3. КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ ПЕРИОД

 
КОНСТАНТИНОПОЛЬ. МАКСИМ-ЦИНИК

     В начале 379 г., вскоре после смерти Валента, на престол Византийской империи взошел Феодосий, который, в отличие от своего предшественника, покровительствовал православным. Почти одновременно небольшая группа константинопольских православных обратилась к Григорию Богослову, который имел репутацию блестящего проповедника и последовательного защитника никейской веры, с просьбой прибыть в столицу и поддержать их в борьбе против арианства и набиравшего силу аполлинарианства.1 В течение сорока лет город находился в руках ариан и омиев, однако теперь, с переменами в правительстве, у православных появилась надежда на улучшение ситуации. Григорий в очередной раз оказался перед выбором - оставаться в уединении или пожертвовать "философией" ради блага Церкви. В очередной раз - теперь уже без всякого "насилия" со стороны - он выбрал второе. Феномен Григория заключается в том, что, всегда высоко ценя уединение, он тем не менее не мог долго оставаться без общения с людьми2 и, проведя какое-то время вдали от публичной жизни, оказывался готовым к ней вернуться.
     Григорий провел в Константинополе два с половиной года, которые стали апогеем всей его церковной и богословской деятельности: именно к этому периоду относится около половины его Слов. Константинопольский период был также чрезвычайно богат событиями: большую часть поэмы "О своей жизни" Григорий посвятил этому времени.
     Начало было очень скромным. Прибыв в Константинополь, Григорий обнаружил, что все церкви находятся в руках ариан. Он начал совершать богослужения в небольшом домовом храме, который получил название Анастасии ("Воскресения"). Ариане употребляли различные способы, чтобы изгнать Григория из столицы. Сначала его обвинили в "тритеизме" - будто вместо единого Бога он вводит многих богов.3 Затем начались попытки физической расправы. В Великую субботу 379 г., когда Григорий совершал таинство Крещения, в храм ворвалась толпа ариан, в том числе монахов, которые требовали изгнания Григория и бросали в него камни, после чего, обвинив в убийстве, привели для разбирательства к городским правителям. Последние, хотя и отнеслись к Григорию неблагосклонно, однако не поддержали клеветников, так как невиновность Григория была очевидна.4 Григорий рассказал об этих событиях в письме к Феодору, епископу Тианскому:

 

Слышу, что негодуешь на причиненные мне монахами и чернью оскорбления... Ужасно происшедшее, весьма ужасно - кто спорит? Поруганы были жертвенники, прервано тайнодействие, а я стоял между священнодействовавшими и метавшими в меня камни, и в качестве защиты от камней употребил я молитвы. Забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедность нищих, которые из-за собственной жестокости лишились милосердия. Но, конечно, лучше быть терпеливым и тем, что претерпеваем, подать народу пример долготерпения; ведь для народа не столько убедительно слово, сколько дело - это безмолвное увещание.5

 

     О камнях, которые в него метали в Константинополе, Григорий вспоминал неоднократно: "меня встретили камнями, как нечестивца - за это благодарение Тебе, Троица!";6 "пусть всякий мечет в меня камнями, ибо я издавна приучен к камням!";7 "вспоминай о том, как в меня бросали камнями";8 "камнями встретили меня, как других встречают цветами".9 Это был тот опыт исповедничества, о котором Григорий никогда не забывал и не хотел, чтобы забыли другие.
     Вскоре после описанного инцидента Григорий оказался вовлеченным в конфликт между Мелетием и Павлином - двумя противоборствующими епископами Антиохии. Этот конфликт продолжался с начала 60-х годов, когда на место Мелетия, изгнанного из города арианами, был рукоположен Павлин, представлявший другую анти-арианскую группировку. Впоследствии, когда Мелетий вернулся в Антиохию, Павлин не вступил с ним в общение, из-за чего образовался длительный раскол. По утверждению историков Сократа и Созомена, между мелетианами и павлинианами в Антиохии к началу 80-х гг. существовало соглашение, по которому оба епископа управляли паствой совместно: по смерти одного другой должен был быть признан единственным законным епископом.10 По другой версии, Мелетий в 380 г. получил от гражданских властей официальное право на управление епархией, а Павлин остался не у дел.11 По-видимому, константинопольская паства была разделена между мелетианами и павлинианами. Роль Григория остается не вполне ясной: создается впечатление, что оба епископа не желали его присутствия в столице.12
     В первой половине 380 г. Григорий пережил одно из самых сильных потрясений своей жизни - конфликт с Максимом-циником. Этот человек, прибывший в Константинополь из Александрии, был философом, обратившимся в христианство и стоявшим на никейских позициях. Его прошлое весьма сомненительно: он был дважды судим, подвергнут бичеванию и изгнан из своего города. Однако Григорий узнает обо всем этом позже: поначалу он уверен, что Максим - исповедник никейской веры, пострадавший за свои убеждения. Григорий, сам будучи ритором и философом, проникся глубокой симпатией к Максиму; можно даже сказать, был им совершенно очарован. Он произнес в его честь Похвальное Слово, в котором создал образ человека, сочетающего мудрость философа с ревностью христианина.13 Приветствуя философа Ирона (он же Максим), Григорий не скупится на похвалы:

 

Приди же, о превосходнейший и совершеннейший из философов, прибавлю даже - и из свидетелей истины! Приди ко мне, обличитель ложной мудрости, которая состоит лишь в словесах и прельщает сладкими речами, а выше этого подняться не может и не хочет! Ты преуспел в добродетели - как в созерцательной, так и в деятельной, ибо философствуешь по-нашему в чуждом для нас облике, а может быть, и не в чуждом, поскольку длинные волосы назореев и освящение головы, которой не касается расческа, суть как бы закон для жертвенников; и поскольку светоносны и блистательны ангелы, когда их изображают в телесном виде, что, как думаю, символизирует их чистоту.14 Приди ко мне, философ, мудрец... и собака15 не по бесстыдству, но по дерзновению, не по прожорливости, но по умеренности, не потому, что лаешь, но потому, что охраняешь доброе, бодрствуешь в заботе о душах, ласкаясь ко всем, которые близки тебе в добродетели, и лаешь на всех чужих. Приди ко мне, встань рядом с жертвенником, с этим таинственным Престолом и со мной, ведущим через все это к обожению: сюда приводит тебя словесность и образ жизни и очищение через страдания. Приди, я увенчаю тебя нашими венцами и провозглашу громким голосом..!16

 

     Так высоко оценил Григорий Максима-Ирона. Он приблизил его к себе, поселил у себя в доме и делил с ним трапезу, во время которой епископ и философ вели продолжительные беседы.17 Однако за спиной у Григория Максим вел переговоры с Петром Александрийским, который прежде в письменной форме признал Григория епископом Константинополя, но потом, видимо, под влиянием Максима, изменил свое отношение к нему.18 Поскольку Григорий не был официально утвержденным епископом столицы, а лишь по приглашению группы верующих нес там свое служение, кафедра формально оставалась свободной, и Петр решил рукоположить на нее Максима. Последний, со своей стороны, собрал вокруг себя некоторое количество сторонников среди столичного клира, а также прибывших в Константинополь египетских епископов, клириков и мирян. "Аммон, Апаммон, Арпократ, Стипп, Родон, Анувис, Ерманувис - египетские боги, обезьяноподобные и собаковидные демоны",- так нелестно отзывался Григорий о пришельцах из Египта.19
     Рукоположение Максима было совершено в начале лета 380 г., ночью, в храме Анастасии, когда Григорий лежал дома больной. Церемония еще не закончилась, когда настало утро и город узнал о происшедшем. Негодующие толпы людей собрались к храму и изгнали оттуда египетских епископов, которым ничего не оставалось, кроме как закончить обряд в другом месте.
     Вспоминая о событиях той ночи, Григорий не скрывает своего отвращения к человеку, который был его ближайшим другом и в одночасье сделался злейшим врагом. Трудно поверить, читая строки, посвященные Максиму в поэме "О своей жизни", что речь идет о том самом человеке, которого Григорий совсем недавно так красноречиво восхвалял.20 Даже особенности внешнего облика Максима, которые раньше напоминали Григорию о назореях и ангелах, теперь вызывают у него только презрение и брезгливость:

 

Был у нас в городе некто женоподобный,
Египетское привидение, злое до бешенства,
Собака, собачонка, уличный прислужник,
Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,
Белокурый, черноволосый. Черным
Был он с детства, а белый цвет изобретен недавно,
Ведь искусство - второй творец.
Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчины
Золотят волосы и делают философскую завивку.
Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..
Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,
Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.
То удивляет нас в нынешних мудрецах,
Что природа и наружность у них двойственны
И весьма жалким образом принадлежат обоим полам:
Прической они похожи на женщин, а жезлом - на мужчин.
Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:
Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,
Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,
И всю ученость носил он на теле.
Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям,
Но о других его приключениях пусть разузнают другие:
Не мое дело заниматься исследованиями,
Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.
Наконец, утверждается он в этом городе.
Здесь ему не хватало привычной для него пищи,
Но у него был острый глаз и мудрое чутье,
Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел -
Низложить с кафедры меня,
Который не обладал ею и вообще не быд удостоен титула,
А только охранял и примирял народ.
Но еще мудрее то, что, будучи искусным в плетении интриг,
Он не через посторонних разыгрывает эту драму,
Но через меня же самого,
Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге...21

 

     Описывая само рукоположение, Григорий все повествование строит на волосах Максима, продолжая использовать и образ собаки, прилипший к философу еще со времен Похвального Слова:

 

Была ночь, а я лежал больной. Словно хищные волки,
Неожиданно появившиеся в загоне для овец..,
Они спешат обстричь собаку и возвести ее на кафедру
До того, как это станет известно народу, вождям Церкви
И мне самому, по меньшей мере собаке этого стада...
Настало утро! Клир - потому что клирики жили близко -
Воспламеняется, молва быстро переходит
От одного к другому. Разгорается
Весьма сильный пожар. Сколько стеклось чиновников,
Сколько иностранцев и даже незаконнорожденных!22
Не было человека, который не возмутился происходившим тогда,
Видя такое вознаграждение за труды.
Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они отсюда,
Скорбя о том, что не достигли цели.
Но чтобы не пропали начатые злодейства,
Доводят до конца и остальную часть своего спектакля.
В бедное жилище флейтиста
Входят эти почтенные люди, друзья Божии,
Имея с собой нескольких самых презренных мирян,
И там, остригши злейшую из собак, делают ее пастырем...
Свершилось посечение густых кудрей,
Без труда уничтожен этот долговременный труд рук,
А сам он приобрел одно то,
Что обнаружена тайна волос,
В которых заключалась вся его сила,
Как повествуется это и о судье Сампсоне...
Но из собаки превращенный в пастыря снова из пастырей
Превращается в собаку - какое бесчестие!
Брошеная собака, не носит он больше
Красивых волос, но и стадом не владеет,
А снова бегает по мясным рынкам за костями.
Что же сделаешь со своими прекрасными волосами? Снова
Будешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь?
То и другое постыдно, а между этими двумя крайностями
Невозможно найти ничего, кроме петли, чтобы удавиться.
Но где положишь или куда пошлешь эти волосы?
Не на театральную ли сцену, скажи мне, не к девицам ли?
Но к каким девицам? Не к своим ли, коринфским..?23

 

     Отвечая на недоумения по поводу того уважения, которое он оказывал Максиму вначале, Григорий признается в своей доверчивости и говорит о том, что был жестоко обманут. Более того, он искренне сожалеет о тех похвальных словах, которые произносил в адрес Максима:

 

"Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей?
Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?"
Так, может быть, возразит мне кто-либо из знающих те события,
Поставив мне в вину тогдашнюю готовность,
С которой уважал я даже худших из собак.
Да, я находился в полном неведении, достойном порицания,
Обольщен я был, подобно Адаму, зловредным вкушением.
Прекрасным по виду было горькое дерево.
Обманула меня личина веры, которую видел я на его лице,
Обманули и льстивые слова...
Но что мне было делать? Ответьте, мудрецы!
Что иное, думаете вы, сделал бы кто-нибудь из вас самих,
Когда церковь находилась в таком стеснении,
Что немало для меня значило собирать и солому.
Стесненные обстоятельства не дают такой свободы,
Какую можно иметь во времена изобилия.
Для меня было важно, если и собака ходит на моем дворе
И чтит Христа, а не Геракла.
Но здесь было нечто и большее: о том изгнании, какому подвергся он за постыдные дела,
Уверял он, что потерпел это ради Бога.
Он был бичуем, а для меня был победоносцем.
Если это тяжкий грех, то знаю, что много раз и во многом
Погрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи,
За это доброе прегрешение.
Он был злейшим человеком, а я считал его добрым.
Или сказать нечто более смелое?
Вот отдаю мой не умеющий соображаться со временем и говорливый язык.
Кто хочет, пусть немилосердно отсечет его.24

 

     Максиму пришлось с позором удалиться из Константинополя. Он, однако не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалоники, надеясь добиться утверждения своей хиротонии императором Феодосием. Однако государь встал на сторону Григория, и Максим уехал ни с чем. Вероятно, Максим не ограничился устными выступлениями против Григория, но и писал что-то по его поводу, так как сохранился ответ Григория, выдержанный в таком же оскорбительном и уничижительном тоне:

 

Что это? Ты, Максим, смеешь писать?
Писать смеешь ты? Какое бесстыдство!
В этом ты превзошел и собак!
Всякий смел на все! Вот так времена!
Как грибы, вылезают из-под земли
Мудрецы, военачальники, благородные, епископы...
О невероятные и неслыханные новости!
Саул во пророках, Максим среди писателей!
Кто же теперь не пророк? Кто удержит свою руку?
У всех есть бумага, даже и у старух есть трость,
Чтобы говорить, писать, собирать вокруг себя толпу...
Ты пишешь! Но что и против кого, собака?
Пишешь против человека, которому по природе так же свойственно писать,
Как воде - течь, а огню - гореть;
Чтобы не сказать, что пишешь против того, кто ничем тебя не обидел,
Но наоборот был оскорблен тобою.
Какое безумие! Какая невежественная наглость..!
Впрочем, не предположить ли, что ты одно имел в виду -
А именно, что и оскорбляя, не будешь удостоен слова?
Только это и кажется мне в тебе мудрым.
Ибо кто, находясь в здравом уме, захочет связываться с собакой?25

 

     Психологически объяснить неприязнь Григория к Максиму было бы нетрудно: он был слишком глубоко оскорблен, унижен и обесчещен, чтобы быстро забыть о предательстве философа. Если же мы хотим дать объяснение этому феномену с христианской точки зрения, следует, очевидно, сделать различие между прощением врага как человека и его обличением для предостережения других. Воспитанный на Священном Писании, Григорий достаточно хорошо знал о том, что от христианина требуется прощение обидчиков. Тем не менее он решается написать столько оскорбительных слов в адрес Максима и, более того, включить их в корпус своих сочинений.26 Решаясь на то, чтобы увековечить свое отношение к Максиму, Григорий, очевидно, был уверен, что вся эта история послужит назидательным примером потомству и что, читая строки, посвященные Максиму, всякий встанет на сторону Григория и осудит в лице Максима лицемерие, неверность и предательство.
     Григорий, по-видимому, рассматривал всю свою жизнь как нравственный урок, вернее - как сумму нравственных уроков, из которых читатель может извлечь пользу: именно поэтому он так много писал о своей жизни. Из своих занятий риторикой Григорий хорошо усвоил, что всякий литературный персонаж и всякий совершенный им поступок относится либо к области добродетели, либо к области порока, и может оцениваться либо положительно, либо отрицательно. Именно так, в черно-белых тонах, воспринимала мир античная литература и риторика: так же, по-видимому, воспринимал жизнь Григорий Богослов. Все его герои, как правило, бывают или положительными, или отрицательными: к числу первых относятся Григорий Назианзен-старший и Нонна, Кесарий и Горгония, Киприан Карфагенский и Афанасий Александрийский, Василий Великий и философ Ирон; к числу последних - Юлиан Отступник и Максим-циник. Создавая отрицательный персонаж, Григорий не скупился на краски, так как был уверен, что его рассказ об этом лице будет иметь нравственную значимость для потомства. В заключительной части нашей работы мы будем отдельно говорить о портретах, созданных Григорием Богословом.
 


     1 Ср. PG 37,1071-1072 = 2.363. ^

     2 Ср. Ruether. Gregory, 42. ^

     3 PG 37,1074 = 2.364. ^

     4 PG 37,1075-1076 = 2.364. ^

     5 Письмо 77; ed.Gallay, 66 = 2.463. ^

     6 PG 37,1251 = 2.404. ^

     7 PG 37,1292 = 2.406. ^

     8 Письмо 95; ed.Gallay, 79 = 2.468. ^

     9 PG 37,1306 = 2.112. ^

     10 Сократ. Церк. ист. 5,5; Созомен. Церк. ист. 7,3. ^

     11 Феодорит. Церк. ист. 5,3. ^

     12 PG 37,1076-1079 = 2.364-365. ^

     13 См. Слово 25. О том, что Максим и Ирон - одно и то же лицо, свидетельствует бл. Иероним, который говорит о Слове 25-м следующее: "Похвальное Слово Максиму-философу, по возвращении его из ссылки, имя которого в заглавии некоторые несправделиво заменили именем Ирона на том основании, что есть другое сочинение Григория, заключающее в себе порицание этого Максима, как будто нельзя было одного и того же человека в одно время хвалить, а в другое время - порицать" (О знам. мужах 117). Подробнее об Ироне-Максиме см у Mossay. SC 284, 120-141. Ср. Hauser-Meury. Prosopographie, 119-121. ^

     14 Максим носил белый философский плащ и длинную шевелюру. ^

     15 Греческое слово "киник" (циник) созвучно слову kyōn (собака). ^

     16 Сл.25,2,1-24; SC 284,158-160 = 1.358-359. ^

     17 PG 37,1085 = 2.367. ^

     18 Ср. PG 37,1088 = 2.368. ^

     19 PG 37,1087 = 2.368. ^

     20 Впрочем, для профессионального ритора не представляло трудности представить один и тот же предмет сначала в положительном, затем в отрицательном свете: это было одно из классических упражнений на занятиях риторикой. ^

     21 PG 37,1081-1083 = 2.366-367. ^

     22 Т.е. людей сомнительной веры. ^

     23 PG 37,1090-1093 = 2.369-370. Намек на распутный образ жизни, который Максим вел в Коринфе. ^

     24 PG 37,1095-1097 = 2.370-371. ^

     25 PG 37,1339-1344 = 2.267-269. ^

     26 Не приходится сомневаться в том, что Григорий сам внимательно следил за подготовкой всех своих сочинений к публикации - собирал их в книги, отдавал переписчикам, рассылал копии друзьям. ^