|
Будучи богословом по призванию, Григорий считал своим долгом разъяснять слушателям и читателям, что есть истинное богословие: этой теме посвящены Слова 27-е, 28-е (частично) и 32-е. Все они были произнесены в Константинополе: их общим контекстом является борьба с евномианством, или аномейством - поздней разновидностью арианства, для которой было характерно представление о возможности для человека полностью постигнуть Бога.
Слово 27-е, открывающее цикл "Слов о богословии", написано в традиционном для риторики жанре обличительной речи. Начав с цитаты из пророка Иеремии "Вот, я - на тебя, гордыня",1 Григорий адресует свое слово к тем, у кого, как он говорит, "чешется слух и язык, и даже, как вижу, руки по поводу наших слов",2 т.е. к своим богословским оппонентам - евномианам. Григорий жалуется на склонность последних к богословским спорам, на "софистов" и "словесных акробатов", которые оглашают речами рынки, своим многословием и назойливостью омрачают застолья и всякий праздник делают непраздничным и унылым: из-за этих людей "великое наше таинство" рискует превратиться в низкое ремесло.3 Нельзя не вспомнить при этом св. Григория Нисского, который тоже обличал своих современников за их чрезмерное пристрастие к спорам на богословские темы:
Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие - может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения - с важностью философствуют у нас о непостижимом... Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего.4 |
Богословие - не занятие для рынка, не предмет страстных споров, не объект дискуссий между профанами, считают оба Григория. По словам Григория Назианзена, богословом может быть не всякий, но только тот, кто ведет созерцательный образ жизни и очищает себя для Бога; участвовать в богословских дискуссиях могут не все, но лишь те, кто занимается этим "усердно"; наконец, не всякая богословская тема может обсуждаться вслух:
Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! Добавлю также, что не всегда, не перед всеми и не обо всем можно философствовать, но нужно знать, когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступно, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. Ибо для нечистого, может быть, небезопасно прикоснуться к чистому,5 как для слабого зрения - к солнечному лучу. Когда же можно философствовать? Когда имеем досуг от внешней тины и смятения, когда владычественное наше6 не смешивается с негодными и блуждающими образами... Ибо поистине нужно иметь досуг, чтобы познать Бога... Перед кем же можно? Перед теми, кто занимаются этим с усердием, а не с удовольствием болтают об этом, как и о чем угодно другом, после скачек, театров, песен, удовлетворения чрева и того, что ниже чрева... О чем же можно философствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, в какой простирается на это способность и сила слушателя... Я не говорю, что не нужно всегда вспоминать о Боге... Вспоминать о Боге нужно чаще, чем дышать!.. Запрещаю не вспоминать о Боге непрестанно, но богословствовать непрерывно; притом запрещаю не само богословие как что-то неблагочестивое, но богословие не вовремя; запрещаю не учительство, но несоблюдение меры.7 |
Раннехристианская идея "тайного учения" (disciplina arcana) вместе с ее античным предшественником - характерным для греческих мистерий требованием неразглашения смысла таинств непосвященным - получает новое преломление в устах Григория. Нельзя богословствовать без благоговения,- говорит он,- и недопустимо, чтобы догматы обсуждались с каким угодно слушателем - "чуждым и нашим, враждебным или дружественным, благонамеренным и злонамеренным".8 Богословие есть мистерия-таинство; превращаемое в предмет публичных дебатов, оно десакрализуется, утрачивает свою мистическую сущность:
...О таинственном будем говорить таинственно (mystikōs ta mystika phthengesthai), и о святом - свято; не станем бросать перед людьми с оскверненным слухом то, что не предается огласке; не допустим, чтобы более благоговейными оказались поклоняющиеся демонам, служители постыдных мифов и предметов - те, которые скорее прольют кровь свою, чем позволят выдать свои учения непосвященным;9 будем знать, что как в одежде, пище, смехе и походке есть некое благообразие, так и в слове и молчании оно должно быть, тем более, что мы почитаем Слово вместе с другими именами и силами Божиими. Поэтому пусть будет и наша любовь к богословским спорам в законных пределах.10 |
Богословие не есть ни наука, ни искусство, ни профессия: оно есть ни что иное, как мистическое восхождение к Богу. Не случайно Григорий в 28-м Слове вновь обращается к образу Моисея на Синае, подчеркивая, что только тот, кто способен, войдя внутрь облака, общаться с Богом лицом к лицу, является истинным богословом. В этом развернутом аллегорическом построении Моисей символизирует человека, у которого богословие рождается из опыта богообщения; Аарон - того, кто богословствует на основании услышанного от других; Надав и Авиуд - людей, богословствующих на основании того, что обладают высокой иерархической степенью. Но ни знакомство с опытом других людей, ни священный сан не дают человеку право богословствовать. Те рядовые христиане, которые очищают себя жизнью по заповедям Божиим, могут вслушиваться в проповедь богослова; неочищенные не должны принимать участие в богословской дискусии; те же, которые участвуют в дискуссии с целью уловить богослова и обвинить его в догматической неблагонадежности, должны вовсе покинуть собрание - им не место в среде богословов, так как богословие не может быть движимо злобой:
Когда я усердно восхожу на гору.., если кто Аарон, пусть взойдет вместе со мной и встанет рядом, но пусть примет, что ему следует оставаться вне облака. Если кто Надав или Авиуд или один из старейшин, пусть взойдет, но встанет вдали, в соответствии со степенью своего очищения. Если кто один из толпы и из недостойных такой высоты и созерцания, если он нечист, пусть вовсе не приступает, ибо это небезопасно, если же хотя бы на время очищен, пусть останется внизу и слышит только гром и звук трубы, то есть простые слова благочестия, на дымящуюся же и сверкающую молниями гору пусть взирает как на угрозу и вместе с тем чудо для тех, кто не может взойти. Если же кто зверь злой и неукротимый, совершенно не способный принять слова благочестия и богословия, пусть не скрывается в лесах со злым умыслом и злонравно, чтобы уловить какой-нибудь догмат или выражение, напав неожиданно.., но пусть встанет еще дальше, пусть вообще отойдет от горы... Ибо слово, удаляясь от таких людей, желает быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, из-за того, что в законе есть открытое и сокровенное: открытое - для толпы и для пребывающих долу, сокровенное же - для немногих стремящихся достичь высоты.11 |
Разделяя христиан на "толпу", для которой возможно только соприкосновение с "простыми словами благочестия", и "посвященных", которым доступны тайны богословия, Григорий следует традиционной для александрийцев идее наличия нескольких уровней понимания Писания: буквального (historia) и духовно-созерцательного (theōria). Буквальное понимание, согласно Оригену и Клименту Александрийскому, свойственно большинству, а "духовное" - только тем, кто "во всем ищет мудрость, в тайне сокровенную",12 только "гностикам (знатокам) Писаний".13 Как в Писании, так и вообще в религии существуют разные уровни понимания: что-то доступно всем, другое остается уделом немногих.14 То же самое - в богословии. Настоящий богослов - это собственно Моисей, гностик и тайнозритель; все остальные, в зависимости от степени своего очищения, находятся на большем или меньшем расстоянии от него.
О духовном очищении как необходимом условии богословствования Григорий говорит в Слове 32-м, основная идея которого заключена в следующем характерном афоризме: "Великое дело - говорить о Боге, но еще больше - очищать себя для Бога".15 В этом изречении очищение-катарсис не противопоставляется богословию: по сути, богословие и есть то восхождение на вершину Синая, которое невозможно без предварительного очищения. Григорий выступает здесь опять же не против богословствования вообще, но против тех, кто, не очистившись, дерзает говорить о Боге. Он возвращается к своей любимой идее о том, что слово очищенное, слово о том, что превыше слов, разума и слуха, рождается из молчания:
Вы не знаете, каким даром Божиим является молчание и то, чтобы не иметь нужды в любом слове, но по своему усмотрению одно избирать, а другого избегать, и быть для себя распорядителем как слова, так и молчания! Ведь по природе своей всякое слово немощно и удобоколеблемо.., а слово о Боге - настолько более, насколько предмет его выше, ревность сильнее, опасность страшнее. Но чего мы испугались, и на что понадеемся? На ум, на слово или на слух, если все трем угрожает опасность? Ибо постичь трудно, изъяснить невозможно,16 а найти очищенный слух труднее всего.17 |
Для богословствования необходимы не столько усилия разума, не столько внешняя образованность или начитанность, сколько смирение и скромность. По мнению Григория, смирение заключается не во внешнем облике, который часто бывает обманчивым, и, может быть, вообще не в том, как человек относится к другим людям, но прежде всего в том, как он относится к Богу. Смиренномудр не тот, кто говорит о себе мало, при немногих и редко, не тот, кто смиренно обращается с низшими по чину, но тот, "кто умеренно говорит о Боге, кто знает, о чем сказать и о чем промолчать, в чем признать свое неведение, уступив слово имеющему на него право; кто признает, что другой может быть более духовным и более продвинутым в созерцании".18 Разговор о богословии снова приводит к рассуждению о молчании и слове:
"Так что же? Будем молчать о Боге? Это приказываешь ты нам?- возразит кто-либо из слишком горячих.- Но о чем говорить, если не об этом?.." Не молчать приказываю, мудрейший, но не стоять упорно на своем; повелеваю не скрывать истину, но не учить вопреки закону. Я - первый из восхваляющих мудрость, из упражняющихся или по крайней мере желающих упражняться в божественных словах, я никогда не предпочту чего-либо этому божественному занятию, чтобы не услышать о себе от самой Мудрости, что я жалок как унижающий мудрость и ученость. Однако я избегаю неумеренности и сдерживаю ненасытность: я скорее соглашусь быть праздным сверх дозволенного, чем чрезмерно активным... Изучай божественные предметы, но оставайся в пределах дозволенного. Изрекай глаголы Духа и, если возможно, ничего другого: изрекай чаще, чем дышишь - ибо хорошо и божественно благодаря напоминанию о божественных предметах концентрироваться на Боге - но размышляй о том, что заповедано. Не любопытствуй о природе Отца, о том, как Единородный получил бытие, о славе и силе Духа, о едином Божестве в трех... Будь скор на исповедание веры, если спросят тебя об этом, а в том, что сверх этого, будь медлен, ибо в первом опасно промедление, в последнем же - поспешность.19 |
Иными словами, каждый должен быть добрым христианином и знать основы своей веры, но не каждый призван исследовать глубины догматов, в которых многое должно быть покрыто апофатическим молчанием. Всем доступно размышление и рассуждение на религиозные темы, но не всем - проникновение в тайны богословия. Всякий христианин должен очищать себя для Бога: чем более он чист, тем в большей степени он становится богословом, тем сильнее звучат в его устах глаголы Духа. В молчаливом и смиренном предстоянии живому Богу, а не в спорах на догматические темы рождается подлинное богословие.
9 Ср. Диоген Лаэртский. О жизни II,101: "Скажи, Евриклид, что делают осквернители мистерий?" - "Они разглашают таинства непосвященным". ^ |