Часть III. ЛИТУРГИЯ НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

ЖИТИЕ МОЕЙ МАТЕРИ

     Первая святая, которую я хорошо помню и знаю,— моя великомученица мать. Вот сейчас могу представить её внешний вид и вижу её постоянно задумавшейся и скорбящей, как мы будем дальше жить. Постоянно ведь мы нуждались, особенно не забуду голодное время, когда вообще ничего не было, но что-то где-то все-таки доставалось. Мы сидели и ждали, когда она нам разделит. И вот что меня всегда поражало: она всем давала поровну, себе же всегда выделяла меньшую часть.
     А потом, когда посадили кормильца-отца и оставили нас на произвол: троих братьев и она четвертая. Сестра к тому времени вышла замуж.
     А еще потом, когда и меня посадили, ведь ей всё нужно было пережить, передумать, оплакать.
     А еще потом, когда ни отца не осталось, и мы все разъехались, она одиноко доживала свой век в полуразвалившейся избушке. На себе дрова носила, ждала писем от нас. Болела, страдала бессонницей.
     — Всё я передумаю, обо всех вспомню, и никого-то нет со мной, — говорила она.
     А и мы придем, разве этим можно утешиться, тут же спешим уезжать.
     — Прогляжу все свои глазоньки, не идет ли кто ко мне? Смертушки стала просить, — и стали ей видеться какие-то кошмары.
     — А раз в тишине ночной, как завоняет, и я поняла, какую нечистую силу призываю... и она вся ушла в молитву. Встанет, умоется и молится, стоя на коленках перед иконами.
     А когда стало невмоготу стоять, — это она уже перешла к дочери, моей сестре, сидела и молилась. Долго молилась. Мне кажется, я и сейчас слышу её страдальческий шопот молитвы.
     Умирала трудно, без всякой медицинской помощи, без присутствия тех, кого она всю жизнь оплакивала. И вдруг среди её предсмертных мук раздался радостный голос:
     — Кто это столько цветов рассыпал, — и с этим затихла, наверно, и просветлела в лице.
     Вот сейчас, когда я пишу эти строки о ней, вспоминаю все её муки, и она мне видится просветленной, и улыбается. Мама улыбается доброй святой улыбкой из-за гроба. В трудные минуты она мне снится, это она приходит на помощь! Когда легче — не снится. И в жизни случается чудо. Это по её молитвам. Молитва матери со дна моря достает.

ЖИТИЕ МОЕГО ОТЦА

     Второй святой, которого я знаю, мой отец. Он, мне кажется, был менее терпелив, чем мать, и я помню, как он кричал на нас, наказывал, мать всегда защищала, но он такой же великомученик, как она.
     Я помню, когда у нас изымали за неуплату налога где-то отцом приобретенное зерно, его хранили или на посев или на самое трудное время, отец уцепился за мешок руками, его волочили по земле, а он не мог разжать своих рук. Его повалили, топтались по нем, потом стали вырывать клочьями бороду, он, заплакав, отпустил руки. А как он шел на суд, в худой одежонке, ссутулившись, вобрав голову в плечи.
     Потом, когда мы были на фронте, воевали за счастливую свою долю, он возвратился из заключения.
     Я его видел, это уже был не тот, мужественно боровшийся с бедами, не отчаивавшийся, смело полагавшийся на Бога, это какой-то раздавленно-неузнаваемый, как ребенок стал. Им все помыкали. Мама нам говорила:
     — Папа совсем не тот, как будто ему что-то сделано. Он хотел поправиться и старался всё украдкой есть сало, как будто я ему запрещала...
     После войны мы стали жить несколько лучше.
     Умер отец, когда я сидел в заключении.
     Мама рассказывала, что он мне всё собирал деньги, хотел послать.
     Перед смертью он поставил вопрос: "Неужели я не увижу Митю?" — это обо мне.
     А умер, говорят, неожиданно и тихо. С вечера всё пел церковные песни, весело, жизнерадостно. Мой средний брат у него спросил:
     — Папа, а ты говоришь, что умрешь?
     Он, хватаясь за сердце, бодро отвечал ему:
     — Не умру, но жив буду, — и запел: Христос воскресе из мертвых, — хотя наступали не пасхальные, а рождественские дни.
     Сестра и мать не спали, сторожили его, и вдруг задремали. Проснулись, а он уже мертвый.
     Тиха и безболезненна смерть праведника!
     В недоуменных случаях жизни я заходил к нему на могилку, просил его, и было такое чувство, что я с ним поговорил, как с живым, и всё как-то просто устраивалось в моей жизни.
     К родителям!
     Давно уже не был на могилке своих великомучеников родителей, простите меня и помолитесь обо мне. Вашему сыну тоже выпадают часто беды, но мне легче, чем вам, я верю в силу ваших молитв, ибо много может молитва праведника.

ЖИТИЕ МОЕГО ДЯДИ

     Третий святой, которого я помню, мой родной дядя. Я как-то с ним был даже мало знаком, познакомился тогда, когда загоняли в колхоз. Я в то время стал активно веровать и о вере стал рассказывать и ему. Он слушал внимательно и сразу принял решение: в колхоз идти не надо, это грех, а нужно пойти на муки.
     Вскоре его судили за неуплату налога. На суде он заявил о своей вере, над ним смеялись. Сказать в то время серьезно о Боге — это вызвать смех. Сейчас в настоящее время — благодать, можно говорить и спорить, а тогда заявить о Боге — проявить величайшее геройство.
     — Ну, вот иди, посиди, — заявили ему.
     — Бог мне помощник, — заявил он им.
     Вскоре началась война, отец мой возвратился из заключения, а он нет. Кто-то рассказывал, что его мучали, а он стоял твердо. Неожиданно уверовавший, он навсегда остался стойким. Его, как и моих родителей, стоит причислить к лику великомучеников.

ОГРАДИТЕЛЬНЫЙ РЕВ РУССКОГО СКОТА

     Сегодня пока не вспоминается о других святых, хотя их великое, неисчислимое множество. Но вот что мне пришло на память. Это рев русского скота, когда кончается зима, и ещё сколько-то нужно ждать до весны, до свежей травки. В колхозе кончаются корма, нечем кормить. Ревут, ревут бедные голодно, протяжно, и многие погибают.
     Наверно, все-таки рев русского скота, умирающего от голодной смерти, что-то значит. Может, оттого-то вот мы, забывшие молиться и плакать о грехах, ещё предохраняемся от нашествия хотящих нас погубить их устрашающим ревом.

ЖИТИЕ РУССКИХ ДЕТЕЙ

     Помню, когда раз во время богослужения я как-то вспомнил о двенадцатилетнем мальчике, убитом во время голода за нашей деревней. Я долго плакал о нем и не мог успокоиться. Вспомнилась мне и расстрелянная царская семья, убитый мальчик царевич Алексий. Вспомнился мне и младенец у моей сестры, умерший за пазушкой, когда она безнадежно искала пропитание.
     А сколько детей умерло мученической смертью мне неизвестных? Не их ли святыми слезками мы живем?
     Все младенцы, все дети убиенные на русской земле, помолитесь Вы о нас, грешных, да Господь помилует Русскую землю, да прекратятся на ней аборты, убиение нерожденных детей.
     От Ирода умученные, вразумите вы других иродов, больше не мучать, не терзать русскую землю.

ЖИТИЕ МОЕГО НАРОДА

     Развратился сейчас мой народ: пьянствует, развратничает, ворует, обманывает. Его осуждают многие, и даже ненавидят, но я не могу его судить.
     Я видел как-то пьяницу, он входил молча в вагон, его все толкали, обзывали всякими словами, он покорно всё принимал, не огрызался, но я взглянул в его глаза и увидел, что и он сам себя осуждает и потому принимает всё покорно.
     Другие пьяницы огрызаются, а этот не огрызался. И вспомнил я, что пьют от отчаяния, от великого горя или от пустоты в душе. Ведь их всех безжалостно обворовал атеизм, и пьяницы на Русской земле все великомученики, безблагодатные пусть, но от этого и страшнее мучения.
     Потом этого пьяницу все-таки вытолкали, он чуть не попал под автобус, и вот тут-то все всполошились и пожалели его.
     А сколько пьяниц валяется на улицах, мочит их дождь или запорашивает снежок. Раз около полузамерзшего я остановился, стал его толкать — никаких движений, на лице лежит снег и не тает. Ко мне присоединилась женщина, та энергичнее стала его трясти. Вдруг он заворочался. Ещё присоединились, растолкали, довели до метро. Что-то он пытался произнести, вроде: "Волк, волк..."
     Да, многие теперь на положении волков, их истребляют, как и тех, но никто не жалеет их.
     А развратники, которые нашли в этом смысл... Мне вспоминается не это, а когда они уже никому не нужны, все их обходят, и они как должное принимают муки за свои грехи.
     А как русских крестьян целыми семьями вывозили из насиженных мест и оставляли замерзать или умирать от голода. Немногие из них выжили.
     А как дворян истребляли, расстреливали. Рассказывают, Великая княгиня, сброшенная в шахту и расстреливаемая, всё никак не умирала и пела "Воскресение Христово видевше".
     А сколько вообще расстреляно, сколько уморено в лагерях, сколько погибло на фронте с ничего незначащим криком. Умирали, а за что? Чтоб их дети мучались?
     Господи, не могу судить мой народ, не суди его и Ты. Прости его за муки, вольные и невольные. Великомученик мой народ — он свят. Он кается в своих грехах, я не раз слышал:
     — Какие мы люди теперь...
     Ты смиренным даешь благодать. Дай благодать моему народу, очисти его, убели. Да будет свят! А я дерзну назвать его святым, великомучеником, память ежегодно исполняется 7 ноября нового стиля. Новый праздник русских святых, в земле российской просиявших.
     Тропарь. Вси святии мученицы в земле российской просиявшие, изгоняемые и расстреливаемые, удушаемые и замученные, в голоде, холоде, наготе дни свои скончавшие, молите милостивого Бога да подаст Он нам Свою благодать припасть к Его стопам и очиститься от всех грехов, на нас безбожным временем наложенных, и да поможет Он нам всем победно достигнуть вечного упокоения от всех трудностей в Царстве Небесном.

ЖИТИЕ МОЕГО ПРЕПОДАВАТЕЛЯ

     Он только что умер, ещё сегодня четвертый день, а уже его хочется занести в книгу святых.
     Не знаю я его жизни, он был постоянно мятущимся, ищущим, всё раздавал, как только приобретал, не смотрел кому и сколько.
     Я с ним не во всем соглашался, он не отстаивал свои взгляды. "Ну, ладно, ну, ладно", — повторял он. Иногда принимался ругать, безжалостно трепля за подбородок слушающего, это не только меня. Упирал на послушание и смирение. Но, видя, как у нас всё разваливается, ругал высшую иерархию: доколе?
     По натуре был робок, кажется всего боялся, но вдруг переступал порог робости, жадно тянулся к запрещенной литературе, кричал:
     — Пора прекратить калечить людей! — потом снова робел, плакал:
     — Вы уж простите меня.
     Ко всему и всем у него было дело, во всё вникал, спешил сделать больше. Всё не хватало жизни, хотя его Бог наградил долголетием, восемьдесят три года прожил. Вот бы еще немного, а силы сдавали.
     И в таком состоянии всех выслушает, поплачет вместе. Духовник был незаменимый. Причащая на дому, под подушкой у больного оставлял деньги.
     Помню последний мой разговор с ним:
     — Ну, расскажи, — обратился он ко мне, и тут же начал читать мораль.
     Прислушиваясь к возражениям, соглашался, радовался самому малейшему доброму делу. Горел! — вот что определенно остается от него, и угасая, тоже горел.
     Рассказывают, что уже в полузабытьи всё благословлял, приговаривая:
     "Ну, идите", — напутствовал в жизнь или на подвиг, а потом:
     — Споем Воскресение Христово видевше, — увидел воскресение Христово. От этого воскресения просвещенный, не забуди нас, оставшихся здесь, в своих молитвах.
     P.S. Выяснилось, что он один из троих, которые в начале советского безбожия дали обещание Богу до конца дней своих делать дело Божие, не выставляя его напоказ. Одному досталось заключение, тайно проповедовать и окормлять, умер под именем "бухгалтер", другому — апологетика, никто не знал, что он священник, писал очень смело и убедительно, а вот этому — исповедничество во всех смыслах этого слова. И все делали так, что никто не мог даже догадаться, что это они. Не их ли делами и молитвами мы живем, шумя на чужой славе?

ЖИТИЕ МОЕГО ДУХОВНИКА

О. Николай умер несколько лет тому назад. Жил он незаметно, сосредоточенно, и для других, и теперь о нем вспоминают, как о чем-то особенном, только каждый светлеет при упоминании его имени. Он умел выслушать, подать нужный совет, утешить. Наверно, он ни с кем не спорил, и никого не поучал, но всё, что он говорил, оставалось в памяти, к нему ходила вся Москва за советами.
     Умер внезапно, хотя до этого, кажется, перенес инфаркт. На отпевании было много священников, народ заполнил весь храм, улицу, останавливался транспорт. Гроб его несли около трех километров на руках.
     После его смерти стало известно, что он жил с женой, как брат с сестрой, а те дети, которых он вырастил, не его, взяты им из приюта. Из своей зарплаты он регулярно выделял нуждающимся.
     На отпевании его брат — епископ сказал: — Честна пред Господом смерть преподобных Его.
     Его, видимо, нужно причислить к лику преподобных, потому что он жил, как монах, но по мудрости, видимо, — к лику святителей.

ПОСЛЕДНИЕ СТРОКИ

     Сейчас в России совершается процесс вокресения. Если бы у нас открылись глаза, и мы увидели, как совершается, были бы поражены делами Господа. Как всё чудно и удивительно, ничего нет случайного, и всё кладется на свое место.

     Очень важно отличить главное от второстепенного. Когда нет этого отличия, люди спорят и не понимают друг друга. Главное — объединяет, второстепенное — закрывает на всё глаза, и люди становятся врагами, притом считая каждый себя в отдельности, находящимся в Истине. За Истину дубасят друг друга, а Она стоит и плачет о них. Истина — в любви!

     Рассказал Пятидесятник. В лагере нас, людей разных вероисповеданий, отделили от всех заключенных и собрали в одну палатку, необорудованную, холодную. Думали, говорят, что мы перессоримся. А мы удивительно дружно жили. Старичок православный чистюля был, он на работу не выходил по старости, и содержал палатку в идеальной чистоте. Мы все неустанно молились, пели вместе. И они увидели, что ничего у них не получается, и развели нас снова по другим палаткам.

     Кажется, уже утихла буря в душе, но вдруг, откуда ни возьмись, снова подымается. Как нужно постоянно бодрствовать!

1979