— Батюшка, расскажите, пожалуйста, как Вы стали священником.

— Дело в том, что главное идет от семьи. Семья по-православному, по-христиански есть малая Церковь. Вся наша жизнь — это множество малых Церквей, которые живут большой Церковью. Все мы имеем здесь, на земле, отца и мать, а их первообраз — это Отец Небесный и Матерь Божия, Заступница усердная рода христианского. Поэтому верующие и называют друг друга братьями и сестрами. Так что основа всей жизни заключается именно в семье.

— Но ведь часто семьи разрушаются.

— Да, сейчас такая ситуация. Все в мире связано. Церковь, конечно, врата адовы не одолеют, но общее влияние мира, общий уход от веры влияет на семью. Первые христиане жили все вместе — единым сердцем, единой душой. Долго, конечно, это не могло продолжаться, потому что такое возможно только в небольших размерах. Это же малое стадо. И как в жизни не встречается на каждом шагу золота, бриллиантов, алмазов драгоценных, так и духовные ценности на каждом шагу не лежат, их не бывает горы. Видимо, в том-то и ценность православных семей и вообще людей, живущих православной, христианской жизнью. Сказано же: «Вы есте соль земли». Соли ведь сколько граммов кладут, чтобы что-то посолить? Немного. Поэтому такие крепкие семьи — как драгоценность, как соль,— не часто встречаются. Но они должны быть, они всегда есть, потому что на них ориентируются. Вот, к примеру, не все же святые. А святые являются светильниками, на которых смотрят, с которых берут пример. Апостол Павел сказал: «Подражателе мне бывайте, якоже и аз Христу». А Христос сказал: «Я и Отец — одно... будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». И вот это преемство живое, учительство от старшего поколения к следующим поколениям, младшим, оно в настоящей семье всегда присутствует.

Почему враг все время старается расколоть семью? Вот у нас все пытались построить новое общество, лозунги разные выдвигали. А это совершенно бесполезная работа, ничего не дающая, если в ее основу не положить твердую семью. Лет тридцать назад директор тридцать первой школы в Москве, в которой мои дети учились, Суворов, беседовал со мной около двух часов, даже больше. Если кто-то заходил к нему, он говорил: «Нет, нет, мы заняты». Хотя я священник, а он человек партийный, кандидат биологических наук, с большим педагогическим стажем, разговаривали мы с ним с удовольствием, потому что говорили на одном языке, у нас не было никаких разногласий. А ведь это были семидесятые годы.

Да, и он сказал тогда очень важную вещь: «Дайте мне воспитанную мать, и я покажу вам воспитанных детей…» А еще он произнес страшные слова: «У нас семьи нет и не будет. Мы идем к краху. Через мои руки прошли те, кто теперь уже стали бабушками. И, глядя на них, я вижу, куда мы идем». Вот пророчество, можно сказать, светского человека. Оно, к несчастью, сбывается и действительно сбудется при одном условии: если люди не обратятся к Богу. Спасет только обращение к Богу, только восстановление семьи. Собственно, Церковь это и делает: занимается восстановлением, укреплением семьи, потому что все, что в первую очередь получает ребенок, он получает именно от родителей, в семье.

Нам, трем братьям, Петру, отцу Николаю и мне, грешному, Господь явил такую милость. Мы родились в семье, где была, по словам Льва Ивановича Суворова, воспитанная мать. Священник Владимир Воробьев, умерший в тюрьме, духовник моего отца, когда мой отец его спросил, как ему строить семью, какую жену выбирать, сказал: «Бери такую, чтобы была или христианка, как кремень, или чтобы из ее души семья христианская перла, вот так!» — и показал. Вот эти два качества — христианка, как кремень, и христианская семья были у моей матери, Любови Владимировны Кречетовой, в девичестве Коробовой. И эта сила христианская — основа в любом деле.

Папа мой был когда-то преуспевающим экономистом. Окончил Московское коммерческое училище, но веяния тогдашние его, молодого, тоже захватили (молодежи это особенно свойственно, к несчастью), и он перестал ходить в храм. Его мама, урожденная Мария Арсеньевна Морозова, была из семьи старообрядцев. Арсений Иванович и Захар Захарович Морозовы — это предки моего отца по материнской линии, и Ногинские так называемые мануфактуры (бывшие Богородские) принадлежали моему прадеду, Арсению Ивановичу. Поэтому старообрядческие устои в семье были твердые.

И вот Мария Арсеньевна сказала моему отцу: «Я тебе в ноги поклонюсь, сынок, сходи, причастись Великим постом». А он ей: «Что ты, мама, я и так схожу». Пришел в церковь, стоит. А с вечера была исповедь, как раз отец Владимир Воробьев исповедовал, священномученик. Он жил на Арбате тогда, у Николы в Плотниках. Отец, пока ждал исповеди, все смотрел на девушек. Понятно, ведь молодой человек был, красавец, высокого роста, чемпион Москвы по академической гребле. Пел, у него голос был, на гитаре играл — все было при нем.

И вот подходит его очередь. Батюшка сидел, потому что он был уже старенький, и отцу пришлось встать на колени. Батюшка спрашивает: «Ну, что, молодой человек, пришли?» Он говорит: «Мама попросила». А батюшка говорит: «Что ж, это хорошо, что Вы маму послушали» — и, ничего не спрашивая, покрыл его епитрахилью. «Что со мной случилось,— отец вспоминал,— я не знаю. Я зарыдал, так только из крана может литься вода — слезы у меня текли ручьем». Батюшка спросил его имя и сказал: «Ну, завтра придете причащаться».

Удивительна, конечно, сила молитвы материнской. За послушание, за молитвы матери, за молитвы священника он получил благодать, которая его переплавила в одно мгновение. Он шел назад, уже не смотрел ни направо, ни налево, ни на каких девушек. Потом начал ходить в церковь. Позже, когда посадили его в тюрьму, он там сидел с архиепископами, с епископами: с архиепископом Феодосием Коломенским, с владыкой Эммануилом (Мещерским). Были там и священники: отец Михаил Шик, отец Иосиф Фудель. Отец на Соловках даже был.

— А сколько же он сидел?

— Да немного, три года. Потом три года ссылки. Когда он уже был в ссылке, в Архангельске, состоял на учете, к нему мама приехала, и они там повенчались. Вот какие были невесты: приехала к политзаключенному — он считался по 58-й статье. Обвинение, конечно, парадоксальное, такое только в анекдотах может быть: «За подстрекательство иностранного государства к действиям против Советского Союза». Не сказано даже, какого государства, просто иностранного. И это обвинение какому-то бухгалтеру!

Вот такие родители. Потом в Москве родился первый сын, потому что мама сразу в Москву поехала. А когда папу освободили, его за сто первый километр отправили — и мы переехали в Зарайск. Мое детство там прошло. Правда, перед войной папа решил перебраться в Волоколамск, это тоже за сто первый километр. Там нас застала война. Папа ушел на фронт, мы оказались в оккупации. Я видел немцев, слышал стрельбу. До сих пор перед глазами стоит: горящий дом, стрельба, взрывы.

— Батюшка, Вы, наверное, молились тогда?

— Очень был интересный случай. Я был еще мал, когда папа уходил на войну, мне было четыре года. Я сидел у мамы на руках, попрощался и сказал: «Надо не биться, а молиться». Они запомнили это. Я-то, конечно, не помню. Потом была оккупация, а потом нас освободили наши войска, и мы опять вернулись в Зарайск.

Мама моя семьдесят пять лет славила Бога: с пятнадцати лет как начала петь, так всю жизнь в церкви пела. Потом уже стала псаломщицей. Конечно, получала гроши, жили мы только огородом. У нас электричества не было, одна керосиновая лампа, но регулярно ходили на все службы: в субботу вечером, в воскресенье утром. Насколько я помню, я начал прислуживать в церкви в шесть лет, во время войны, в сорок третьем году. Дошкольный возраст. Меня Господь сподобил особых милостей. Служил там один очень необычный священник, отец Николай. Помню, как он мне иногда давал потреблять Святые Дары из Чаши.

И с тех пор у меня было знание Церкви, мечты о ней были. Еще когда лежал в кроватке, маленьким, я уже говорил: «Верую, Господи, и исповедую, Ты еси Христос, Сын Бога живаго, пришедый грешныя спасти, от нихже первый есмь аз» — эту молитву перед причащением полностью наизусть, а потом: «Сложите руки, перед Чашей не креститесь...» Господь это дает детской памяти. Я все запоминал с детства.

В Зарайске была послушница из монастыря, Евтихия. Я ее потом нашел в списках расстрелянных в Бутово. У них был духовный отец, они шли за ним с Украины и осели у нас. Когда я пошел в первый класс, она меня начала учить Часослову на славянском языке. И я одновременно начал читать по-русски и по-славянски, я шел параллельно, поэтому читал по-славянски так же спокойно, как и по-русски, уже в детстве. Одна учительница даже говорила: «Кречетов, у Вас в сочинении славянские обороты». Я мог сказать «яко», настолько это было для меня органично, естественно. Поэтому я не понимаю, почему выступают против славянского языка, для меня он родной.

А матушка эта — она потом постриг приняла, монахиня Матрона (Мамонтова),— она меня просила: «Я малограмотная, ты мне почитай». Я ей еще в школе читал письма епископа Игнатия (Брянчанинова), и она мне что-то объясняла. Она не была совсем неграмотной, просто хотела, чтобы я читал. Поэтому многие вещи я знал еще с детства — «Отечник», например. И когда только начал служить, первые проповеди, материалы их все были из детских воспоминаний.

Что интересно, матушка меня называла «духовничок». Я не знал, конечно, что стану старшим духовником Московской епархии. Для меня петь, читать в храме было настолько естественно, что, когда я стал дьяконом, отец Николай, мой брат старший, сказал: «Как будто ты так всегда служил». Я даже не чувствовал особых изменений, мне казалось, что так всегда было.

— Батюшка, кто был Вашим духовником?

— Первым моим духовником был отец Алексий Резухин. Он первый мой наставник, которого я очень любил, я ему даже стихотворение написал, когда его переводили в другой приход. В молодости я стихи писал. Он заронил в нас искру, его проповеди нас увлекли. Мы начали прислуживать в церкви, по нескольку человек ходили.

Когда священник выходил на литию, я, будучи еще ребенком, чувствовал, что это место особое, незримое такое, что нельзя эту линию пересекать. Я и теперь не понимаю, почему люди этого не чувствуют, часто ходят поперек храма.

Я был уже студентом, когда мой отец стал священником. Он очень умно, хорошо говорил. У него был ясный язык, ум светлый, логическое мышление. Он одного курса не доучился в Академии, а учили его старые профессора, еще дореволюционные, старой школы. Он интересно рассказывал, я очень любил его слушать. Отец очень многое мне дал, а мама меня вела практически: я видел, как она молится, как она поет, какая у нее устремленная молитва, видел ее усердие именно к храму, к богослужению. Богослужение для нее было все! Она бросала хозяйство ради него — и ничего, всегда все было, слава Богу. И я видел ее стремление к богослужению, благоговение ко всему этому.

Она мне всегда говорила: «Валюшка, не смей старшим отвечать. Когда старший говорит, ты должен молчать». Вот такое было христианское семейное воспитание, которое требовало послушания старшим, беспрекословия. Внутри, может, ты и упрямишься, но прекословить не имеешь права. Это правило мне очень часто в жизни помогало. Слышу ее голос: «Валюшка, молчи. Не смей, не смей отвечать». Когда мы, братья, между собой цапались, она говорила мне, как младшему, чтобы я прекратил пререкаться. Потому что всегда нужно, чтобы кто-то первый остановился. Остановиться первым очень важно.

— Отец Валериан, а как Вы своих детей учили? У Вас же их семеро, Вы их наказывали?

— Я их особенно не наказывал. Одного как-то раз отшлепал, потом всю жизнь жалел. Пришел домой, а бабушка говорит: вот они сделали то-то и то-то. Я и наказал, мне самому было больно. И потом я больше никогда так не делал, потому что понял, что, когда ребенок что-то не то делает, его можно шлепнуть, чтобы остановить. Когда они дерутся, например, нужно их как-то в это время встряхнуть, привести в чувство. Это может быть шлепок, но без злобы, без раздражения — это не наказание. А выяснять причину драки или учить нужно уже в другое время, когда дети могут это воспринимать.

Я проверил: когда они ложатся спать, в это время у них такое философское настроение, они могут рассуждать о чем-то. Тут очень интересная реакция, для взрослых очень поучительная: вот они крутятся, вертятся, потом им говорят: «Ну-ка, детки, на молитву». И тут же один в туалет побежал, другой упал: «Я не могу больше!» До этого на голове ходили — а тут сразу «не могу». Так и у взрослого человека: становится на молитву, и сразу: «Что-то спина болит». Взрослые — это те же дети, только с хитринкой, с лукавством.

Ну вот, помолятся детки, улягутся, успокоятся, а игрушки, естественно, все разбросаны. И я им говорю: «Видите? Игрушки валяются, а как вы сегодня днем из-за них дрались! В чем дело? Почему так дрались? Не потому, что игрушка очень нужна, а просто, когда один взял, другому тоже захотелось». И я им объяснял: чтобы отнять, нужна сила, а чтобы уступить — смирение, сила воли. Если другой очень хочет — уступи ему. Отказаться от того, чего ты хочешь,— это подвиг.

У нас часто путают упрямство и силу воли, а это вещи совершенно противоположные, только внешне похожие. Иной, бывает, добивается своего и выглядит как человек волевой, хотя у него, может, и силы воли нет, а он просто не может себе отказать в чем-то! И очень часто люди безвольные добиваются своего всеми средствами. А это совсем уже плохо, когда всеми средствами: значит, человек беспринципный, он будет думать только о том, что ему хочется.

Приходилось, конечно, детям это все объяснять. И я часто видел результат: один у другого игрушку отнимает, дергает, дергает, и, когда тот отпустит, он упадет с этой безделушкой пластмассовой в руках, и ему кажется, что он сильнее... Он доволен, а другой говорит: «Ну и что, а у меня осталось смирение» — и этот, первый, сразу такой разочарованный. Вот такие плоды педагогики. Или в другой раз один из моих сыновей, Федор (он сейчас священник), видит: один у другого отнимает что-то и они готовы сейчас подраться. Он подходит к ним и говорит: «Да отдай ты ему, ему это не нужно, он просто хочет у тебя отнять»,— и действительно, и тот, и другой отпустили. А однажды был такой момент: схватились двое, я говорю: «Ну, у кого есть смирение?» Сразу оба руки разжали — и какая-то лошадка пластмассовая или машинка упала между ними.

А самый интересный был момент, когда схватились брат и сестра. Я говорю: «У кого есть смирение?» Сестричка кричит: «У Васьки смирение!» Он, конечно, польщенный, отпустил. Вот Вы спрашиваете про особенности женского и мужского пола. Мужской пол — прямолинейный, а женский — изворотливый.

Конечно, очень важно, чтобы дети всегда хотели молиться. Но не все тут так просто. Иногда им не хочется молиться, в храме стоять. Ни в коем случае нельзя насилием заниматься, потому что это вызывает отвращение, они могут даже возненавидеть всё. Нужно терпения набраться, немножечко уступить. Как говорят, с детьми всегда нужно работать внатяг. То есть нельзя ни сильно тянуть, ни отпускать. Чтобы все время чувствовалась прямая связь, упругая такая, но не отпускающая. Потому что отпустишь — покатится, натянешь — наоборот, оборвется все. Но это уже чутье нужно, к каждому подход индивидуальный.

— Батюшка, в застойные времена были свои проблемы, а за эти десятилетия Вы почувствовали какие-то особые сложности?

— Да, тогда были проблемы исповедничества, а сейчас обратная сторона — которая явилась одной из причин революции. Это когда заставляли в церковь ходить — и вроде бы все в порядке, все ходят, а ребенок подспудно ждет, когда же он наконец вырастет и перестанет ходить.

Вот у нас иногда пытаются всех детей загнать в воскресные школы, и они ходят туда стадом. А ведь тут очень тонко действовать нужно, потому что внешний мир все равно остается. Причем сейчас страшнее в том смысле, что, с одной стороны, в церковь загоняют, а с другой стороны, существуют компьютеризация, телевизация, телеканализация — это вообще страшные вещи. Такого потока информации у нас не было.

Кстати, одна из причин того, что Господь помог нам своих детей воспитать — у нас в семье не было, да и сейчас нет телевизора и даже радио. У нас этот программированный и целенаправленный поток информации на детей не обрушивался. Для этого я привлекал людей авторитетных, чтобы они поговорили с моими детьми. Они удивлялись: «Ну, батюшка, это же Ваши дети…» — «Нет, я прошу вас». Потому что дети своих родителей так не слушают. Это евангельское: никогда пророк не бывает в чести в отечестве своем. Для своих домашних быть пророком труднее всего.

Дело в том, что я сам сталкивался с этим моментом: однажды пришел в одну семью, а там гремит современная музыка. Я стал на эту тему говорить, а ребенок слушал, и родители были поражены: они долбят, долбят, и ни с места, а тут вдруг слушает. Ну, во-первых, потому, что с ним говорил священник, во-вторых, я говорил не по-семейному, а немножечко по-другому. И когда я ушел, они на него набросились: «Надо же! Мы тебе столько раз говорили!» А он им: «Да потерпите, я переболею». Сейчас этому ребенку уже за тридцать, наверное, но такой был факт. Я наблюдал это не раз и в других семьях.

— Телевизора у Вас нет, а как Вы относитесь к театру?

— Я очень любил петь с детства, любил оперу. Голос у меня был, альт, но мутация проходила как-то непонятно. Обычно альт переходит в тенор, а у меня получился бас. И хотя я оперные вещи пытался исполнять, но звучал мой голос по-церковному, как у дьякона. Видимо, манера была такая, поскольку я с детства пел в церкви. Дело в том, что я слышал дьяконов старых, еще дореволюционной школы.

А на театр мне в свое время глаза открыл спектакль «Принц и нищий». Я приехал к своим родственникам на каникулы в Москву, и меня повели в театр. Я был серый человек, никуда не ходил, кроме церкви, ничего не знал, мнение о театре у меня было умозрительное, но я уже с детства знал, что это греховно, идет от скоморохов. И вот сижу я чуть ли не в третьем ряду, в партере. Тут нищий как захохочет: «Ха, ха, ха!» А зрение у меня хорошее было, и я увидел у него полный рот золотых зубов. У меня шок, сразу все померкло, я понял, что все неправда — и тряпье нищего, и одежды принца! И с тех пор, кроме «Идеального мужа», на который мы с супругой ходили, когда она еще невестой была, я больше в театре не бывал. На золотых зубах «нищего» кончился весь мой театр. Опера для меня осталась как музыка, как пение, а все остальное... На оперу я очень много ходил.

— А детей в театр водили?

— Нет, ребят я, по-моему, никогда в театр не водил. Когда они в школе куда-нибудь всем классом ходили, мы их отпускали, но в театре они, по-моему, не были. Они дома слушали музыку, классическую. Я пел. У нас всегда пели: русские песни, романсы, оперные вещи.

— Батюшка, у Вас дом хлебосольный, гостей много бывало?

— Нет, у нас много гостей не бывало. Некогда просто. Собирались обычно или родственники, или близкие по духу люди. У нас в семье был сухой закон, никогда не было вина на столе. Поэтому дети, пожалуй, чуть ли не до семи лет не знали, что такое спиртное, что такое пьяный. Однажды пришли с прогулки, говорят: «Мы видели дяденьку, у него, наверное, голова кружится, он держится за стенку, видно, больной». Мы тогда жили в центре Москвы, на Пушкинской площади.

Потом, помню, второй сын, когда я уже священником служил, пришел и говорит: «Знаешь, пап, есть люди неверующие». Дети не знали, что есть неверующие люди. Они жили в своем мире: церковь, дом, родственники. И они думали, что все люди верующие, даже в то время. Вот что значит семья, окружение, общение.

У нас дома всегда читали что-нибудь из житий святых, часто светскую литературу, русскую классику и зарубежную, христианского духа — Диккенса, Гоголя, Пушкина.

— Батюшка, а у Вас времени на детей хватало?

— До принятия сана, конечно, времени было больше, и я старался заниматься с детьми. Они это как-то серьезно воспринимали. Помню, вхожу однажды, а старший мой сынок спрашивает: «Пап, а ты кто?» Что ему ответить-то? Он так смотрит на меня выжидательно, а потом говорит: «Валериан Михайлович, наш отец». А их уже трое тогда у меня было, и они вопросы ставили очень серьезные. Второй сын как-то подходит к маме: «Мама, курочка делает яичко, но она ведь тоже из яичка. А откуда взялось яичко, когда курочки не было?» Ребенок это сформулировал в четыре года. Мама, конечно, ответила очень просто, ясно: «Господь сотворил курочку, а курочка несет яички». И все встало на свои места. А теперь детям голову морочат, что сначала была икра, потом икра стала большая, получилось яйцо, рыбьи яйца. В общем, мудрят!

Вообще в отношении воспитания у верующего человека все просто получается. Когда я уже стал священником, я понял, что только вера дает широту взгляда на жизнь, а безверие суживает. Наука вообще загоняет в шоры: вот этого нет, есть только это. Причем доводы типа «наука уже доказала, что этого не может быть» — абсурд, потому что наука может только сказать: «Вот это знаю, а дальше не знаю». О таких вещах я с детьми говорил, объяснял.

— Отец Валериан, как Вы готовились к тому, чтобы стать священником?

— Я считал, что быть священником — это дар. И в Лесотехнический институт поступил, потому что отец сказал: «Собираешься быть священником — приготовься к тюрьме. Приобрети специальность, которая может у тебя быть в тюрьме». На врача я учиться не решился, а вот на эту специальность пошел. Ведь заключенных на работы посылали, на лесозаготовки.

— Это было уже как исповедничество.

— Я готовился к принятию сана и не был ни пионером, ни комсомольцем, хотя это было непросто в те времена. Но Господь умудрял меня. Я знал, что за отказ сажают, расстреливают, поэтому максимально лояльно говорил. Меня спрашивали: «Почему ты не хочешь быть пионером?» А я отвечал: «Разве может пионер ходить в церковь? Нет, не может. Тогда вы не можете меня принять, ведь я же хожу в церковь». Господь давал мудрость.

— То есть Вы так открыто, прямо говорили?

— Да. Они же со мной беседы проводили. С комсомолом так же. Но я стоял на своем, и они отстали.

Однажды отец сказал мне, как это важно — исповедь, проповедь, живое слово священника. Я, конечно, понимал, что самое важное — это богослужение, но важны и исповедь, и проповедь. И вот я задумался об этих словах отца. Мы помолились, легли спать, и вдруг я себя увидел в приделе Архангела Михаила в храме Благовещения, в котором я вырос (там было два придела: один Архангела Михаила, другой — Преподобного Сергия). Вижу себя стоящим на амвоне, в облачении, с крестом, и мне как бы внутренний голос говорит: «Ты желал быть священником — вот ты священник. Ты считаешь важным исповедовать — вот и исповедуй». Я взглянул — полный храм народа. Взялся за крест, как брался отец Алексий, и думаю: «Что же сказать?» Глаза закрыл, потом открываю и чувствую, что руки стиснуты, а я лежу — закрыл глаза во сне, а открыл наяву. Настала ясность, и я чувствую: я же не готов! И самое удивительное, что, когда я уже был диаконом и приехал как-то в семинарию, владыка Филарет (Минский сейчас), ректор семинарии, поворачивается ко мне и спрашивает: «Готов? Я так не готов». И до этого был еще один момент: когда я познакомился с духовником Николаем Голубцовым, я ему говорю: «Я собираюсь быть священником», а он мне: «Готовься, я к этому готовился всю жизнь». И я, как во сне, почувствовал: не готов. Потом, когда я собирался жениться, он мне тоже сказал «готовься», и архиерей спросил: «Готов? А теперь готов?» А я говорю: «Разве можно быть готовым? Всегда не готов».

— Батюшка, Вы сподобились служить со столькими замечательными людьми, расскажите об этом.

— Это все подвижники. Об отце Николае Голубцове сейчас уже вышла книжка. Я сподобился с ним немножко общаться. Это удивительная личность. Глубоко духовный человек. У него был особый дар исповеди. Часто в его проповеди я слышал ответ на те вопросы, которые у меня возникали, он как бы отвечал мне, настолько у него все было жизненно. Это особый дар.

Потом, поскольку отец Николай Голубцов скончался, я через Елену Владимировну, свою тещу, познакомился с владыкой Стефаном (Никитиным), у которого был в Калуге всего за неделю до его смерти. Позже, когда он скончался, я поехал в Калугу на отпевание, а оттуда на машине вместе с гробом приехал сюда, в Отрадное. Здесь я стал ездить к отцу Сергию. Как-то я ему сказал: «Прихожу на работу, все загнанные какие-то. Мне их жалко, жалко людей-то». А он: «Такие, как ты, нам нужны, иди к нам. Инженеров много, а священников не хватает». Ну, я пошел за благословением к митрополиту Пимену, будущему Патриарху. Но Церковь тогда была так зажата, он говорит: «Нам не разрешают». И я подумал, что зря ходил.

Нет, оказалось не зря, потом все сложилось. Я познакомился с личным секретарем Патриарха Алексия Первого (Симанского), Даниилом Андреевичем. Он был председателем хозяйственного управления и взял меня инженером. Потом я поступил в семинарию. Экстерном окончил ее за год, настолько я был подготовлен. Когда экзамен сдавал, пел на подобны сразу, не только на гласы. Однажды, когда уже стал священником, на клиросе запутались, не могли в книжке Богородичные паремии найти, и я вышел и на память прочитал. Я мог прочитать «Шестопсалмие» наизусть, все каноны, ирмосы на память знал. Поэтому мне было несложно.

Еще до принятия сана батюшка сказал мне: «Ты, когда станешь диаконом, служи вполголоса, концы обрывай, иначе пропадешь в диаконах». Однажды отец Герман, он сейчас архидиакон в Даниловом монастыре, мне говорит: «Отец Валериан, что ты там мямлишь?» Я отвечаю: «Да не получается». А он: «Врешь ты». И потом, когда меня уже посвятили в священники, я тогда как выдал паремии в полный голос. Все: «Ах! Такой дьякон!» — но уже поздно. Но я поплатился за это. Я должен был в Отрадное попасть сразу, но меня Патриарх забрал к себе в Переделкино. Патриарх Алексий Первый любил басок. И я там прослужил полтора года. С монахами сподобился служить, и даже иеромонах Валериан чадом был. Школа это была очень хорошая, потому что монашествующие — это особое. Они все из Лавры были, имели преемство от старого монашества. А потом меня уже сюда, к отцу Сергию перевели, он иеромонах Серафим в постриге. С ним я четыре с половиной года служил. Он много мне, конечно, дал.

В Даниловом монастыре я познакомился с отцом Дорофеем, с отцом Евфросином, которого я причащал и хоронил здесь. Он иеромонах Зосимовой пустыни, десять лет на Колыме отбывал.

Потом отец Тихон Пелих. С ним я два с половиной года здесь служил. Это, конечно, для меня утешение большое. Еще отец Федор был, такой милый старчик, восьмидесяти восьми лет. Отец Николай Морев.

— Батюшка, а как Вы к отцу Николаю Гурьянову попали?

— Я как-то приехал раз, другой. Однажды слышу, говорят: «Батюшку, может, причастить? Батюшка не причащается». Я со старцами всю жизнь, поэтому мне как-то привычно. Стал приезжать чаще, чаще, а потом мне даже такое утешение было: как-то приезжаю, а отец Николай спрашивает: «Наш батюшка приехал?»

— Вот у многих сейчас уныние, ощущение, что все рушится, все разваливается. Что Вы по этому поводу думаете?

— Да нет, нет. Батюшка говорил не так. Духовно-то все укрепляется. Будучи в Переделкино, я встретился с одним схимником, не знаю даже, кто он. Я спросил его, что нас ожидает. Он сказал: «Для тела, для земной жизни впереди — ничего особенного». То есть земная жизнь будет страшней и страшней. А для духовной впереди один только свет.

На самом деле пугаться не надо. Наше поколение прошло войну и послевоенные годы, сталинские времена, хрущевские времена — это все несладкое время. Вот мама моя была большой оптимист, как-то мне это передалось от нее. А что может быть вообще? Мы же говорим: «Яко с нами Бог, яко с нами Бог». С нами Бог действительно, только мы об этом забываем. На самом деле надо помнить: «Разумейте, языцы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!»

Меня всегда, например, интересовали травы. Я убедился, что, оказывается, мы совершенно неправильно живем, ушли от своего, родного, природного. Еще Серафим Вырицкий говорил: «Россия живет от своей земли». Действительно, земля нам столько дает — одна сныть чего стоит, которой преподобный Серафим питался! Сныть, крапива — все это есть, пожалуйста, это ничего не стоит.

Вот преподобный Паисий, афонский старец, говорит: «Если приучить себя к воздержанию и на постную пищу перейти, то с Божией помощью хватит в любое время выжить». Все идет от сознания. Просто надо оставить эту штампованную жизнь, в которой много излишеств.

— Отец Валериан, а как относиться к тому, что со страной происходит? Или надо с этим смиряться?

— А что со страной происходит? Это естественный отбор: кто идет туда, а кто — сюда. Конечно, что бы человек ни делал, результат будет от Бога. От нас труды, а результат — от Бога. Просто Господь может послать такое время, какие-нибудь катаклизмы… Но люди привычные спокойно выживут. Много ли нам надо? Я вот подсчитал: перловка, какое питательное зерно — всего три килограмма в месяц на человека достаточно. Вот так! Я на себе проверил. На год тридцать шесть килограммов. Ну, не одну же ее есть будешь, еще чего-нибудь. Человеку вполне можно в удовольствие жить. Мне рассказывали: в наше время одна монахиня мешок перловки взяла и ушла в горы. Ей крупы хватило на два года, и осталось еще. То есть мы все придумываем, создаем себе штампы: без этого я не могу, без того. Да чепуха это все.

Вот для чего посты нужны, вот чем они помогают. Они сажают на простую пищу, человек видит, что он при тех же возможностях вполне может продолжать трудиться — а духовно, конечно, каждый должен трудиться над своей душой. Детей тоже нужно приучать к простоте, к этой простой пище. Вот почему важны посты для детей. И еще физический труд. Я старался всем своим детям всегда дарить разные инструменты. Вот сейчас сын приехал, говорит: «Пап, ты мне топорик подарил когда-то, с надписью даже». Просто топор, пила и лопата — и все, можно жить. А телевизионное засорение, штампы эти — лишнее.

— Батюшка, так что, нам унывать нельзя, грех?

— Какое тут уныние? Я людям говорю: мне времени не хватает. Когда унывать? Некогда. Это если время есть, можно унывать, а если некогда, унывать не будешь.

Беседу вела
Надежда Зотова