На престоле Израильского царства восседал царь Давид. Это было самое блестящее время его царствования. Обширная страна, от берегов Средиземного моря до берегов Евфрата, вся преклонялась пред его царским могуществом и величием. Окруженный присущей восточным царям пышностью, он восседал на троне и окидывал взором стоявшие справа и слева толпы льстецов и телохранителей, послов подвластных ему народов, долу повергавшихся пред ним со своими дарами, и самодовольная улыбка невольно пробегала по его лицу. Можно ли было ожидать, чтобы среди льстецов и подданных нашелся такой человек, который осмелился бы обличить тяжкий грех его, о котором знал и шептал весь Иерусалим, грех его прелюбодеяния с Вирсавией и тайного убийства мужа ее Урии? Кто дерзнул бы встать пред его троном и прямо в лицо сказать: «Ты, гордый царь, ты недостоин называться помазанником Иеговы и сидеть на царском престоле!» Однако нашелся такой человек, который осмелился это сделать. Вот отворилась дверь в тронную залу, и среди блестящего сонма царедворцев появился человек в грубой власяной одежде. Это был Нафан-пророк. Он рассказал царю историю одного бедного человека, у которого была единственная овечка, которая питалась одной с ним пищей, пила из одного с ним сосуда и спала на одном с ним ложе, и вот один богач, обладавший целыми тысячами овец, простер свою длань на эту единственную овечку бедняка и отнял ее у него. Выслушав эту историю, Давид воспылал благородным гневом и сказал: «Жив Господь, человек, поступивший так, достоин смерти!» Гнев Давида был настолько силен, что исказилось и изменилось даже лицо его и приняло пурпурный цвет. Нафан, устремив на Давида пристальный взор свой, сказал: «Ты тот человек!»

Пророки израильского народа были для него «бичующей» совестью. Там, где засыпала совесть, где не действовали книги закона, где ни у кого недоставало смелости жаловаться, там выступали они со словами правды. Их судебным приговором было слово Иеговы, их сводом законов — обличающая пред лицом Бога совесть, а цепями, которыми они сковывали, власть истины. Они придут, скажут свое слово и исчезнут. Они не домогаются внешней власти и господства, они не устанавливают законов, они только свидетельствуют: «Это несправедливо», говорит Господь!»

Кто в наше время стоит на их месте? Кто между нами должен возвышать свой голос, когда несправедливость вопиет к небу, когда богатый отнимает у бедного единственную овечку, когда он лишает его последней радости в его безотрадной жизни и делает ее еще печальнее и тяжелее, чтобы прибавлять удовольствие к удовольствию, деньги к деньгам, роскошь к роскоши?

Есть ли на это ответ? Если есть, то его можно выразить так: на их (пророков) месте между нами должна стоять христианская Церковь с ее служителями. Чем пророки были для Израиля, тем должна быть она для христианских народов; она должна быть совестью для них. Это ее неотъемлемое право и обязанность, чтобы с церковной кафедры говорилось об общественных нуждах и потребностях времени и освещались они светом слова Божьего.

Но при этой только пророческой обязанности она и должна оставаться, отнюдь не переходя в должность правителя и судьи. Она не призвана вмешиваться в решение спорных вопросов времени, устанавливать законы и порядки в государстве, касаться социальных учреждений, ставить целью своей деятельности всякие жалобы и нужды — словом, удовлетворять житейским потребностям общества. Как-то один человек явился к Иисусу и сказал: «Учитель, скажи моему брату, чтобы он разделил со мною наследство». На что Господь отвечал: «Друг, кто поставил Меня судьею или раздельщиком над вами?» Христос не признавал Своей задачей вмешиваться в житейские дела. Он не был послан для того, чтобы издавать новые законы и устанавливать хозяйственные порядки. В этом случае дело Его быстро погибло бы. Внешние законы и общественные порядки стареют часто быстрее, чем законодатели. Христос не рассуждал и ничего не определял относительно того, какой должен быть образ правления в государстве. Он не решал вопроса и о том, что лучше, бюрократия или народовластие, всеобщее равенство социализма или деление человеческого общества на высшие и низшие сословия, на помещиков и крестьян, на работодателей и работников, на богатых и неимущих. Он имел дело только с душою человека. И когда христианская Церковь, пренебрегая этим примером, пыталась захватывать в свои руки и светскую власть и издавать мирские законы, тогда она вместо хлеба часто давала душам только камни. Когда в конце средних веков папская церковь сделалась всемирною силою, пред которой преклонялись цари и народы, тогда иссякли источники веры, тогда христианство сделалось бездушным и бесплодным обрядовым служением, тогда многие верные сердца отпали от церкви, которая не давала «единого на потребу». Истинно христианская Церковь не должна ставить для себя целью господствовать над правительствами и домогаться там преимущественного влияния.

Правда, она должна иметь силу и власть, но власть пророка, а не царя, власть духовную, а не государственную. И этою силою и властью она уже давно владела и благотворно ее проявляла. Христианство в течение столетий произвело необыкновенный общественный, нравственный переворот. Оно уничтожило рабство; оно вернуло приниженной прежде женщине ее нравственное достоинство, одинаковое с мужчиной; оно положило в мире начало общественной благотворительности в отношении меньших братий, бедных, больных и престарелых, которым прежде не оказывалось никакой помощи. И все это оно сделало без всякого принуждения, без насилия и без всяких писаных законов. Под его влиянием все это возникло и совершилось как бы само собою. Каким же образом совершилось? Евангелие, которое проповедовала Церковь, жгло и бичевало совесть людей до тех пор, пока они не были уже в состоянии более выносить того, что было противно их совести и вопияло к небу.

Так рисует сама история христианской Церкви ее задачу в отношении общественных (социальных) вопросов и нужд нашего времени. Она должна воодушевлять сердца человеческие любовью к Богу и ближним; бичевать и очищать совесть современников словом Божиим и указанием на образ Христа. Она должна исполнять служение Нафана, но не строить козни Авессалома. Среди разгоревшихся страстей при революционных восстаниях и мятежах она должна стоять как священная, неприкосновенная твердыня правды и мира. Она должна проповедовать: «Вы все братья, а Бог вам Отец»; убеждать: «Любите ближних своих, как самих себя». Она громко должна проповедовать, что «суд без милости» постигнет тех, которые «не творят милости». Она не должна говорить, что рабочему, например, необходимо назначить для работы только 8, а не 10 часов в сутки (об этом пусть рассуждают правители и законодатели), но она должна сказать: «Это несправедливо, если кто-нибудь свои миллионы собирает из грошей, отнимая их у бедных рабочих». Не ее дело говорить, что необходимо установить правила и законы, воспрещающие иметь работника, но она должна сказать: «Несправедливо, если ты смотришь на работника как на живую машину, которую заставляешь работать, пока она нужна тебе для твоих выгод, а потом равнодушно выбрасываешь на улицу». Христианская Церковь не знает партийности, она не принимает ни сторону богатых против бедных, ни сторону бедных против богатых. Она не говорит, что все богачи дурные люди, а все бедные хорошие, но она, обращаясь к скупым и жестокосердным богачам, говорит: «Посмотри на того богатого человека, который лишил бедняка единственной овечки, посмотри на эту бесчеловечную жестокость. Этот человек ты!»

А бедным, недовольным, постоянно ропщущим, исполненным зависти людям, ужели она ничего не имеет сказать в назидание и им? Ужели не имеет никакого благовестия и для этих ожесточенных и озлобленных существ? О, конечно, имеет, и история Давида и Нафана может нам сказать какое.

Страстный порыв гнева и раздражение царя указывают нам на одну глубоко человеческую черту. Конечно, рассказ, о котором аллегорически повествовал пророк царю, был возмутительным. Но что он был в сравнении с тем беззаконием, которое совершил Давид? Тот богач, о котором иносказательно говорил Нафан, не отбивал у бедняка жену, как сделал это Давид; не посылал он так коварно на смерть безвинно потерпевшего, как сделал этот царь с мужем Вирсавии. И однако, это вызвало в Давиде вспышку самого священного, нелицемерного негодования, такую вспышку, от которой побагровело даже лицо его. «Жив Господь, такой человек повинен смерти!» — воскликнул Давид, выслушав Нафана.

Мы не должны слишком удивляться сему. Не только из наблюдений над другими, но и из наблюдений над самими собой мы хорошо знаем, что наши чувства гораздо благороднее и возвышеннее, чем наши дела. Благородные чувства для нас ничего не стоят: напротив, они доставляют даже некоторое удовольствие, льстят нашей гордости. А благородные дела стоят нам очень дорого: они требуют от нас самоотвержения и самопожертвования.

На этом разладе между нашими чувствами и делами основывается та благая весть, та поучительная проповедь, с которой христианская Церковь должна в настоящие дни обратиться к ожесточенным против богатых и недовольным своею судьбою беднякам. Она далеко не все сделала бы, если бы сказала им: «Замолчите, не ропщите, не жалуйтесь на условия своей жизни. Покоритесь Промыслу и примиритесь со своим положением; ибо Богу угодно, чтобы одни терпели нужду, а другие жили в изобилии». Но она должна сказать еще: «Если вы в состоянии раздражения жалуетесь на условия и обстоятельства жизни, которые кажутся вам несправедливыми; если вы страстно, с озлоблением восстаете против богачей, возмущаясь их алчностью и жадностью, то поразмыслите посерьезнее и испытайте самих себя, не есть ли ваш гнев гнев Давида, к которому относятся слова Нафана: «Ты этот человек!» Не бываете ли и вы в вашем маленьком кружке так же жестоки и бессердечны к вашим ближним, как и те из богатых, против которых вы так злобствуете? Или, может быть, еще черствее? Не бываете ли, может быть, и вы так же жадны к деньгам и удовольствиям, как они? И если бы вас судьба сделала миллионерами и господами, то не погрузились бы и вы, может быть, так же в это служение маммоне, как и они?

Таковы существенные вопросы, с коими христианская Церковь считает своим долгом обратиться сейчас к совести бедных. Церковь стоит выше всяких партий, ведущих спор между собою. И напрасно упрекают ее в том, что она подслуживает только богатым. Она обращается к обеим сторонам с проповедью о той непререкаемой истине, что корень всех бед земных и всякой несправедливости следует искать не во внешних порядках, но в греховной испорченности человеческого сердца, с его страстью, корыстолюбием и любостяжанием, бьется ли это сердце под сюртуком богача или под блузою рабочего.

В конце же концов, проповедь и благовестие Церкви к богатым и бедным сводится к одному: никто не может жить только тем, что он владеет большим богатством. Поэтому горе вам, богатые, возлагающие все упование свое на богатство и забывающие Бога! Горе и вам, бедные, наносящие смертельный удар душе своей из-за желания быть богатыми!

В свете вечности исчезает всякая разница между богатыми и бедными, на которую мы так много обращаем сейчас внимания, и останутся только души, которые все должны искать ответ на один лишь вопрос: «Что должен я делать, да жизнь вечную наследую?» Аминь.

24 декабря 1905 г.