Часть II. В ПОИСКАХ ЖЕМЧУГА

     Приходила бабушка одного внука, который недавно у меня крестился. И сейчас мой духовный сын.
     Ей семьдесят пять лет, бывшая революционерка. Волнуется, но сдерживает себя. Она уже звонила ко мне в Москву. Внук говорит, что будет ругать, тем более что у нее есть связи в Органах. Она узнала обо мне, и ей сказали, что я не просто так... Грозила, что может написать в ЦК, я ей сказал, что это мне не страшно.
     Разговор начался со следующего.
     — Вы знаете, что мой внук — комсомолец, что он учится в институте, — какое вы имели право с ним говорить о Боге?
     — Что он в комсомоле — мне безразлично. Он пришел ко мне с религиозными вопросами, и это было для меня главное.
     — Нет, вы должны были интересоваться.
     — А зачем мне?
     — Не трогайте молодежь, вон со стариками работайте.
     — Вы отстаете от жизни, сейчас к Богу идет как раз молодежь.
     — Он перестал заниматься, ему нужно писать диплом. Это же стыдно, что молодой человек стоит перед иконами и молится Богу.
     — Это его дело, он взрослый.
     — Он еще такой неопытный. Правда, он стал мягче, но ему нужно на БАМ ехать. Он ругает большевиков, ненавидит евреев. Правда, и я их не люблю, но среди них есть и хорошие люди.
     — Вы указали на его недостатки, давайте вместе работать.
     — Нет, вы его оставьте. Я не потерплю, чтобы мой внук был верующим.
     — А что лучше будет, если он станет пьяницей? Смотрите, сколько молодежи пьянствует.
     — Пусть будет пьяницей, пусть в сумасшедшем доме, только не верующим. Мне семьдесят пять лет, но я хорошо соображаю. У нас все коммунисты, и он должен быть коммунистом, ему нужно учиться.
     — А что, вера ему будет мешать?
     — К верующим нет доверия.
     — А это хорошо, что нет доверия? Воюйте идеологически, но не преследуйте по работе, в школе...
     — Нет, воевать идеологически нам нечего, вы крепко взяли его в руки. Оставьте его. Вам не поздоровится. Он взволновался, мой внук, когда я направлялась к вам...
     — Я уже всё испытал, и мне грозить нечего.
     Старуха хотя сдержанно, но всё говорила и говорила, повторяла одно и то же, никаких доводов не слушала.
     — Вы взволнованы, остыньте, — говорю я ей. — Давайте встретимся в другой раз.
     — Нет, я больше никогда сюда не приеду.
     Попросилась покурить. После курения разговора уже не было, предложил попить чайку — отказалась. Вызвался проводить — не отказалась.
     У меня в это время был еще молодой человек, тоже из Университета, как и её внук, математик, по дороге разговаривала с этим молодым человеком.
     — А что лучше, если он будет пить? — сказал молодой человек.
     — Но он может не пить и не веруя? — возразила она.
     — Этого не бывает, религия — единственная сила, которая может удерживать. Посмотрите, вон они пьют, — уже потемнело, на дороге звенели стаканы. Молодой человек продолжал:
     — Посмотрите, развалилась семья, муж изменяет жене, жена — мужу.
     — Это естественно, — спокойно сказала она.
     — Естественен развал семьи? — воскликнул молодой человек. С тяжелым чувством мы простились с ней.

27 февраля 1978 г.     

     Пришла мать, научный работник, с полгода тому назад я крестил её сына, до этого приходила бабушка. Мать — женщина лет сорока. Разговор сразу пошел нервный, когда я стал спрашивать про её сына.
     — Сейчас он в хорошем состоянии, но был в плохом. Что это? Он всё время молится, постится. А этого ему нельзя. Он талантливый человек, а вы заставили его узко на всё смотреть. Он ничего не читает.
     — Странно, как раз я говорю, чтобы читал...
     — У вас нет никаких доказательств, что есть Бог.
     — Это почему — нет?
     — Я знаю.
     — А с какой литературой вы знакомы?
     — Я читала Михаила Булгакова...
     — Это значит — вы ничего не читали. Хотя бы прочли Флоренского.
     — Вы нас, атеистов, считаете недоучками?
     — Вы недоучки и есть, ведь вы знаете одну сторону...
     — Вы тоже одну.
     — Нет, мы слишком знаем атеизм. Ведь все пронизано атеизмом, любая наука. А религия — это что-то новое. Вот ваш сын и потянулся к религии.
     — Потянулся? Вы его заставили...
     — Как я могу заставить? В моем распоряжении ничего нет, кроме этой маленькой комнатки.
     — Вы на него надели шоры.
     — Вы слишком большого мнения обо мне. Вы все время воспитывали, а я за каких-то несколько минут сумел перевоспитать? Нет, у него есть религиозный запрос. Дайте ему пройти этот путь. Я его еще не считаю верующим, а вы его уже зачислили в фанатики. Иначе, если так будете поступать... Ведь это же нужно додуматься, чтобы обыскивать его портфель, изымать литературу. Так можно еще с мальчиком, а ему двадцать два года, он окончил Университет.
     Впоследствии, в собственном доме, при маме, его избили друзья — бабушка не пускала его в храм на Пасху.
     — Он действительно может стать фанатиком.
     По мере разговора становилась тише, особенно, когда я ей сделал замечание. Она во время разговора, как мне показалось, качала скептически головой.
     — Что это за покачивание? Вы всё ставите под подозрение?
     — Нет, это у нас преподавательская привычка.
     — Свысока смотреть на студентов и покачивать головой?
     До этого она сказала, что те, которые находятся у меня, забитые. Но были здесь и студенты, окончившие Университет.
     Я сказал, что беру слова свои обратно, раз это у вас привычка.
     Но и вы должны переменить свое мнение о находящихся здесь.
     — Да, это мое первое впечатление.
     — Как раз, находящиеся здесь, жизнерадостные люди. Человек видит подобное, вы в неверном свете их увидели.
     Остановились на просьбе, чтобы сын её не постился, так как ему вреден пост. — Церковь не заставляет больных поститься, считает, что сама болезнь — это уже пост. Пост у нас не цель, а средство.
     — И пусть сюда не ходит, у него нет времени.
     — Я не понимаю, неужели он всё время занимается? Нужно делать какую-то разрядку. Религия для него, если хотите, разрядка.
     Пришли другие, разговор закончился. Ушла печальной и задумчивой, приходила с агрессивным победоносным видом.

2-6-78     

     Приходила снова та женщина, мать сына, которого я крестил и за которого она и бабка воюют.
     — Я вас прошу, чтобы мой сын прекратил с вами всякие контакты, не ходил сюда.
     — Это от него зависит, гнать от себя я никого не могу.
     — Вы развращаете, растлитель вы молодых душ.
     — Ваш сын совершеннолетний и избирает то, что сродно его душе.
     — Вы занимаетесь антисоветской деятельностью, монархию пытаетесь возвратить. Вам это так не сойдет.
     — Я с вами больше разговаривать не намерен. До тех пор, пока разговор шел о религии, я с вами разговаривал, а теперь можете идти к следователю.
     — Нет, я вам не позволю этого. Скажите, вы оставите моего сына в покое? Иначе вас не спасет ни "Вестник", ни Заграница, ни Белая армия.
     — Я вам ответил, что больше с вами разговаривать не намерен.
     — Вы должны оставить моего сына в покое!
     — Наш разговор топчется на месте. Прошу вас оставить меня в покое, мне некогда.
     — Мне больше некогда, чем вам, но я приехала сюда.
     — Я вас не звал.
     — Я добьюсь всего, это так вам не пройдет. Ваше место не здесь. Зовете вы на Голгофу... Антисоветчину вы разводите, я сама слышала.
     Разговор продолжался. Тут была Вера Фроловна, простая женщина, помогающая нам. Она хотела спорить с ней, я сказал, чтоб не спорила, потому что это провокация.
     Вера Фроловна молчала, наконец не выдержала:
     — Я бы радовалась, если б мой сын стал таким, как сейчас ваш.
     — Да, он вас вышколил. Вы узко смотрите на жизнь, надели шоры.
     — Вы своим безбожием всё развратили, толкнули на преступления. Я делаю дело по спасению людей. Почему вы не видите преступников? А как только человек уверует, гоняетесь за ним? — сказал я.
     Долго она повторяла одно и то же, ушла с угрозами.

     Студент Университета привел свою мать для беседы со мной. Он уже беседовал с ней и решил, что она — фанатик, ничего не желает понимать. Может быть, я смогу её убедить.
     Она — преподаватель научного коммунизма, преподает еще философию, как она сказала, ей пятьдесят один год.
     Отец преподавал научный атеизм, крупный специалист, как она о нем сказала, лежит с инфарктом, ему семьдесят лет.
     — Сын — студент третьего курса Университета, уверовал в Бога. В беседе участвовали мать и я, сын только присутствовал.
     Мать (сразу раздраженно): — Я вас прошу, сделайте так... ну, чтобы мой сын не ходил к вам, не посещал церковь...
     Я: — Я этого сделать не могу. Вы же, как партийный человек, не станете делать так, чтобы не шли в партию?
     Мать (сразу заводится):
     — Церковь — это страшное учреждение, она преследовала, пытала людей.
     Я (несколько не сдерживаясь): — Вы что, хотите на откровенность? Я тоже могу привести факты.
     Мать: — Какие факты? Почему вот вы, заболеете, сразу вызываете скорую помощь? Почему вам Бог ваш не помогает?
     — Я: — Да потому, что Бог человеку предоставил всё делать самому. Потому, что человек создан по образу и подобию Божию, всё имеет от Бога, чтобы .делать.
     Мать: — Вот мы создали, а что вы создали? Мы за шестьдесят лет обеспечили людей хлебом, а что сделала Церковь?
     Я: — Церковь всё сделала. Вы создаете только на основе того, что создали верующие.
     Мать: — Вы только насаждаете преступления, наше государство гуманно.
     Я: — Какие вы трескучие фразы говорите, ни живой мысли, всё по заданному плану. Не забывайте, что перед вами не студенты.
     Мать: — Почему трескучие фразы? Мы делаем открыто, а вы прячетесь.
     Я: — Почему прячемся?
     Мать: — У вас все неполноценные люди… (зачитывает из записной книжки).
     Я: — Не проще ли придти и посмотреть.
     Мать: — Я никогда не пойду к вам. Зачем мне это? Вы завлекли моего сына в сети, он был не такой, а теперь потерял всякую радость. Я пойду в КГБ, вы будете отвечать.
     Она не слушала моих возражений, попытки доказать были безуспешны, стал взывать к благоразумию.
     — Давайте с вами рассудим.
     Мать: — Вы скажите, почему вы крестили моего сына, зная заранее, что он комсомолец.
     Я: — Да потому, что он заявил о своей вере.
     Мать: — Но он же комсомолец?
     Я: — Это меня не интересовало, меня интересовала его вера.
     Мать: — Вы не имели права, я пойду к вашему начальству, зачем вы завлекли моего сына?
     Я: — Как завлек? Ведь он пришел ко мне сам. Ну, давайте спросим у вашего сына.
     Мать: — Он еще ребенок, не может рассуждать.
     Я: — Странно, учится в Университете и не может рассуждать.
     Сын подтверждает, что он добровольно уверовал и крестился.
     Мать: — Я лучше убью своего сына. Я завтра иду в Университет и скажу, чтобы его забрали в Армию.
     Я:— Он должен учиться в Университете.
     Мать: — Это мое дело, а не ваше.
     Я: — Нет, преступления я вам не позволю сделать, я буду защищать вашего сына всеми возможными средствами.
     Мать: — Как вы будете защищать? В Международную организацию подадите?
     Я: — Вы понимаете, что вы несете ответственность? То, что вы намерены делать, это уголовно наказуемые действия.
     Мать: — Не вам наказывать, вы против государства.
     Я: — Нет, я за государство, я даже с безбожниками готов искать общий язык.
     Мать: — У нас с вами нет ничего общего, вы и сами не верите. Послушайте, я вам предлагаю взятку. Сделайте только, чтоб мой сын не ходил к вам.
     Я: — Вы должны считаться с человеком. Ну, давайте на время представим, что ваш сын заблудился. Преследуя его, вы укрепляете его в заблуждении, предоставьте ему свободу.
     Мать: — Он еще ребенок, он так не может рассуждать, как вы. Вы сбили его с пути.
     Я: — Послушайте, где вы родились? Вы не считаетесь ни с чем, вы не видите жизни.
     Мать: — Я не вижу жизни? Я семнадцать лет преподаю, четыре года работала следователем, окончила юридический институт...
     Я: — Почитайте современную литературу. Советую В. Распутина "Прощание с Матерой", Тендрякова "Расплата". Они вам покажут, что такое жизнь...
     Попросилась покурить, увела с собой сына. Сын попросился поговорить со мной наедине, не разрешила. В моем присутствии, когда сын хотел взять благословение, била его по рукам.
     Происходила беседа 4 июля 79 г., записана 5 того же года.

5 сентября 1979 г.     

     Эта же мать потом приходила ко мне в Гребнево со своей сестрой. Рассказывали духовные мои дети, что они всех их фотографировали на кинокамеру, некоторых оскорбляли. Я подошел к ней, когда она стояла со своим сыном под крылом зимнего храма. Стояли молча. Я поздоровался, она не ответила. — Невежливо на приветствие не отвечать, — сказал я.
     — Не вам судить о вежливости, — сдерживаясь, говорила она. — Вы сказали, о чем мы будем говорить, останется тайной, а всё рассказали в проповеди.
     — Откуда вы знаете, что это о вас? Таких у меня, как вы, много. Я же не назвал вашего имени?
     Я пригласил их пообедать, она за себя и за сына отказалась. Потом они долго стояли за оградой храма под палящим солнцем. Моя жена вышла их снова просить на обед, прошло уже много времени. Она и её сестра оскорбляли мою жену:
     — Вы же не женщина.
     Жена сказала мне, чтобы я сам позвал их на обед. Я вышел за ограду храма. Мать и сестра её стояли вдали, сын у самой калитки со сложенными на груди руками. От обеда снова отказались. Потом мать подошла ко мне — я стоял возле её сына — и попросила, чтоб он проводил её. Я сказал, что пусть проводит, но вот он говорит, что боится с вами идти, вы угрожаете ему сумасшедшим домом. Сын об этом мне только что рассказал.
     — Ты не боишься идти со мной? — обратилась она к нему.
     Он тихо ответил: — Да, боюсь.
     Моя жена, тут же стоявшая рядом, потом рассказала:
     — Нужно было видеть её лицо. Мне стало её жалко. Наверно, поняла, что сын стал ей чужим, она потеряла его.
     Сын потом приезжал к нам, участвовал в беседах, сейчас на картошке от Университета. Мать уехала к себе в провинцию.