МОЙ ОТКЛИК
Как я сделался православным пастырем и о моем пастырстве в Русском студенческом христианском движении


(Ко дню 50-летия моего священства)


      Узнав, что мои братья-сопастыри, мои духовные друзья и чада хотят устроить собрание по поводу исполнившегося 50-летия моего священства, хотят собраться для общей молитвы о моем недостоинстве и друг о друге, я очень обрадовался и мне хочется, хотя и заочно, откликнуться на это молитвенное собрание и вместе с моими друзьями и любящими меня пережить этот мой достопамятный для меня юбилей. Только теперь я начинаю понимать, что пережить 50 лет священства - дело нешуточное. До сих пор я этого не понимал и не задумывался над этим. Только теперь я чувствую, что я взобрался на вершину какой-то огромной горы, восхождение на которую произошло для меня совершенно незаметно, как обычное будничное дело, на самом деле, далеко не так. И я чувствую себя сейчас похожим на того полководца, который, взойдя на верх неприступной крепости, говорил своим друзьям и товарищам: "Посмотрите, братцы, куда мы забрались! К самому престолу Божию! Как это мы сумели! Какую высоту, какие твердыни преодолели!" А как все, казалось, совершалось незаметно!
      Ходил на уроки, служил обедни и всенощные и вдруг оказался перед престолом Божиим и должен посмотреть Богу в глаза! "Страшно впасть в руки Бога Живаго"! А много ли я об этом задумывался?! Что теперь скажем? Какой отчет отдадим? Ведь мы добрались до самого престола Божия! Что скажем? Господи, прости? Господи, помилуй? Но не мало ли этого? А ведь шли день за днем, как будто по ровному месту, ничего не замечая... День за днем, день за днем... Достаточно ли было этого?! Господи, прости и помилуй.
      "Страшно впасть в руки Бога Живаго". Прости нас, Господи! Не осуди. Не осуди за все наши немощи, за всю нашу распущенность, за все наше равнодушие! За всю нашу леность. И, особенно, за все это наше проклятое равнодушие, за отсутствие горения, за неряшливость, за непонимание куда мы идем, за непонимание высоты и ответственности нашего положения, за жизнь "спустя рукава"! О, Господи, голова кружится перед высотою величествия Твоего! Дай мне хотя бы в эти последние дни моей жизни почувствовать на какой высоте я стою, и какая ответственность лежит на мне, и что ожидают меня святые и праведники, ангелы и архангелы, и Господь Вседержитель во всей славе Святой Троицы. А я, холодный, пустой и равнодушный вступаю в область этой невыразимой славы до которой добрался, сам того не замечая, не ценя этого, куда я иду, к чему приближаюсь, кому буду отдавать отчет за свои дела. Только теперь я вижу, что пережил 50 лет священства. А переживая их, я этого не чувствовал.
      Братья-сопастыри! Отдаете ли вы себе ясный, сознательный отчет в своем положении? Где вы стоите? Перед кем? Что вы совершаете? Что вас ожидает? Я радуюсь, если отдаете. А я, грешный, не отдаю. "Страшно впасть в руки Бога Живаго", - сказал даже великий Апостол языков. А я этого никогда себе не говорил. Слова, может быть, и говорил, но не переживал их, как должно.
      И вот теперь, с высоты 50-ти лет моего священства открывается передо мною весь пройденный путь моего священства. И не только путь священства, но и тот путь, которым я пришел к священству, не принадлежа по происхождению к духовному званию.
      Я происхожу из небогатой и глубоко религиозной купеческой семьи маленького уездного города. И вот мне вспоминается неизгладимая картина. Моя мать лежит в гробу в нашем маленьком домике, крытом соломой, из трех небольших комнат. Гроб ее стоит в святом углу под иконами и окружен толпой плачущих женщин. Я, двухлетний ребенок, на руках какой-то женщины, вижу лежащую в гробу фигуру матери и понимаю, что это мать, но почему она лежит на столе в гробу - не понимаю.
      Вспоминается и другой момент в том же маленьком доме. Масса веселых гостей. Молодая, красивая, нарядная дама входит со двора в комнату, подходит ко мне и с приветливой улыбкой протягивает мне большое, красивое яблоко. Я отворачиваюсь от нее и прячусь за сундук.
      С тех пор образ моей умершей матери для меня навсегда ассоциировался с образом Богоматери, а образ Иисуса Христа - с образом моего младшего брата, от родов которого скончалась моя мать, который и сам скоро умер.
      Прекрасная дама, подарившая мне яблоко, оказалось моей мачехой, с которой мы потом были очень дружны, на коленях которой я засыпал за чайным столом, которая возилась со мной в моих частых болезнях и стала для меня почти родной матерью. Отец научил меня молиться, любить церковь и церковное пение. Благодаря отцу церковь и праздники, особенно, Рождество и Пасха занимали в нашей домашней жизни центральное место, явились ее главным содержанием и воспитывающим элементом. Каждую субботу я ходил с отцом ко всенощной и полюбил церковное пение. Без наставлений и поучений церковь овладела моею душою.
      Старшая сестра научила меня в свое время читать и писать. Старушка хозяйка, у которой мы жили потом на квартире, приучила меня читать ей и любить "Родное слово" Ушинского. Рождественские Святки и Пасха проходили радостно и весело. Христославы принимались с любовью и приветливо, награждались щедро и были любимым и единственным рождественским развлечением.
      Семи лет меня отдали в школу к старому николаевскому солдату - Павлу Даниловичу. Девяти лет отдали в приготовительный класс Духовного училища не потому, что хотели сделать из меня священника, а потому что другой школы в нашем городе тогда не было.
      Когда через три года у нас открылась прогимназия, меня приняли туда без экзамена во 2-ой класс. Учитель приготовительного класса навсегда остался в моей памяти любимым учителем. Он весь отдавался работе с нами. У него была прекрасно подобранная классная библиотека, и он руководил нашим чтением. Его странностью было то, что он курил в классе.
      Начавшаяся русско-турецкая война захватила все наше внимание. Мы все были большие патриоты и славянофилы. Император Александр II был нашим кумиром. Генералы Гурко, Скобелев и другие приводили нас в восторг. Мы провожали на фронт уходившие из нашего города партии солдат, носили подарки раненым - кисеты с табаком и папиросы, смотрели на пленных турок, которых наши базарные торговки жалостливо кормили хлебом и арбузами.
      В прогимназию меня приняли во 2-й класс без экзамена. Из училища я ушел без сожаления, но с некоторыми преподавателями сохранил связь на всю жизнь, и они приезжали ко мне в гости, когда я был уже протоиереем. После бурсы, учение в прогимназии показалось мне легким и веселым. Нам повезло особенно на преподавателей математики - интересных и талантливых.
      Наступил жуткий 81-й год. Я был в 3-м классе. В воскресенье 1 марта, часа в 4 приходит гимназический сторож. Плачет. Что такое? - Царя убили в Петербурге. - Как, царя, освободителя крестьян и славян? Бегу в собор, который был рядом с нашей квартирой. Собор переполнен народом. Плачут. Протоиерей говорит проповедь и сам плачет. Жутко стало. Гимназисты стоят на своем месте. Той же осенью в гимназии был литературный вечер, посвященный царю-освободителю. Меня назначили читать перед портретом императора вступительное стихотворение из какой-то газеты, посвященное убитому императору. Это событие наложило тяжелый колорит на весь год.
      Летом мы ловили бабочек, на крыльях которых с нижней стороны были отчетливые цифры: на одном крыле - 18, на другом - 81. Бабочки были разных видов, но цифры были одинаковые и совершенно отчетливые.
      В следующем году я окончил прогимназию. На акте мне подарили собрание сочинений Лермонтова. Первому ученику подарили собрание сочинений Пушкина. Лермонтова я очень полюбил и крепко сроднился с ним. Но он мне принес больше вреда, чем пользы, что особенно сказалось уже в старших классах гимназии: 6-м, 7-м, 8-м. Я всегда очень много читал. До 10-ти лет любил читать жития святых. Потом полюбил сочинения Фенимора Купера, Густава Эмара, Майн-Рида и др. В старших классах свободного времени было уже меньше и читал меньше. Из иностранных писателей любил Диккенса, Шпильгагена, Гюго; из русских - перечитал всех классиков - Пушкина, Гоголя, Тургенева и второстепенных - Лажечникова, Мордовцева, Островского и др. Любил читать народников - Глеба Успенского, Засодимского, Златовратского, Левитова, Помяловского и т. д. Читал журналы - "Отечественные записки", "Дело" и др. И всего не вспомнишь.
      Лермонтова я очень любил, но он принес мне и много зла. Он испортил мою душу. И я с трудом избавился потом от того, что он вложил в нее. В Таганроге я пережил самые тяжелые годы моей жизни, во мне угасла вера, утратилась душевная и телесная чистота. Поддержки ни откуда не было. Я стал оживать и возрождаться только с 7-го класса гимназии, когда начались мои летние поездки в Крым к моей замужней сестре. Туда же приезжали две молодые девушки, учительницы, с которыми я познакомился и очень подружился. Своею чистотою и дружбою они согрели и очистили мою душу. Ничего романтического между нами не было. Мы катались на лодке, гуляли по окрестностям Севастополя, ходили по шоссе вдоль южного берега до Ялты... Эта чистая дружба, продолжавшаяся несколько лет, оживила, очистила, согрела и воскресила мою душу. Таганрогские переживания забылись, умерли, началась новая, чистая, светлая, духовная жизнь.
      Толстой прошел мимо моей души, не задев ее, хотя я и перечитал все его запрещенные вещи. Его психология не соответствовала моему духовному складу. Я склонен был не к рассудочной жизни, а к жизни чувства и духа. Когда после нашего путешествия в Киев и в Крым мы вернулись в Москву, я почувствовал, что мне надо предпринять какой-то решительный шаг, иначе я дойду до Хитрова рынка, убежища московской голытьбы, среди которой много было "товарищей-студентов", горьких пьяниц... И я решил поехать в Сергиеву Лавру посоветоваться с молодым, новым ректором Духовной академии, архимандритом Антонием, слава которого уже гремела по Москве, и статьи которого о Толстом и Соловьеве уже были мне известны. Он сразу же пленил меня своей теплотою, простотою и светлым сияющим лицом. Беседа наша продолжалась часа два. Он посоветовал мне переходить в Академию и продолжать образование, но не уходить "в жизнь"; снабдил меня книгами и велел в следующем году приезжать в августе на приемный экзамен в Академию.
      Всю зиму и лето я усердно занимался. В августе на экзамен съехалось 80 человек, лучших питомцев семинарии, прекрасно подготовленных, приехал и я со своей домашней подготовкой. Из 80-ти человек только 30 первых, выдержавших экзамен, могли рассчитывать на казенное содержание. Я выдержал экзамен 30-м по списку и был принят на стипендию преп. Сергия. Таковых Лаврских стипендий было в Академии четыре, по одной на каждом курсе.
      Закончил Московскую Духовную академию стипендиатом преп. Сергия. В том году на Академическом акте читал свою знаменитую речь о преп. Сергии профессор Академии и университета В. О. Ключевский. Я слушал эту потрясающую речь, и она указала мне программу моей новой жизни. С поступлением в Духовную академию окончился период моих блужданий. Я нашел свой путь и успокоился.
      Слушая лекции профессоров, я вместе с тем все время проводил среди толпы богомольцев со всех концов России - в Троицком Соборе у мощей преп. Сергия и преп. Никона, в часовне на месте кельи преподобного, где ему являлась Божия Матерь и где каждую пятницу в два часа ночи, в память этого моления служился молебен Божией Матери с акафистом при пении полного хора лаврских певчих; в Гефсиманском скиту у духовника старца Германа; в скиту Черниговской иконы Божией Матери у духовника старца Варнавы, который был и моим духовником. Я вступил в новую жизнь, радостную и мирную, полную научного богословского труда, которая совершенно захватила мою душу и вполне меня удовлетворила. Ко мне вернулись чувства и свежесть моего детства.
      Через четыре года я окончил курс в Академии и тотчас же сделался священником в Крестовоздвиженском трудовом братстве, возникшем при сельскохозяйственных школах, мужской и женской, основанных черниговским помещиком Н. Н. Неплюевым.
      Следующим местом моего пастырства была знаменитая Пятницкая Церковь XII века в Чернигове, а затем началось мое законоучительство в Саратовской второй гимназии, в Саратовском епархиальном училище и в Полтавском Петровском кадетском корпусе, где оно продолжалось 12 лет до эвакуации из России вместе с Корпусом в 1919 году. В эмиграции я был некоторое время еще законоучителем в Корпусе, но по нервному расстройству оставил законоучительство и перешел в Сербский сельский приход, а затем в Братиславу, где и положил основание Братиславскому крестовоздвиженскому приходу.
      Через 4 года был перемещен митрополитом Евлогием в Париж священником Русского студенческого христианского движения и основал там Движенскую церковь во имя Введения во храм Божией Матери. Наступили лучшие годы моего эмигрантского пастырства и продолжались они десять лет. О них нельзя говорить кратко. До такой степени они были полны глубокого содержания, так много давали мне глубоких и трогательных переживаний как в Париже, так и на летних съездах во всех концах Европы - от Франции до Финляндии, на Юге и на Севере. У меня образовались огромные духовные связи как с молодежью, так и со взрослыми членами Движения, огромная переписка. Наступившие десять лет были лучшими годами не только моей эмигрантской, но и всей моей 50-летней пастырской жизни. Центром этой жизни и деятельности был Париж, органами ее были съезды и отчасти лагери. Путями - огромная переписка. Я не понимаю, почему все так сложилось, но такова, значит, была воля Божия. Особенное и главное место во всех этих связях, встречах и общении принадлежало молитве, исповеди, причащению Святых Тайн и затем - переписка. Чувствовалось, что мы все носим молитвенно друг друга в своих сердцах. И ничего в этом не было искусственного, напускного, притворного. Была естественная, духовная, молитвенная общая жизнь со Христом, вполне искренняя, с отсутствием всякого притворства и ханжества, по крайней мере, так я ее воспринимал. Эта наша 10-летняя молитвенная жизнь во Христе была истинной милостью к нам Божией, по крайней мере, так я ее воспринимал. И Бог давал мне силы выдерживать ее. Слава Богу за все.

      Расставаясь со всеми вами, и взрослыми, и юными, с любовью и молитвой призываю на вас благословение Божие, который давал мне силы носить вас в сердце своем, как некогда Он давал силы Моисею носить в сердце своем народ израильский. Конечно, я не претендую на заслуги Моисея, но частичка Моисейского духа была и во мне, усиливаясь и укрепляясь единением и молитвою с другими работниками Русского студенческого христианского движения. Я не обвиняю себя за то, что не могу больше работать с вами. Я благодарю Бога за то, что Он дал мне пережить с вами, благодарю и тех, кто призвал меня к этой работе и благословил меня на нее. Вечная память блаженно почившему, незабвенному митрополиту Евлогию, с любовью благословлявшему наш труд и собрания и принимавшему в них живое участие. Вечная память почившим в Господе членам нашего Движения, молодым и старым, одинаково горевшим любовью к нашему святому делу. Центром, средоточием всей нашей молитвенной братской жизни была и да будет молитвенная память о Господе нашем Иисусе Христе, о Пречистой Богородице и Приснодеве Марии и обо всех верных участниках нашей молитвенной братской жизни. Да будет эта память жить в сердцах наших, согревать и одушевлять их до самого момента радостной нашей встречи в ином мире у ног нашего Спасителя и Его Пречистой Матери! Будем молиться друг за друга! И за наших усопших братьев и сестер!

Протоиерей Сергий Четвериков.

1946 г. 10/23 XII.
   Братислава.
  Чехословакия.