|
Воспоминаний об архимандрите Киприане осталось немного. Вскоре после его кончины о нем написали трое людей, близко знавших его, - протоиерей Александр Шмеман, Борис Зайцев и Владимир Вейдле1. Сорок лет спустя, по просьбе автора этих строк, двое духовных чад отца Киприана - ректор Свято-Сергиевского института в Париже протопресвитер Борис Бобринский и живущая в Оксфорде на пенсии Марина Феннелл (урожденная Лопухина) - написали воспоминания о нем. Кроме того, в наших руках оказалось около полусотни писем отца Киприана, проливающих свет на некоторые черты его характера. На основании этого материала попытаемся восстановить духовный облик отца Киприана - монаха, священнослужителя, ученого.
Но прежде скажем несколько слов о его внешности. Современники отмечали особую утонченность облика и манер отца Киприана, его "красоту и изящество", его "прекрасные глаза" и руки с длинными пальцами2:
|
Высокого роста, худой, немного сутулый, до щепетильности аккуратный, с глубоко сидящими серыми глазами, он производил впечатление на всех, кто его встречал; особенно красивы были его руки3.
|
Говоря о духовном облике архимандрита Киприана, мы хотели бы прежде всего привести слова о нем Б. Зайцева: "Мистик, одиночка, облик аристократический, некое безошибочное благородство вкусов"7. Писатель верно подметил то, что, по-видимому, было главным в отце Киприане: он всегда оставался прежде всего монахом в исконном смысле этого слова (греч. monachos от monos - "один", "одиночка"), иноком (слав. "инок" означает "иной"). Одиночество, инаковость, отделенность от окружающего мира, от людей некоей тонкой завесой молчания и внутренней тишины - вот что было наиболее существенной характерной чертой отца Киприана. "Надо уметь любить одиночество... В нем лучше всего подходишь к Богу, с Которым и надо прожить всю жизнь", - говорит он в одном из писем8. И он действительно любил одиночество, стремился к нему. Отрешаясь от всего суетного, бытового, житейского, он устремлялся к Богу, Которого возлюбил от юности и Которому посвящал свою жизнь, помыслы, дела.
Архимандрит Киприан был человеком Церкви. Глубокую церковность он унаследовал от предков, от детства и юности в дореволюционной России. Последующее пребывание в Сербии, на Святой Земле и в православном "русском" Париже только укрепили в нем те задатки церковности, которые он впитал с молоком матери. Отец Киприан не представлял себе жизни без Церкви:
|
С годами осознаешь... что в основе всего должно быть духовное направление всего. Т. е. чтобы все в жизни было направлено к Богу и Церкви. И радостное, и неприятное, и важное, и повседневное - все должно быть построено на церковном, церковным камертоном проверяемо, церковностью проникнуто. Семейное устроение, воспитание детей, так называемое "счастье", словом, все-все должно быть освещено и освящено церковным светом9. |
Основой духовной жизни отец Киприан считал молитву: "Нужнее всего нам молитва - попросту, от сердца, а главное - с любовью. С любовью больше, чем с рассуждением"10. "Молитва, конечно, главное наше духовное богатство, - писал он. - Молитвенную стихию стяжать надо"11. В эту стихию сам отец Киприан погружался ежедневно: молитва, в особенности литургическая, была главным содержанием его жизни. "Насколько он не любил заседания и комитеты, настолько высшее оправдание и смысл находил в Литургии и молитве"12. В памяти друзей и духовных чад архимандрита Киприана навсегда остались богослужения, которые он совершал в храме св. равноапостольных Константина и Елены: "Отец Киприан служил очень сдержанно, сосредоточенно, отрешенно, ясно; не было ни одного лишнего движения. Проповедовал редко, но, когда проповедовал, говорил ярко и сильно. Проповеди его никогда не длились больше трех-четырех минут"13. Б. Зайцев называет служение отца Киприана "высокохудожественным", особо отмечая прекрасный голос и музыкальный вкус архимандрита14. А отец Александр Шмеман так говорит о служении архимандрита Киприана:
|
Описать его служение можно одним словом: оно было прекрасно. Прекрасным делала его, прежде всего, всецелая сосредоточенность на главном, всему классическому и подлинному свойственная экономия средств, движений, ритма. Ничего лишнего, никакой мишуры, никакой торжественности ради торжественности, красоты ради красоты, но только красота, которая, достигая совершенства, сама претворяется в иную, высшую торжественность, в иную, подлинную красоту... Каждый жест снова поражал своей осмысленностью и оправданностью, каждый взмах кадила своей всецелой "отнесенностью" к смыслу, и вся служба нарастала и раскрывалась как правда, как небесная правда - сказанная, переданная нам...15 |
Драматические события, невольным свидетелем которых оказывался архимандрит Киприан, - война, оккупация, освобождение, - не имели для него решающего значения: он жил как бы поверх них, помимо них и вопреки им16. Решающим для него было не то, что происходило в мире, но что совершалось в Церкви - в ее богослужебной и молитвенной жизни. Он глубоко переживал церковные праздники, ждал их, готовился к ним. "Праздники Церкви - это грани самоцветного камня", - говорил он17.
|
Я абсолютно убежден, - пишет отец Александр Шмеман, - и убеждение это основано на пятилетнем постоянном сослужении с отцом Киприаном у одного престола, - что единственной подлинной радостью для него было в этой жизни богослужение, совершение Евхаристии, мистические глубины Страстной недели, Пасхи, праздников. Тут жила вся его вера, вся его - никогда не дрогнувшая - любовь к Церкви, совершенная отданность Ей18. |
Среди церковных праздников архимандрит Киприан особым образом выделял Пасху Христову и предшествующие ей дни Страстной седмицы. К этим дням он задолго готовился, богослужения этих дней переживал особенно глубоко: "Может быть, и ошибаюсь, - пишет Зайцев, - но думаю, что обычное служение его в храме было скорее прохладно-музыкально, чем эмоционально... Только на одной службе - выносе плащаницы - силу чувства он не мог или не хотел скрыть... Шествие отца Киприана, согбенного под нетяжкою ношей, в глубоком волнении, чуть ли не с "кровавым потом" на висках - все это чувствовалось как некое таинственное шествие голгофское"19. На пасхальной же службе, напротив, отец Киприан совершенно преображался, и пасхальную утреню служил "в каком-то светлом экстазе": "Он и вообще легко ходил, но тут высокая и тонкая его фигура в ослепительно белой ризе, при золоте света, просто носилась по церкви, почти невесомо. Глаза сияли. Он излучал восторг. Это запомнилось как некое видение иного, просветленного мира"20.
Глубоко переживал отец Киприан и великопостные службы. Одним из его любимых богослужений было "Мариино стояние", совершаемое в четверг пятой недели поста, когда на утрени читается Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского и Житие преподобной Марии Египетской. "Всегда служба Великого канона оставляет большую полосу света в душе, но в этом году она особенно мне показалась значительной, - пишет он своей духовной дочери. - Конечно, это увеличивается благодаря изумительному с точки зрения духовной и литературной житию св. Марии Египетской. Думаю, между прочим, и о том, что Ты должна особенно ее оценить"21. Архимандрит Киприан был прав: его духовная дочь оценила и навсегда запомнила службы, которые он совершал в начале Великого поста. Много лет спустя она напишет:
|
Потрясающим было чтение отцом Киприаном Великого канона и жития преподобной Марии Египетской на пятой неделе поста. После третьей и шестой песни канона отец Киприан всем нам предлагал сесть и читал житие святой, стоя за аналоем посреди церкви. Текст оживал во всей своей красоте: пустыня, знойное небо, палящее солнце, убегающая фигура святой, ее два разговора со старцем Зосимой, ее причащение из рук старца, ее смерть и погребение, лев, роющий могилу для ее тела22. |
Центром всей духовной жизни отца Киприана было служение Божественной Литургии. Ничто - ни болезнь, ни отсутствие транспорта - не могло остановить его, когда надо было служить Литургию23. Он не представлял себе жизни без Литургии. "Если бы его лишили служения Литургии, он сразу зачах бы, - говорит Б. Зайцев. - Литургия всегда поддерживала его, воодушевляла: главный для него проводник в высший мир"24. Вся жизнь отца Киприана была "настроена" на Евхаристию, подчинена ей:
|
Наше мировоззрение, - пишет он, - должно быть евхаристично, и жить надо в евхаристической настроенности... Иерей, а с ним и все молитвенное собрание и всякий верующий, должен в Евхаристии сосредоточить всю свою молитвенную жизнь. К евхаристической Чаше приносится всякая скорбь и всякая радость; они должны растворяться в Ней. Евхаристия должна обнимать и освящать всю жизнь христианина, его творчество, его дела и порывы25. |
Для самого отца Киприана "евхаристическая настроенность" означала прежде всего "ненасытимую жажду самому возможно чаще совершать Литургию"26.
|
Священство, - писал он, - состоит именно в этом служении самим иереем, в самостоятельном совершении Божественной Евхаристии, а не в сослужении другим... У священника должна быть эта ненасытная жажда совершения Евхаристии, которая, конечно, нисколько не умаляет его жажды быть причащенным от руки иного (почему именно старшего и сановного?) собрата. Но мистическое чувство, непонятное мирянам, самому приносить Жертву и самому претворять силой Св. Духа евхаристические дары в Тело и Кровь, совсем отлично от чувства и переживания причащения за литургией, совершаемой другим. Можно измерять силу евхаристичности данного священника именно по этому его жажданию служить самому27. |
Несомненно, "сила евхаристичности" самого отца Киприана была чрезвычайно велика. Божественную Литургию он считал "самым мощным средством пастырского служения". Он подчеркивал, что "ни молебны, ни панихиды, ни акафисты (к которым, кстати сказать, относились очень неодобрительно и митрополит Антоний, и приснопамятный митрополит Московский Филарет), не могут заменить собою святейшую службу Евхаристии"28. Именно в служении Евхаристии с наибольшей полнотой раскрывалось главное призвание отца Киприана - священнослужителя, теурга и тайносовершителя.
Для архимандрита Киприана было характерно постоянное и неутолимое желание во всем достичь совершенства, приблизиться к идеалу христианской святости: "Как велика сила духа, - пишет он, - как чудотворна может и должна быть, и как мало мы ее знаем... Ничто... не может спасти этот гибнущий мир, кроме силы духа и святости. Одна из лучших вещей Léon Bloy кончается этими словами: "Il n'y a qu'une tristesse, c'est de n'кtre pas des saints"29". Этой тоской по святости, стремлением к совершенству и мукой от неспособности его достичь пронизана вся жизнь отца Киприана.
Будучи одним из выдающихся духовников своего времени, отец Киприан оставил глубокий след в душах многих. Его запомнили как священника, обладавшего особым даром пастырского подхода к людям в таинстве исповеди. "Как исповедник он был очень милостив, - вспоминает Б. Зайцев. - Грешнику всегда сочувствовал, всегда был на его стороне. На исповеди говорил сам довольно много, всегда глубоко и с добротой. Иногда глаза его вдруг как бы расширялись, светились. Огромное очарование сияло в них: знак сильного душевного переживания"30.
Считая необходимым иногда обратиться к кающемуся со словом увещания, отец Киприан, тем не менее, никогда не допускал превращения исповеди в беседу о тех или иных вопросах, не связанных напрямую с темой греха и покаяния. Не без доли сарказма писал отец Киприан о тех своих прихожанках, которые воспринимают исповедь как возможность пообщаться с батюшкой, а не как предстояние перед Богом в присутствии священника-свидетеля:
|
Не понимаю, как можно исповедь превращать в какие бы то ни было разговоры личного характера, кроме вопросов покаяния. Есть такие люди, которые исповедь норовят превратить в богословский или философский семинар или начать рассказывать, что они переживают по тому или иному вопросу, или еще лучше, проблеме (кажется, слова этого скоро нельзя будет слышать, настолько его все девицы из РСХД испошлили!31). Исповедь должна быть: "крал, врал, брал, осуждал, ругал" и пр. Посему вот (прости за отступление в сторону немилых моему сердцу девиц из РСХД!) и на исповеди никогда не жалуюсь на то, что мучает32. |
Духовное руководство для отца Киприана никоим образом не сводилось к исповеди. Принимая на себя попечение о человеке, он становился для него и заботливым отцом, и требовательным педагогом, и добрым другом. Он не только говорил своим духовным чадам о Боге и о Церкви, но и воспитывал в них эстетическое чувство, любовь к прекрасному, стремился развить их не только в религиозном, но и в культурном отношении. Он умел сострадать и сорадоваться им. Мог иногда быть и очень строг, и очень требователен. При этом никогда не посягал на духовную свободу вверенных его попечению людей, не требовал беспрекословного послушания:
|
Он заботился обо мне, - пишет его духовная дочь, - давал советы, огорчался за меня, радовался вместе со мной, делал мне замечания... Хотя он делал иногда очень серьезные замечания и советовал, что делать и как поступать, он никогда не считал, что духовный отец имеет власть и право принимать решения за своих духовных детей. Он никогда не требовал от нас полного повиновения. Я всегда чувствовала себя совершенно свободной - а как трудна бывает иногда эта свобода! - и вместе с тем знала, что могу обратиться к нему за помощью в любой момент. Помимо духовного руководства я получала от него и интеллектуальное воспитание. Он говорил со мной о литературе, русской и французской, о поэзии, которую особенно любил, о музыке. Под его влиянием я стала серьезнее читать, ходить на выставки, стала даже ценить красоту Парижа33. |
Архимандрит Киприан относился к числу тех немногих людей, которые приняли на себя не только "ангельскую схиму", но и "помазание науки"34. Научное делание было для него неразрывно связано и с аскетическим трудничеством, и со священнослужением. Он воспринимал научные занятия как "литургию после Литургии": "Наука - такой же подвиг, просвещение - такое же служение; это общее дело, что, выражаясь по-гречески, означает "Литургия". Служители и строители церковной культуры - ничем не меньшие аскеты, подвижники, мученики, чем рядовые священники, служащие Богу и людям, и монахи, занимающиеся для своего спасения молитвою и физическим трудом"35. Чтение лекций на богословские темы были для отца Киприана тоже своего рода продолжением Литургии:
|
Преподавая, отец Киприан священнодействовал. Вряд ли забудем мы его таким, каким он выходил на лекцию из профессорского домика: всегда "в полной форме" - в клобуке, рясе, кресте; каким всходил на кафедру - торжественным, подтянутым; каким сидел на ней, никогда, ни разу, не сняв клобука, не "распустившись", не меняя позы... Он был замечательным лектором. И особенность его лекций была в том, что он заражал слушателей своей любовью к тому, о чем он читал. Лекции других профессоров могли быть содержательнее, интереснее в смысле проблематики, значительнее по теме. Но никто, как отец Киприан, не умел вдохновить, увлечь на путь не только умственного постижения, но и любви. На молодые души он действовал неотразимо: особенно своим чтением по литургике. Для многих и многих богослужение стало реальностью, насущной и желанной, благодаря ему. Его лекция всегда была проповедью... Он звал, убедительно и убежденно, не только "понять" - но и войти в ту действительность, о которой свидетельствовал36. |
Преподавательскую деятельность отец Киприан воспринимал как своего рода духовную инициацию, позволяющую ввести студентов в обладание всем богатством православного церковного Предания. Эта инициация начиналась для студентов Свято-Сергиевского богословского института с первой же их встречи с отцом Киприаном, с первой его лекции. Протопресвитер Борис Бобринский, поступивший в институт в 1944 году, пишет:
|
Помню первоначальную беседу отца Киприана с нами, новоначальными студентами (среди которых был и Иван Мейендорф). Слова его потрясли нас. Они были приблизительно таковы: "Вы приблизились к Тайне, пред которой ангелы закрывают свои лица крыльями (и отец Киприан подымал эффектно рукава широкой греческой рясы, и мы исполнялись трепетом и удивлением). Подумайте хорошенько, желаете ли вы идти по выбранному вами пути. Еще не поздно одуматься". Он указывал на трудный подвиг богословствования, напоминал, что богословская наука ревнива и не терпит двоедушия и легковесности37. |
Распорядок рабочей недели отца Киприана включал служение в кламарском храме (по субботам, воскресеньям и праздникам), встречи с друзьями и духовными чадами, лекции в Свято-Сергиевском богословском институте и научные изыскания в парижской Национальной библиотеке. Там он проводил целые часы, иногда дни. Обстановку библиотеки любил, уходить оттуда ему не хотелось. Иногда, устав от книг, брался за корреспонденцию. "Сижу в Национальной библиотеке, - пишет он своей духовной дочери. - ...Тут тихо, науколюбиво, кругом почтенные лысины и бороды, сутаны и старые девы, со стен смотрят барельефы Данте, Платона, Сервантеса. Словом, почтенное общество"38.
Как ученый отец Киприан отличался большой скромностью. Ему было несвойственно преувеличивать свои научные достижения (что так часто случается с учеными), скорее наоборот, он их преуменьшал, всегда чувствуя недовольство собой, неудовлетворенность собственным творчеством. О своей диссертации, посвященной святому Григорию Паламе, отец Киприан в письме к отцу Борису Бобринскому говорит в извинительном тоне: "Будьте снисходительны к ее дефектам... Очень и очень, поверьте мне, сознаю немощи и недостатки моего труда"39. В другом письме отец Киприан так отзывается о собственных знаниях в области богословия:
|
Читаю очень много, но только в своей области... Не думай, что хочу показаться излишне скромным, но чувствую, что и в своей области знаю так мало, так мало. С радостью, если бы не годы, снова начал бы учиться. Наука так быстро шагает, вернее, мчится вперед, что многого не успеваем узнать и переварить. Ведь чтобы что-то по-настоящему знать, надо не только прочитать и куда-то записать, но надо еще и пережить новые сведения и дать им улечься в какое-то место40. |
Мирная ученая жизнь отца Киприана иногда прерывалась периодами внешней активности, от которых он уставал и которым предпочитал безмолвие в собственной келье или занятия в библиотеке. С большими волнениями была для него связана подготовка литургического съезда в 1953 году. Инициатива созыва съезда, на который должны были прибыть ведущие литургисты мира, принадлежала отцу Киприану; подготовку съезда поручили также ему. Научными результатами съезда отец Киприан был очень доволен, но с облегчением вздохнул, когда съезд закончился:
|
Предприняли мы это дело широко, то есть не только пригласили к себе разных ученых мужей, но и надо было устраивать их в гостиницах, кормить их... В результате съезд сошел, могу сказать, блестяще. Съехались очень интересные люди, доклады были глубоко содержательны, устройство всего дела было на высоте... Я ни о чем другом не мог думать... только и делал, что писал во все концы Европы письма, печатал приглашения, бегал по гостиницам, волновался паче меры. Боялся я, конечно, главным образом, личных обид, разных амбиций, недовольств, неудовлетворенных честолюбий и пр. Все это, по милости Божией, позади41. |
Организованный отцом Киприаном литургический съезд был одним из первых в истории русского Зарубежья мероприятий подобного рода. Он позволил западным ученым монахам соприкоснуться с живой традицией русской православной духовности. Не только доклады, читавшиеся на съезде, но и сама обстановка Сергиевского подворья произвела глубокое впечатление на католиков и протестантов, принявших участие в съезде. Многие из них впервые в жизни лицом к лицу встретились с православными иноками и иерархами. Борис Зайцев, присутствовавший на открытии съезда, говорит о впечатлении, произведенном на одного католического аббата почетным председателем съезда митрополитом Владимиром (Тихоницким), возглавлявшим в то время русские православные приходы Константинопольской юрисдикции. Приведем выдержку из рассказа Зайцева (митрополит Владимир фигурирует в рассказе под именем Иоанникия, а архимандрит Киприан под именем Андроника):
|
Митрополит Иоанникий был родом из северо-восточной Руси, из семьи скромного священника, лицом прост и некрасив... Ученостью не отличался, но всем видом своим... простотой и легкостью являл облик древней православной Руси, даже вроде иконы. Жизни был высокоаскетической, веры незыблемой. И незыблемой доброты... Аббаты и пасторы с любопытством смотрели на него. Архимандрит Андроник выступил вперед, для встречи... Митрополит улыбнулся, погладил пышные свои усы, слегка кошачьи, обнял Андроника.
|
В архиве М. Феннелл сохранилась фотография, на которой архимандрит Киприан (Керн) запечатлен вместе с митрополитом Владимиром (Тихоницким) в саду Свято-Сергиевского института. Митрополит смотрит в камеру, а архимандрит - на голову выше митрополита - с почтением смотрит на него. С митрополитом Владимиром, так же как и с его предшественником на посту управляющего западноевропейскими русскими приходами Константинопольского Патриархата митрополитом Евлогием (Георгиевским), отца Киприана связывали теплые и сердечные отношения.
Сказав об отце Киприане как о священнослужителе, монахе и ученом, мы должны еще сказать о нем как о человеке, о некоторых особенностях его характера, о его симпатиях и антипатиях. О характере архимандрита Киприана современники отзывались как о трудном, переменчивом. По свидетельству В. Вейдле, "гибкости, уступчивости, сговорчивости в характере его не было. На компромиссы он не шел ни с совестью, ни с людьми"43. Н. Зернов говорит об отце Киприане как о "строгом, порывистом", "ярком, сильном и не всегда легком человеке"44. Б. Зайцев, знавший отца Киприана на протяжении тридцати лет, так пишет о характере архимандрита:
|
Сложная и глубокая натура. Характер трудный, противоречивый, с неожиданными вспышками. Колебания от высокого подъема к меланхолии и тоске, непримиримость, иногда нетерпимость. Острое чувство красоты и отвращение к серединке45... Особо ценил одиноких и непонятых, недооцененных. Константин Леонтьев, Леон Блуа46 были его любимцы... В небольшом дружеском кругу мы называли отца Киприана просто "Авва". Разумеется, авва этот был очень переменчив, от подъема переходил к сумраку и меланхолии. Тогда умолкал и добиться от него чего-либо было трудно47. |
В то же время отец Киприан обладал чувством юмора, иногда не прочь был и сам повеселиться, и людей посмешить: "Рассказчик был замечательный, отлично изображал разных лиц, от простецких до архиереев. В нем вообще сидел артист, художник. Он вполне мог бы играть в театре у Станиславского", - говорит о нем Б. Зайцев48. И далее, вспоминая летние месяцы, проведенные вместе с отцом Киприаном в местечке Бюсси (где сейчас находится женский монастырь, а тогда было большое имение), пишет:
|
В Бюсси он чувствовал себя среди друзей, был прост, ласков и откровенен. Иногда мы мальчишески забавлялись: ходили по длинному коридору "драконами"49, (авва поднимал полы рясы своей, сгибал длинные ноги, приседая), дразнили пса Дика, подсматривали, что будет в столовой к завтраку ("какой пейзаж"). Потом на него вдруг нападала тоска. Он укладывается, собирается. "Что такое? Куда вы, отец Киприан?" У него измученное, беспокойное лицо. Прекрасные глаза несчастны, будто случилась беда. "Не могу больше. Должен ехать в Париж". Удержать его невозможно. Что-то владело им, гнало к перемене места, и хотя ему вовсе не нужно было ехать в Париж, он неукоснительно уезжал. А потом мог так же нежданно приехать50. |
Об этой неспособности отца Киприана долго сидеть на месте, о его постоянном стремлении куда-то уйти, уехать, скрыться, свидетельствует и протопресвитер Александр Шмеман:
|
В отце Киприане был огромный нерастраченный запас личной любви, нежности, привязанности и, вместе с тем, неспособность, неумение раскрыть их. Он свободно выбрал одиночество, но им же и мучился. Он был замечательным другом, интересным собеседником, желанным гостем везде и всюду; но как скоро, помнится, в беседе, в гостях, за столом - начинало чувствоваться нарастание в нем тревоги, стремления уйти, какого-то беспредметного беспокойства. Он точно вдруг осознавал, что все это все же "не то", что он только гость, а гость не должен засиживаться, гость "не принадлежит" дому, должен уйти... И вот он уходил опять в свое одиночество, с той же неутоленной любовью, нераскрытой, неосуществившейся... Здесь - глубокая правда его монашества... Ибо монашество и родилось из этого стремления к уходу, из невозможности раз узрев свет Царства Божия, быть "дома" в мире сем51. |
Переменчивость характера отца Киприана, его подверженность резким сменам настроения не мешали ему быть обязательным и пунктуальным. Он никогда не опаздывал на лекции, богослужения, всегда всюду приходил вовремя. "Священник должен быть до хронометричности точен в назначении своих деловых разговоров, посещений, богослужения, - пишет архимандрит Киприан. - ...Его день должен быть рассчитан по минутам, все деловые свидания расписаны... Канцелярия священника должна быть в безупречном порядке... Письма должны быть точно датированы, еще лучше занумерованы"52.
Архимандрит Киприан был человеком высокой культуры. Блестяще знал русскую литературу и поэзию: среди его любимых авторов - Константин Леонтьев и Александр Блок. В круг интересов отца Киприана входили и французские авторы, среди которых, как уже было сказано, он особенно выделял Леона Блуа. В последние годы жизни отец Киприан редко обращался к художественной литературе, предпочитая исторические хроники, воспоминания: "...Так называемой беллетристики и романов я уже не в состоянии читать. Если не чисто богословское, то только мемуары читаю с удовольствием, да и то для отдыха"53. Впрочем, были и исключения. За три года до смерти отец Киприан открыл для себя романы венгерского писателя З. Лайоша, которого читал в переводе на сербский и о котором отзывался с большим воодушевлением:
|
Хотел Тебе сказать насчет одного автора, венгерца: Зилахи Лайош. Я давно уже перестал и запретил себе читать романы, так как все это выдумано и ни к чему, только голову засоряет. Но вот романы этого Зилахи очень на меня сильное впечатление произвели. Венгрию я давно уже люблю, и вовсе не в связи с последними событиями54. Просто-напросто, живя на Балканах и зная многих венгров... я всегда чувствовал, что это замечательная страна и отличный народ, с которым за последние сто лет почему-то русским надо было два раза несправедливо поступить (1848 и теперь)... Если у человека есть "чувство Венгрии", или чувство бывшей Австрии, старой Вены, Хабсбургов, то не оторвешься от описаний той жизни55. |
В жизни отца Киприана не последнюю роль играла классическая музыка. В своем учебнике по пастырскому богословию он относит классическую музыку к разряду "развлечений", допустимых для пастыря. "Немало было священников, - пишет он, - любителей, а может быть иногда и знатоков строгой классической музыки, которая им служила и служит отдыхом от занятий и средством очищения своей души от повседневных впечатлений"56. Для самого отца Киприана музыка была не просто развлечением: она поддерживала его, духовно обогащала, утешала, вносила в его жизнь радость, красоту, гармонию. В одном из писем он рассказывает о посещении трех концертов, которые произвели на него глубокое впечатление. Рассуждения отца Киприана выдают в нем знатока и тонкого ценителя классической музыки:
|
Давным-давно не утешал себя музыкой. А тут как-то случилось, что сразу подряд, в течение трех недель прослушал три концерта. Каждый был хорош в своем роде, но последний меня просто ошеломил. Если Ты когда-нибудь будешь иметь возможность послушать голландский Concertgebouw, то не жалей никаких денег, продай все свое имущество, заложи свои драгоценности и пойди. Это - самое, может быть, сильное музыкальное переживание в жизни. Т. е. оркестры Берлинский и Венский, м. б., не хуже, но такого дирижера, как ван Бэйнам, я и близко не поставлю с Фуртвэнглером и Абендротом. Он управляет с необыкновенной выдержкой, властью, но и с огромной любовью к оркестру... Словом, пойди когда-нибудь, послушай этих голландцев и вспомни меня. Такой сыгранности и тонкости передачи я у Фуртвэнглера не слышал57. |
Не чуждался отец Киприан и кинематографа, в те годы только еще входившего в моду. Впечатлениями о некоторых фильмах делился со своими друзьями:
|
В синема не хожу почти никогда, но вот один фильм меня пронзил до глубины души, до потрясения. Это "Marcelino, pan y vino"58. Испанский фильм... Если он у вас будет, обязательно пойди. Это жизнь мальчика-подкидыша в одном испанском монастыре, где он воспитан простецами-монахами, где он неудержно шалит и мило хулиганит, но, несмотря на все свои проделки, остается кристально чистым. Он находит на чердаке старое распятие, с которым вступает в разговоры, приносит Христу хлеб и вино (откуда и название фильма) и умирает у ног Христа. Трогательно так, что нельзя удержаться от слез. Сидящая публика в зале сначала, как всегда, балаганит, шуршит бумажками от конфект, шепчется и мешает, а потом, совершенно захваченная сюжетом, потихоньку плачет59. |
Жизнь сделала отца Киприана "странником" - человеком, который нигде не чувствовал себя дома, всегда тосковал по родине и всегда стремился в новые земли. Может быть, именно тоска по родине и гнала его в чужие края. Ему пришлось много путешествовать, и на закате дней он часто с волнением вспоминал годы странствий. С особым чувством он относился к Ближнему Востоку, к Святой Земле, к Иерусалиму, где провел несколько лет в качестве начальника Русской духовной миссии. Иерусалим привлекал его не только святынями, связанными с земной жизнью Спасителя, Божией Матери и апостолов, но и тем многообразием культур, которое так отличает этот Вечный город от всех других городов мира:
|
Разноплеменный и многоязычный Иерусалим захватывает всякого пришельца шумом и красочностью своего пестрого содержания. Бедуины и феллахи в нарядных бурнусах, евреи в лисьих шапках... армяне в своих острых монашеских кукулях, копты с татуированными руками и синими кистями на фесках, темнолицые эфиопы, чистые сердцем дети далекой Абиссинии... латинское воинство белых доминиканцев, коричневых фратров из "Кустодии", темных бенедиктинцев, черных иезуитов, англиканские priest'ы в тропических шлемах, спокойно-величественные, полные невозмутимого достоинства в своих крылатых рясах греки... Иерусалим - святыня, если и не всего человечества, то во всяком случае... трех великих восточных отраслей его: христиан, евреев и мусульман... По пятницам вечером, по кривым улочкам старого города торопятся характерные фигуры евреев в лисьих шапках, с пейсами, чтобы поплакать у Стены Плача. Кто наблюдал эти сцены, и особенно и лучше всего в будние дни, когда у Стены Плача вместо обычной субботней сутолоки только несколько старых евреев и старух, вплотную прижавшись к этим Соломоновым камням, раскачиваясь и всхлипывая, плачут, тот не забудет этого настроения, всей той неизбывной исторической драмы этого народа, которая так остро и щемяще пробивается в слезах, орошающих тысячелетиями эти древние, серые, огромные, мертвые камни60. |
Острое чувство истории, которым обладал отец Киприан, выражалось и в его отношении к Греции - не только христианской, но и античной. Он был глубоким знатоком древнегреческой философии, особенно ценил Плотина: ссылками на Плотина переполнена его диссертация о святом Григории Паламе. Любил греческий язык, - и древний, и новый, - греческую культуру, греческое церковное искусство. Одному из своих учеников, находившемуся в Греции и жаловавшемуся в письмах отцу Киприану на "безвкусность" современного греческого церковного искусства, он отвечал:
|
Ваши оба письма меня взволновали, всколыхнули, напомнили массу таких впечатлений, которыми всегда услаждаюсь в минуты тяжелых раздумий... Снеговые вьюги в горах, монастыри XIV века, старые монахи, гостеприимство жителей, божественное греческое пение, их сельские священники, и являющиеся, в сущности, истинными носителями Православия и церковности... Где все это в моей жизни?.. А когда-то я дышал этим воздухом, оживлялся у этих огней, любовался строгим ликом греческого благочестия. Вы пишите "безвкусность". Не говорите так! Это чисто внешнее. То, что они довольствуются бумажными пестрыми иконками за неимением иных, то, что их попы в Афинах ходят в штатском, все это несерьезно. Под всем этим, как под легким слоем пепла, лежит и теплится огонь подлинного Православия... Живите, наслаждайтесь, упивайтесь Грецией. Она и только она наша мать. Изучите хорошенько новый греческий язык, конечно, сильно вульгаризированный, но корнями уходящий в божественную речь Гомера, Платона и Фотия. Это вам не какие-то славянские душевности; божественная древность Эллады! Прошу молитв. Почаще вспоминайте меня и у языческих святынь, которые и в своей языческой красоте навеяны дыханием Духа Параклита61. |
Прожив сорок лет на чужбине, в том числе четверть века во Франции, архимандрит Киприан навсегда остался русским человеком. В отличие от Владимира Лосского, который был ему почти ровесником, он почти ничего не писал по-французски, хотя и владел этим языком в совершенстве. Тем не менее он любил Францию, ставшую его вторым домом. В Париже его привлекала прежде всего "атмосфера очень высокой культуры"62, царившая в библиотеках, концертных залах, музеях, учебных заведениях, книжных магазинах. Он любил гулять по набережной Сены, где букинисты торгуют старыми книгами.
|
Нечто от православного бенедиктинца было в покойном авве, - вспоминает Б. Зайцев. - В мирные времена, да даже во время войны, мы немало бродили с ним по парижским Quais63 с вековыми платанами, с вековой Сеной и Нотр-Дам на том берегу. Ларьки букинистов... - это был наш мир - мирный и тихий мир... Мы рассматривали старые книги, я по части Данте, Италии, он - Леона Блуа, истории, богословия. Эти блуждания, разговоры, рассказы об Италии, Сербии, Иерусалиме... тоже незабываемы, как и сам облик православно-восточно-русский самого архимандрита, ни на кого не похожего64. |
Из стран Западной Европы, помимо Франции, архимандрит Киприан особенно выделял Италию. К Англии, напротив, относился без всякого интереса или симпатии:
|
Я как-то чувствую себя бесчувственным к Англии. У меня какой-то к ней иммунитет. То, что я никогда не был в Англии, то, что я прескверно знаю их язык, меня нисколько не огорчает. Но вот у меня искренняя грусть, что я не говорю по-итальянски... Вероятно, есть какое-то чувство Англии, но вот у меня его нет. А вот чувство Италии у меня было с детства... Если я не умру в греческом монастыре на Афоне или в Архипелаге, то очень бы хотел умереть в Риме65. |
В других письмах на ту же тему отец Киприан возмущается "невыносимой скучищей" и "тошнотворной чопорностью" Англии66, отзывается об англичанах и англоманах с нескрываемой иронией:
|
Англоманией никогда не болел и англоманов не понимаю... Возможно, потому, что ближе не знаю Англии и никогда не бывал у них... Я никогда не понимал их языка, не люблю и многих их особенностей, которые мне представляются кривлянием и снобистической позой: градусник Фаренгейта, ярды и дюймы, монетная система и уродливое произношение всех букв. Прибавь к этому совершенную нелогичность их языка, отсутствие твердых правил произношения и транскрипции. Меня, грамматически воспитанного на латыни и греческом, все это раздражает. Кроме того, утомительный их оптимизм, благодушная поверхностность в отношениях. К тому же лицемерие в религиозном оправдании всех своих поступков. Они бомбардируют мирные города и при этом говорят о защите христианской цивилизации. Другие тоже бомбардировали, но по крайней мере о своих симпатиях к христианству не говорили. Ведь классический британский миссионер - с Библией и бутылочкой виски67. |
Почти всю жизнь архимандрит Киприан провел в городах: первые двадцать лет в Петербурге, последние двадцать пять - в Париже. Однако, в отличие от многих городских жителей, он любил и глубоко чувствовал природу, "был большой знаток и грибов, и всяких растений, цветов, деревьев, птиц"68. Через природу, так же как через богослужение и творения Отцов Церкви, он познавал Премудрость Божию, ощущая присутствие Бога в небе, в цветах, в тишине полей:
|
Был сегодня в монастыре у отца Евфимия. Шел полями по удивительному воздуху. Погода сейчас такая здесь, как никогда. Тепло (12-14 градусов), сухо, все зеленеет, тюльпаны и крокусы лезут из земли, лютики цветут... И вот шел я в абсолютной тишине. Звенящая тишина, только изредка вороны каркали. Золотой закат, лазурь неба, прозрачнейший воздух. И в такие дни, вернее, в такие вечера, особенно чувствуешь, что природа - это икона Божия мироздания, что природа божественна, что она, как бы сказал покойный отец Сергий69, софийна. Лик Божией Премудрости всегда чувствуешь разлитым в золоте заката, а лазурь отсвечивает богородичным светом оттуда. Правда, всегда от этого грустно. Не знаю почему, но грустно вечером на природе70. |
Следует особо сказать о том, в каких условиях жил отец Киприан в Свято-Сергиевском институте. По его собственным словам, "жилище пастыря должно свидетельствовать о его внутреннем устроении и об интересах его жизни"71. Его квартирка была свидетельством скромности своего владельца и многообразия его научных интересов:
|
Он жил на Сергиевском подворье в "профессорском" доме рядом с церковью; квартира его состояла из одной небольшой комнаты и крошечной кухни. В том же доме жили отец Сергий Булгаков и профессор Карташев. Удобства были общие. Все было более чем скромно. Комната скорее походила на келью. Первое, что бросалось в глаза, - угол с иконами и лампадкой, высокий аналой; стена напротив двери была вся заставлена книжными полками: справа русские книги, слева французские. На полках в нескольких местах были приклеены маленькие записки: "un livre prкté est un livre perdu" ("одолженная книга - потерянная книга"). Перед книжной полкой стоял стол и два стула; здесь он и угощал кофе или ужином. Напротив окна стоял другой стол, за которым он работал. Справа от двери вдоль стены стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом... В дверном проеме висела связка красного стручкового перца72. |
На стене рядом с иконами были размещены портреты Александра I, Наполеона, Константина Леонтьева и, конечно же, Леона Блуа73.
В этой комнате отец Киприан не только молился, работал и отдыхал, но и принимал гостей. Своих посетителей он угощал крепким турецким кофе, который приносил на маленьком круглом подносе в маленьких фарфоровых чашках без ручек. По шутливым уверениям отца Киприана, кофе для него готовил некий Порфирий - мифический слуга, никогда не существовавший в действительности74.
Своеобразие характера отца Киприана, его эксцентричность и склонность к меланхолии во многом объясняются теми надломами, разлуками и утратами, которые суждено было ему переживать в течение всей его жизни и которые оставили неизгладимый след в его душе. Первой и главной такой утратой была потеря родины, надломившая и сокрушившая его:
|
Многие не понимали, что перед ними был человек смертельно раненый - не каким-то одним обстоятельством - личной трагедией, несчастьем, - а самой жизнью... Прежде всего, отец Киприан был ранен революцией и эмигрантством. Он принадлежал к тому поколению, которое оставило Россию слишком молодым, чтобы просто... продолжать начатое дело в эмиграции, но и недостаточно молодым, чтобы приспособиться к Западу, почувствовать себя в нем дома... Сколько бы он ни говорил о своем западничестве или же византийстве, домом его была Россия - пушкинская, толстовская, бунинская, зайцевская Россия, - отсюда раздвоенность и бездомность всей его жизни, страстная любовь к прошлому, с годами все усиливавшееся неприятие "современности". Даже напускная, словесная "реакционность", сменившая в последние годы столь же напускной "либерализм" первых лет, были не "убеждениями", а лишь выявлением той же тоски по дому, так рано оставленному и с тем большей силой любимому75. |
Отец Киприан никогда не смог по-настоящему примириться с утратой родины: в течение всей своей жизни он носил в себе боль и тоску о России. Но в более поздние годы отцу Киприану было суждено пережить и другие утраты. Один за другим уходили из жизни те немногие представители эмигрантской интеллигенции и духовенства, с которыми его связывали многолетние узы дружбы. Каждую такую потерю он переживал глубоко и тяжело:
|
...Действительность и неумолимый закон бытия безжалостно разрывает это бытие и эту действительность, напоминая нам, конечно, об иной действительности и ином бытии... Все эти годы я только и делаю, что безмолвно, но далеко не равнодушно, жду новых и новых разлук и потерь... Конечно, для верующего это не потери, а только временные разлуки, но, о! как оне жестоки! Смерть кружится вокруг меня, как ночная птица, и готова похитить еще и еще несколько дорогих мне жизней. Я знаю, что через несколько месяцев, а может быть, и дней от меня смерть отнимет еще несколько самых близких мне людей, отношениями с которыми я дорожил и дорожу больше, чем всеми богатствами мира... Ничего не сделаешь. Таков закон жизни - умирать. Содержание жизни - это медленное умирание. Протесту места быть не должно, но тем не менее в сердце нет покорного голоса: "Слава Богу за все!"76. |
Одним из любимых изречений отца Киприана были слова Леона Блуа: "Souffrir passe; avoir souffert ne passe jamais"77. Опыт страдания, пережитый отцом Киприаном, сделал его пессимистом, обращенным внутрь и равнодушным ко всему внешнему. ""Председатель общества пессимистов", - в шутку называл он себя. Но не вполне это была шутка. Он действительно нелегко переносил внешнюю жизнь"78, - пишет Б. Зайцев.
|
Он всегда был пессимистом, - говорит М. Феннелл, - но с каждым годом этот его пессимизм становился все более ярко выраженным. Иногда казалось, что он просто места себе не находит... Отец Киприан жил в настоящем, будущим для него была только жизнь после смерти, а прошлое исчезло совсем. Революция разрушила все, что в его представлении было святым и неприкосновенным. Он был этим ранен, надломлен. Все, что происходило в России после революции, было ему страшно, и он ничего не хотел об этом знать, ничего об этом не читал и старался на эту тему не говорить79. |
О том, насколько болезненно воспринимал архимандрит Киприан все, что связано с советской Россией, свидетельствуют два случая, о которых автор этих строк слышал от покойного протоиерея Бориса Старка, близко знавшего отца Киприана. Однажды в пасхальные дни Свято-Сергиевский богословский институт посетил священнослужитель из Советского Союза. Повстречавшись с отцом Киприаном, он сказал ему: "Христос воскресе!" Отец Киприан, не желавший вступать в разговор с человеком, приехавшим из СССР, ответил тихо: "Я это знаю". И, не останавливаясь, проследовал далее. Тот же протоиерей Борис Старк рассказывал, что архимандрит Киприан категорически отказывался брать в руки что-либо из публиковавшегося в Советском Союзе. Когда однажды кто-то все же настоял, чтобы он прочитал статью из советской газеты, архимандрит взял газету кончиками пальцев и, просмотрев статью, вернул газету владельцу, после чего тщательно протер руки одеколоном.
Мы не ручаемся за полную достоверность этих рассказов, в которых многое может быть преувеличено. Впрочем, о нежелании архимандрита Киприана соприкасаться с чем бы то ни было, что связано с Советским Союзом, свидетельствуют и его собственные письма. В одном из них, говоря о своем неприятии окружающей действительности, он упоминает роман Пастернака "Доктор Живаго", только что появившийся на Западе и наделавший много шума:
|
Ничем современным не интересуюсь. Генерал-президент80 проводит какие-то финансовые реформы, но мне от этого ни холодно, ни жарко. Если был богат когда-то, то теперь богатства не имею. А мне, право, безразлично, сколько стоит доллар. Кругом все волнуются Пастернаком, а мне до этого тоже никакого нет дела. Есть и были события поважнее "Доктора Живаго". Его не читал и читать не буду, так как читаю только свои специальные книги и разные воспоминания81. |
В своем неприятии всего, что происходило в России после революции, отец Киприан был не одинок: многие русские эмигранты разделяли это настроение, жили воспоминаниями о старой России и надеждой на ее возрождение.
Архимандриту Киприану было всегда присуще острое чувство скоротечности жизни и неудовлетворенности собой. В 1937 году он пишет: "Время быстро проходит и бесследно уходит, и так жалко ушедшего; а в будущее с тревогой смотрится. Уходит вся жизнь и (не грешно ли думать?) все кажется, что бесплодно и впустую она проживается. Блажен, у кого есть уверенность в своем пути..."82 В 1951-м неудовлетворенность только усиливается: "Чувствую полную опустошенность и утомление духовное. Что ни скажу, - выходит плоско. Что ни возьмусь делать, - дело из рук падает... Может быть, это старость, а может быть, просто исчерпалось все у меня. Я ничего не делаю, ничего не пишу, с трудом исполняю свои обязанности, лекции читаю формально, плоско, бессодержательно, по какой-то привычке и инерции. Плохо дело"83. Год спустя отец Киприан вновь пишет: "Я лично живу очень беспокойно, суетно и потому нехорошо. Главным образом хожу все это последнее время под каким-то знаком умирания всего близкого вокруг меня... Ничего интересного не пишу, если не считать постоянной работы над лекциями, подчистки старых, дополнения их новыми данными и т.п."84
В письмах последних лет звучит еще один мотив: все чаще отец Киприан говорит о том, что он отстал от современности, "устарел", потерял всякий вкус к жизни. В 1954 году он пишет:
|
Вот уже несколько лет как я очень ясно почувствовал, что я не только старею, но и устарел. Не постарел, а устарел... остался каким-то несовременным... Вкуса к сегодняшнему дню и ко всему, что вокруг творится, давно уже нет. Ни в окружающем меня мире, ни в Институте я не вижу и никак не могу найти себе места... Я... утратил вкус к тому, что вокруг меня... Я знаю, что многих я раздражаю, многим я утомителен и скучен. И это понятно. И никто так меня самого не утомляет, как теперешняя молодежь. Она вся от сегодняшнего дня, даже более, от завтрашнего. А я весь от вчерашнего и от позавчерашнего... Повторяю, я устарел, я как-то выцвел...85 |
И пять лет спустя, за год до смерти, все тот же мотив:
|
Я очень хорошо сознаю, что я должен быть давно уже скучен... Очень хорошо сознаю, что по старости повторяюсь в своих разговорах, переживаю все то же самое, живу совсем не тем, что интересует людей сегодняшнего дня. А главное, и это самый верный признак не только старости, но и устарелости, я не реагирую на все сегодняшнее, не интересуюсь им, бегу от этого, прячусь за какие-то призраки былого86. |
В конце 1959 года, когда ничто, казалось бы, не предвещало скорую смерть отца Киприана, он посылает последнее письмо Марине Феннелл, с которой состоял в переписке около двадцати лет:
|
О себе решительно ничего не могу хорошего написать, так как живу... в атмосфере умирания и отмирания. Вот три дня назад тому похоронил одного своего приятеля, с которым до того за два дня говорил и шутил. Рядом со мною два мне близких человека осуждены умереть (от этого проклятого рака) если не через полгода, то через год... Смерть отца Григория Ломаки (одного из самых больших друзей всей моей жизни) с полгода назад меня совершенно скосила: я и работать не могу, и ни на что не реагирую, и мне все - все равно. Ну вот, друже мой любимый, что же мне Тебе писать?.. У Тебя чудный муж, отличные дети (Господи, какие отличные!!), кругом все полно интересных людей, уютный дом... А тут вот из Парижа письмо со струею гнилого воздуха из могильного склепа...87 |
Через несколько месяцев после этого письма архимандрита Киприана не стало. Свидетелем его последних дней и кончины был отец Борис Бобринский, его духовный сын и преданный ученик, в октябре 1959 года рукоположенный в сан священника и служивший с архимандритом Киприаном до его кончины.
|
Он безвременно устал жить, - пишет отец Борис, - и видел во сне близких ему ушедших, которые его звали. Он предчувствовал свою кончину и мне о ней поведал. Заболев воспалением легких, несмотря на высокий жар, он все же захотел служить в Кламаре. Мне лишь удалось уговорить его дать мне послужить Литургию. Мы вместе отправились ранним утром в морозную погоду на метро и в автобусе. Храм тогда слабо отапливался, и мы зажгли всевозможные огарки, чтобы хотя бы малость нагреть храм. Отец Киприан причастился Св. Тайн и потребил Св. Дары, пока верующие подходили ко кресту. Вернувшись домой на Сергиевское подворье, отец Киприан окончательно слег. Он скончался под утро 11-го февраля, в день памяти св. священномученика Игнатия Богоносца, в 60-летнем возрасте, оставив богатое богословское наследие и благодарную о себе память у множества своих духовных детей88. |
Внешней причиной смерти отца Киприана была болезнь. Но были у его смерти и внутренние причины. Это прежде всего то старение, "устаревание", которое он сам так остро чувствовал: в шестьдесят лет он был духовно, внутренне гораздо старше своего возраста. Другой причиной было полное - на протяжении многих лет - отсутствие у него интереса к земной жизни, привязанности к ней, радости о ней. "Ему было трудно жить, как другим бывает трудно восходить по лестнице", - пишет протопресвитер Александр Шмеман89. "Со временем жить ему становилось все труднее", - говорит М. Феннелл90. Подобно одному из его любимых поэтов, Александру Блоку, отец Киприан умер от того, что жизнь в нем исчерпалась, иссякла; он не хотел жить, не хотел бороться с болезнью. "Жилось ему так тяжело, - пишет В. Вейдле, - что и сил для борьбы с болезнью оставалось слишком мало. Кончина его была преждевременна"91.
Образ архимандрита Киприана обладает большой притягательной силой. Одновременно трагический и светлый, он привлекает прежде всего своей цельностью, глубиной, укорененностью в церковной традиции. В архимандрите Киприане было то, что Бердяев называл "аристократизмом духа": некая особая духовная утонченность, столь редкая в представителях и духовенства, и интеллигенции. Его жизнь пронизана тоской по навсегда утраченному земному отечеству. Но за этой тоской стояло еще более сокровенное и глубокое чувство - тоски по отечеству небесному, где "вечная радость, вечная Литургия у Бога и в Боге"92. Именно этой жаждой Абсолютного, Безусловного, Вечного и объясняется та постоянная неудовлетворенность земным, временным, преходящим, которая была так свойственна отцу Киприану.
1 См. Памяти архимандрита Киприана (Керна). - Вестник РСХД № 56. Париж, 1960. С. 44-55. ^ |
5 В. Вейдле. Памяти отца Киприана. - Вестник РСХД № 56. С. 44. ^ |
6 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 48. ^ |
15 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 52-53. ^ |
16 Б. Зайцев вспоминает (Далекое. С. 72-73), как в 1944 году, когда Париж был оккупирован немцами, электричества в городе не было, а за окнами слышались взрывы и канонада, он сидел вместе с отцом Киприаном в доме их общей знакомой. Разговор шел не о войне, не об оккупации, не об опасности плена, а... о св. Григории Паламе: "О. Киприан в особенном подъеме. В нервной этой полумгле прочел нам целую лекцию о св. Григории Паламе. В такой обстановке не впервые ли приходилось ему читать, а нам слушать? Да и воспринимать (под бомбардировку окрестностей). Но воспринимали. И как!" ^ |
18 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 50. ^ |
29 "Есть только одна печаль - о том, что мы так далеки от святости" (фр.). Письмо к М. Феннелл от 20.4.1945. ^ |
31 От РСХД отец Киприан был всегда далек: молодежным "тусовкам" РСХД он предпочитал ученые диспуты Свято-Сергиевского института. ^ |
32 Письмо к М. Феннелл от 11.12.1953. Ср.: Архимандрит Киприан (Керн). Православное пастырское служение. С. 213: "Некоторые... начинают говорить о грехах своих близких, совершенно забывая свои собственные прегрешения и недостатки. Другие начинают вдруг задавать священнику труднейшие богословские и философские вопросы, которые их "мучают": например, о смысле страданий... о "слезинке ребенка" и пр., совершенно забывая, что исповедь не есть и ни в коем случае не может быть беседой на богословские темы или семинаром по философским проблемам". ^ |
36 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 51-52. ^ |
37 Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане. ^ |
44 За рубежом. Белград - Париж - Оксфорд. Хроника семьи Зерновых. Париж, 1973. С. 25. ^ |
46 Леон Блуа - французский религиозный писатель, философ, христианский апологет рубежа XIX-XX веков, автор книг "Кровь бедных", "Апология общих мест" и др. О Леоне Блуа архимандрит Киприан говорил: "Мне нравится его тяжелая и одинокая жизнь, его дар писательский, такой особенный. Его отверженность. Хоть и католик..."; Б. Зайцев. Река времен. С. 325. ^ |
51 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 54. ^ |
54 Имеется в виду интервенция советских войск в Венгрию в 1956 году. ^ |
73 М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн; Б. Зайцев. Река времен. С. 313. ^ |
75 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 53-54. ^ |
77 "Страдание проходит; опыт страдания остается навсегда" (фр.). ^ |
88 Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане. ^ |
89 Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 53. ^ |
92 Архимандрит Киприан (Керн). О молитве за усопших. - О часе смертном. М., 1990. С. 13. ^ |