных" эмоциональных направлений. Мы имеем перед собой картину, обе стороны
которой так охотно идеализируются некоторыми литературными направлениями.
Мужчина проявляет мечтательные склонности к глубокоуважаемым женщинам, которые
не привлекают его, однако, в половом отношении, и он потентен только в отношении
к другим женщинам, которых он не "любит", не уважает или даже презирает25.
Однако чаще юноше удается синтез лишенной чувственности небесной любви и
чувственной земной любви, и его отношение к сексуальному объекту характеризуется
совместным действием незаторможенных и заторможенных в смысле цели влечений. По
количеству заторможенных в отношении цели нежных влечений можно судить о силе
влюбленности, в противоположность чисто чувственным желаниям.
В рамках этой влюбленности нам с самого начала бросается в глаза феномен
сексуальной переоценки, то обстоятельство, что сексуальный объект до некоторой
степени не подвергается критике, что все его качества оцениваются выше, чем
качества нелюбимых людей или чем качества того же объекта к тому времени, когда
он еще не был любим. При несколько более сильном вытеснении или подавлении
чувственных стремлений создается ложное впечатление, что объект в силу своих
духовных преимуществ любим также и чувственной любовью, в то время как в
действительности, наоборот, лишь чувственная любовь награждает его этими
преимуществами.
Стремление, создающее в данном случае ошибочное суждение называется
идеализацией. Благодаря этому же нам облегчается ориентировка. Мы замечаем, что
объект трактуется как собственное "Я", что, следовательно, при влюбленности на
объект изливается большая часть нарцисического либидо. При некоторых формах
любовного выбора становится даже очевидным, что объект служит для замены своего
собственного недостигнутого "Я"-идеала. Его любят в силу тех совершенств, к
которым человек стремился для своего собственного "Я", и которых он добивается
теперь этим окольным путем для удовлетворения своего нарцисизма.
Если сексуальная переоценка и влюбленность становятся еще больше, то ясность
картины становится еще несомненнее. Влечения, добивающиеся прямого сексуального
удовлетворения, могут быть теперь совсем оттеснены, как это обычно происходит
при мечтательной любви юношей; "Я" становится все непритязательнее, скромнее;
объект становится все великолепнее, ценнее. Он овладевает, в конце концов, всей
самовлюбленностью "Я", так что самопожертвование "Я" становится естественным
следствием. Объект, так сказать, поглотил "Я". Черты покорности, ограничения
нарцисизма, несоблюдения своих интересов имеются налицо в каждом случае
влюбленности. В крайнем случае они еще усиливаются и выступают на первый план
благодаря оттеснению чувственных влечений.
Это происходит особенно легко в случае несчастной, неудачной любви, так как при
каждом сексуальном удовлетворении сексуальная переоценка все же испытывает
некоторое понижение. Одновременно с тем, как человек приносит объекту в "жертву"
свое "Я" (эта жертва ничем не отличается от сублимированной жертвы ради
абстрактной идеи), целиком отпадают принадлежащие "Я"-идеалу функции. Молчит
критика, которая исходила от этой инстанции; все то, что делает и чего требует
объект, правильно и безупречно. Нет места для совести во всем том, что
совершается в пользу объекта. В любовном ослеплении человек становится
преступником без раскаяния. Вся ситуация укладывается без остатка в формулу:
объект занял место "Я"-идеала.
Разница между идентификацией и влюбленностью в ее крайних проявлениях,
называемых очарованием, рабской покорностью, легко описать. В первом случае "Я"
обогатилось качествами объекта, оно "интроецировало" объект, по выражению
Fеrеnсzi; во втором случае оно обеднело, принесло себя в жертву объекту,
поставило его на место своей важнейшей составной части. При ближайшем
рассмотрении можно заметить, что такое изложение рождает противоречие, которого
на самом деле не существует. Речь идет экономически не об обеднении или
обогащении; крайнюю влюбленность тоже можно описать так, что "Я" интроецирует
объект. Быть может, другое отличие скорее охватит сущность. В случае
идентификации объект утрачивается или от него отказываются; затем он опять
восстанавливается в "Я"; "Я" изменяется частично по прототипу утраченного
объекта. Иногда объект сохраняется и, как таковой, переоценивается со стороны и
за счет "Я". Но и относительно этого возникает сомнение. Действительно ли твердо
установлено, что идентификация предполагает отказ от влечения к объекту, не
может ли существовать отказ при сохранении объекта? И прежде чем мы вдадимся в
дискуссию по поводу этого сложного вопроса, у нас может явиться мысль, что
другая альтернатива включает в себе сущность этого положения вещей, а именно:
занимает ли объект место "Я" или "Я"-идеала.
От влюбленности, очевидно, недалеко до гипноза. Аналогия обоих состояний
очевидна; то же покорное подчинение, податливость, отсутствие критического
отношения к гипнотизеру, равно как и к любимому лицу, то же отсутствие личной
инициативы. Нет никакого сомнения в том, что гипнотизер занял место "Я"-идеала.
Все соотношения при гипнозе лишь более явственны и усилены, так что было бы
целесообразнее объяснять влюбленность при помощи гипноза, чем наоборот.
Гипнотизер является единственным объектом, никакой другой объект не принимается
во внимание рядом с ним. "Я" переживает точно во сне все то, чего он требует и
что он приказывает, и этот факт напоминает нам о том, что мы не упомянули среди
функций "Я"-идеала испытания реальности26. Нет ничего удивительного в том, что
"Я" считает всякое ощущение реальным, если психическая инстанция, занимавшаяся
прежде испытанием реальности, заступается за эту реальность. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенной сексуальной целью способствует крайней чистоте
проявлений. Гипнотическое отношение является неограниченным влюбленным
самопожертвованием при исключении сексуального удовлетворения, в то время как
при влюбленности оно только откладывается на время и остается на заднем плане,
как целевая возможность в дальнейшем.
Но, с другой стороны, мы можем также сказать, что гипнотическое отношение
является (если допустимо такое выражение) массой, состоящей из двух людей.
Гипноз не является подходящим объектом для сравнения с массой, так как он скорее
идентичен с ней. Он изолирует из весьма сложной структуры массы один элемент:
отношение к вождю. Этим ограничением численности гипноз отличается от массы, от
влюбленности же он отличается отсутствием чисто сексуальных стремлений. Он
занимает среднее место между тем и другим.
Интересно отметить, что именно заторможенные в смысле цели сексуальные
стремления создают длительные привязанности людей друг к другу. Но это легко
понять из того факта, что эти стремления неспособны к полному удовлетворению, в
то время как незаторможенные сексуальные стремления претерпевают чрезвычайное
понижение каждый раз при достижении сексуальной цели. Чувственная любовь
предназначена к угасанию, наступающему при удовлетворении, чтобы быть
продолжительной, она должна быть с самого начала смешана с чисто нежными, т. е.
заторможенными в смысле цели компонентами, или должна претерпеть такое смешение.

Гипноз разрешил бы нам загадку либидинозной конституции, если бы он сам еще не
содержал таких черт, которые не укладываются в рамки данного рационального
объяснения -- как влюбленности при исключении чисто сексуальных стремлений. В
нем еще многое непонятно, мистично. Он содержит примесь парализованности,
вытекающей из отношения сильного к слабому, беспомощному, что является переходом
к гипнозу, вызванному испугом у животных. Способ, которым вызывается гипноз, и
его отношение к сну неясны, а загадочный выбор лиц, подходящих для гипноза, в то
время как другие совершенно непригодны, указывает на еще неизвестный момент,
который в нем осуществлен и который делает, может быть, возможным лишь чистоту
либидинозных установок. Достойно внимания, что моральная совесть
гипнотизируемого лица может остаться резистентной даже при полной суггестивной
податливости в остальном. Но это может происходить потому, что при гипнозе в том
виде, в каком он производится в большинстве случаев, может сохраниться знание
того, что речь идет только об игре, о ложной репродукции другой, гораздо более
важной в жизненном отношении ситуации.
Предшествующими рассуждениями мы целиком подготовлены к тому, чтобы начертать
формулу либидинозной конституции массы, по крайней мере такой массы, которую мы
до сих пор рассматривали, которая, следовательно, имеет вождя и которая не могла
приобрести вторично, путем слишком большой "организованности", качеств индивида.
Такая первичная масса является множеством индивидов, поставивших один и тот же
объект на место своего "Я"-идеала и идентифицировавшихся вследствие этого друг с
другом в своем "Я". Это соотношение может быть выражено графически:

IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ
Мы недолго будем радоваться иллюзорному разрешению загадки массы этой формулой.
Нас тотчас обеспокоит мысль о том, что мы, в сущности, сослались на загадку
гипноза, в котором есть еще так много неразрешенного. И тут возникает новое
возражение дальнейшему исследованию.
Мы должны сказать себе, что многочисленные аффективные привязанности, отмеченные
нами в массе, вполне достаточны для объяснения одной из ее характерных черт:
недостатка самостоятельности и инициативы у индивида, однородности его реакций с
реакциями всех других, его снижения, так сказать, до массового индивида. Но
масса проявляет нечто большее, если мы рассмотрим ее как одно целое; черты
слабости интеллектуальной деятельности, аффективной незаторможенности,
неспособности к обуздыванию и к отсрочке, склонность к переходу границ в
проявлении чувств и к полному переходу этих чувств в действия --все это и т. п.,
так ярко изложенное Лебоном, создает несомненную картину регрессии душевной
деятельности до более ранней ступени, какую мы обычно находим у дикарей и у
детей. Такая регрессия особенно характерна для обыкновенной массы, в то время
как у высоко организованных искусственных масс она, как мы слышали, не может
быть глубокой.
Таким образом у нас получается впечатление состояния, в котором отдельные
эмоциальные побуждения и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы,
чтобы проявиться отдельно и обязательно должны дожидаться подкрепления в виде
однородного повторения со стороны других людей. Вспомним о том, сколько этих
феноменов зависимости относится к нормальной конституции человеческого общества,
как мало в нем имеется оригинальности и личного мужества, как сильно каждый
человек находится во власти установок массовой души, проявляющейся в расовых
особенностях, в сословных предрассудках, общественном мнении и т. д. Загадка
суггестивного влияния увеличивается для нас утверждением того факта, что такое
влияние оказывается не только вождем, но и каждым индивидом на другого индивида,
и мы бросаем себе упрек в том, что мы односторонне подчеркнули отношение к
вождю, не обратив никакого внимания на другой фактор взаимного внушения.
Из чувства скромности мы захотим прислушаться к другому голосу, который сулит
нам объяснение, исходящее из более простых основоположений. Я заимствую такое
объяснение из прекрасной книги W. Trotter'a о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны27.
Trotter считает описанные душевные феномены массы производным стадного инстинкта
(gregariousness), являющегося врожденным как для человека, так и для других
видов животных. Эта стадность является биологически аналогией и как бы
продолжением многоклеточности; в смысле либидинозной теории она является
дальнейшим проявлением вытекающей из либидо склонности всех однородных живых
существ объединиться в единицы большого объема28. Индивид чувствует себя
неполным (incomplete), когда он один. Страх маленького ребенка является уже
проявлением этого стадного инстинкта. Противоречие стаду равносильно отделению
от него и потому избегается со страхом. Стадо же отрицает все новое,
непривычное. Стадный инстинкт является чем-то первичным, неподдающимся
дальнейшему разложению (which cannot be split up).
Trotter приводит ряд влечений (или инстинктов), которые он считает первичными:
инстинкт самосохранения, питания, половой инстинкт и стадный инстинкт. Последний
должен часто противопоставляться другим инстинктам. Сознание виновности и
чувство долга являются характерным достоянием gregarious animal. Из стадного
инстинкта исходят, по мнению Trotter'a также и вытесняющие силы, которые
психоанализ открыл в "Я", а следовательно и то сопротивление, с которым
сталкивается врач при психоаналитическом лечении. Своим значением язык обязан
своей способности дать людям возможность взаимного понимания
в стаде, на нем покоится, главным образом, идентификация индивидов друг с
другом.
Подобно тому как Лебон в центре своего внимания поставил преимущественно
характерные недолговечные массы, a Mc Dougall -- стабильные общества, так
Trotter сосредоточил свое внимание на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, этот zwou politikou, и дал им психологическое
обоснование. Тrоtter'y не нужно искать происхождения стадного инстинкта, так как
он считает его первичным и не разрешимым. Его примечание, что Boris Sidis
считает стадный инстинкт производным внушаемости, к счастью для него излишне;
это -- объяснение по хорошо известному, неудовлетворительному шаблону, и
обратное положение, гласящее, что внушаемость является производным стадного
инстинкта, оказалось для меня более очевидным.
Но против изложения Trotter'a можно с еще большим правом, чем против других,
возразить, что оно обращает слишком мало внимания на роль вождя в массе, в то
время как мы склонны к противоположному мнению, что сущность массы не может быть
понята, если пренебречь вождем. Стадный инстинкт вообще не оставляет места
вождю, вождь только случайно привходит в стадо, и в связи с этим стоит тот факт,
что из этого инстинкта нет пути к потребности в божестве; стаду недостает
пастуха. Но, кроме того, изложение Trotter'a можно психологически опровергнуть,
т. е. можно по меньшей мере сделать вероятным, что стадное влечение поддается
разложению, что оно не является первичным в том смысле, как инстинкт
самосохранения и половой инстинкт.
Разумеется, нелегко проследить онтогенез стадного инстинкта. Страх маленького
ребенка, оставленного наедине (Trotter толкует его уже как проявление
инстинкта), легче допускает другое толкование. Он относится к матери,
впоследствии к другим любимым лицам, и является выражением неисполненного
желания, с которым ребенок не умеет ничего сделать, кроме превращения его в
страх29. Страх оставленного наедине с самим собою маленького ребенка не уляжется
при виде любого человека "из стада"; наоборот, приближение такого "чужого
человека" вызовет лишь страх. У ребенка долго не замечают ничего, что говорило
бы о стадном инстинкте или о чувстве массы (Massengefьhl). Такое чувство
образуется лишь в детских, где много детей, из их отношения к родителям, а
именно: как начальная зависть, с которой старший ребенок встречает младшего.
Старший ребенок хотел бы, конечно, ревниво вытеснить младшего, отдалить его от
родителей, лишить его всех прав, но ввиду того, что этот ребенок, как и все
последующие, одинаково любим родителями, старший ребенок, не имея возможности
удержать свою враждебную установку без ущерба для себя, вынужден
идентифицировать себя с другими детьми, и в детской среде возникает чувство
массы или общности, получающее свое дальнейшее развитие в школе. Первым
требованием этого реактивного образования является требование справедливости,
одинакового обращения со всеми. Известно, как громко и настойчиво проявляется
это требование в школе. Если я сам не могу быть любимчиком, то пусть, по крайней
мере, никто не будет любимчиком. Можно было бы считать это превращение и замену
ревности чувством массы в детской и в школе чем-то неправдоподобным, если бы тот
же самый процесс вновь не наблюдался несколько позже при других соотношениях.
Стоит вспомнить о толпе мечтательно влюбленных дам и жриц, теснящихся вокруг
певца или пианиста после его концерта. Вероятно, каждой из них хотелось бы
отнестись ревниво ко всем другим, однако, ввиду их множества и связанной с этим
невозможности достичь цели своей влюбленности, они отказываются от этого и
вместо того, чтобы вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая
масса, благоговеющая перед тем, кого они чествуют, проявляя это сообща; они были
бы рады поделиться его локоном. Они, первоначальные соперницы, могут
идентифицироваться друг с другом, благодаря одинаковой любви к одному и тому же
объекту. Если ситуация, как это обычно бывает, может быть разрешена с помощью
инстинкта несколькими способами, то нет ничего удивительного в том, что
осуществляется тот исход, с которым связана возможность некоторого
удовлетворения, в то время как другой способ, даже более очевидный, не
используется, так как реальные соотношения отказывают ему в достижении этой
цели.
Дух общественности, esprit de corps и т. д., которые оказывают впоследствии свое
действие в обществе, не скрывают своего происхождения из первоначальной зависти.
Никто не должен иметь желания выдвинуться, каждый должен быть равен другому, все
должны обладать одинаковыми ценностями. Социальная справедливость должна
обозначать, что человек сам отказывается от многого для того, чтобы другие тоже
должны были отказаться от этого, или -- что то же самое -- не могли требовать
этого. Это требование равенства является корнем социальной совести и чувства
долга. Неожиданным образом мы находим его в боязни инфекции у сифилитиков,
которую мы поняли благодаря психоанализу. Боязнь этих несчастных является
выражением их сопротивления против бессознательного желания распространить свою
инфекцию на других. Ибо почему же они одни должны быть инфицированы и лишены
очень многого, а другие -- нет? Прекрасная притча о суде Соломона имеет это же
самое ядро. Если у одной женщины умер ребенок, то другая тоже не должна иметь
живого ребенка. По этому желанию можно было узнать потерпевшую.
Итак, социальное чувство покоится на превращении чувства, бывшего сначала
враждебным, в положительно окрашенную привязанность, носящую характер
идентификации. Поскольку мы до сих пор проследили этот процесс, оказывается, что
это превращение совершается под влиянием обшей нежной привязанности к лицу,
стоящему вне массы. Наш анализ идентификации кажется нам самим неисчерпывающим,
но для нашей настоящей цели достаточно вернуться к тому положению, что масса
требует строгого соблюдения равенства. Мы уже слышали при обсуждении обеих
искусственных масс, церкви и армии, что их предпосылкой является одинаковая
любовь вождя ко всем участникам массы. Но мы не забываем, что требование
равенства, существующее в массе, относится только к ее отдельным членам и не
касается вождя. Все участники массы должны быть равны между собою, но все они
хотят, чтоб над ними властвовал вождь. Многие равные между собою, могущие
идентифицироваться друг с другом, и один единственный, превосходящий их всех --
такова ситуация, существующая в жизнеспособной массе. Следовательно, мы
позволяем себе внести коррекцию в выражение Trotter'a что человек -- стадное
животное; он является скорее животным орды, участником орды,
предводительствуемой вождем.
Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА
В 1912 году я согласился с предположением Ч. Дарвина, что первобытной формой
человеческого общества была орда, над которой неограниченно властвовал сильный
самец. Я сделал попытку показать, что судьба этой орды оставила неизгладимые
следы в истории человечества, в частности -- что развитие тотемизма,
охватывающего зачатки религии, нравственности и социального расчленения, связано
с насильственным убийством вождя и превращением отцовской орды в братскую
общину30. Правда, это -- только гипотеза, как и многие другие предположения, с
помощью которых исследователь доисторического периода пытается осветить мрак,
окутывающий первобытный период -- один снисходительный английский критик
(Кroeger) остроумно назвал ее "just so story", -- но я думаю, что эта гипотеза
заслуживает большего внимания, если она оказывается способной создать связь и
понимание в новых областях знания.
Человеческие массы показывают нам опять-таки знакомую картину властного
самодержца среди толпы равных между собой товарищей; картина эта содержится и в
нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, в том виде, как
мы ее знаем из часто приводившихся описаний -- исчезновение сознательной
индивидуальности, ориентировка мыслей и чувств в одинаковых направлениях,
преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы, тенденция к
немедленному выполнению появляющихся намерений, -- соответствует состоянию
регрессии до примитивной душевной деятельности, которую можно было бы приписать
именно первобытной орде.
К первобытной орде относится особенно то, что мы раньше описали в общей
характеристике людей. Воля индивида была слишком слаба, он не решался
действовать. Никакие импульсы, кроме коллективных, не осуществлялись,
существовала только общая воля, единичной воли не было, представление не
решалось вылиться в волевой акт, если оно не было усилено ощущением своего
всеобщего распространения. Эта слабость представления находит свое объяснение в
силе общей всем участникам массы эмоциональной привязанности, а присоединяющаяся
однородность жизненных обстоятельств и отсутствие частной собственности
определяет однородность жизненных актов у отдельных индивидов. --
Экскрементальные потребности тоже не исключают общности, как можно заметить у
детей и солдат. Единственным безусловным исключением является половой акт, в
котором третье лицо по меньшей мере излишне: в крайнем случае, мучительно
ожидают его ухода. О реакции сексуальной потребности (генитального
удовлетворения) против стадности см. ниже.
Итак, масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Подобно тому, как
первобытный человек может ожить в каждом индивиде, так и из любой человеческой
толпы может быть воссоздана первобытная орда. Поскольку масса обычно
господствует над людьми, мы узнаем в ней продолжение первобытной орды. Мы должны
были бы сделать заключение, что психология массы является древнейшей
человеческой психологией. Индивидуальная психология, которую мы выделили,
пренебрегала остаточными массовыми проявлениями, выросла лишь впоследствии,
постепенно и, так сказать, частично лишь обособившись из древней психологии
масс. Мы еще рискнем указать исходный пункт этого развития.
Ближайшее рассуждение показывает нам, в каком пункте это положение нуждается в
коррекции. Индивидуальная психология должна быть столь же древней, как и
массовая психология, так как с самого начала существовала двоякая психология:
психология индивидов -- участников массы, и психология отца, начальника, вождя.
Индивиды, составлявшие массу, были так же связаны, как мы их видим еще и теперь,
но отец первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные акты были сильны и
независимы даже в своей обособленности, его воля не нуждалась в усилении другой
волей. Мы в силу последовательности должны предположить, что его "Я" было мало
связано в либидинозном отношении, он не любил никого, кроме себя, других любил
только постольку, поскольку они служили его потребностям. Его "Я" не давало
объектам ничего лишнего.
На заре истории человечества он был сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в
будущем. Еще теперь участники массы нуждаются в иллюзии, что все они в
одинаковой мере любимы вождем, но сам вождь не должен любить никого, он должен
принадлежать к породе властвующих, быть абсолютно нарцисичным, но самоуверенным
и самостоятельным. Мы знаем, что любовь создает преграду нарцисизму, и мы могли
показать, как она стала культурным фактором благодаря этому влиянию.
Первобытный отец орды не был еще бессмертным, каким он стал впоследствии
благодаря обожествлению. Когда он умер, он должен был быть заменен; его место
занял, вероятно, один из младших сыновей, бывший до тех пор участником массы,
как и всякий другой индивид. Следовательно, должна существовать возможность
превратить психологию массы в индивидуальную психологию, должно быть найдено
условие, при котором осуществляется такое превращение, подобно тому как пчелы
имеют возможность сделать, в случае необходимости, из личинки матку вместо
работницы. Тогда можно представить себе только следующее: первобытный отец мешал
своим сыновьям в удовлетворении их прямых сексуальных стремлений; он принуждал
их к воздержанию и вследствие этого к эмоциональной привязанности к себе и друг
к другу; эти привязанности могли вытекать из стремлений, имевших заторможенную
сексуальную цель. Он вынуждал их, так сказать, к массовой психологии. Его
сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном итоге причиной массовой
психологии.
Можно также предположить, что изгнанные сыновья, разлученные с отцом,
использовали результат идентификации друг с другом для гомосексуальной объектной
любви и получили, таким образом, свободу для убийства отца.
Для того, кто становился его последователем, тоже дана была возможность
сексуального удовлетворения, и этим открыт был выход из условий массовой
психологии. Фиксация либидо на женщине, возможность удовлетворения без отсрочки
и без отлагательства положили конец значению заторможенных в смысле цели
сексуальных влечений и позволили нарцисизму всегда оставаться на одном и том же
уровне. К этому взаимоотношению между любовью и образованием характера мы еще
вернемся в последней главе.
Подчеркнем еще раз, как особенно поучительный момент, соотношение между
конституцией первобытной орды и условиями, предохраняющими искусственную массу
от распада. На примерах войска и церкви мы видели, что таким условием является
иллюзия об одинаковой любви вождя ко всем участникам массы. Но это -- прямо-таки
идеалистическая обработка соотношений, существующих в первобытной орде, в
которой все сыновья чувствуют себя одинаково преследуемыми отцом и одинаково
боятся его. Уже ближайшая форма человеческого общества, тотемистический клан,
предполагает это преобразование, на котором построены все социальные
обязательства. Неразрушимая прочность семьи, как естественного массового
образования, покоится на том, что эта необходимая предпосылка одинаковой любви
отца может действительно оказаться верной для нее.
Но мы ожидаем большего от оценки массы с точки зрения первобытной орды. Эта
оценка должна приблизить нас к пониманию того непонятного, таинственного в
массе, что скрывается за загадочными словами: гипноз и внушение. И я полагаю,
что эта оценка может приблизить нас к этому пониманию. Вспомним о том, что
гипноз заключает в себе нечто жуткое, характер же жуткого указывает на какое-то
вытеснение дряхлой старины и искренней привязанности31. Вспомним о том, как
производится гипноз. Гипнотизер утверждает, что он обладает таинственной силой,
лишающей субъекта его собственной воли, или -- что то же самое -- субъект верит
в то, что гипнотизер обладает такой силой. Эта таинственная сила -- в публике ее
еще часто называют животным магнетизмом -- должна быть той самой силой, которая
являлась для первобытных народов источником табу, т. е. силой, исходящей от
королей и от начальников, благодаря которой к ним опасно приближаться (Mana).
Гипнотизер хочет обладать этой силой; как же он выявляет ее? Требуя от человека,
чтобы тот смотрел ему в глаза; в типичном случае он гипнотизирует своим
взглядом. Но именно взгляд вождя опасен и невыносим для первобытных, как
впоследствии взгляд божества для смертных. Еще Моисей должен был служить
посредником между своим народом и Иеговой, так как народ не вынес бы взгляда
божества, и когда Моисей возвращается после общения с богом, то от его лика
исходит сияние, часть (Mana) перенеслась на него, как на посредника первобытных
людей32.
Конечно, гипноз можно вызвать и другими путями. Это может ввести в заблуждение,
это дало повод к необоснованным физиологическим теориям, как например гипноз,
вызванный фиксацией на блестящем предмете или выслушиванием монотонного шума. В
действительности эти приемы служат лишь отвлечению и приковыванию сознательного
внимания. Ситуация такова, как если бы гипнотизер сказал человеку: "займитесь
исключительно моей личностью, весь остальной мир совершенно неинтересен".
Конечно, было бы технически нецелесообразно, если бы гипнотизер действительно
повел такую речь. Благодаря ей гипнотизируемый был бы вырван из своей
бессознательной установки и у него возникло бы сознательное сопротивление. И
хотя гипнотизер старается не направлять сознательное внимание субъекта на его
намерения и хотя испытуемое лицо погружается в такое состояние, при котором весь
мир должен стать для него неинтересен, однако, гипнотизируемый бессознательно
концентрирует все свое внимание на гипнотизере, создает установку раппорта,
перенесения на гипнотизера. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
техническим приемам остроумия, имеют, следовательно, результатом определенное
распределение душевной энергии, так как иное распределение нарушило бы течение
бессознательного процесса; эти методы приводят, в конце концов, к той же цели,
что и прямое воздействие путем пристального взгляда или пассов.
При гипнозе у человека существует бессознательная установка на гипнотизера в то
время, как сознательно он фиксирует свое внимание на изменяющихся, неинтересных
восприятиях. При психоаналитическом лечении имеет место противоположная
ситуация, что заслуживает здесь упоминания. Во время психоанализа, по крайней
мере, один раз бывает так, что пациент упрямо утверждает, что теперь ему
абсолютно ничего не приходит в голову. Его свободные ассоциации
приостанавливаются, и его обычные импульсы привести их в движение не достигают
цели. При настойчивости можно добиться, наконец, признания в том, что пациент
думает о виде, открывающемся из окон кабинета, об узоре обоев на стене, которую
он видит перед собой, или об электрической лампочке, спускающейся с потолка. Это
означает, что пациентом овладело перенесение, что к нему предъявляют свои права
бессознательные мысли, относящиеся к врачу. Прекращение свободных ассоциаций
исчезает у пациента, как только объяснить ему это.
Ferenczi совершенно правильно установил, что гипнотизер занимает место
родителей, отдавая приказание уснуть, предшествующее часто процедуре гипноза. Он
полагает, что нужно различать два вида гипноза: мягко успокаивающий и
угрожающий; первый тип он относит к материнскому прототипу, второй -- к
отцовскому33. Приказание спать, отдаваемое при гипнозе, тоже обозначает не что
иное, как требование не проявлять никакого интереса к внешнему миру и
сконцентрировать его на личности гипнотизера. Это приказание так и понимается
гипнотизируемым, ибо в этом отвлечении от внешнего мира заключается
психологическая характеристика сна и на нем покоится родственность сна с
гипнотическим состоянием.
Итак, гипнотизер будит своими мероприятиями у гипнотизируемого часть его
архаического наследства, которое проявлялось и в отношении к родителям и которое
претерпевало в отношении к отцу индивидуальное возобновление (Wiederbelebung);
он будит представление об очень сильной личности в отношении которой можно иметь
только пассивно мазохистическую установку, в присутствии которой нужно потерять
свою волю; остаться с ней наедине, "попасться ей на глаза" -- является большим
риском. Только в таком виде мы можем приблизительно представить себе отношение
индивида в первобытной орде к первобытному отцу. Как мы знаем из других реакций,
индивид сохраняет варьирующую в зависимости от индивидуальных особенностей
степень оживления таких старых ситуаций. Знание того, что гипноз является только
игрой, ложным обновлением тех старых впечатлений, может все же остаться и
обеспечить сопротивление против слишком серьезных последствий гипнотического
уничтожения воли.
Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных
проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее
происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным
отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла
неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению
Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет
вместо "Я"-идеала человеческим "Я". Гипноз может быть с правом назван массой,
состоящей из двух человек, внушение может быть определено как убеждение,
основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на эротической
привязанности.
Нужно отметить, что взгляды, изложенные в этой главе заставляют нас вернутся от
Bernheim'овского понимания гипноза к наивному, более старому толкованию его. По
Bernheim'y все гипнотические феномены нужно считать производным внушения, а
внушение является моментом, неподдающимся дальнейшему объяснению. Мы приходим к
выводу, что внушение является проявлением гипнотического состояния, имеющего
прочное обоснование в бессознательно сохранившемся предрасположении из
первобытной истории человеческой семьи.
XI. СТУПЕНЬ ЛИЧНОСТИ
Если, помня дополняющие друг друга описания психологии масс, данные различными
авторами, сделать обзор душевной жизни современных людей, то можно растеряться
перед ее сложностью и потерять надежду дать стройное описание ее. Каждый индивид
является участником многих масс; он испытывает самые разнообразные
привязанности, созданные идентификацией; он создает свой "Я"-идеал по
различнейшим прототипам. Итак, каждый индивид участвует во многих массовых
душах, в душе своей расы, сословия, религии, государства и т. д. и, кроме того,
он до некоторой степени самостоятелен и оригинален. Эти стойкие и длительные
массы в своих мало видоизменяющихся проявлениях бросаются в глаза меньше, чем
быстро образующиеся непостоянные массы, по которым Лебон набросал блестящую
характеристику массовой души, и в этих шумных эфемерных массах, как бы
возвышающихся над другими массами, происходит чудо: бесследно (хотя бы только на
короткое время) исчезает то, что мы назвали индивидуальностью. Мы поняли это
чудо так, что индивид отказывается от своего идеала и заменяет его массовым
идеалом, воплощающимся в вожде. Правильнее говоря, это чудо не во всех случаях
одинаково велико. Отграничение "Я" от "Я"-идеала у многих индивидов не
произведено еще достаточно резко; оба они еще легко совпадают; "Я" часто
сохраняет для себя свою прежнюю нарцисическую самовлюбленность. Благодаря этому
чрезвычайно облегчается выбор вождя. Часто он должен обладать лишь типичными
свойствами этих индивидов в очень резком и чистом виде, он должен производить
впечатление большой силы и либидинозной свободы; ему навстречу приходит
потребность в сильном начальнике; она наделяет его сверхсилой, на которую он
раньше, может быть, не претендовал бы. Другие индивиды, "Я"-идеал которых
воплотился бы в его личности лишь при условии корректуры, увлекаются затем
суггестивно, т. е. путем идентификации.
Мы замечаем, что предложенное нами объяснение либидинозной структуры массы
сводится к отграничению "Я" от "Я"-идеала и к возможному, вследствие этого,
двойному виду привязанности: идентификация и замена "Я"-идеала объектом.
Предположение такой ступени в "Я", как первый шаг анализа человеческого "Я",
должно постепенно найти свое подтверждение в самых различных областях
психологии. В своей статье "Zur Einfьhrung34 des Narzissmus" я собрал прежде
всего весь патологический материал для обоснования выделения этой черты. Следует
ожидать, что значение нарцисизма окажется гораздо большим при углублении в
психологию психозов. Вспомним о том, что "Я" играет роль объекта в отношении к
развивающемуся из него "Я"-идеалу, что, может быть, все взаимодействия,
изученные нами в учении о неврозах между внешним объектом и совокупным "Я",
повторяются на этой новой арене внутри "Я".
Я хочу проследить здесь лишь одно из всех возможных с этой точки зрения
следствий и продолжить, таким образом, обсуждение проблемы, которую я оставил
неразрешенной в другом месте35. Каждая из душевных дифференцировок, с которыми
мы познакомились, представляет новую трудность для душевной функции, повышает ее
лабильность и может явиться исходным пунктом отказа от функции заболевания. Так,
мы, родившись, сделали шаг от абсолютно самодовольного нарцисизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; в связи с этим
находится тот факт, что мы не можем находиться в этом состоянии в течение
долгого времени, что мы периодически покидаем его и возвращаемся во сне к
прежнему состоянию отсутствия раздражений и избежания объектов. Конечно, мы
следуем при этом указанию внешнего мира, который временно лишает нас большей
части действующих на нас раздражений путем периодической смены дня и ночи.
Другой более важный для патологии пример не подлежит такому ограничению. В
течение нашего развития мы разделили весь наш душевный мир на связное (kohдrent)
"Я" и настоящее вне "Я" бессознательное вытесненное, и мы знаем, что
стабильность этих новообразований подвержена постоянным потрясениям. В
сновидении и в неврозе этот выключенный из нашего сознания материал стучится в
охраняемые сопротивлением ворота, а в здоровом бодрствующем состоянии мы
пользуемся особыми приемами для того, чтобы временно включить в наше "Я"
вытесненный материал, обходя сопротивление и извлекая из этого удовольствие.
Остроумие и юмор, а отчасти и комическое вообще, должны рассматриваться с этой
точки зрения. Каждому знатоку психологии неврозов известны такие примеры,
имеющие меньший масштаб, но я спешу вернуться к нашей цели.
Можно представить себе, что и отграничение "Я"-идеала от "Я" не может
существовать долго и должно подвергаться по временам обратному развитию. При
всех запретах и ограничениях, накладываемых на "Я", происходит, как правило,
периодический прорыв запретного, как показывает институт праздников, являвшихся
первоначально не чем иным как запрещенными законом эксцессами, и этому
освобождению от запрета они обязаны и своим веселым характером36. Сатурналии
римлян и наш теперешний карнавал совпадают в этой существенной отличительной
черте с празднествами первобытных людей, которые обычно сочетали с развратом
различные нарушения священнейших запретов. А "Я"-идеал охватывает сумму всех
ограничений, которым подчиняется "Я", и потому упразднение идеала должно было бы
быть величайшим праздником для "Я", которое опять могло бы быть довольно собой.
Когда в "Я" что-нибудь совпадает с "Я"-идеалом, то всегда возникает ощущение
триумфа. Чувство вины (и чувство малоценности) тоже могут быть поняты как
разногласие между "Я" и "Я"-идеалом.
Trotter считает вытеснение производным стадного инстинкта. Это скорее та же
мысль, выраженная несколько иначе, чем противоречие, когда я говорю в
"Einfьhrung des Narzissmus": образование идеала является благоприятствующим
условием для вытеснения.
Как известно, есть люди, настроение которых периодически колеблется от
чрезмерной подавленности через некоторое среднее состояние до повышенного
самочувствия, и действительно, эти колебания наступают в различной по величине
амплитуде, от едва заметной до самой крайней; они врываются крайне мучительно
или разрушающе в жизнь больного в виде меланхолии или мании. В типических
случаях этого циклического расстройства внешние поводы как будто не играют
решающей роли: из внутренних мотивов у этих больных находят то же, что у всех
людей. Поэтому вошло в обыкновение трактовать эти случаи как непсихогенные. О
других тождественных случаях циклического расстройства, которые легко могут быть
сведены к душевным травмам, речь будет впереди.
Обоснование этих произвольных колебаний настроения нам, следовательно,
неизвестно. У нас нет знания механизма смены меланхолии манией. Для этих больных
могло бы иметь значение наше предположение о том, что их "Я"-идеал растворился в
"Я", в то время как до того он был очень требователен к "Я".
Мы решительно избегаем неясностей: на основе нашего анализа "Я" несомненно, что
у маниакального больного "Я" сливается с "Я"-идеалом, и человек радуется
отсутствию задержек, опасений и самоупреков, находясь в настроении триумфа и
самодовольства, ненарушаемом никакой самокритикой. Менее очевидно, но все же
весьма вероятно, что страдание меланхолика является выражением резкого
разногласия между обеими инстанциями "Я". В этом разногласии чрезмерно
чувствительный идеал выражает свое беспощадное осуждение "Я" в бреде унижения и
самоунижения. Нерешенным остается только вопрос, нужно ли искать причину этой
перемены соотношения между "Я"-идеалом в выше постулированных периодических
протестах против нового института или виною этому другие соотношения.
Переход в маниакальное состояние не является обязательной чертой в клиническом
течении меланхолической депрессии. Есть простые однократные, а также
периодически повторяющиеся формы меланхолии, которые никогда не переходят в
маниакальное состояние. С другой стороны, существуют меланхолии, при которых
повод явно играет этиологическую роль. Это -- случаи меланхолии, возникающие
после потери любимого объекта, будь то смерть объекта или стечение
обстоятельств, при которых происходит обратный отток либидо от объекта. Такая
психогенная меланхолия также может перейти в манию, и этот цикл может
повторяться многократно, так же как и при якобы произвольной меланхолии. Итак,
соотношения очень неясны, тем более что до сих пор психоаналитическому
исследованию были подвергнуты лишь немногие формы и случаи меланхолии37. Мы
понимаем до сих пор только те случаи, в которых объект покидался в силу того,
что он оказывался недостойным любви, затем "Я" опять воздвигало его путем
идентификации, а "Я"-идеал строго осуждал его. Упреки и агрессивность в
отношении к объекту проявляются как меланхолические самоупреки.
Точнее говоря: они скрываются за упреками против собственного "Я", придают им
стойкость, прочность и неопровержимость, которыми отличаются самоупреки
меланхолика.
Переход в манию может непосредственно следовать и за такой меланхолией, так что
этот переход является признаком, независимым от других характерных черт
клинической картины.
Я не вижу препятствий к тому, чтобы принять во внимание момент периодического
протеста "Я" против "Я"-идеала для обоих видов меланхолии, как для психогенной,
так и для произвольной. При произвольной меланхолии можно предположить, что
"Я"-идеал относится особенно строго к свободному выявлению "Я", следствием чего
является потом автоматически его временное упразднение. При психогенной
меланхолии "Я" побуждается к протесту вследствие того, что его идеал плохо
относится к нему, а это плохое отношение является результатом идентификации "Я"
с отвергнутым объектом.
XII. ДОПОЛНЕНИЕ
В процессе исследования, которому мы подводим теперь итоги, нам открылись
различные побочные пути, которые мы раньше оставили в стороне, но которые имеют
близкое к нам отношение. Кое-что из этого оставшегося позади мы хотим
наверстать.
А. Отличие между "Я"-идентификацией и заменой "Я"-идеала объектом находит себе
интересное объяснение в двух больших искусственных массах, изученных нами
вначале: в войске и в христианской церкви.
Очевидно, солдат считает идеалом своего начальника, собственно
главнокомандующего, в то время как он идентифицируется с равными себе солдатами
и выводит из этой общности "Я" обязательства товарищеских отношений для того,
чтобы оказывать взаимную помощь и делиться всем добром. Но он смешон, когда он
хочет идентифицироваться с главнокомандующим. Егерь в лагере Валленштейна
иронизирует по этому поводу над вахмистром: "Плюнет он, что ли, иль высморкнет
нос, -- вы за ним тоже"38.
Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа как
свой идеал; вследствие идентификации он чувствует себя связанным с другими
христианами. Кроме того, он должен идентифицироваться с Христом и любить других
христиан так, как их любил Христос. Следовательно, церковь требует в обоих
случаях дополнения либидинозной позиции, которая создается благодаря массе:
идентификация должна присоединяться к тем случаям, где произошел выбор объекта,
а объектная любовь должна присоединяться к тем случаям, где существует
идентификация. Это -- безусловно выходит за пределы конституции массы; можно
быть хорошим христианином и в то же время быть далеким от идеи поставить себя на
место Христа, любить подобно ему всех людей. Простой смертный не решается
приписать себе величие духа и силу любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие
распределения либидо в массе является, вероятно, моментом, благодаря которому
христианство претендует на высшую нравственность.
Б. Мы сказали, что в духовном развитии человечества можно было бы указать
момент, когда для индивидов произошел прогресс от массовой психологии к
индивидуальной.
Нижеследующее написано под влиянием обмена мыслей с Rank'ом.
Для этого мы должны вкратце вернуться к мифу об отце первобытной орды. Он
впоследствии был превознесен до творца мира, и по праву, так как он сотворил
всех своих сыновей, составивших первую массу. Он был идеалом для каждого из них
в отдельности, его боялись и в то же время почитали; из этого впоследствии
родилось понятие табу. Эта толпа собралась однажды вместе, убила отца и
растерзала его. Никто из участников победившей массы не мог занять его место, а
если кто-нибудь из них сделал бы это, то борьба возобновилась бы до тех пор,
пока они поняли бы, что все они должны отказаться от отцовского наследства.
Тогда они образовали тотемистическую братскую общину, связанную одними и теми же
правами и тотемистическими запретами, которые хранили память о злодеянии и
должны были искупить его. Но недовольство создавшимся положением осталось и
стало источником новых перемен. Люди, связанные в братскую массу, постепенно
приблизились к воссозданию старого положения на новый лад, мужчина опять стал
главой семьи и перестал признавать господство женщины, установившееся в тот
период времени, когда не было отца. В виде компенсации он признал тогда
материнские божества, жрецы которых были кастрированы для того, чтобы оградить
мать; пример этот был дан первобытной орде отцом; однако новая семья была только
тенью старой, отцов было много и каждый был ограничен правами другого.
Тогда страстная тоска о недостающем отце могла побудить индивида освободиться от
массы и занять место отца. Тот, кто сделал это, был первым эпическим поэтом; он
достиг этого в своей фантазии. Этот поэт извратил действительность в духе своего
страстного желания. Он создал героический миф. Героем был тот, кто сам один убил
отца, фигурирующего еще в мифе в качестве тотемистического чудовища. Как отец
был первым идеалом мальчика, так поэт создал теперь в герое, заменяющем отца,
первый "Я"-идеал. Примером привязанности к герою послужил, вероятно, младший
сын, любимец матери, которого она защищала от ревнивых проявлений отца и который
во времена первобытной орды был последователем отца. В ложном опоэтизировании
первобытного времени женщина, бывшая призом и соблазном для убийства, стала
причиной и подстрекательницей преступления.
Герой совершает сам, один то деяние, на которое способна, конечно, лишь вся орда
в целом. Тем не менее эта сказка сохранила, по замечанию Rank'а, явные следы
скрываемого положения вещей. Так, часто описывается, как герой, которому
предстоит разрешение трудной задачи (в большинстве случаев это младший сын,
нередко он притворяется в присутствии суррогата отца глупым, т. е. не
представляется для него опасным), разрешает все же эту задачу лишь с помощью
кучки маленьких животных (муравьи, пчелы). Это -- братья, составлявшие
первобытную орду, подобно тому, как и в символике сновидений насекомые, паразиты
обозначают братьев и сестер (презрительно: как маленькие дети). Кроме того, в
каждой из задач в мифе и сказке легко распознать замену героического поступка.
Итак, миф является шагом, с помощью которого индивид выступает из массовой
психологии. Первый миф был, безусловно, психологическим, героическим мифом; миф
о вселенной должен был появиться гораздо позднее. Поэт, сделавший этот шаг и
освободившийся, таким образом, от массы в своей фантазии, умеет, согласно
другому замечанию Rank'а, найти обратный путь к ней. Он идет к этой массе и
рассказывает ей о подвигах своего героя, созданных им. Этот герой является в
основе ни кем иным, как им самим.
Таким образом, он снисходит до реальности и поднимает своих слушателей до
фантазии. Слушатели же понимают поэта, они могут идентифицироваться с героем на
основе одинакового страстного отношения к первобытному отцу39.
Ложь героического мифа достигает своего кульминационного пункта в обожествлении
героя. Вероятно, обожествленный герой существовал раньше, чем бог-отец, он был
предшественником возвращения отца как божества. Ряд богов проходил
хронологически так: богиня-мать -- герой -- бог-отец. Но лишь с возвышением
первобытного отца, который никогда не может быть забыт, божество получило те
черты, которые мы видим в нем еще ныне.
В этом сокращенном изложении пришлось отказаться от материала из саг, мифов,
сказок, истории нравов и т. д., который можно было бы использовать для
обоснования этой конструкции.
В. Мы много говорили здесь о прямых сексуальных влечениях и о заторможенных в
смысле цели сексуальных влечениях, и мы надеемся, что это подразделение не
встретит большого сопротивления. Однако подробное обсуждение этого вопроса будет
не лишним даже в том случае, если оно повторит отчасти уже сказанное нами
раньше.
Первым, но вместе с тем наилучшим примером сексуальных влечений, заторможенных в
смысле цели, явилось для нас либидинозное развитие ребенка. Все те чувства,
какие ребенок питает к своим родителям и к опекающим его лицам, укладываются без
натяжки в желания, дающие выражение сексуальному стремлению ребенка. Ребенок
требует от этих любимых им лиц всех известных ему ласк: он хочет их целовать,
прикасаться к ним, осматривать их, ему любопытно видеть их гениталии и
присутствовать при интимных экскрементальных отправлениях, он обещает жениться
на матери или на няне, независимо от того, что он подразумевает под этим, он
намеревается подарить отцу ребенка и т. д. Прямые наблюдения, равно как и
позднейшее аналитическое освещение остатков детства не оставляют никакого
сомнения в непосредственном слиянии нежных и ревнивых чувств с сексуальными
намерениями; они показывают нам, как основательно ребенок делает любимого
человека объектом всех его еще недостаточно сконцентрированных сексуальных
влечений (ср. Теорию полового влечения).
Первое любовное сооружение ребенка, подчиняющееся в типичном случае Эдипову
комплексу, подлежит затем, как известно, с началом латентного периода
вытеснению. То, что остается после вытеснения, кажется нам исключительно нежной
привязанностью, которая относится к тем же лицам, но которая больше не может
быть названа сексуальной. Психоанализу, освещающему глубины душевной жизни,
нетрудно было доказать, что сексуальные привязанности первых детских лет
продолжают существовать, хотя они вытеснены и бессознательны. Он дает нам
мужество утверждать, что всюду, где мы встречаем нежное чувство, оно является
преемником половой объектной привязанности к соответствующему лицу или к его
прототипу (Imago). Он может показать нам -- конечно, не без особого
исследования, -- существует ли еще в данном случае это предшествующее
сексуальное влечение в вытесненном состоянии или же оно уже уничтожено. Яснее
говоря: твердо установлено, что оно может быть во всякое время опять
активировано благодаря регрессии; спрашивается лишь (это не всегда легко
решить), какую активность и какую действенную силу оно имеет еще в настоящее
время. Здесь нужно принять во внимание в одинаковой мере два источника ошибок;
Сциллу недооценки вытесненного бессознательного и Харибду склонности измерять
нормальное исключительно меркой патологического.
Психологии, которая не хочет и не может проникнуть в глубины вытесненного, эта
нежная привязанность представляется во всяком случае выражением стремлений, не
имеющих сексуальной окраски, хотя бы они и проистекали из привязанности, имеющей
сексуальную окраску.
Враждебные чувства, имеющие несколько более сложную структуру, не являются
исключением из этого.
Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от прямых сексуальных целей,
хотя и трудно удовлетворить требования метапсихологии при изображении такого
отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в смысле цели влечения все еще
сохраняют некоторые из первоначальных сексуальных целей. Даже тот, кто нежно
привязан, даже друг, поклонник ищет телесной близости и хочет видеть человека, к
которому он питает любовь "в духе апостола Павла". Если угодно, то мы можем
видеть в этом уклонении от цели начало сублимирования сексуальных влечений или
же еще больше расширить границы последних. Заторможенные в смысле цели
сексуальные влечения имеют большое функциональное преимущество перед
незаторможенными; так как они неспособны к полному удовлетворению, то они
особенно пригодны для создания длительных привязанностей, в то время как прямые
сексуальные стремления теряют при каждом удовлетворении свою энергию и должны
ожидать своего обновления путем накопления сексуального либидо, причем в этот
промежуток времени один объект может быть заменен новым. Заторможенные влечения
могут быть в любом количестве смешаны с незаторможенными, могут претерпевать
обратное превращение в незаторможенные, подобно тому, как они развились из них.
Известно, как легко из отношений дружеского характера, основанных на уважении и
благоговении, развиваются эротические желания (Embrassez-moi pour l'amour du
Grec, Мольер) между маэстро и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей,
особенно у женщин. Возникновение таких привязянностей, которые сперва не имели в
виду сексуальной цели, непосредственно указывает на проторенный путь к выбору
сексуального объекта. В статье "Frцmmigkeit des Grafen von Zinzendorf" Pfister
привел прекрасный и отнюдь не единичный пример того, как даже интенсивная
религиозная привязанность легко превращается в пламенное сексуальное
возбуждение. С другой стороны, превращение недолговечных сексуальных стремлений
в длительную, чисто нежную привязанность является чем-то весьма обычным, и
консолидация брака,
заключенного по страстной любви, основана в большинстве случаев на этом
процессе.
Разумеется, нас не удивит тот факт, что непосредственные сексуальные стремления
превращаются в заторможенные в смысле цели стремления в том случае, если на пути
к достижению сексуальной цели стоят внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее -- или лучше сказать:
ставшее внутренним -- препятствие. Мы предположили об отце первобытной орды, что
он вынудил своих сыновей к воздержанию вследствие своей сексуальной нетерпимости
и навязал им таким образом заторможенные в смысле цели привязанности, в то время
как сам он сохранил для себя свободу сексуального наслаждения и остался,
следовательно, не связанным. Все привязанности, на которых основана масса, имеют
такой характер влечений, заторможенных в смысле цели. Но таким путем мы
приблизились к обсуждению новой темы, которая имеет в виду отношение прямых
сексуальных влечений к массе.
Последние два замечания подготовили нас к тому, что прямые сексуальные
стремления неблагоприятны для массы. Хотя в истории развития семьи существуют
массовые отношения сексуальной любви (групповой брак), однако, чем большее
значение приобретала половая любовь для "Я", чем больше развивалась
влюбленность, тем настойчивее она требовала ограничения двумя лицами -- una cum
unо, -- предназначенными природой для цели размножения. Полигамические
наклонности должны были удовлетвориться последовательной сменой объекта.
Оба лица, предназначенные для цели обоюдного сексуального удовлетворения,
демонстрируют протест против стадного инстинкта, против чувства массы: они ищут
уединения. Чем сильнее они влюблены, тем больше удовлетворяют они друг друга.
Протест против влияния массы сказывается как чувство стыда. Очень сильные
чувства ревности призываются для того, чтобы предохранить выбор сексуального
объекта от ущерба, который может быть нанесен массовой привязанностью. Половая
связь одной пары в присутствии другой или одновременный половой акт в группе
людей (как это бывает при оргии) возможны только в том случае, когда нежные, т.
е. личные факторы любовного отношения целиком отступают на задний план в
сравнении с грубочувственными. Но это является регрессией к более раннему
состоянию половых отношений, когда влюбленность не играла еще никакой роли, а
сексуальные объекты считались равноценными друг другу, приблизительно так, как
зло сказал Бернард Шоу: быть влюбленным -- это значит чудовищно переоценивать
разницу между одной женщиной и другой.
Есть много указаний на то, что влюбленность лишь позже вошла в сексуальные
отношения между мужчиной и женщиной, так что несовместимость половой любви и
массовой привязанности развилась поздно. Теперь может получиться такое
впечатление, как будто это предположение несовместимо с нашим мифом о
первобытной семье. Любовь к матерям и сестрам явилась для братьев стимулом к
убийству отца, и трудно представить себе, чтобы эта любовь была исковерканной,
непримитивной, т. е. она должна была соединять в себе нежную и грубо чувственную
любовь. Однако при дальнейшем рассуждении это возражение становится
подтверждением. Одной из реакций на убийство отца было установление
тотемистической экзогамии, запрета, касавшегося какого бы то ни было
сексуального отношения с женщинами, принадлежавшими к родной семье и нежно
любимыми с самого детства. Этим был вбит клин между нежными и грубо чувственными
побуждениями, клин, который прочно сидит еще и в настоящее время в любовной
жизни40. Вследствие этой экзогамии грубо чувственные потребности мужчин должны
были удовлетворяться чужими и нелюбимыми женщинами.
В больших искусственных массах, в церкви и войске, женщина, как сексуальный
объект, не имеет места. Любовные отношения между мужчиной и женщиной остаются
вне этих организаций. Даже там, где образуются массы, состоящие из мужчин и
женщин, половое различие не играет никакой роли. Едва ли нужно спрашивать, имеет
ли либидо, спаивающее массу, гомосексуальную или гетеросексуальную природу, так
как оно не дифференцировано по полам и совершенно не имеет в виду генитальной
организации либидо.
Прямые сексуальные стремления также сохраняют до некоторой степени
индивидуальную деятельность для человека, обычно растворяющегося в массе. Там,
где они чрезвычайно усиливаются, они разрушают всякую массу. Католическая
церковь имела веские мотивы рекомендовать верующим безбрачие и наложить на своих
священнослужителей целибат, но влюбленность часто являлась и для духовных лиц
стимулом к выступлению из церкви. Равным образом любовь к женщине разбивает
массовые привязанности к расе, национальные рамки и социальные классовые
перегородки и выполняет благодаря этому важные культурные задачи. Несомненно,
что гомосексуальная любовь легче совместима с массовыми привязанностями даже
там, где она проявляется как незаторможенное сексуальное стремление. Это --
поразительный факт, объяснение которого завело бы нас слишком далеко.
Психологическое исследование психоневрозов доказало нам, что их симптомы следует
считать производными вытесненных, но оставшихся активными прямых сексуальных
стремлений. Эту формулу можно дополнить: симптомы могут также являться
производными таких заторможенных в смысле цели стремлений, при которых
торможение не совсем удалось или при которых имел место возврат к вытесненной
сексуальной цели.
Этому соотношению вполне соответствует тот факт, что человек становится под
влиянием невроза асоциальным и отщепляется от привычных масс. Можно сказать, что
невроз, подобно влюбленности, действует на массу разрушающе. Поэтому можно
видеть, что там, где есть сильный стимул к образованию массы, там невроз
отступает на задний план и может, по крайней мере, на некоторое время совсем
исчезнуть. Были сделаны даже имеющие основание попытки применить эту
несовместимость невроза и массы как терапевтическое средство. Даже тот, кто не
сожалеет об исчезновении религиозных иллюзий из современного культурного мира,
признает, что они являлись сильнейшей защитой от невротической опасности для
людей, которых они связывали. Нетрудно также видеть во всех этих привязанностях
к мистически-религиозным или философски-мистическим сектам и общинам выражение
псевдолечения разных неврозов. Все это связано с противоположностью между
прямыми и заторможенными в смысле цели сексуальными стремлениями.
Невротик предоставлен самому себе, он должен заменить себе своими симптомами те
огромные массы, из которых он выключен. Он создает себе свой собственный
фантастический мир, свою религию, свою бредовую систему и повторяет, таким
образом, институты человечества в искаженном виде, ясно свидетельствующем о
сильнейшем участии прямых сексуальных стремлений41.
Г. Приведем в заключение оценку с точки зрения либидинозной теории тех
состояний, которые мы изучали: влюбленность, гипноз, массу и невроз.
Влюбленность основана на одновременном существовании прямых и заторможенных в
смысле цели сексуальных стремлений, причем объекту уделяется часть
нарцисического "Я"-либидо. При влюбленности существует только "Я" и объект.
Гипноз разделяет с влюбленностью ограничение этими двумя лицами, но он основан
исключительно на заторможенных в смысле цели сексуальных стремлениях и ставит
объект на место "Я"-идеала.
Масса умножает этот процесс; она совпадает с гипнозом в природе спаивающих ее
влечений и в замене "Я"-идеала объектом, но при ней присоединяется идентификация
с другими индивидами, которая первоначально была возможна, вероятно, благодаря
одинаковому отношению к объекту.
Оба состояния, как гипноз, так и масса, являются наследственными осадками из
филогенеза человеческого либидо; гипноз -- как предрасположение, масса -- сверх
того как прямой пережиток. Замена прямых сексуальных стремлений стремлениями,
заторможенными в смысле цели, способствует в обоих случаях обособлению "Я" и
"Я"-идеала; начало этому было положено уже при влюбленности.
Невроз выступает из этого ряда. Он также основан на своеобразности развития
человеческого либидо, на прерванном, вследствие латентного периода, двукратном
начале прямой сексуальной функции42.
В этом отношении он разделяет с гипнозом и массой характер регрессии, которого
избегает влюбленность. Он наступает всегда в тех случаях, где переход от прямых
к заторможенным в смысле цели сексуальным стремлениям не вполне удался; он
является выражением конфликта между впитанными в "Я" влечениями, проделавшими
такое развитие, и частью тех влечений, которые из вытесненной бессознательной
сферы стремятся к своему прямому удовлетворению (равно как и другие, совсем
вытесненные влечения). По содержанию невроз чрезвычайно богат, так как обнимает
все возможные отношения между "Я" и объектом: как те, в которых объект
сохраняется, так и те, в которых от него отказываются или в которых объектом
служит само "Я"; сюда же относятся конфликтные отношения между "Я" и
"Я"-идеалом.






1 Г. Лебон. "Психология народов и масс". Перевод с французского Я. Фридмана и Э.
Пименовой. С.-Петербург, изд. Ф. Павленкова, 1896.
2 Ср. двустишие Шиллера.
           Ieder, sieht man ihn einzeln, ist leidlich klug und verstandlich;
           Sind sie in corpore, gleich wird euch ein Dummkopf daraus.

3 Бессознательное правильно употребляется Лебоном в смысле описания там, где оно
обозначает не только вытесненное.
4 См. Тотем и табу, III. "Анимизм, магия и всемогущество мыслей". Психологич. и
психоаналитическая библиотека. Выпуск VI, Госиздат, 1924 г., Москва--Ленинград.
5 См. Тотем и табу.
6 См. текст и указатель литературы в "Psychologie der Kollektivitaten" B.
Kraskoviс (младший). Перевод с кроатского Siegmund von Posavec'a. Vukovar, 1915.

7 Cм. Walter Moede, "Die Massen-und Sozialpsychologie im kritischen Ьberblick",
Zeitschrift fur padagogische Psychologie und experimentelle Padagogik von
Meumann und Scheibner, XVI, 1915.
8 Cambridge, 1920.
9 "Instincts of the herd in peace and war". London, 1916.
10 Brugeilles, "L'essence du phenomиne social: la suggestion". Revue
philosophique XXV. 1913.
11 Konrad Richter "Der deutsche S. Christoph". Berlin. 1896. Acta Germanica, V,
1.
12 Христофор несет Христа, Христос несет весь мир. Скажи же, куда Христофор
поставил тогда свою ногу?
13 Мc Dоugall в "Journal of Neurology and Psychopathology". Vol. I, № I, May
1920. "A note on suggestion".
14 Nасhmansohn, "Freuds Libidotheorie verglichen mit der Eroslehre Platos".
Intern. Zeitschr. f. Psychoanalyse III, 1915 Pfister ebd. VII, 1921.
15 "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я --
медь звенящая или кимвал звучащий", и т. д.
16 В дословном переводе "ihnen zuliebe" означает: "из любви к ним" (Я. К.).
17 Kriegsneurosen und "Psychisches Trauma", Mьnchen, 1918.
18 Ср. объяснение подобных же феноменов после исчезновения авторитета родины у
P. Wedern'a. "Die vaterlose Gesellschaft", Wien, Anzengruber -- Verlag, 1919.
19 Может быть, исключая только отношение матери к сыну, которое, будучи основано
на нарцисизме, не нарушается позднейшим соперничеством и усиливается вследствие
участия в выборе сексуального объекта.
20 См. "Zur Einfьhrung des Narzissmus", 1914, Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, vierte Folge. 1918. Русск. перевод. Вып. VIII. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
21 См. "Три статьи о теории полового влечения" и Abraham; "Untersuchungen uber
die fruheste pragenitale Entwickelungsstufe der Libido". Intern. ZeiJschr. f.
Psychoanalyse, IV, 1916, и его же "Klinische Beitrage zur Psychoanalyse".
Intern. Psychoanalyt. Bibliothek. Bd. 10, 1921.
22 Мarkuszewicz, "Beitrag zum autistischen Denken bei Kindern Juternat".
Zeitschr f. Psychoanalyse VI., 1920.
23 Zur Einfuhrung des Narzissmus l. с. см. русск, перев. Вып. VII Психол. и
психоаналит. библиотеки.
24 См. "Теорию полового влечения" l. с.
25 "Uber die allgemeinste Erniedrigung des Liebeslebens", Sammlung 4. Folge,
1918. Русск, перев. Вып. VШ. Психолог. и психоаналит. библиотека.
26 Cм. "Metapsychologische Eraдnzung zur Traumlehre", Sammlung kleiner Schriften
zur Neurosenlehre, Vierte Folge, 1918. Русск. перев. Вып. III. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
27 W. Trotter, "Instincts of the Herd in Peace and War". London, 1916.
28 См. мою работу: "Jenseit des Lustprincips" 1920.
29 См. лекции по введению в психоанализ, лекция 25, "Страх". Психологич. и
психоаналит. библ. Вып. II. Госиздат 1922. Москва -- Ленинград.
30 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат. 1924.
Москва -- Ленинград.
31 Das Unheimlichel. Jmago, V, 1919.
32 См. Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI, Госиздат
1923, Москва -- Ленинград. См. также цитирован. там источники.
33 Ferenczi. "Introjektion und Ubertragung. Jahrbuch der Psychoanalyse", I
,1909.
34 "Jahrbuch der Psychoanalyse", VI, 1914. -- Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, 4 Folge. Русск, перев. Вып. VIII психологич. и психоаналит.
библиотеки.
35 "Печаль и меланхолия". Психолог. и психоаналит. библиотека. Вып. III,
Госиздат 1923. Москва -- Ленинград.
36 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат, 1924.
Москва -- Ленинград.
37 Cp. Abraham, Ansatze zur psychoanalytischen Erforschung und Behandlung des
manisch-depressiven Jrreseins etc. 1912, in "Klinische Beitrage zur
Psychoanalyse". 1921.
38 Перевод Л. Мея.
39 Cp. Hans Sachs v. Gemeinsame Tagtraume, Autoreferat eines Vortrags auf dem VI
psychoanalytischen Kongress im Haag, 1920. "Jnternationale Zeitschrift fur
Psychoanalyse", VI, 1920.
40 "Об унижении любовной жизни". Психолог. и психо-аналит. библиотека, вып. III;
Госиздат, 1924. Москва -- Ленинград.
41 См. Тотем и табу, конец II главы: Табу и амбивалентность.
42 См. Теорию полового влечения. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып.
VIII, стр. 107. Госиздат, 1924 г.



   Зигмунд Фрейд.
   О сновидении


     Сост., научн.ред. М.Г.Ярошевский
     OCR: Anatoly Anfinogenov




I



     Во времена, которые мы могли бы назвать преднаучными, люди не
затруднялись в объяснении сновидения. Вспоминая его по пробуждении,
они смотрели на него как на хорошее или дурное предзнаменование со
стороны высших божественных или демонических сил. С расцветом
естественнонаучного мышления вся эта остроумная мифология
превратилась в психологию, и в настоящее время лишь весьма немногие
из образованных людей сомневаются в том, что сновидение является
продуктом психической деятельности самого видящего сон.

     Но с отпадением мифологической гипотезы сновидение стало
нуждаться в объяснении. Условия возникновения сновидений,
отношение последних к душевной жизни во время бодрствования,
зависимость их от внешних раздражении во время сна, многие чуждые
бодрствующему сознанию странности содержания сновидения,
несовпадение между его образами и связанными с ними аффектами,
наконец, быстрая смена картин в сновидении и способ их смещения,
искажения и даже выпадения из памяти наяву == все эти и другие
проблемы уже много сотен лет ждут удовлетворительного решения. На
первом плане стоит вопрос о значении сновидения == вопрос, имеющий
двоякий смысл: во-первых, дело идет о выяснении психического
значения сновидения, связи его с другими душевными процессами и его
биологической функции; во-вторых, желательно знать, возможно ли
толковать сновидение и имеет ли каждый элемент его содержания какой-
нибудь "смысл", как мы привыкли это находить в других психических
актах.

     В оценке сновидения можно заметить три направления. Одно из
них, которое является как бы отзвуком господствовавшей прежде
переоценки сновидения, находит себе выражение у некоторых
философов, которые кладут в основу сновидения особенное состояние
душевной деятельности, рассматриваемое ими даже как более высокая
ступень в развитии духа; так, например, Шуберт утверждает, будто
сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы,
освобождением души из оков чувственного мира. Другие мыслители не
идут так далеко, но твердо держатся того мнения, что сновидения по
существу своему проистекают от психических возбуждений и тех
душевных сил, которые в течение дня не могут свободно проявляться
(фантазия во сне == Шернер, Фолькельт). Многие наблюдатели
приписывают сновидению способность к особо усиленной деятельности
==  по крайней мере в некоторых сферах, например в области памяти.

     В противоположность этому мнению, большинство авторов-врачей
придерживается того взгляда, что сновидение едва ли заслуживает
названия психического проявления; по их мнению, побудителями
сновидения являются исключительно чувственные и телесные
раздражения, либо приходящие к спящему извне, либо случайно
возникающие в нем самом; содержание сна, следовательно, имеет не
больше смысла и значения, чем, например, звуки, вызываемые десятью
пальцами несведущего в музыке человека, когда они пробегают по
клавишам инструмента. Сновидение, согласно этому воззрению, нужно
рассматривать как "телесный, во всех случаях бесполезный и во
многих--болезненный процесс" (Винц). Все особенности сновидений
объясняются бессвязной и вызванной физиологическими раздражениями
работой отдельных органов или отдельных групп клеток погруженного в
сон мозга.

     Мало считаясь с этим мнением науки и не интересуясь вопросом об
источниках сновидения, народная молва, по-видимому, твердо верит в
то, что сон все-таки имеет смысл предзнаменования, сущность которого
может быть раскрыта посредством какого-либо толкования.
Применяемый с этой целью метод толкования заключается в том, что
вспоминаемое содержание сновидения замещается другим содержанием
==  либо по частям на основании твердо установленного ключа, либо все
содержание сновидения целиком заменяется каким-либо другим целым,
по отношению к которому первое является символом. Серьезные люди
обыкновенно смеются над этими стараниями: "сны == это пена морская".







II





     К своему великому изумлению, я однажды сделал открытие, что
ближе к истине стоит не взгляд врачей, а взгляд профанов, наполовину
окутанный еще предрассудками. Дело в том, то я пришел к новым
выводам относительно сновидения, после того как применил к
последнему новый метод психологического исследования, оказавший
уже мне большую услугу при решении вопросов о разного рода фобиях,
навязчивых и бредовых идеях и пр. Многие исследователи-врачи
справедливо указывали на многообразные аналогии между различными
проявлениями душевной жизни во время сна и различными состояниями
при психических заболеваниях наяву; так. что мне уже заранее
представлялось небесполезным применить к объяснению сновидения тот
способ исследования, который оказал услуги при анализе
психопатических явлений. Навязчивые идеи и идеи страха так же чужды
нормальному сознанию, как сновидения == бодрствующему;
происхождение тех и других для нашего сознания одинаково непонятно.
Что касается представлений, то выяснять их источник и способ
возникновения побуждал нас практический интерес; опыт показал, что
выяснение скрытых от сознания путей, связывающих болезненные идеи с
остальным содержанием сознания, дает возможность овладеть
навязчивыми идеями и равносильно устранению их. Таким образом,
примененный мною к объяснению сновидений способ берет свое начало
в психотерапии.

     Описать его легко, но пользоваться им можно лишь после
известного навыка. Когда хотят применить этот способ к другому лицу,
например к страдающему страхом больному, то последнему предлагают
обыкновенно сосредоточить все внимание на своей болезненной идее, но
не размышлять о ней, как он это часто делает, а стараться выяснить себе
и сообщать тотчас врачу все без исключения мысли, которые ему
приходят в голову по поводу данной идеи. Если больной станет
утверждать, что его внимание ничего не может уловить, то необходимо
энергично заявить, что такого рода отсутствие круга представлений
совершенно невозможно. Действительно, вскоре у больного начинает
всплывать ряд идей, за которыми следуют новые идеи; однако больной,
производящий самонаблюдение, при этом обыкновенно заявляет, что
выплывающие у него идеи бессмысленны или не важны, не относятся к
делу и пришли ему в голову совершенно случайно, без всякой связи с
данной задачей. Уже теперь можно заметить, что именно эта критика со
стороны больного была причиной того, что данные идеи не
высказывались и даже не сознавались им. Поэтому если удается
заставить больного отказаться от всякой критики по поводу приходящих
в голову мыслей и продолжать отмечать мысленные ряды, выплывающие
при напряженном внимании, то можно получить достаточный
психический материал, который явно примыкает к взятой в качестве
задачи болезненной идее, обнаруживает связь последней с другими
идеями и дает возможность при дальнейшем исследовании заместить
болезненную идею какой-либо новой, вполне гармонирующей с
остальным содержанием психики.

     Здесь я не могу подробно останавливаться на лежащих в основе
этого опыта предпосылках и на выводах, которые можно сделать из его
постоянных успехов; можно только указать, что всегда возможно
получить достаточный для исчезновения болезненной идеи материал,
если обращать внимание именно на "нежелаемые" ассоциации,
"мешающие мышлению" и отстраняемые обыкновенно самокритикой
больного, как бесполезный хлам. Когда желают применить этот метод к
самому себе, необходимо при исследовании немедленно записывать все
приходящие случайно в голову и непонятные сначала мысли.

     Теперь посмотрим, к каким результатам приводит использование
изложенного метода при исследовании сновидений. Для этого пригоден
любой пример. Однако по определенным мотивам я возьму свое
собственное сновидение, краткое по содержанию и в воспоминании
представляющееся мне неясным и бессмысленным; содержание его,
записанное мною немедленно по пробуждении, следующее:

     "Общество за столом или табльдотом(*)... Едят шпинат... Г-жа Е.
Л. сидит рядом со мною, вся повернувшись ко мне, и дружески кладет
руку мне на колено. Я, отстраняясь, удаляю ее руку. Тогда она говорит:
"А у вас всегда были такие красивые глаза..." После этого я неясно
различаю как бы два глаза на рисунке или как бы контур стеклышка от
очков..." Это == все сновидение или по крайней мере все, что я могу о
нем вспомнить. Оно кажется мне неясным и бессмысленным, а больше
всего странным. Г-жа ==Е. Л.== женщина, с которой я был просто знаком
и, насколько я сознаю, близких отношений никогда не желал; я уже
давно не видел ее и не думаю, чтобы в последние дни о ней шла речь.
Сновидение мое не сопровождалось никакими эмоциями; размышление о
нем не делает мне его более понятным.

     Теперь я без определенного намерения и без всякой критики буду
отмечать приходящие мне в голову мысли, выплывающие при
самонаблюдении; для этого полезно разложить сновидение на элементы
и отыскивать примыкающие к каждому из них мысли.

     Общество за столом или табльдотом.С этим связывается
воспоминание о небольшом переживании, имевшем место вчера вечером.
Я ушел из маленького общества в сопровождении друга, который
предложил взять карету и отвезти меня домой. "Я,== сказал он,==
предпочитаю карету с таксометром; это так занимательно: всегда имеешь
перед собой что-то, на что можно глядеть". Когда мы сели в карету и
кучер устанавливал таксометр, так что стали видны первые шестьдесят
геллеров, я продолжил его шутку: "Мы только сели и уже должны ему
шестьдесят геллеров". Карета с таксометром напоминает мне всегда
табльдот; она делает меня скупым и эгоистичным, ибо непрестанно
говорит о моем долге; мне все кажется, что долг слишком быстро растет,
и я опасаюсь, как бы мне не хватило денег, подобно тому как за
табльдотом я не могу отделаться от смешного опасения, будто я получу
слишком мало, если не буду заботиться о своей выгоде. В отдаленной
связи с этим я продекламировал: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы
делаете должником".

     _______________

     (*) Табльдот == общий обеденный стол по общему меню в
пансионатах, в гостиницах, на курортах.== Примеч. ред. перевода.



     Другая возникшая у меня мысль по поводу табльдота: несколько
недель тому назад за общим столом в гостинице одного тирольского
горного курорта я сердился на свою жену за то, что она, по моему
мнению, была недостаточно официальна с некоторыми соседями, с
которыми я не хотел иметь ничего общего. Я просил ее интере соваться
больше мною, чем посторонними. Это == все равно, как будто меня
обошли за табльдотом. Теперь мне приходит в голову
противоположность между поведением моей жены за столом и
поведением в моем сновидении г-жи Е. Л., которая вся повернулась ко
мне.

     Далее: я замечаю, что сновидение является воспроизведением
небольшой сцены, происшедшей между мной и моей женой еще до
женитьбы, во время моего ухаживания за ней. Нежное пожатие руки под
скатертью послужило ответом на мое письмо с серьезным предложением.
Но в сновидении жена моя замещена чуждой мне г-жой Е. Л.

     Г-жа Е. Л.==дочь одного господина, которому я был должен. Не
могу при этом не заметить, что здесь обнаруживается неожиданная связь
между элементами сновидения и приходящими мне в голову мыслями.
Если следовать за цепью ассоциаций, которые вытекают из какого-либо
элемента содержания сновидения, то можно скоро прийти к другому
элементу этого же содержания. Мысли, приходящие в голову по поводу
сновидения, восстанавливают те связи, которые в самом сновидении не
видны.

     Когда кто-либо полагает, что другие станут заботиться о нем без
всякой пользы для себя, разве не предполагают обыкновенно задать
такому простаку иронический вопрос: "Что же вы думаете, что то или
иное делается ради ваших прекрасных глаз?" С этой точки зрения слова
г-жи Е. Л. в сновидении == "у вас всегда были такие прекрасные глаза"
==  означают не что иное, как == "люди вам всегда оказывали услуги; вы
все даром получали". Конечно, в действительности всегда было
наоборот: за все то хорошее, что мне делали другие, я платил дорого; но,
по-видимому, на меня все-таки произвело впечатление то
обстоятельство, что мне вчера даром досталась карета, в которой мой
друг отвез меня домой.

     Кроме этого, приятель, у которого мы вчера были в гостях, часто
заставлял меня оставаться перед ним в долгу; лишь недавно я не
воспользовался случаем отплатить ему. Между прочим, у него имеется
единственный подарок от меня == античная чаша с нарисованными по
краям ее глазами для защиты от "дурного глаза". Кстати, приятель этот
==  глазной врач; в этот же вечер я спрашивал его о пациентке, которую
направил к нему для подбора очков.

     Я замечаю, что почти все отрывки сновидения приведены в новую
связь. Однако вполне естественно было бы спросить, почему в
сновидении на столе фигурирует именно шпинат? Дело в том, что
шпинат напоминает мне маленькую сцену, происшедшую недавно за
нашим семейным столом, когда мой ребенок == как раз тот, у которого
действительно красивые глаза,==отказывался есть шпинат. В детстве я
точно так же вел себя: шпинат долгое время был мне противен, пока мой
вкус не изменился и зелень эта сделалась моим любимым блюдом;
воспоминание о последнем сближает, следовательно, мои вкусы в
детстве с вкусами моего ребенка. "Будь доволен, что у тебя есть
шпинат,== сказала мать маленькому гурману,== есть дети, которые были
бы очень рады и этому кушанью". Это течение мыслей напоминает мне
об обязанностях родителей по отношению к детям, и в этой связи слова
Гете: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы делаете должником" ==
приобретают новый смысл.

     Здесь я остановлюсь, чтобы рассмотреть полученные до сих пор
результаты анализа сновидения. Следуя за ассоциациями,
выплывающими непосредственно за отдельными вырванными из общей
связи элементами сновидения, я пришел к ряду мыслей и воспоминаний,
которые обнаруживают значимые переживания моей душев-нрй жизни.
Этот добытый посредством анализа сновидения материал находится в
тесной связи с содержанием сновидения, но связь эта все-таки такова,
что я никогда не мог бы получить этот новый материал из самого
содержания сновидения. Сновидение не сопровождалось никакими
эмоциями, было бессвязно и непонятно; однако, когда всплывают
скрытые в сновидении мысли, я испытываю сильные и вполне
обоснованные эмоции. Мысли сами соединяются в логически связанные
ряды, & центре которых повторно появляются некоторые представления;
в нашем примере такими не выступающими в самом сновидении
представлениями являются: противоположности своекорыстное ==
бескорыстное и быть должным == делать даром. В этой полученной из
анализа ткани я мог бы крепче стянуть нити и показать, что последние
сходятся в одном общем узле; но соображения не научного, а частного
характера не позволяют мне произвести эту работу публично: дело в том,
что я вынужден был бы тогда сообщать многое из того, что должно
остаться моей тайной, так как при анализе своего сновидения я уяснил
себе такие факты, в которых неохотно признаюсь самому себе. Но
почему в таком случае я не изберу для анализа другое сновидение, чтобы
анализ его мог скорее убедить в точности смысла и правильности связи
полученного из него материала? На это можно ответить, что каждое
сновидение, которым я займусь, неизбежно приведет меня к тем же
неохотно сообщаемым фактам и побудит к такому же умалчиванию.
Этого затруднения я не избежал бы также и в том случае, если бы стал
анализировать сновидение другого лица; разве только обстоятельства
позволили бы отбросить всякие умалчивания без вреда для
доверяющегося мне лица.

     Уже теперь приходит в голову идея, что сновидение является как
бы заместителем того богатого чувствами и содержанием хода мыслей, к
которому мы пришли после анализа. Я еще не знаю процесса, путем
которого из этих мыслей возникло данное сновидение, но я вижу, что
неправильно рассматривать это сновидение как чисто телесное,
психически незначимое явление, возникшее будто бы благодаря
изолированной деятельности отдельных групп клеток спящего мозга.

     Кроме того, я замечаю еще две вещи: во-первых, содержание
сновидения гораздо короче тех мыслей, заместителем которых я его
считаю, и, во-вторых, анализ обнаружил в качестве побудителя
сновидения ничтожный случай, имевший место накануне вечером.

     Я, конечно, не стал бы делать так далеко идущих выводов, если бы
в моем распоряжении был анализ только одного сновидения;

     но опыт показал мне, что, следуя без критики за ассоциациями, я
при анализе любого сновидения прихожу к такому же ряду мыслей,
связанных между собой по смыслу и правильным образом. Вот почему не
следует думать, что обнаруженная при первом анализе связь может
оказаться случайным совпадением. Теперь я считаю себя вправе
зафиксировать свою новую точку зрения в определенных терминах.
Сновидение, как оно вспоминается мне, я противопоставляю
полученному при анализе материалу и называю первое (т. е. сновидение)
явным содержанием сновидения, а второй (т. е. материал) == пока без
дальнейшего разграничения == скрытым содержанием сновидения.
Теперь нам предстоит разрешить две новые задачи: 1) каков тот
психический процесс, который превратил скрытое содержание
сновидения в явное, знакомое мне по оставленному в памяти следу, и 2)
каков тот или те мотивы, которые вызвали такое превращение? Процесс
переработки скрытого содержания сновидения в явное я буду называть
работой сновидения; противоположная этому работа, ведущая к
обратному превращению, знакома уже нам как работа анализа.
Остальные проблемы сновидения == вопрос о побудителях сновидений, о
происхождении их материала, о смысле и функции сновидений, о
причинах забывания последних == все это я буду обсуждать при анализе
не явного, а вновь обнаруженного скрытого содержания сновидения.

     Так как все встречающиеся в литературе противоречивые и
неправильные взгляды на сновидения можно объяснить незнакомством
авторов со скрытым содержанием сновидения, которое может быть
вскрыто только путем анализа, то я впредь самым тщательным образом
буду избегать смешения явного сновидения со скрытыми его мыслями.







III





     Превращение скрытых мыслей сновидения в явное его содержание
заслуживает нашего полного внимания как первый пример перехода
одного способа выражения психического материала в другой: из способа
выражения, понятного нам без всяких объяснений, в такой способ,
который становится понятным лишь с трудом и при наличии
определенных указаний. Принимая во внимание отношение скрытого
содержания сновидения к явному, можно разделить сновидения на три
категории. Во-первых, мы различаем сновидения вполне осмысленные,
понятные, т. е. допускающие без дальнейших затруднений объяснение их
с точки зрения нашей нормальной душевной жизни. Таких сновидений
много; они по большей части кратки и в общем кажутся нам не
заслуживающими особого внимания, так как в них отсутствует все то,
что могло бы пробудить наше удивление и показаться нам странным.
Между прочим, существование таких сновидений является сильным
аргументом против учения, которое объясняет возникновение
сновидений изолированной деятельностью отдельных групп мозговых
клеток: в этих сновидениях мы не находим никаких признаков
пониженной или расстроенной психической деятельности; тем не менее
мы никогда не сомневаемся в том, что имеем дело со сновидениями, и не
смешиваем их с продуктами бодрствующего сознания. Другую группу
образуют сновидения, которые, будучи связными и ясными по смыслу,
все-таки кажутся нам странными, потому что мы не можем связать их
смысл с нашей душевной жизнью. С таким случаем мы имеем дело,
когда нам, например, снится, будто какой-то близкий родственник умер
от чумы, между тем как у нас нет никаких оснований ожидать, опасаться
или предполагать это; мы тогда спрашиваем себя с удивлением, откуда
пришла нам в голову такая идея? Наконец, к третьей группе относятся
сновидения, лишенные смысла и непонятные, т.е. представляющиеся нам
бессвязными, спутанными и бессмысленными. Подавляющее
большинство продуктов нашего сновидения обнаруживает такой именно
характер, которым объясняются и презрительное отношение к
сновидениям, и врачебная теория о сужении душевной деятельности во
сне; тем более, что в длинных и сложных построениях сновидений всегда
усматриваются ясные признаки бессвязности.

     Противопоставление явного и скрытого содержания сновидения,
очевидно, имеет значение только для сновидений второй и еще более
третьей категории; здесь мы встречаемся с загадками, которые исчезают
лишь после замещения явного сновидения скрытыми его мыслями, и
потому для приведенного выше анализа мы избрали в качестве примера
такое именно спутанное и непонятное сновидение. Однако, против
всякого ожидания, мы столкнулись с мотивами, которые помешали нам
вполне ознакомиться со скрытыми мыслями сновидения; вследствие же
повторения подобных случаев и при других анализах мы пришли к
предположению, что между непонятным и спутанным характером
сновидения, с одной стороны, и затруднениями при сообщении скрытых
мыслей сновидения == с другой, имеется какая-то интимная и
закономерная связь. Прежде чем исследовать природу этой связи,
полезно будет ознакомиться с более понятными сновидениями первой
категории, в которых явное и скрытое содержание совпадают, т.е.
которые обходятся без работы сновидения.

     Исследование этих сновидений полезно еще с другой точки зрения.
Сновидения детей всегда имеют такой именно характер, т. е.
осмысленный и нестранный; между прочим, это обстоятельство является
новым аргументом против объяснения сновидения расстроенной
деятельностью мозга во время сна, ибо == почему у взрослого такое
понижение психических функций нужно считать характерным Для
сонного состояния, а у ребенка не нужно? И мы вправе ожидать, что
выяснение психических процессов у ребенка, у которого они значительно
упрощены, окажется необходимой предварительной ра ботой для
ознакомления с психологией взрослого. Итак, я приведу несколько
сновидений детей.

     Девочку 19 месяцев от роду целый день держат на диете, так как ее
утром рвало и, по словам няни, она повредила себе земляникой. Ночью
после этого голодного дня няня слышала, как девочка во сне называла
свое имя и при этом прибавляла: "земляника, малина, яичко, каша". Ей,
следовательно, снится, будто она ест, и из своего меню она указывает как
раз на то, что в ближайшем будущем, по ее мнению, ей мало будут
давать. Подобным же образом 22-месячному мальчику, который за день
перед тем подарил своему дяде корзинку свежих вишен, отведав из них
только несколько штук, снится запрещенный плод; он пробуждается с
радостным известием: "Герман съел все вишни". Девочка 3 1/4 года
совершила днем по озеру прогулку, которая показалась ей недостаточно
продолжительной, и девочка при высаживании плакала. На другое утро
она рассказала, что каталась ночью по озеру, т.е. продолжила
прерванную прогулку. Мальчик 5 1/4 года остался недоволен прогулкой
пешком в окрестности горы Дахштейн; как только показывалась новая
гора, он осведомлялся, не Дахштейн ли это, а затем отказался
продолжить путь к водопаду. Его поведение приписывали усталости, но
оно нашло лучшее объяснение, когда мальчик на следующее утро
сообщил свой сон, будто он поднялся на гору Дахштейн. Очевидно, он
полагал, что прогулка имеет целью подъем на Дахштейн, и потому был
огорчен, когда ему не удалось увидеть желанную гору. Во сне он
получил то, чего ему не дал день. Подобный же сон видела шестилетняя
девочка, отец которой прервал прогулку с нею, не дойдя до намеченной
цели ввиду позднего времени. На обратном пути она обратила внимание
на путевой столб, указывающий дорогу к другому месту прогулок, и отец
пообещал повести ее туда в другой раз. На следующее утро она
встретила отца с известием о том, что ей снилось, будто она с отцом в
том и другом месте.

     Во всех этих детских сновидениях бросается в глаза одна общая
черта: все они исполняют желания, которые зародились днем и остались
неудовлетворенными; эти сновидения являются простыми и
незамаскированными исполнениями желаний.

     Не чем иным, как исполнением желания, является и следующий на
первый взгляд не совсем понятный детский сон. Девочка, около четырех
лет от роду, заболевшая детским параличом, была привезена из деревни в
город; здесь она переночевала у тетки в большой == для нее, конечно,
чересчур большой == кровати. На следующее утро она рассказала свой
сон, будто кровать была ей слишком мал а, так что ей не хватало места.
Это сновидение легко объяснить с точки зрения исполнения желаний,
если вспомнить, что дети часто выражают желание "быть б о л ь ш и м".
Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее
собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей
соотношение и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась
для нее слишком маленькой.

     Если даже содержание детских сновидений усложняется и
утончается, все-таки в них легко увидеть исполнение желаний.
Восьмилетнему мальчику снилось, будто он с Ахиллесом ехал на
колеснице, которой правил Диомед. Как оказалось, он за день перед тем
увлекся чтением сказаний о греческих героях: легко доказать, что он взял
этих героев за образец, сожалел, что не жил в их время.

     Из этого небольшого числа сновидений выясняется второе
характерное свойство детских сновидений: их связь с жизнью в течение
дня. Исполняемые в сновидениях желания оставались от предыдущего
дня, причем наяву они сопровождались интенсивными эмоциями.
Несущественное и безразличное или то, что кажется таковым ребенку, не
находит себе места в сновидениях.

     Среди взрослых можно также собрать много примеров подобных
сновидений детского типа, но они, как мы упоминали, большей частью
кратки. Так, например, многим лицам при жажде ночью снится, будто
они пьют; здесь сновидение стремится устранить раздражение и
продлить сон. У других бывают часто такие "удобные" сновидения перед
пробуждением, когда приближается время вставать; им тогда снится, что
они уже встали, находятся около умывальника или уже в училище,
конторе и прочее, где они должны быть в определенное время. В ночь
перед поездкой куда-либо нередко снится, будто мы уже приехали к
месту назначения; перед поездкой в театр или в общество сновидение
нередко предвосхищает == как бы вследствие нетерпения == ожидаемое
удовольствие. В других случаях сновидения выражают исполнение
желаний не в столь прямой форме; тогда, чтобы распознать скрытое
желание, необходимо установить какую-нибудь связь или сделать какой-
нибудь вывод, т. е. необходимо начать работу толкования. Так,
например, в случае, когда муж сообщает мне сновидение его молодой
жены, будто у нее наступили месячные, надо не упускать из виду, что
каждая молодая женщина при прекращении месячных подозревает о
беременности. Ввиду этого сновидение содержит указание на
беременность и его смысл в том, что оно исполняет желание не
забеременеть. В необычных и экстремальных условиях сновидения
такого инфантильного характера особенно часты. Руководитель одной
полярной экспедиции сообщает, например, что его команде во время
зимовки во льдах с однообразным питанием и скудным рационом
регулярно, как детям, снились сны о великолепных обедах, кучах табаку
и о том, что они дома.

     Весьма нередко из длинного, сложного и в общем случае
спутанного сновидения выделяется особенно ясно один отрывок, в
котором легко можно узнать исполнение желания, но который в то же
время спаян с другим непонятным материалом. При попытке
анализировать самые, по-видимому, прозрачные сновидения взрослых
приходится часто с удивлением констатировать, что они редко бывают
такими простыми, как детские сны, и что за исполнением желания в них
кроется еще другой смысл.

     Решение загадок сновидений было бы, конечно, простым и
удовлетворительным, если бы работа анализа давала нам возможность
сводить также бессмысленные и спутанные сновидения взрослых к
инфантильному типу исполнения какого-либо интенсивно ощущаемого
желания дня. Внешние признаки, конечно, не указывают на подобную
возможность: сновидения взрослых по большей части наполнены самым
безразличным и посторонним материалом, который отнюдь не указывает
на исполнение желаний.

     Прежде чем расстаться с детскими сновидениями == этими
незамаскированными исполнениями желаний, нам хотелось бы указать
еще на одно давно замеченное главное, характерное свойство, которое
именно в этой группе обнаруживается в самом чистом виде. Дело в том,
что каждое из этих сновидений можно заменить одним пожеланием: "ах,
если бы прогулка по озеру еще продлилась" == "если бы я был уже умыт
и одет" == "мне бы следовало припрятать вишни вместо того, чтобы
давать их дяде". Но сновидение содержит в себе больше, чем одно
пожелание: последнее является во сне уже исполненным, причем это
исполнение представляется как бы реальным и совершающимся на
глазах; материал сновидения состоит преимущественно, хотя и не
исключительно, из ситуаций и по большей части из зрительных образов.
Таким образом, в этой группе можно обнаружить своего рода частичную
переработку, которую следует считать работой сновидения: мысли,
выражающие пожелание на будущее, замещены картиной,протекающей в
настоящем.







IV





     Мы склонны допустить, что и в спутанных сновидениях имеет
место подобное преобразование в ситуацию, хотя и нельзя знать,
содержатся ли в них пожелания. Сообщенный вначале пример
сновидения, в анализ которого мы несколько углубились, дает нам == по
крайней мере в двух случаях == повод предполагать нечто подобное. При
анализе я встречаюсь с тем фактом, что жена моя за столом интересуется
другими, причиняя мне этим неприятность; в сновидении же содержится
прямо противоположная картина: женщина, замещающая мою жену, вся
поворачивается ко мне. Не дает ли неприятное переживание лучший
повод к проявлению желания, чтобы дело обстояло наоборот? Это и
происходит во сне. В такой же связи находится неприятная при анализе
мысль, что мне ничего не доставалось даром, со словами женщины в
сновидении: "У вас ведь всегда были такие красивые глаза". Таким
образом, противоречия между явным и скрытым содержанием снови
дения могут быть частью сведены к исполнению желаний.

     Гораздо более бросается в глаза другой результат работы
сновидения, который ведет к возникновению бессвязных сновидений.
Если сравнить на любом примере количество образов в сновидении с
числом скрытых его мыслей, добытых путем анализа и лишь едва
прослеживающихся в самом сновидении, то нельзя сомневаться в том,
что работа сновидения производит прекрасную концентрацию или
сгущение. Вначале трудно составить себе представление о масштабе
этого сгущения, но оно производит тем большее впечатление, чем
глубже удается проникнуть в анализ сновидения. Тогда нельзя найти ни
одного элемента сновидения, от которого бы ассоциативные нити не
расходились по трем или более направлениям, ни одной ситуации,
которая бы не была составлена из трех или более впечатлений и
переживаний. Так, например, мне приснилось однажды нечто вроде
бассейна, в котором по всем направлениям плавали купающиеся; в одном
месте на краю бассейна стоял человек, наклонившись к одному
купающемуся, как бы с намерением вытащить его. Ситуация была
составлена из воспоминания об одном переживании в период полового
созревания и из двух картин, одну из которых я видел незадолго перед
сновидением. Картины эти изображали "Испуг в купальне" из
швиндовского цикла "Прекрасная Мелузина" (см. разбегающихся
купальщиц) и "Проточные воды" какого-то итальянского художника;
маленькое же переживание заключалось в том, что мне пришлось
однажды увидеть, как учитель плавания в купальне помогал выйти из
воды одной даме, которая замешкалась до наступления назначенного для
мужчин времени.

     Ситуация в избранном для анализа примере вызывает у меня при
анализе небольшой ряд воспоминаний, каждое из которых внесло кое-что
в содержание сновидения. Прежде всего это == маленькая сценка из
периода моего ухаживания, о которой я уже говорил; имевшее тогда
место рукопожатие под столом внесло в сновидение подробность "под
столом", о которой я вспомнил позднее. О "поворачивании" ко мне
тогда, конечно, не было речи; но из анализа я знаю, что этот элемент
является исполнением желания в силу контраста и относится к
поведению моей жены за табльдотом. За этим недавним воспоминанием
скрывается подобная же, но более важная сцена после нашей помолвки,
которая привела даже к ссоре на целый день. Доверчивость и опускание
руки на колено относится к совсем иной связи воспоминаний и к
совершенно другим лицам; этот элемент сновидения становится, в свою
очередь, исходным пунктом двух новых отдельных рядов воспоминаний
и т. д.

     Скрытые мысли сновидения, соединяющиеся для представления
ситуации в сновидении, должны, конечно, заранее быть годными для
этой цели: во всех составных частях должны быть налицо один или
несколько общих элементов. Сновидение производит такую же работу,
как Фрэнсис Гальтон при производстве своих фамильных фотографий:
сновидение как бы накладывает друг на друга различные составные
части; поэтому в общей картине на первый план отчетливо выступают
общие элементы, а контрастирующие детали почти взаимно
уничтожаются. Такой процесс объясняет отчасти также и своеобразную
спутанность многочисленных элементов сновидения. Исходя из этого,
необходимо при толковании снови дений придерживаться следующего
правила: если при анализе можно какую-нибудь неопределенность
разрешить каким-либо "или == ил и", то при толковании нужно заменить
эту альтернативу посредством "и", сделав каждый член ее исходным
пунктом для независимого ряда вновь всплывающих мыслей.

     Если между скрытыми мыслями сновидения нет общих чаете и, то
работа сновидения стремится создать их, чтобы сделать возможным
общее изложение. Лучший способ сблизить две скрытые мысли, не
имеющие ничего общего, заключается в изменении словесного
выражения одной из них, соответственно которому изменяется и
выражение другой мысли. Это такой же процесс, как и стихосложение,
при котором созвучие заменяет искомую общую часть. Большая часть
работы сновидения заключается в создании подобных == часто очень
остроумных, но часто также и натянутых == связующих мыслей;
последние, исходя из общей картины сновидения, простираются до
скрытых его мыслей, которые бывают различны по форме и содержанию
и выплывают лишь при анализе сновидения. Точно так же и при анализе
взятого нами сновидения мы встречаемся с подобным случаем внешнего
изменения мысли для согласования ее с другой, по существу" чуждой ей
мыслью. Так, при продолжении анализа я наталкиваюсь на следующую
мысль: я хотел бы разок также получить чт о-н ибудь даром. Но эта фраза
непригодна для общего содержания сновидения и потому заменена
другой формой: я хотел бы насладиться че м-н ибудь без расходов
(Kosten). Последнее слово вторым своим значением [в немецком языке]
(пробовать) годится уже для круга идей при табльдоте и может быть
применено к фигурирующему в сновидении шпинату. Когда подают на
стол какое-нибудь блюдо, от которого дети отказываются, то мать
пытается, конечно, сначала ласково уговорить детей: попробуйте хоть
немного. Конечно, нам может показаться странным, что работа
сновидения так ловко пользуется двойным смыслом слов; но опыт
показал, что это == самое обыкновенное явление.

     Сгущением образов в сновидении объясняется появление
некоторых элементов, свойственных только ему и не находимых в нашем
сознании наяву. Таковы составные и смешанные лица и странные
смешанные образы, которые можно сравнить с созданными народной
фантазией на Востоке причудливыми животными; последние, однако,
имеют в нашем представлении определенную застывшую форму, между
тем как сновидение постоянно создает новые сложные образы в
неисчерпаемом богатстве. Каждый знаком с такими созданиями по своим
собственным сновидениям. Способы их образования весьма различны. Я
могу создать составной образ лица, либо наделяя его чертами двух
разных лиц, либо давая ему облик одного, а имя другого, либо
представляя себе визуально одно лицо и ставя его в положение, в
котором находилось другое. Во всех этих случаях соединение различных
лиц в одного их представителя в сновидении вполне осмысленно: оно
имеет в виду сопоставление оригиналов с известной точки зрения,
которая может быть упомянута и в самом сновидении. Но обыкновенно
только путем анализа можно отыскать эти общие черты слитых в одно
лиц, а образование таких лиц в сновидении лишь намекает на эти общие
черты.

     Таким же многообразным путем и по тем же причинам возникают
неизмеримо богатые по содержанию композиции сновидения, примеров
которых я не стану приводить. Они перестанут казаться странными, если
не сопоставлять их с объектами восприятии наяву, а иметь в виду, что
они представляют собой результат сгущения образов сновидения и
выделяют в сокращенном виде общие черты скомбинированных таким
образом объектов. Но эта общность и в данном случае выясняется по
большей части только путем анализа; работа сновидения как бы говорит:
все эти явления имеют какой-то общий X. Разложение этих композиций
путем анализа часто ведет кратчайшим путем к истолкованию
сновидения. Так, мне снилось однажды, что я сижу на одной скамье с
одним из своих прежних университетских учителей, причем скамья эта
начинает быстро двигаться среди других скамей. Эта картина является
комбинацией аудитории с Trottoir roulant (*), дальнейшее развитие мысли
я не прослеживаю. В другой раз во сне я сижу в вагоне и держу на
коленях какой-то предмет, имеющий форму шляпы-цилиндра и
сделанный из прозрачного стекла. По поводу этой картины мне тотчас
приходит в голову пословица: со шляпой в руке можно пройти по всей
стране (**). Стеклянный цилиндр напоминает косвенно ауэровскую
горелку (***), и я тут же узнаю, что хотел бы изобрести что-нибудь, что
помогло бы мне сделаться таким же богатым и независимым, как мой
земляк д-р Ауэр фон Вельсбах: тогда я мог бы путешествовать вместо
того, чтобы сидеть в Вене. В сновидении я путешествую со своим
изобретением == стеклянной шляпой-цилиндром, которая, впрочем, еще
не вошла в употребление. Особенно охотно работа сновидения соединяет
в одной комбинации два противоречащих друг другу представления. Так,
например, одна женщина видит во сне у себя в руках высокий цветочный
стебель, как у ангела на картинах благовещения девы Марии (ее
называют == непорочная дева Мария); но стебель покрыт большими
белыми цветами, похожими на камелии (противоположность
непорочности ==дама с камелиями).

     ________________



     (*) Trottoir roulant == движущийся тротуар.== Примеч. ред.
перевода.

     (**) Дословный перевод немецкой пословицы. По смыслу
примерно соответствует русской: "На добрый привет == добрый
ответ".== Примеч. ред. перевода.

     (***) Ауэровская горелка == одна из типов газовых горелок,
используемых в начале века для освещения.== Примеч. ред. перевода.



     Большую часть того, что мы узнали относительно происхождения
образов во сне, можно выразить в следующей формуле: каждый элемент
сновидения в избытке определяется скрытыми мыслями сновидения и
обязан своим происхождением не одному элементу этих мыслей, а
целому ряду их; однако последние не тесно связаны между собой, а
относятся к различнейшим областям переплетения мыслей. В
содержании сновидения каждый элемент является по существу
выражением всего этого разнообразного материала. Помимо того, анализ
вскрывает еще и другую сторону сложного соотношения между
содержанием сновидения и скрытыми его мыслями: подобно тому, как от
каждого элемента сновидения идут нити ко многим скрытым мыслям,
так и каждая скрытая мысль сновидения выражается обыкновенно не
одним, а несколькими элементами сновидения; ассоциативные нити не
идут просто от скрытых мыслей к содержанию сновидения, а
многократно скрещиваются и переплетаются.

     Наряду с превращением мыслей в ситуацию ("драматизацией")
наиболее важным и своеобразным признаком работы сновидения
является сгущение. Но до сих пор нам еще ничего не известно о мотивах,
побуждающих нас к такому сгущению содержания.







V





     В сложных и спутанных сновидениях, которыми мы теперь заняты,
нельзя объяснять все несходство между содержанием сновидения и
скрытыми его мыслями только сгущением и драматизацией. Имеются
доказательства влияния еще и третьего фактора, который заслуживает
тщательного исследования.

     Когда мне удается путем анализа докопаться до скрытых мыслей
сновидения, то я прежде всего замечаю, что явное содержание
сновидения состоит совсем из другого материала, чем скрытое. Конечно,
это == только внешняя разница, исчезающая при внимательном
исследовании, ибо в результате все содержание сновидения можно найти
в скрытых мыслях и почти все эти мысли находят себе выражение в
содержании сновидения. Но из этой разницы все-таки кое-что остается
еще после анализа. То, что в сновидении выступало отчетливо на первый
план как существенное, должно после анализа удовольствоваться весьма
подчиненной ролью среди других скрытых мыслей сновидения;
наоборот, те из последних, которые по свидетельству моих чувств имеют
право на самое большое внимание в сновидении, либо совсем
отсутствуют, либо выражены отдаленными намеками в неясных частях
его. Это явление я могу описать еще следующим образом: во время
работы сновидения психический акцент смещается с мыслей и
представлений, которыми они обладают по праву, к другим, неимеющим,
по моему суждению, никакого права на такое выделение; ни один
процесс не помогает так сильно, как этот, скрыть смысл сновидения и
сделать непонятной связь между содержанием сновидения и скрытыми
его мыслями. Во время этого процесса, который я назову смещением в
сновидении, наблюдается также замещение психического напряжения,
значимости и аффективной наполненности мыслей живостью образов.
Наиболее ясное в содержании сновидения кажется обыкновенно самым
важным, между тем как раз в неясной части сна часто можно обнаружить
самую непосредственную связь с наиболее существенной скрытой
мыслью сновидения.

     То, что я назвал смещением в сновидении, можно было бы назвать
также переоценкой психических ценностей. Для полной оценки данного
явления необходимо еще указать на то, что эта работа смещения, или
переоценки, весьма неодинакова в различных сновидениях: бывают
сновидения, образовавшиеся почти без всякого смещения и являющиеся
в то же время вполне осмысленными и понятными, каковы, например,
незамаскированные исполнения желаний в сновидении; в других
сновидениях, наоборот, ни одна из скрытых мыслей не сохранила своей
собственной психической ценности и все существенное скрытых мыслей
замещено второстепенным. Между этими двумя формами наблюдается
целый ряд постепенных переходов: чем темнее и спутаннее сновидение,
тем большее участие в его создании можно приписать процессу
смещения.

     Избранный нами для анализа пример обнаруживает такое
смещение, в силу которого содержание сновидения и скрытых его
мыслей имеет центры в разных пунктах: в сновидении на первый план
выступает ситуация, будто какая-то женщина делает мне авансы; в
скрытых же мыслях центр тяжести покоится на желании отведать разок
бескорыстную любовь, "которая ничего не стоит"; последняя мысль
скрывается только за разговорами о красивых глазах и отдаленным
намеком в слове "шпинат".

     Исправляя путем анализа произведенное в сновидении смещение,
мы приходим к совершенно неоспоримым выводам относительно двух
спорных проблем сновидения, именно: относительно побудителей
сновидения и связи последнего с бодрствованием. Есть сновидения,
которые сразу обнаруживают свою связь с дневными переживаниями; в
других же нельзя отыскать этой связи. Однако анализ доказывает, что
каждое сновидение без исключения связано с каким-либо впечатлением
последних дней или, вернее, последнего дня перед сновидением.
Впечатление, играющее роль побудителя сновидения, может быть так
значительно, что наяву нас не удивляет интерес к нему; в этом случае мы
справедливо считаем сновидение продолжением важных интересов дня.
Но обыкновенно, если содержание сновидения имеет какое-либо
отношение к дневному впечатлению, последнее бывает так ничтожно и
так легко забывается, что мы лишь с трудом припоминаем его.
Сновидение, будучи даже связным и понятным, как будто интересуется
самыми безразличными мелочами, которые наяву не могли бы вызвать
никакого интереса. Пренебрежение к сновидению в значительной
степени объясняется тем, что оно оказывает такое предпочтение
безразличному и неважному.

     Но анализ разрушает внешнюю видимость, с которой связана эта
низкая оценка сновидения. Там, где сновидение выставляет на первый
план в качестве побудителя безразличное впечатление, анализ
обыкновенно обнаруживает значительное и справедливо волнующее
переживание, которое в сновидении входит в обширные ассоциативные
связи с безразличным переживанием и замещается им. Там, где
сновидение занято лишенными значения и интереса представлениями,
анализ вскрывает многочисленные связи, соединяющие это неважное с
весьма значимым. Когда мы в содержании сновидения находим
безразличное впечатление вместо волнующего и безразличный материал
вместо интересного, то это нужно  рассматривать как результат работы
смещения.

     Придерживаясь теперь взглядов, выработанных нами при
замещении явного содержания сновидения скрытым, нужно на вопрос о
побудителях сновидения и о связи последнего с повседневной жизнью
ответить следующим образом: сновидение никогда не интересуется тем,
что не могло бы привлечь нашего внимания днем, и мелочи, не
волнующие нас днем, не в состоянии преследовать нас и во сне.

     Каков же побудитель сновидения в избранном нами для анализа
примере? Это == незначительное переживание, заключающееся в том,
что приятель дал мне возможность проехаться даром в карете. Картина за
табльдотом в сновидении содержит намек на этот незначительный факт,
ибо в разговоре с приятелем я привел карету с таксометром в параллель с
табльдотом. Но я могу также указать и на важное переживание, которое
замещено во сне этим незначительным: несколько дней перед тем я
истратил много денег на одного дорогого мне члена моей семьи. И вот
скрытые мысли сновидения как бы говорят: было бы нисколько не
удивительно, если бы то лицо отблагодарило меня == любовь его не была
бы бесплатной. Бесплатная же любовь, по-видимому, стоит среди моих
скрытых мыслей на первом плане. И то обстоятельство, что я с
указанным родственником незадолго перед тем несколько раз ездил в
карете, приводит к тому, что поездка с моим приятелем напоминает мне
об отношениях к первому. Для того чтобы какое-нибудь незначительное
переживание могло сделаться побудителем сновидения, необходимо еще
одно условие, не нужное для действительного источника сновидения: это
переживание должно быть всегда недавним, т. е. относиться ко дню
перед сновидением.

     Я не могу оставить вопроса о смещении сновидений, не упомянув
еще об одном удивительном явлении, которое наблюдается при
образовании сновидения под влиянием сгущения и смещения. При
рассмотрении сгущения мы уже имели возможность познакомиться с
таким случаем, когда два скрытых за сновидением представления, имея
что-либо общее между собой или какую-нибудь точку соприкосновения,
замещаются в сновидении смешанным представлением, в котором более
ясная суть соответствует общим, а неясные подробности == частным
чертам обоих представлений. Если к этому сгущению присоединяется
еще и смещение, то образуется не смешанное представление, а некое
общее среднее, которое относится к отдельным элементам так, как в
параллелограмме сил составляющие относятся к равнодействующей. Так,
например, в одном из моих сновидений речь идет о впрыскивании
пропилена. При анализе я прежде всего нахожу в качестве побудителя
сновидения незначительное переживание, в котором некоторую роль
играет амилен (химический препарат). Пока я еще не могу объяснить
смешения амилена с пропиленом. Но к кругу идей того же сновидения
относится еще воспоминание о первом посещении Мюнхена, где на меня
произвели сильное впечатление Пропилеи. Дальнейший анализ позволяет
высказать предположение, что смещение с амилена на пропилен было
обусловлено влиянием второго круга идей на первый. Пропилен
является, так сказать, средним представлением между амиленом и
Пропилеям и, и слово это попадает в содержание сновидения в качестве
компромисса путем одновременного сгущения и смещения.

     При взгляде на эту работу смещения еще настоятельнее, чем при
сгущении, чувствуется потребность найти мотивы такой загадочной
работы сновидения.







VI





     Если то обстоятельство, что мы в содержании сновидения не
находим или не узнаем скрытых его мыслей и не догадываемся даже о
причинах такого искажения, обусловливается главным образом работой
смещения, то другая, более легкая переработка скрытых мыслей
приводит нас к обнаружению новой, но уже вполне понятной
деятельности работы сновидения. Ближайшие скрытые мысли,
обнаруживаемые путем анализа, часто поражают нас своей
необычностью: они являются нам не в рациональных словесных формах,
которыми наше мышление обыкновенно пользуется, а скорее
выражаются символически, посредством сравнений и метафор, как в
образном поэтическом языке. Нетрудно найти причину такого рода
условности при выражении скрытых мыслей. Сновидение по большей
части состоит из зрительных картин (ситуаций); поэтому скрытые мысли
должны прежде всего подвергнуться некоторым изменениям, чтобы
сделаться годными для такого способа выражения. Если мы представим
себе, например, задачу, заключающуюся в том, чтобы заменить фразу из
какой-нибудь политической передовицы или из речи в судебном зале
рядом картинных изображений, то мы легко поймем, какие изменения
вынуждена производить работа сновидения в целях образного
представления содержания сновидения.

     Среди психического материала скрытых мыслей обыкновенно
встречаются воспоминания о глубоких переживаниях == нередко из
раннего детства, запечатлевшихся как ситуации по большей части со
зрительным содержанием. Этот элемент скрытых мыслей, дейст вуя как
бы в качестве кристаллизационного центра на концентрацию и
распределение материала скрытых мыслей, оказывает, где только
возможно, определяющее влияние на формирование сновидения.
Ситуация сновидения является часто не чем иным, как видоизмененным
и усложненным повторением указанного глубокого переживания:
сновидение лишь очень редко дает точную и без всяких примесей
репродукцию действительных сцен.

     Но сновидение не состоит исключительно из ситуаций, а содержит
также отдельные остатки зрительных образов, речей и даже
неизмененных мыслей. Небесполезно, пожалуй, просмотреть теперь
вкратце изобразительные средства, которыми располагает работа
сновидения для своеобразного выражения скрытых мыслей.

     Обнаруживающиеся путем анализа скрытые мысли представляют
психический комплекс самого запутанного строения. Части его
находятся в самых разнообразных логических отношениях друг к другу:
они могут стоять на первом и на последнем плане; могут быть
условиями, отступлениями, пояснениями, доказательствами и
возражениями; почти всегда рядом с одним направлением мыслей
присутствует противоречащее ему обратное течение. Этому материалу
свойственны все характерные черты знакомого нам мышления наяву; но
чтобы получить сновидение из этого психического материала,
необходимо подвергнуть его сгущающей прессовке, внутреннему
раздроблению, смещению, которое одновременно создает новые
видимости, и, наконец, избирательному воздействию со стороны
наиболее годных для образования ситуаций составных частей. С учетом
генезиса этого материала такой процесс заслуживает название
"регрессии". При переработке психический материал теряет, конечно,
скреплявшие его логические связи: работа сновидения как бы берет на
себя только обработку фактического содержания скрытых мыслей; так
что при толковании сновидения необходимо восстановить связь,
уничтоженную работой сновидения.

     Таким образом, средства выражения работы сновидения можно
назвать жалкими по сравнению со средствами нашего мышления. Однако
сновидение вовсе не должно отказываться от передачи логических
отношений между скрытыми мыслями: очень часто ему удается заменить
эти отношения характерными продуктами собственного творчества.

     Сновидение прежде всего обнаруживает непреложную связь между
всеми частями скрытых мыслей тем, что соединяет весь этот материал в
одну ситуацию: оно выражает логическую связь сближением во времени
и пространстве, подобно художнику, соединяющему на картине,
изображающей Парнас, всех поэтов, которые, конечно, никогда не
находились вместе на одной вершине горы, но в понятии, несомненно,
образуют одну семью. Работа сновидения применяет этот способ
выражения и в частностях, так что если в сновидении два элемента
находятся рядом, это говорит за особенно тесную связь между скрытыми
за ними мыслями. Здесь нужно еще заметить, что сновидения одной ночи
обнаруживают при анализе свое происхождение от одного и того же
круга идей.

     Причинная зависимость в сновидении либо вовсе не выражается,
либо замещается последовательностью во времени двух неодинаково
длинных частей сновидения. Часто это замещение бывает обратным, т. е.
начало сновидения соответствует следствию, а конец == предпосылке.
Прямое превращение во сне одного предмета в другой указывает, по-
видимому, на отношение причины к следствию.

     Сновидение никогда не выражает альтернативу "или == или", а
содержит оба члена ее, как равнозначащие, в одной и той же связи. И я
упоминал, что при воспроизведении сновидения альтернативу "или ==
или" нужно передавать словом "и".

     Противоречащие друг другу представления выражаются во сне
преимущественно одним и тем же элементом (*). Слова "нет", по-
видимому, не существует для сновидения. Противоположность между
двумя мыслями и инверсия выражается в сновидении в высшей степени
странно, именно: одна часть сновидения как бы последовательно
превращается в свою противоположность. Ниже мы познакомимся еще с
другим способом выражения противоречия. Столь частое в сновидении
ощущение затрудненного движения выражает противоречие между
импульсами, т. е. волевой конфликт.

     Весьма пригодным для механизма создания сновидения
оказывается только одно логическое отношение == отношение подобия,
общности, согласования. Работа сновидения пользуется этими случаями
как опорными пунктами для сгущения сновидения и соединяет в новое
единство все, что обнаруживает такое согласование.

     ______________



     (*) Примечательно, что известные лингвисты утверждают:
древнейшие языки человечества отражают совершенно
противоположные крайности одним и тем же словом (сильный ==
слабый, внутри == снаружи и т. д.; "противоположный смысл
первоначальных слов").



     Всех высказанных нами замечаний, конечно, недостаточно для
правильной оценки всей суммы средств, которыми располагает работа
сновидения для выражения логических отношений между скрытыми
мыслями сновидения. В этом отношении разные сновидения бывают
обработаны более тонко или более небрежно: неодинаково старательно
придерживаются имеющегося текста и неодинаково пользуются
вспомогательными средствами работы сновидения; в этом случае
сновидения кажутся темными, спутанными и бессвязными. Когда сон
очевидно нелеп и содержит очевидное противоречие, это происходит
преднамеренно: своим с виду небрежным отношением ко всем
логическим требованиям сновидение указывает на какую-то скрытую
мысль; нелепость в сновидении означает противоречие, насмешку и
издевку в скрытых мыслях. Так как это объяснение является самым
сильным возражением против того понимания сновидения, которое
приписывает происхождение сновидения диссоциированной и лишенной
критики душевной деятельности, то я хочу подкрепить свое объяснение
примером.

     Мне снится: один мой знакомый М. подвергся в одной статье
нападкам со стороны не больше и не меньше как. самого Гете; нападки
эти, по нашему общему мнению, были незаслуженны. М. был, конечно,
уничтожен ими; он горько жалуется на это в одном обществе за столом,
но говорит, что его уважение к Гете от этого нисколько не пострадало. Я
стараюсь затем несколько выяснить себе обстоятельства времени,
которые кажутся мне неправдоподобными: Гете умер в 1832 году,
следовательно, его нападки на М. должны были произойти раньше; М.
должен был быть тогда совсем молодым человеком; мне представляется
вероятным, что ему было 18 лет. Но я не знаю точно, какой у нас теперь
год, и таким образом все вычисление затемняется. Впрочем, эти нападки
содержатся в известной статье Гете "Природа".

     Бессмысленность этого сновидения покажется еще ярче, если я
сообщу, что М. == молодой делец, которому чужды всякие поэтические и
литературные интересы. Но, приступив к анализу этого сновидения, я
сумею доказать, что за этой бессмысленностью кроется определенная
система. Сновидение черпает свой материал из трех источников:



     1. М., с которым я познакомился в одном обществе за столом,
обратился ко мне однажды с просьбой обследовать его старшего брата,
обнаруживавшего признаки душевного расстройства. При разговоре с
больным случилась неприятная сцена, заключавшаяся в том, что больной
без всякого повода стал нападать на брата и намекать на его юношеские
похождения. Я спросил больного о дне его рождения (дата смерти во
сне) и заставил его производить различные вычисления, чтобы
обнаружить у него ослабление памяти.



     2. Одна медицинская газета, на обложке которой стояло также и
мое имя, поместила прямо-таки "уничтожающую" критику одного
совсем молодого референта по поводу книги моего друга Ф. из Берлина.
По этому поводу я говорил с редактором, который, правда, выразил свое
сожаление, но отказался поместить возражение. После этого я прекратил
отношения с газетой и в своем письменном отказе выразил редактору
надежду, что наши личные отношения от этого случая не пострадают.
Данный случай, собственно, и является источником сновидения.
Отрицательный прием, оказанный работе моего друга, произвел на меня
глубокое впечатление: эта работа, по моему мнению, содержала
фундаментальное биологическое открытие, которое лишь теперь ==
спустя 4 года == начинает оцениваться специалистами.



     3. Одна больная рассказала мне недавно историю болезни своего
брата, который впал в помешательство с криком "Natuг, Natuг " (*).
Врачи думали, что восклицание это относится к чтению прекрасной
статьи Гете и что оно указывает на переутомление больного от занятий.
Я сказал, что мне представляется более вероятным, что восклицание
"природа" нужно понимать в том половом смысле, который известен и
необразованным. И тот факт, что несчастный больной впоследствии
изуродовал себе половые органы, во всяком случае подкрепил мое
предположение. Когда произошел первый припадок, этому больному
было 18 лет.

     __________________



     (*) Natur == досл. природа, натура. В южнонемецком также
(эвфемизм) == срам, половые органы.== Примеч. ред. перевода.



     В сновидении прежде всего за моим Я скрывается мой так плохо
встреченный критикой друг ("я стараюсь несколько выяснить себе
обстоятельства времени"). Книга моего друга посвящена именно
исследованию некоторых вопросов о длительности жизни; между
прочим, автор говорит также о продолжительности жизни Гете, которая
равна очень значительному в биологии числу дней. Однако мое Я
уподобляется затем паралитику ("я не знаю точно, какой у нас теперь
год"). Таким образом, сновидение представляет моего друга
паралитиком, изобилуя при этом нелепостями. Скрытые же мысли гласят
иронически: "Конечно, он == сумасшедший дурак, а вы == гении и
больше всех понимаете; а не вернее ли будет обратное". Эта инверсия
широко использована в содержании сновидения; так, например, Гете
нападает на молодого человека; это, конечно, нелепо, ибо в наше время
всякий молодой человек легко может критиковать великого Гете.

     Я мог бы сказать, что каждое сновидение исходит только из
эгоистических побуждений. Мое Я во сне не только замещает моего
друга, но изображает также и меня самого; я отождествляю себя с ним:
судьба его открытия представляется мне образцом того, как будет
принято мое собственное открытие; когда я выступлю со своей теорией,
подчеркивающей в этиологии психоневрозов влияние половой сферы (ср.
намеки на больного с возгласом "природа"), то меня ожидает такая же
критика, и я уже теперь также смеюсь над ней. Вскрывая далее свои
скрытые мысли, я постоянно нахожу насмешку и издевку как коррелят
нелепостей в сновидении. Случайная находка в Венеции надтреснутого
черепа овцы, как известно, навела Гете на мысль о так называемой
позвоночной теории черепа (*). Мой друг хвалится, что, будучи
студентом, он поднял целую бурю для устранения одного старого
профессора, который, имея в прошлом заслуги (между прочим, и в
указанной выше области сравнительной анатомии), сделался затем
вследствие старческого слабоумия неспособным к преподаванию.
Поднятая им (другом) агитация помогла предотвратить беду,
создавшуюся в силу того, что в немецких университетах не положен
возрастной предел академическому преподаванию. Но возраст не
гарантирует от глупости. Несколько лет я служил в одной больнице при
старшем враче, который, будучи давно уже дряхлым и с десяток лет
заведомо слабоумным, продолжал занимать свою ответственную
должность. Здесь мне вспоминается находка Гете в Венеции. Молодые
коллеги по больнице применили как-то к этому старику популярную в то
время песенку: "Ни один Гете этого не воспел, ни один Шиллер этого не
описал" и т. д.

     _______________



     (*) Теория происхождения черепа из видоизмененных разросшихся
и сросшихся между собой позвонков.== Примеч. ред. перевода.









VII





     Мы не закончили еще оценки работы сновидения. Кроме сгущения,
смещения и наглядной переработки психического материала необходимо
приписать работе сновидения еще другого рода функцию, заметную,
впрочем, не во всех сновидениях. Я не стану подробно описывать эту
часть работы сновидения, но хочу лишь указать, что о ее сущности
можно составить себе представление, если предположить == может быть,
не совсем верно == что работа сновидения действует иногда на
сновидение уже после его образования. Она заключается в том, чтобы
расположить составные элементы сновидения в такой порядок, при
котором они находились бы между собой в связи и сливались бы в одно
цельное сновидение. Таким образом, сновидение приобретает нечто
вроде фасада, который, конечно, не во всех пунктах прикрывает его
содержание, и при этом первое предварительное толкование, которому
способствуют вставки и легкие изменения. Но такая обработка
сновидения становится возможной лишь благодаря тому, что работа
сновидения при этом ничем не смущается и вообще обнаруживает резкое
непонимание скрытых мыслей; поэтому, когда мы приступаем к анализу
сновидения, нам прежде всего необходимо отбросить эти попытки
толкования.

     В этой части цель работы сновидения становится особенно
прозрачной: это == стремление сделать сновидение более понятным. Это
обстоятельство указывает также и на характер такой переработки;
последняя относится к соответственному содержанию сновидения, так
же как наша нормальная деятельность == к содержанию любого
восприятия: она прилагает к нему известные готовые представления и
уже при самом восприятии в целях понятности располагает элементы
последнего в определенном порядке; однако такая переработка рискует
исказить восприятие, и действительно, если не удастся связать его с чем-
либо известным, она приводит к самым странным недоразумениям. Ведь
известно, что мы не в состоянии смотреть на ряд чуждых нам знаков или
слушать незнакомые слова без того, чтобы не видоизменять их с целью
сделать понятными и связать с чем-либо знакомым для нас.

     Сновидения, подвеогшиеся такой обоаботке со стоппны такой
психической деятельности, полностью аналогичной мышлению в
бодрствующем состоянии, можно назвать хорошо сочиненными. В
других сновидениях эта деятельность совершенно отсутствует; в них
даже не делается попытки упорядочить и истолковать их, так что по
пробуждении мы, чувствуя себя тождественными с этой последней
частью работы сновидения, говорим, что оно было "совершенно
спутанным". Однако сновидение, представляющее беспорядочную кучу
бессвязных отрывков, имеет для анализа такую же ценность, как и
сновидение, хорошо сделанное и имеющее приглаженный внешний вид;
в первом случае нам не приходится тратить усилий на разрушение того,
что создано последней функцией работы сновидения. Не следует, однако,
заблуждаться и считать, что этот фасад сновидения не представляет из
себя ничего иного, как просто невразумительную и довольно
произвольную переработку содержания сновидения сознательной
инстанцией нашей душевной жизни. Нередко для создания фасада
сновидения используются фантазии-желания, которые находят себе
воплощение в мыслях сновидения и по типу аналогичны известным нам
из бодрствования так называемым "снам наяву". Желания-фантазии,
которые анализ открывает в ночных сновидениях, зачастую выступают
как повторения и переработки сцен в детстве; фасад сновидения
открывает нам собственное ядро сновидения, непосредственно
подвергшееся искажению во многих сновидениях путем смешения с
другим материалом. В работе сновидения невозможно более открыть
других типов деятельности, кроме четырех вышеупомянутых.

     Если твердо придерживаться того положения, что "работа
сновидения" означает переработку скрытых мыслей в содержание
сновидения, то нужно сказать, что работа сновидения вообще ничего не
создает, не проявляет своей собственной фантазии, не рассуждает, не
умозаключает и что вообще функции ее заключаются только в сгущении
материала, смещении его и наглядном его представлении, к которым
присоединяется иногда еще последний непостоянный элемент ==
истолковывающей переработки. В содержании сновидения встречаются,
правда, и такие элементы, которые можно было бы принять за продукт
высшей психической деятельности; но анализ всегда обнаруживает, что
эти интеллектуальные операции имели место уже в скрытых мыслях,
откуда сновидение их лишь заимствует. Логическое заключение в
сновидении есть не что иное, как повторение заключения из скрытых
мыслей. Оно бывает неопровержимым, если переходит в сновидение без
изменения; оно становится бессмысленным, если работа сновидения
переносит его на другой материал. Вычисление во сне указывает на
таковое же в скрытых мыслях; но тогда как в последнем случае
вычисление всегда правильно, во сне оно может в силу сгущения
элементов и смещения на другой материал дать самый нелепый
результат. Даже встречающиеся в сновидении речи не сочинены вновь;
они оказываются составленными из отрывков речей, произнесенных или
слышанных раньше и воспроизведенных теперь в скрытых мыслях; при
этом слова воспроизводятся самым точным образом, повод же к их
произнесению игнорируется и смысл жестоко извращается. Быть может,
не излишне подкрепить последние указания примерами.



     1. Невинно звучащее и хорошо сочиненное сновидение одной
пациентки гласит:

     Она идет на рынок со своей кухаркой, которая несет корзину.
Мясник в ответ на ее требование чего-то говорит: "Этого уже н е т",== и
хочет дать ей что-нибудь другое с замечанием: "Это тоже хорошо". Она
отказывается и идет к зеленщице. Последняя предлагает ей пучок какой-
то странной зелени черного цвета. Она говорит: "Этого я не знаю (kenne)
и не возьму".

     Слова "этого уже нет" находятся в связи с историей ее лечения. Я
сам за несколько дней до того объяснял пациентке, что воспоминания
раннего детства уже не существуют как таковые, а заменяются
метафорами и сновидениями; значит, в ее сновидении в качестве мясника
фигурирую я.

     Другие слова: "этого я не знаю"--были произнесены при
совершенно других условиях. За день до сновидения она крикнула своей
кухарке, которая, впрочем, тоже фигурирует в сновидении: "Ведите себя
прилично, этого я не признаю (kenne)" (т. е. такого поведения не признаю
и не понимаю). Более невинная часть этой фразы попала, в силу
смещения, в сновидение; в скрытых же мыслях главную роль играла
другая часть фразы; дело в том, что в данном случае работа сновидения
изменила крайне наивно и до полной неузнаваемости созданную
воображением больной ситуацию, где я веду себя в некотором роде
неприлично по отношению к ней. А эта воображаемая ситуация, в свою
очередь, является лишь "новым изданием" переживания пациентки,
имевшего когда-то место в действительности.



     2. Вот другой как будто лишенный всякого значения сон, в котором
встречаются числа. Г-же А. снится, будто ей нужно уплатить за что-то:
дочь ее берет у нее из кошелька 3 фл. 65 кр., но мать говорит ей: "Что ты
делаешь? Это ведь стоит только 21 крейцер".

     Видевшая сон была иногородней; она поместила своего ребенка в
какое-то воспитательное заведение в Вене и могла продолжать лечение у
меня до тех пор, пока в Вене оставалась ее дочь. В день накануне
сновидения заведующая заведением советовала матери оставить ребенка
еще на год; в этом случае она продлила бы и свое лечение на год. Числа в
сновидении приобретают значение, если вспомнить, что "время--
деньги". Один год равен 365 дням, в крейцерах 365 кр. или 3 фл. 65 кр.;
21 крейцер соответствует трем неделям, которые оставались со дня
сновидения до конца учения и, следовательно, до конца лечения. По-
видимому, именно денежные соображения заставили эту даму отклонить
предложение заведующей, и в силу этих же соображений в сновидении
фигурирует небольшая денежная сумма.



     3. Молодая, но находящаяся уже несколько лет в замужестве дама
узнает, что ее знакомая сверстница Элиза Л. помолвлена. По этому
поводу ей приснилось следующее:

     Она со своим мужем сидит в театре, и одна сторона партера
совершенно пуста. Муж рассказывает ей, что Элиза Л. и жених ее также
хотели пойти, но могли достать только плохие места, три места за 1 фл.
50 кр., а таких они не хотели взять. Она думает, что в этом не было бы
беды.

     Здесь нас интересует, как эти числа возникли из материала
скрытых мыслей и каково испытанное ими превращение. Откуда
возникли эти 1 фл. 50 кр.? По незначительному поводу предыдущего дня:
ее невестка получила в подарок от своего мужа 150 фл. и поторопилась
растратить их, купив себе на эту сумму какое-то украшение. Заметим, что
150 фл. в 100 раз больше, чем 1 фл. 50 кр. Для цифры "три",
относящейся к театральным билетам, имеется лишь та связь, что
невестка Элизы Л. ровно на три месяца моложе этой дамы, видевшей
сон. Ситуация в сновидении является воспроизведением небольшого
случая, которым муж ее часто дразнил: она однажды очень торопилась
достать заблаговременно билеты на одно представление; когда же она
явилась в театр, одна сторона партера была почти пуста; ей,
следовательно, незачем было так торопиться. Не оставим, наконец, без
внимания и ту нелепость в сновидении, что два лица хотят взять три
билета в театр. Скрытые мысли здесь таковы: "Это ведь было
бессмысленно выходить так рано замуж; мне незачем было так
торопиться. На примере Элизы Л. я вижу, что всегда могла бы найти
мужа и даже в сто раз лучшего (мужа, сокровище--Schatz), если бы
только подождала. За свои деньги (приданое) я могла бы купить трех
таких мужей".







VIII





     Познакомившись в предыдущем изложении с работой сновидения,
читатель, пожалуй, будет склонен рассматривать ее как совершенно
особенный процесс, не имеющий, насколько известно, подобного себе;
на работу сновидения как бы переходит то странное ощущение, которое
обыкновенно вызывается у нас продуктом этой работы, т. е.
сновидением. Но в действительности работа сновидения впервые
знакомит нас лишь с одним из целого ряда психических процессов, на
почве которых возникают истерические симптомы, навязчивый страх,
навязчивые и бредовые идеи. Сгущение и прежде всего смещение
являются всегда характерными чертами также и для этих процессов;
наоборот, наглядное представление остается своеобразной чертой работы
сновидения. Если это объяснение ставит сновидение рядом с созданиями
больной психики, то тем важнее для нас узнать существенные условия
возникновения таких процессов, как сновидение. Читатель, вероятно,
будет удивлен, когда услышит, что к этим обязательным условиям не
относятся ни состояние сна, ни болезнь; целый ряд явлений
повседневной жизни здоровых людей == забывчивость, обмолвки,
промахи и известный род заблуждений == обязан своим возникновением
такому же психическому механизму, как и сновидение.

     Среди отдельных функций работы сновидения более всего
поразительно смещение, являющееся центральным пунктом всей
проблемы. При исследовании в проса мы узнаем, что явление смещения
обусловливается чисто психологическими моментами: оно является чем-
то вроде мотивировки. Чтобы обнаружить последнюю, необходимо дать
оценку тем фактам, с которыми мы неизбежно сталкиваемся при анализе
сновидения. Так, при анализе первого сновидения я вынужден был
прервать изложение скрытых мыслей ввиду того, что среди них, как я
признался, были такие, которые я по важным соображениям
предпочитаю скрыть от посторонних. К этому я добавил, что если вместо
данного сновидения взять для анализа какое-нибудь другое, это делу не
поможет: в каждом сновидении с темным или спутанным содержанием я
натолкнусь на скрытые его мысли, требующие сохранения тайны. Но
если я продолжаю анализ для себя самого и не принимаю во внимание
других, для которых ведь и не предназначено такое личное переживание,
как сновидение, то я добираюсь, наконец, до таких мыслей, которые
ошеломляют меня, которых я в себе не знал и которые мне не только
чужды, но и неприятны; я готов энергично оспаривать их, но
протекающая в анализе ассоциация идей непреодолимо навязывает мне
их. Это общее положение вещей я могу объяснить только тем, что мысли
эти действительно содержались в моей душевной жизни и обладали
известной психической интенсивностью или энергией, но находились в
своеобразном психологическом состоянии, в силу которого не могли
сделаться сознательными. Я называю это особенное состояние в ы-
теснением. Ияне могу не видеть причинной связи между неясностью
сновидения и вытеснением некоторых скрытых мыслей, т. е.
неспособностью их достигнуть сферы сознания; а отсюда я заключаю,
что сновидение должно быть неясным для того, чтобы не выдать
запретных скрытых мыслей. Таким образом, я прихожу к представлению
об искажении сновидения, которое является продуктом работы
сновидения и имеет своей целью замаскировать, т. е. скрыть, что-нибудь.

     Я попытаюсь теперь на примере избранного мною для анализа
сновидения спросить себя, какова же та скрытая мысль, которая
'проявилась в этом сновидении в искаженном виде и которая, будучи не
искажена, вызвала бы с моей стороны самое резкое возражение. Я
вспоминаю, что даровая поездка в карете напомнила мне о дорого
обошедшихся мне в последнее время поездках в карете с одним членом
моей семьи; далее, что толкование сновидения привело меня к мысли ==
"мне хотелось бы испытать разок любовь, которая мне ничего не стоит",
и, наконец, что я незадолго перед сновидением истратил на это самое
лицо большую сумму денег. В этой связи я не могу отделаться от мысли,
что мне жаль этих денег. И только когда я признаюсь в этом чувстве,
приобретает смысл то обстоятельство, что я во сне хочу любви, не
требующей от меня никаких расходов. И все-таки я вправе искренно
сказать себе, что при решении затратить ту сумму я не колебался ни
одного мгновения; сожаление об этом, т. е. обратное побуждение, не
достигло моего сознания; по каким причинам не достигло, это во всяком
случае другой вопрос, ведущий далеко в сторону, и известный мне ответ
на него принадлежит к другой связи идей.

     Подвергая анализу не свое собственное, а сновидение другого
лица, я приду к тем же выводам, хотя соображения, на которых будут
основываться мои выводы, будут иными. Если я имею дело со
сновидением здорового человека, то у меня нет иного средства заставить
его признать обнаруженные и неосознанные им скрытые мысли, как
указать на общую связь всех скрытых мыслей сновидения. Если же я
имею дело с нервнобольным, например истериком, то признание
вытесненной мысли является для него обязательным ввиду связи этой
последней с симптомами его болезни и ввиду улучшения, наступающего
у него при замене симптомов болезни неосознанными мыслями.
Например, у больной, которой принадлежит последнее сновидение с
тремя билетами за 1 фл. 50 кр., анализ должен допустить, что она не
ценит своего мужа, сожалеет о браке с ним и охотно заменила бы его
другим; она, конечно, утверждает, что любит его и что ее сознание
ничего не знает об этой низкой оценке мужа (в 100 раз лучшего!); но все
симптомы ее болезни приводят к такому же заключению, как и это
сновидение. И после того как у больной были разбужены вытесненные
воспоминания о том времени, когда она сознательно не любила своего
мужа, болезненные симптомы исчезли, а с ними исчезло и ее
сопротивление против вышеупомянутого толкования сновидения.







IX





     Приняв понятие вытеснения и приведя факт искажения сновидения
в связь с вытесненным психическим материалом, мы в состоянии указать
в общих чертах на полученные из анализа сновидений главные
результаты. Относительно понятных и осмысленных сновидений мы
узнали, что они являются незамаскированными исполнениями желаний,
т. е. что ситуация сновидения представляет исполненным какое-нибудь
вполне заслуживающее внимания желание, знакомое сознанию и
оставшееся невыполненным наяву. В неясных и спутанных сновидениях
анализ обнаруживает нечто вполне аналогичное: ситуация сновидения
опять изображает исполненным какое-нибудь желание, выплывающее
всегда из скрытых мыслей; но представлено оно в неузнаваемом виде,
так что только анализ в состоянии вскрыть его. При этом желание либо
само вытеснено и чуждо сознанию, либо самым тесным образом связано
с вытеснен ными мыслями и выражается ими. Итак, формула этих
сновидении такова: они суть замаскированные исполнения вытесненных
желании. Любопытно отметить по этому поводу справедливость
народного воззрения, рассматривающего сновидение как предсказание
будущего. В действительности в сновидении проявляется не то будущее,
которое наступит, а то, наступление которого мы желали бы; народный
дух и здесь поступает так, как он привык поступать в других случаях: он
верит в то, чего желает.

     С точки зрения исполнения желаний сновидения бывают трех
родов. Во-первых, сновидения, представляющие невытесненное желание
в незамаскированном виде: таковы сновидения инфантильного типа,
реже встречающиеся у взрослых. Во-вторых, сновидения, выражающие
вытесненные желания в замаскированном виде: таково, пожалуй,
огромное большинство всех наших сновидений, для понимания которых
необходим анализ. В-третьих, сновидения, выражающие вытесненные
желания, но без или с недостаточной маскировкой их. Эти сновидения
постоянно сопровождаются страхом, прерывающим сон; страх выступает
здесь вместо искажения сновидения; в сновидениях же второй категории
страх устраняется работой сновидения. Можно без особых затруднений
доказать, что представление, вызывающее теперь у нас во сне страх,
было когда-то нашим желанием, а затем было вытеснено.

     Существуют также ясные сновидения со страшным содержанием,
которые, однако, не вызывают страха во мне; поэтому их не следует
причислять к сновидениям третьей категории. Такие сновидения
служили всегда доказательством того мнения, что сновидения лишены
всякого значения и психической ценности. Однако анализ одного
примера покажет, что в таких случаях мы имеем дело с хорошо
замаскированными исполнениями вытесненных желаний, т. е. со
сновидениями второй категории; этот же пример может служить
прекрасной иллюстрацией пригодности работы смещения для
маскировки желаний. Девушка во сне видит единственного ребенка
своей сестры мертвым при той же обстановке, при которой она несколько
лет назад видела мертвым первого ребенка. При этом девушка не
испытывает никакой жалости, но, конечно, протестует против того
понимания, будто смерть ребенка соответствует ее желанию. Этого и не
требуется: дело в том, что у гроба первого ребенка сестры она в
последний раз видела и говорила с любимым человеком; если бы умер
второй ребенок, то, вероятно, она опять встретилась бы в доме сестры с
этим человеком. И вот она жаждет этой встречи, но протестует против
такого чувства. В самый день сновидения она взяла билет на лекцию,
объявленную все еще любимым ею человеком; ее сновидение есть
просто "нетерпеливое" сновидение, как это обыкновенно бывает перед
путешествием, посещением театра и другими ожидаемыми
удовольствиями; чтобы скрыть это стремление, ситуация применена к
случаю, который менее всего подходит для радостных чувств, но
который оказал ей однажды услугу. Следует обратить внимание еще на
то обстоятельство, что эмоции во сне соответствуют не получившемуся
содержанию сновидения, а действительному, хотя и скрытому; ситуация
в сновидении предвосхищает давно желаемое свидание и не дает
никакого повода для тяжелых чувств.







Х





     Так как философам до сих пор не приходилось еще заниматься
вопросом о психологии вытеснения, то позволительно в связи с
неизвестной сущностью этого явления составить себе наглядное
представление о процессе образования сновидения. Несмотря на
сложность принятой нами схемы, мы все-таки не можем удовлетвориться
более простой схемой. По нашему мнению, в душевном аппарате
человека имеются две мыслеобразующие инстанции, из которых вторая
обладает тем преимуществом, что ее продукты находят доступ в сферу
сознания открытым; деятельность же первой инстанции бессознательна и
достигает сознания только через посредство второй. На границе обеих
инстанций, на месте перехода от первой ко второй, находится цензура,
которая пропускает лишь угодное ей, а остальное задерживает. И вот то,
что отклонено цензурой, находится, по нашему определению, в
состоянии вытеснения. При известных условиях, одним из которых
является сновидение, соотношение сил между обеими инстанциями
изменяется таким образом, что вытесненное не может уже быть вполне
задержано; во сне это происходит как бы вследствие ослабления
цензуры, в силу которого вытесненное приобретает возможность
проложить себе дорогу в сферу сознания. Но так как цензура при этом
никогда не упраздняется, а лишь ослабляется, то она довольствуется
такими изменениями сновидения, которые смягчают неприятные ей
обстоятельства; то, что в таком случае становится осознаваемым, есть
компромисс между намерениями одной инстанции и требованиями
другой. Вытеснение, ослабление цензуры, образование компромисса ==
такова основная схема возникновения как сновидения, так и всяких
психопатических представлений; при образовании компромисса как в
том, так и в другом случае наблюдаются явления сгущения и смещения и
возникают поверхностные ассоциации, знакомые уже нам по работе
сновидения.

     Нет нужды скрывать, что известную роль в созданном нами
объяснении сыграл элемент демонизма при работе сновидения. У нас
действительно возникло впечатление, что образование неясных
сновидений происходит так, как будто одно лицо, находящееся в
зависимости от другого, желает сказать то, что последнему неприятно
слушать; путем такого уподобления мы создали понятие об искажении
сновидения и о цензуре и затем постарались перевести свое впечатление
на язык несколько грубой, но зато наглядной психологической теории. К
чему бы ни свелись наши первая и вторая инстанции при дальнейшем
исследовании, мы все же ждем подтверждения нашего предположения,
что вторая инстанция распоряжается доступом к сознанию и может не
допустить к нему первую инстанцию.

     По пробуждении цензура быстро восстанавливает свою прежнюю
силу и тогда может отобрать все, что было завоевано у нее в период ее
слабости. Что забывание сновидения == по крайней мере отчасти ==
требует именно такого объяснения, это явствует из опыта,
подтвержденного бесчисленное количество раз. При пересказе
сновидения, при анализе его нередко случается, что отрывок,
считавшийся забытым, вдруг вновь выплывает в памяти; этот
извлеченный из забвения отрывок дает обыкновенно наилучший и
ближайший путь к истолкованию сновидения; вероятно, в силу этого
обстоятельства данный отрывок и был подавлен, т. е. забыт.







XI





     Истолковав сновидение как образное представление исполнения
желания и объяснив неясность его цензурными изменениями в
вытесненном материале, нам уже нетрудно сделать вывод о функции
сновидения. В противоположность обычным разговорам о том, что
сновидения мешают спать, мы должны считать сновидения хранителем
сна. По отношению к детскому сну это утверждение, пожалуй, не
встретит возражений.

     Наступление сна или соответственного изменения психики во сне,
в чем бы оно ни состояло, обусловливается решением уснуть, которое
навязывается ребенку или принимается им добровольно вследствие
усталости; при этом сон наступает лишь при устранении внешних
раздражителей, могущих поставить перед психикой вместо сна иные
задачи. Нам известно, какие средства служат для устранения внешних
раздражении; но необходимо указать также на средства, которыми мы
располагаем для подавления раздражении внутренних (душевных), также
мешающих нам уснуть. Возьмем мать, усыпляющую своего ребенка;
последний беспрестанно выражает какое-нибудь желание: ему хочется
еще раз поцеловаться, он хочет еще играть; желания эти частью
удовлетворяются, частью авторитетно откладываются на следующий
день; ясно, что возникающие желания и потребности мешают уснуть.
Кому не знакома забавная история (Болдуина Гроллера) о скверном
мальчугане, который, проснувшись ночью, орет на всю спальню: "Хочу
носорога!" Спокойный ребенок вместо того, чтобы орать, в и-дел бы во
сне, будто он играет с носорогом. Так как сновидение, представляющее
желание исполненным, принимается во сне доверчиво, то оно таким
образом устраняет желание, и продолжение сна становится возможным.

     Нельзя не признать, что сновидение принимается доверчиво
потому, что является нам в виде зрительного восприятия; ребенок же не
обладает еще способностью, развивающейся позднее, отличать
галлюцинации или фантазию от действительности.

     Взрослый человек умеет различать это; он понимает также
бесполезность хотения и путем продолжительного упражнения научается
откладывать свои желания до того момента, когда они вследствие
изменения внешних условий смогут быть удовлетворены окольным
путем. Соответственно этому у взрослого во сне редко встречается
исполнение желания прямым психическим путем; возможно даже, что
оно вообще не встречается; а все, что кажется нам созданным по образцу
детского сновидения, требует гораздо более сложного объяснения. Зато у
взрослого человека == и, пожалуй, у всех без исключения людей с
нормальным рассудком == развивается дифференциация психического
материала, отсутствующая у ребенка; появляется психическая инстанция,
которая, будучи научена жизненным опытом, строго господствует над
душевными движениями, оказывая на них задерживающее влияние и
обладая по отношению к сознанию и произвольным движениям наиболее
сильными психическими средствами. При этом часть детских эмоций,
как бесполезная в жизни, подавляется новой инстанцией, так что все
вытекающие из этих эмоций мысли находятся в состоянии вытеснения.

     Когда же эта инстанция, в которой мы узнаем свое нормальное Я,
принимает решение уснуть, то в силу психофизиологических условий сна
она, по-видимому, бывает вынуждена ослабить энергию, с которой
обыкновенно задерживает днем вытесненные мысли. Это ослабление
само по себе незначительно: хотя в подавленной детской душе и теснятся
эмоции, они в силу состояния сна все-таки с трудом находят себе дорогу
к сознанию и совсем не находят ее к двигательной сфере. Однако
опасность, угрожающая с этой стороны спокойному продолжению сна,
должна быть устранена. По этому поводу необходимо указать, что даже в
глубоком сне известное количество свободного внимания должно быть
обращено на те возбуждения, ввиду которых пробуждение
представляется более целесообразным, чем продолжение сна. Иначе
нельзя было бы объяснить того обстоятельства, что нас всегда можно
разбудить раздражениями определенного качества, как на это указывал
уже старый физиолог Бурдах; например, мать просыпается от плача
своего ребенка, мельник == от остановки своей мельницы, большинство
людей == от тихого обращения к ним по имени. Вот это бодрствующее во
сне внимание обращено также и на внутренние возбуждения, исходящие
из вытесненного, и образует вместе с ними сновидение,
удовлетворяющее в качестве компромисса одновременно обе инстанции.
Это сновидение, изображая подавленное или вытесненное желание
исполненным, как бы психически исчерпывает его; в то же время, делая
возможным продолжение сна, оно удовлетворяет и другую инстанцию.
Наше Я охотно ведет себя при этом как дитя; оно верит сновидению, как
бы говоря: "да, да, ты прав, но дай мне поспать". То обстоятельство, что
мы по пробуждении так низко ценим сновидение ввиду спутанности и
кажущейся нелогичности его, обусловливается, вероятно, также и тем,
что аналогичную оценку дает нашим возникающим из вы тесненных
побуждений эмоциям спящее Я, которое в своей оценке опирается на
моторное бессилие этих нарушителей сна. Мы даже во сне сознаем
иногда эту низкую оценку, именно: когда сновидение по своему
содержанию слишком уж выходит за пределы цензуры, мы думаем: "Это
ведь только сон",== и продолжаем спать.

     Против такого понимания не может служить возражением то
обстоятельство, что и по отношению к сновидению существуют
предельные случаи, когда оно не в состоянии уже исполнять своей
функции == охраны сна и, как это бывает при страшных сновидениях,
берет на себя другую функцию == своевременно прервать сон.
Сновидение поступает при этом подобно добросовестному сторожу,
который сначала исполняет свои обязанности, устраняя всякий шум,
могущий разбудить граждан; когда же причина шума представляется ему
важной и сам он не в силах справиться с нею, тогда он видит свою
обязанность в том, чтобы самому разбудить граждан.

     Эта функция сновидения становится особенно очевидной в тех
случаях, когда до спящего субъекта доходят какие-либо внешние
раздражения. То обстоятельство, что раздражения внешних органов
чувств во время сна оказывают влияние на содержание сновидения, всем
давно известно, может быть доказано экспериментально и является мало
пригодным, но слишком высоко оцененным результатом врачебных
исследований сновидения. Но с этим фактом связана другая
неразрешимая до сих пор загадка: внешнее раздражение, действуя в
эксперименте на спящего, появляется в сновидении не в своем
настоящем виде, а подвергается одному из многочисленных толкований,
выбор между которыми, как кажется, предоставлен психическому
произволу. Психического произвола, конечно же, не существует; спящий
может реагировать различным образом: он либо просыпается, либо ему
удается продолжать сон. В последнем случае он может воспользоваться
сновидением, чтобы устранить внешнее раздражение, и притом опять-
таки различным образом: он может, например, устранить раздражение,
видя во сне такую ситуацию, которая совершенно не вяжется с данным
раздражением. Так, например, одному господину с болезненным
абсцессом в промежности снилось, будто он едет верхом на лошади;
причем согревающий компресс, который должен был смягчить боль, был
принят им во сне за седло; таким образом он справился с мешавшим ему
спать раздражением. Чаще же бывает так, что внешнее раздражение
подвергается толкованию, в силу которого оно входит в связь с
вытесненным и ждущим своего исполнения желанием, теряет поэтому
свой реальный характер и рассматривается как часть психического
материала. Так, например, одному лицу снится, что он написал комедию,
воплощающую известную идею; комедия ставится в театре; прошел
первый акт, встреченный бурными одобрениями; страшно аплодируют...
Видящему сон здесь удалось продолжать спать, несмотря на шум; по
пробуждении он не слыхал уже шума, но справедливо решил, что,
должно быть, где-то вблизи выбивали ковер или постель. Сновидение,
возникающее непосредственно перед пробуждением от сильного шума,
всегда представляет собой попытку посредством толкования отделаться
от мешающего спать раздражения и таким образом продлить сон еще на
некоторое время.







XII





     Я не утверждаю, что осветил здесь все проблемы сновидения или
исчерпал все убедительные доводы в пользу затронутых мною вопросов.
Кто интересуется всей литературой о сновидении, пусть обратится к
книге Санте де Санктиса о сновидении (*); а кто желает познакомиться с
более подробным обоснованием высказанных здесь мною взглядов,
пусть прочтет мою работу "Толкование сновидений". Здесь я укажу еще
лишь на то, в каком направлении должна продолжаться разработка моих
взглядов на сущность работы сновидения. Если задачей толкования
сновидения я считаю замещение сновидения скрытыми его мыслями, т.
е. распутывание того, что соткано работой сновидения, то, с одной
стороны, я выставляю ряд новых психологических задач, касающихся как
механизма работы сновидения, так и сущности и условий возникновения
так называемого вытеснения; с другой стороны, я признаю
существование скрытых мыслей как психического материала высшего
порядка, обладающего всеми признаками высшей умственной
деятельности, но не проникающего в сферу сознания до тех пор, пока
сновидение не исказит его. Я вынужден предполагать существование
таких скрытых мыслей у каждого человека, ибо почти все люди == даже
самые нормальные == способны видеть сны. С вопросом о
бессознательности скрытых мыслей и об отношении их к сознанию и к
вытеснению связаны другие важные для психологии вопросы, но
решение последних должно быть отложено до того времени, когда
удастся путем анализа выяснить происхождение других созданий
больной психики, именно: истерических симптомов и навязчивых идей.


     ________________



     (*) Sante de Sanсtis. I sogni. Torino, 1899.