Митрополит Евлогий (Георгиевский). ПУТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ. Воспоминания.
Глава 21.  МИТРОПОЛИТ ПРАВОСЛАВНОЙ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ

1. ПРИХОД КАФЕДРАЛЬНОЙ АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЦЕРКВИ

Первые мои впечатления по приезде в Париж на постоянное жительство были отрадные. Чудесный большой храм, образованное, достойное уважения духовенство, толпы молящихся. Наплыв богомольцев был так велик, что храм не вмещал всех собравшихся, была давка; на церковном дворе, даже на улице перед церковью – всюду толпился народ. Кого-кого только тут не было! Люди всех состояний, возрастов и профессий: бывшие сановники и придворные, военные в затасканных френчах, интеллигенция, дамы, казаки, цыганки, старухи, дети... В холод, в непогоду – все такие же огромные толпы. Я, бывало, беспокоюсь, что люди мокнут под дождем, а один прихожанин иронически отозвался о толпившихся на дворе: "Дворяне" посудачить приходят..." В этих словах была доля правды, поскольку храм на рю Дарю стал в полном смысле слова живым центром эмигрантской жизни. В церковь шли не только помолиться, но и встретиться в церковной ограде со знакомыми, обменяться новостями, поговорить о политике, завязать какие-нибудь деловые связи. Однако главным побуждением была потребность помолиться. В народной толпе чувствовался большой духовный подъем. Скорбные, озлобленные, измученные люди тянулись к храму как к единственному просвету среди мрака эмигрантского существования. Они несли сюда свои печали, упования и молитвы; тут забывали свое горе, обретали надежду на какое-то лучшее будущее. В первые годы религиозное усердие эмиграции было трогательное. Несмотря на горечь и ужас жизни, веяло религиозной весной, не было в людях той безнадежности, того уныния, которые овладели душами впоследствии.

Духовный подъем церковного народа мне передавался. Я входил в жизнь моей паствы, сливался с нею, стали завязываться знакомства, возникали личные отношения. Но очень скоро я понял, что организовать церковноприходскую жизнь мне будет нелегко. Богомольцев тысячи, но все люди случайные, не объединенные в единую семью. Я чувствовал себя потонувшим в этой неорганизованной толпе и, должен сознаться, поначалу ею не овладел. На кого мог я опереться? На духовенство? Оно было просвещенное, достойное, но никогда не имевшее большого прихода. Контакта с нахлынувшей эмигрантской массой у него и быть не могло. Два мира, две психологии... Духовенству надлежало понять, чем эмиграция жила, а этого понимания ожидать от него было невозможно. Эмиграция – новое, невиданное явление – внесла в тихую церковную усадьбу на рю Дарю суету, беспорядок, непонятные притязания... и духовенство, не понимая своих прихожан, неспособное их объединить, ограничивалось добросовестным исполнением церковных служб и треб. Низшие клирики тем менее разбирались в том, что происходило.

Поначалу была надежда найти опору в Церковноприходском совете, но и она, к сожалению, не оправдалась. Он организовался на основании постановления Московского Церковного Собора, допускавшего участие мирян в управлении церковными делами. В состав его вошли (за немногими исключениями) бывшие сановники, генералы, чиновная интеллигенция – люди народной массе далекие, а по политической окраске почти все одинаковые – крайне правые. Когда в "Последних Новостях" появился рассказ Минцлова "Тайна", в котором разработана тема об Иуде-предателе в Евангельской трагедии, небезызвестная в богословии, в Церковном совете поднялась буря, – и члена Совета, бывшего члена Государственной думы (кадета) И.П.Демидова, помощника редактора "Последних Новостей", исключили как левого из состава Совета большинством голосов против одного – д-ра И.И.Манухина, выступившего с особым мнением в защиту Демидова и вскоре из протеста покинувшего Приходский совет. Мои усилия поднять в Совете интерес к более интенсивной церковноприходской жизни, к запросам церковного народа ни к чему не привели. В заседаниях обсуждали бесплодные вопросы. Товарищ Председателя граф В.Н.Коковцов отозвался о занятиях Совета не без иронии: "Наш Совет интересуют только два вопроса: о сторожах и о гробах" [121]. Сюда же надо присоединить споры, тянувшиеся месяцами, о выселении из церковного дома озлобленного, а потом запрещенного, бывшего военного протоиерея священника Соколовского, о регенте Огородникове, о псаломщиках... Сколько речей, пикировок, жарких прений по поводу мелочей! Вскоре я убедился, что в отношении духовной организации церковного народа на Совет рассчитывать нечего.

Оставалось еще Приходское собрание, созывавшееся периодически. В зал вливалась "улица" – случайные люди, понятия не имевшие не только о церковном настроении, о церковной работе, но и об общественной дисциплине. Речи и дебаты превращались в болтовню о дрязгах, о кляузах, являли борьбу мелких самолюбий и злобных страстей. Однажды дело дошло до того, что г.Н. оскорбил словом г-жу Б., тогда г-жа Р. вступилась за оскорбленную и ударила по лицу г.Н., а тот вернул даме заушение... Это не помешало собранию тут же избрать г.Н. членом Церковного совета и помощником старосты... При таком составе Приходского собрания и столь удручающих нравах, что могли дать периодические заседания с участием мирян! Ничего... Я был в ужасе от этих собраний, в горьком разочаровании, что проваливается идея соборности, что сейчас она неосуществима; мне казалось, Московский Церковный Собор идеализировал наш церковный народ, верил, что он проникнут церковным духом, а реальность была иная: не подготовленные всем своим прошлым к церковной жизни, наши прихожане приносили на собрания свои низменные житейские инстинкты, превращали их в какой-то "базар". Наши парижские приходские собрания напоминали худшие земские уездные заседания. В оправдание можно сказать одно: если б народная жизнь в России развивалась нормально, то и тогда бы понадобились годы и годы, чтобы внедрить соборное начало. Первое время были бы тоже неудачи и безобразные явления, тем более они были понятны в эмиграции с ее больной психологией.

Однако я буду несправедлив, если в обзоре деятельности наших приходских организаций не отмечу положительных явлений.

Защита правового положения и забота об экономическом благополучии прихода заслуга Парижского Церковного совета.

Должен отметить, что редкую энергию и ревность о церкви проявил Товарищ Председателя Церковного совета граф В.Н.Коковцов. Его деятельность в Приходском совете заслуживает быть особо отмеченной. Несмотря на преклонный возраст, сколько забот и труда отдал он Парижскому приходу! За 17 лет до сего дня ни одного пропущенного заседания Совета! Фактически он руководил заседаниями, помогая престарелому настоятелю о.Иакову Смирнову. С таким же ревностным попечением относился он к экономическому состоянию прихода. Все сметы, все финансовые отчеты разрабатывались под его руководством.

Наше экономическое положение было поначалу блестяще: паства усердно несла свои жертвы; видные финансовые деятели, к которым обращался граф Коковцов за денежной поддержкой, также обильно давали свои пожертвования. Благодаря благополучному состоянию церковной казны храм содержался в порядке, производился необходимый ремонт, были очищены стены от копоти, которая наслоилась на прекрасной иконописи.

Несмотря на эти положительные стороны деятельности Приходского совета, оживить церковную жизнь он не мог. Поневоле приходилось часто действовать самому независимо от него.

Прежде всего я решил выправить богослужение. Духовенство привыкло к сокращенным службам. Я его не виню – сказывалась прежняя выучка, но времена эти уже миновали, и нужно было, хоть в какой-то мере, вернуться к некоторой полноте и стройности богослужебного устава. Мне пришлось мягко, но упорно преодолевать старые привычки. Кое-кого из клириков это не устраивало, а у некоторых прихожан, привыкших к кратким службам домовых церквей, вызывало неудовольствие. "Я хожу в нижнюю церковь, там служба короче", – сказала Великая Княгиня Елена Владимировна. "Что же, вы хотите, чтобы обедня длилась не больше часу?" – спросил я. "Да". – "Дурная придворная привычка..." "А... вы большевик!" – заметила Великая Княгиня.

По средам, после Литургии, я ввел молебен с акафистом Божией Матери, привлекавший немало благочестивых людей, особенно женщин.

По инициативе члена Приходского совета П.П.Извольского [122] были организованы еженедельные "беседы" под председательством о.Н.Сахарова. Посетителей бывало довольно много. Читались доклады на темы о вере и Церкви, за ним следовал обмен мыслей, иногда живой и интересный. Эти собрания будили религиозное сознание и имели просветительное значение.

В первый же год моего приезда я организовал сестричество. Привлечение женщин к церковной работе было давним моим стремлением еще в России. На эту тему я в свое время беседовал с игуменьей Леснинского монастыря Холмской епархии м.Екатериной. В дореволюционную эпоху, при бюрократизме в Церкви, народным силам было трудно проявить себя в церковной жизни. В революционные годы после Московского Церковного Собора приходы ожили, народ стал опорой Церкви. Кое-где появились женские кружки – сестричества, – ревностно защищавшие церкви, охранявшие благолепие храмов, благочиние церковных служб. Во время гонений сестричества исповеднически отстаивали церковное имущество, прятали и хранили церковные святыни, спасали священников... Большую услугу оказали они Церкви.

Все это я знал и решил за границей воспроизвести такие же прицерковные женские объединения. Первое сестричество при моем содействии организовалось еще в Берлине. Опыт был удачный. Во главе встала деятельная Е.Н.Безак, сестры дружно сплотились вокруг церкви и не только заботливо обслуживали храм, поддерживая чистоту и порядок, но развили и широкую благотворительную деятельность – посещали лагери военнопленных, больницы и дома для умалишенных, оказывая соотечественникам моральную и материальную поддержку.

По примеру Берлина мне хотелось организовать сестричество и в Париже. Господь послал подходящего человека – Веру Васильевну Неклюдову.

В.В.Неклюдова [123] была личность незаурядная. Старая девица, институтка, фрейлина, она имела за собою опыт общественной работы. Во время войны она состояла в Стокгольме в организации Красного Креста, взявшей на себя попечение о наших военнопленных в Германии и Австрии; через В.В. шла вся переписка с лагерями. Мать ее по происхождению была гречанка, и это сказалось на темпераменте В.В. Экспансивная, горячая, она имела редкий дар воодушевления, которое невольно передавалось и ее сотрудницам. Некоторая нервность обусловливала неровность ее характера: восхищение каким-нибудь человеком сменялось ополчением против него, обожание – неожиданным "ноги моей не будет!". Душа чистая, добрая, преисполненная идеализма и редкая по цельности. Ко мне она относилась с глубокой преданностью. Новому делу она отдалась самоотверженно, и работа быстро и успешно наладилась. Пока В.В. была старшей сестрой, жизнь в сестричестве била ключом.

Сестры заботились о порядке в храме, украшали его в праздники зеленью или цветами, ведали починкой облачений.

Отмечу и просветительную деятельность сестричества. Оно создало "четверговую" церковноприходскую школу в здании русской гимназии. Здесь детей обучали Закону Божию, русскому языку, географии и истории России. В те годы школа работала успешно. В.В.Неклюдова каждый четверг бывала там и лично следила за всем. Стоило законоучителю о.Николаю Сахарову запоздать на несколько минут, – к матушке телефонный звонок: "Верны ли ваши часы? Уже 2 часа, а батюшки нет..."

Первые летние колонии для эмигрантской детворы возникли тоже по инициативе В.В. и ее трудами совместно с сестрами. Великое благодеяние! Сколько детей, протомившись весь год в подвалах либо в мансардах, попадали на лоно природы, на свежий воздух и простор! Устраивали сестры для детей и "елочки" на Рождестве и розговенье на Пасхе.

Все эти начинания требовали расходов. Приходилось обращаться к добрым людям за пожертвованиями. Тут В.В. была неутомима. Бывало, всех обегает, всех обклянчит, претерпит немало неприятностей, а деньги все же соберет. В одном банке директор, какой-то грек, приказал секретарю: "Дайте ей 10 франков", В.В. вскипела: "От себя вам дам 10 франков!.."

Очень широко развило сестричество благотворительную деятельность. Сестры собирали ношеное платье, белье, обувь и раздавали нуждающимся; оказывали и денежную помощь. Посещали они и одиноких русских в больницах, приносили им на Пасхе куличи, яйца; хоронили безродных больных. Тогда денег еще на все хватало. Были взносы, были пожертвования. Дежурную сестру с тарелочкой "на бедных прихода" неизменно можно было видеть в притворе храма за всеми церковными службами, а эмиграция поначалу денег на добрые дела не жалела. Ежегодно в кассу сестричества притекало тысяч пятьдесят – шестьдесят – сумма огромная по сравнению с последними годами.

Раз в неделю вечером, по пятницам, сестры собирались ко мне на чай. Бывали доклады, потом следовали по поводу них беседы. Особенно оживилась деятельность сестричества при о.Георгии Спасском.

О.Георгий Спасский был до революции священником Черноморского флота. Уже тогда он занимал видное положение, а когда после Крымской эвакуации наш флот ушел в Бизерту, значение его, как духовного водителя эмиграции, в Бизерте еще больше возросло. После ликвидации флота в Бизерте по требованию французских властей о.Спасский приехал в Париж. Наше духовенство включить его в штат не соглашалось, и я сделал его разъездным священником, отвел ему квартирку в церковном флигеле и положил из сумм Епархиального управления 500 франков в месяц жалованья. Он должен был сопровождать меня в поездках по епархии, помогать мне основывать приходы, по моему поручению умиротворять распри в приходских советах на местах и т.д. Понемногу я все же втиснул его в наш приход третьим священником. Он весьма оживил приходскую жизнь.

Одаренный человек, прекрасный оратор, литературно образованный, довольно светский (любитель театра), он являл тип священника нового склада. В России такие священники встречались, но большинство подобных духовных лиц были люди мало церковные, требы исполняли кое-как, зато увлекались чтением лекций на религиозно-философские темы. В о.Спасском этого уклона к рационализированию вопросов веры и Церкви не было. Молитвенный, церковный, глубоко религиозный, он любил служить и служил с подъемом, любил причащаться; не свысока, а истово и смиренно исполнял требы, ревновал о службе Божией, о ее полноте и благолепии. По воскресеньям в 5 часов он служил молебны с акафистом, а после них вел религиозные беседы. Собиралось довольно много молящихся, преимущественно его искренние почитатели. Эти беседы имели несомненно просветительное значение. Проповеди его были блестящи по форме, живы, энергичны, хоть и не очень глубоки по содержанию. Любил он читать и лекции с благотворительной целью. Я назначил его духовным руководителем сестер. О.Георгий внес в сестричество дух единения и умел возбудить в них интерес к религиозным вопросам. По пятницам он вел систематические беседы: первый год – краткий курс апологетики, второй – толкование Священного Писания, третий – толкование богослужения. Изредка для сестер он служил Литургию, это способствовало развитию в них сознания духовного единства.

Но главная заслуга о.Георгия Спасского, которую необходимо отметить, – его умение входить в индивидуальное общение с душами. Он являл пример настоящего пастырства, той Seelensorge, которая лежит в основе пастырского служения. О.Спасский становился другом, наставником тех, с кем духовно общался, посещал своих духовных детей и в каморках и в подвалах, назидал и утешал, одаривал кого крестиком, кого просфорой, образком или молитвенником, помнил всех именинников и именинниц, все особо памятные в семьях дни... Он обо всех заботился и во все входил. Иногда ему случалось за день побывать в 25–30 домах. Себя он не жалел нисколько. Неудивительно, что он надорвался и сгорел в этом непосильном, ревностном труде. О.Георгий Спасский был, несомненно, выдающийся священник. Он скончался скоропостижно от разрыва сердца 16 января 1934 года во время чтения своей лекции "О догмате"; она была вводной в цикле лекций, в которых он предполагал дать анализ и критику религиозно-философских и богословских трудов наших современных мыслителей: о.С.Булгакова, Бердяева и др. В роковой вечер, говоря о догмате, о.Георгий сказал несколько слов о знаменитом авторе "Догматического богословия" митрополите Макарии, которого его современники-богословы обвиняли в либерализме, упомянул и о скоропостижной и загадочной его кончине в купальне, вызвавшей когда-то немало кривотолков. Не успел о.Георгий рассказать об этом, – ему сделалось дурно, и тут же на эстраде он скончался...

При жизни популярность о.Спасского была велика, и смерть ее не умалила. Гроб с останками покойного оставили в помещении при нижнем храме Александро-Невской церкви. Там он стоит и поныне [124], неизменно убранный свежими цветами. Некоторые почитательницы о.Георгия в своей преданности его памяти доходят до фанатизма и истерики, и даже гроб его превратили в предмет почитания.

Кем можно было заменить покойного о.Георгия? После некоторого раздумья я остановил свой выбор на о.А.Ельчанинове. Это был тоже пастырь незаурядный: чуткий, высокодуховный, учитель молодежи, литературно образованный и весьма начитанный в аскетической литературе. Но Господь не судил ему проявить своих дарований в нашем приходе. Он послужил одну неделю и внезапно, в Страстной Понедельник, в церкви перед службой тяжко занемог. С ним случился припадок – проявление давней его болезни. Больного отнесли домой. Мучился он долго, болезнь никакому лечению не поддавалась, и после пяти месяцев ужасных страданий о.Ельчанинов скончался.

На его место я назначил молодого игумена о.Никона Греве, воспитанника нашего Богословского Института, человека горящей веры и подвижнического духа. Он и поныне служит Церкви Божией, теперь уже в сане архимандрита [125].

Из других членов клира, кроме уже названных мною, следует упомянуть псаломщика-регента Н.П.Афонского. Он бывший студент Киевской Духовной Академии, мобилизованный в Великую войну, потом офицер императорской и добровольческой армий, оказался человеком с недюжинным музыкальным талантом. Я нашел его в одном из германских лагерей, потом он некоторое время работал в моей канцелярии и был назначен псаломщиком в Висбаден, оттуда я перевел его в Париж. Он так прекрасно поставил хор, что сделался любимцем русской эмиграции, участвовал в концертах с Шаляпиным и даже два раза был приглашен с хором в Америку, где имел большой успех.

Наконец, не могу не вспомнить я добрым чувством молодежь, прислуживающую мне в качестве иподиаконов, свещеносцев, рипидчиков и т.д. Эти милые мальчики, моя "гвардия", как я их в шутку называю, с высоким церковным усердием, бескорыстно – под руководством старшего иподиакона П.Е.Ковалевского, человека самоотверженно преданного Церкви, – украшают мое архиерейское богослужение. Ковалевский объединил их в особое братство, которое дало много молодых церковных работников.



Примечания

[121]

   

В склепе в нижней церкви храма стояло несколько гробов; родственники умерших хотели при первой возможности перевезти их в Россию, а пока просили Совет оставить гробы в склепе. Этот вопрос имел сторонников и противников и вызывал бесконечные дебаты.

[122]

Бывший Обер-Прокурор Святейшего Синода; как выше сказано, он вскоре принял сан священника, я назначил его настоятелем Брюссельской церкви.

[123]

Скончалась 24 декабря 1935 г. в Париже (в Рождественский сочельник).

[124]

Впоследствии он был похоронен на кладбище.

[125]

В 1946 г. возведен в сан епископа.