30 мая 1989 г. окончилась земная жизнь архиепископа Иоанна Сан-Францисского (Шаховского) — жизнь долгая и удивительная, жизнь-горение пред лицем Божиим. Она воистину была той евангельской свечой, которую не укрыть ни под каким спудом; из разных стран она светила всему миру, одолевавшему трудные дороги ХХ в.

Владыка Иоанн был личностью яркой, разносторонне одаренной. Монах-аскет, стяжавший дар слезной молитвы; заботливый, любвеобильный пастырь; богослов, миссионер, проповедник, церковный журналист, оставивший богатое литературное наследие. Тиражи его книг, впервые переизданных в России лет десять назад, «растаяли», едва появившись, ибо они относятся к той редкостной у нас сегодня разновидности православной литературы, которую может с удовольствием почитать невоцерковленный образованный человек. А еще архиепископ Иоанн Сан-Францисский был поэтом...

Пусть рифма на «любовь» не создана,
Ей может быть одна любовь ответом;
Поэзия, большой любви страна,
Которую не знают в мире этом.

В долинах мира тот же зреет лед,
И крепнут виноградные настои;
А над поэзией любовь идет
И солнцем, и туманом, и звездою.

Слова любви твоей всегда бедны,
Но, бедностью овеяны великой,
Они родят пророческие сны,
В своих невнятных шепотах и криках.

Князь Дмитрий Алексеевич Шаховской родился 23 августа (5 сентября) 1902 г. в Москве, в Леонтьевском переулке (особняк стоит и поныне). Сюда семья переезжала лишь на зиму, проводя большую часть года в имении Матово, Тульской губернии. Митя рос очень живым, добрым, любознательным мальчиком. «Свое детство я мог бы назвать райским», — напишет потом Владыка. Мальчик был влюблен в окружающий мир: он любил родителей, няню, трех сестренок, лошадку Келячка, которую начал объезжать с шести лет, приволье русской природы. Его веселый, общительный нрав сочетался с любовью к уединению — «общению более высокому», «времени наибольшей жизненной полноты». Митя очень рано пристрастился к серьезному чтению. Он полюбил русскую поэзию, особенно стихи и поэмы А. К. Толстого, а среди них — «Иоанна Дамаскина». Сколь схожи станут потом судьбы этих двух Иоаннов! И сколь схоже станет восприятие двумя русскими поэтами православной веры — как духовного пира, ликующего молитвенного гимна Творцу и Его творению, как невмещающейся в сердце благодарной радости, счастливого сыновства.

Митины родители были людьми религиозными, но детей к вере не принуждали: она входила в их жизнь естественно и незаметно — через первые молитвы перед сном в детской кроватке, православные праздники, чтимые семейные иконы, книги, а главное — через незыблемые нравственные ценности, среди которых особенно почитались правда и мужество.

Осенью 1915 г. Дмитрий поступил в Императорский Александровский лицей, который окончил в разгар революции. Крушение державы не дошло тогда до его юношеского сознания (как, впрочем, и до сознания многих зрелых людей): в памяти осталось ощущение всеобщего радостного возбуждения, обновления, освобождения. Спустя много лет архиепископ Иоанн назовет это предощущением «благодати начавшегося странничества» (своего и всероссийского).

Весной 1918 г. княгиню Шаховскую арестовывают и 15-летний мальчик отправляется в Москву хлопотать об освобождении матери. Бесстрашный «барчук» (не зря она учила его в пять лет спускаться по канату с балкона второго этажа!) дошел до самого Дзержинского и тем спас мать от расстрела. А вот его отцу, предводителю уездного дворянства, избежать этой трагической участи не удалось...

В том же году юный князь Шаховской вступил в Добровольческую армию генерала Деникина (сказав, что ему уже 17 лет). Он был контужен, лечился в госпитале Ростова-на-Дону, потом, вновь рискуя жизнью, пробирался через всю «красную» Россию на север, в свое имение: он теперь был единственным мужчиной в семье и не мог бросить ее на произвол судьбы. И снова шквал гражданской войны оторвал его от матери и сестер, теперь уже на юге. Из России они отплывали порознь; воссоединение произошло лишь на Принцевых островах.

На этих островах мы начали скитанье,
Как будто дальний голос нас позвал
И с Русью совершилось расставанье.

В 1920 г. Шаховские перебрались в Европу. Через год Дмитрий поступил в парижскую Свободную школу политических наук, а в 1922 г. — на экономическое отделение Лувенского университета в Бельгии. Его мать и сестры обосновались в Брюсселе. Будущий архиепископ сближается с И. Буниным, Д. Мережковским, М. Алдановым, К. Зайцевым, другими известными литераторами и философами русского зарубежья. Он публикует свои первые поэтические сборники, религиозно-философские эссе, редактирует литературный журнал. Его принимают в члены бельгийского Пен-клуба, где он знакомится с Полем Валери, Полем Клоделем, Г. К. Честертоном (поразившим русского литератора глубиной личной веры). Блестяще образованный, талантливый, обаятельный молодой человек становится душой эмигрантских «литературных салонов». За внешним лоском легко угадывается искреннее внимание к людям, неподдельная доброта, глубокая порядочность. Он производил впечатление человека очень серьезного, цельного, глубокого. Это спасало его от излишнего внимания поклонниц, ибо красота князя была «притчей во языцех». Так же как и его неприступность, по поводу которой строились самые различные догадки: несчастная любовь в России? смерть невесты? еще что-то не менее драматичное? В него не влюблялись — перед ним благоговели («Старинное благоговенье» — название стихотворения М. Цветаевой, посвященного князю Шаховскому). Создать семью ему так и не пришлось. Пройдут годы, и Владыка посчитает это промыслительным: Господь готовил его для иного.

Удовлетворяя духовную жажду, Дмитрий читал труды Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника. Он имел опытного духовника в лице епископа Вениамина (Федченкова), будущего митрополита. По воскресеньям алтарничал в брюссельском храме во имя святителя Николая Мирликийского. Как и прежде в России, жизнь была радостью — радостью творчества, общения, веры. Будущий путь был ясен: служение Русскому Слову, сохранение и приумножение в изгнании сокровищницы отечественной словесности.

А дальше начинаются тайны — тайны обращения в монашество. «Я был счастлив в мире, — писал впоследствии Владыка Иоанн, — но нечто, изнутри (сразу не ставшее явным), стало входить в меня и могущественным образом отрывать от этого моего последнего жизненного влечения».

Однажды в брюссельской квартире матери он просматривал присланные в журнал рукописи. В тот момент он чувствовал себя бодрым и здоровым, его не занимали никакие посторонние мысли. Вдруг — все исчезло... Князь увидел огромную, стоящую на какой-то древней колеснице книгу, отделанную металлом и драгоценными камнями. На ней была яркая надпись: КНИГА КНИГ СОБЛАЗНА. Очнувшись, он «как-то обмер», но испуга не было, на душе было удивительно легко и спокойно. Смысл видения Владыка осознал позже: из мира Духа к нему протянулась рука, дабы отвести от серьезного духовного соблазна — абсолютизирования неабсолютного, служения литературному слову в отрыве от Слова Божьего. «Был мне еще ряд подобных явлений пророческого значения»,— вспоминал архиепископ Иоанн, но, в отличие от наших «благочестивых рабынь Божиих», он предпочел умолчать об этом. «Это область чрезвычайно трудная и хрупкая. Лучше тут сказать меньше, чем больше. В сущности, ничего не хотелось бы об этом говорить».

Нет, он не разочаровался в своих литературных занятиях, не усомнился в правильности избранного пути. Но постепенно ему стало хотеться чего-то большего — большей свободы, большей остроты чувств, большей красоты, большей подлинности жизни. («Все, что сбыться могло,/мне, как лист пятипалый,/прямо в руки легло,/только этого мало»,— напишет, спустя столетие, об этой непонятной жажде другой русский поэт.)

Дмитрий интуитивно чувствовал, что это большее должно где-то быть. И решил уехать в Африку, в бельгийское Конго, предварительно сообщив об этом решении своему духовнику в Париж. Ответ Владыки Вениамина был странен, краток и категоричен: «Дорогой Дмитрий Алексеевич, нет воли Божией на Ваш отъезд в Африку. Ваш путь — монашество и служение Церкви. Вам надо ехать на Афон».

«Следуй за Мной!» — приказывало письмо. «Иду, Господи!» — ответил будущий архиепископ.

Любовь идет! И нет уже иной
Нам цели жизни в этом мире странном,
Как только жить Любовию одной,
К Ее незримым прикасаться ранам.

Любовь идет бессмертием в уста
И открывает все миры Вселенной.
Сойди ж в Нее, земная красота,
Последний этот луч на небе тленном.

С Афона князь Шаховской вернулся в иноческом облачении. Он стал монахом Иоанном. Это было весной 1926 г.

За постригом последовало поступление в только что открывшуюся тогда в Париже православную Духовную академию, рукоположение во священство, пастырское служение — сначала в Сербии, затем в Германии. Иеромонах Иоанн как будто бы и сам стал свечой, сгорающей во имя Бога и Его любимого создания.

Я, как свечу, поставил жизнь мою
Пред образом Преображенья Тела,
Чтоб, не чадя, свеча моя горела.
За тело мира я сейчас в бою
И тело мира я сейчас пою.
Вся жизнь есть выхожденье из пределов.

Эта свеча растапливала лед человеческих душ. А душа молодого пастыря наполнялась радостью духовного отцовства.

Идя меж душ, рубить скалистый лед,
Покой пустынь благоговейно рушить,
И проводить сквозь тонкий ледоход
На берегах потерянные души,—
Таков мой путь. Небесна и чиста
Встает душа за хладностью земною,
Как водная последняя черта.
Меж берегов оставленная мною.

Он вел души к покаянию. И не только личному. Иеромонах Иоанн принадлежал к тем, наиболее нравственно чутким, представителям русской эмиграции, которые мучительно переживали свою сословную вину перед народом, свою ответственность за него перед Богом.

Мы все грешили в старые года
Сословною корыстью, равнодушьем
К простым, живущим в этом мире душам.
Мы помогали братьям не всегда!
И вот стекла дворянская вода.
Изъездив облака, моря и сушу,
Я понимаю, что случилось тут.
Благословен великий Божий Суд.

Он продолжает поездки по Европе (теперь уже миссионерские), он развивает издательскую деятельность (теперь уже в лоне Церкви), он по-прежнему пишет стихи (теперь уже духовные).

Не отверзайтесь для другого
Отныне, вещие уста!
Греми лишь именем Христа,
Мое восторженное слово!

Думал ли Митя Шаховской, что эти, с детства любимые им, строчки из поэмы А. К. Толстого «сбудутся» в его собственной судьбе, что и ему откроет Господь сокровенный смысл человеческого бытия...

С тех давних пор, когда открылось мне,
Что есть страна, где жизнь еще чудесней,
Моя душа живет на острие
Последней радости, последней песни.

Еще почти не слышен этот хор
Небесных голосов, несущих знанье,
Но изнемог уже небесный взор
В бессилии великого скрыванья.

Об Африке он уже не вспоминал...

С 1932 по 1945 г. архимандрит Иоанн был настоятелем Свято-Владимирского храма в Берлине. Он стойко переносил многочисленные вызовы и проверки в Гестапо: сначала — на предмет своего «арийского» происхождения, потом — для объяснений по поводу запрещенных поездок в «трудовые лагеря». В годы войны его храм стал для многих спасительным духовным ковчегом. Службы шли во время постоянных бомбежек: видя, что настоятель не идет в убежище, прихожане оставались вместе с ним. Это были «литургии верных» перед лицом смерти.

Сегодня ночью плакали сирены
О бедной человеческой судьбе,
А мы вернулись, Господи, к Тебе
Из темного, мучительного плена.

И тихо стало нам, и так легко,
По-новому светло и терпеливо;
А где-то в небе высоко
Гремели молнии разрывы.

То от миров иных склонялась Мать
К сынам неверья и роптанья,
То к людям приходила благодать
Последнего всемирного призванья.

Он не просил Бога сохранить ему жизнь; он просил Его творить Свою волю. И вот однажды, возвращаясь из храма, настоятель увидел впереди зарево очередного пожара: это горело его берлинское жилище, а вместе с ним — архивы, рукописи, семейные фотографии, редкие духовные книги. «Господи, прими от меня эту свечу! Да будет она во славу Твою!» — сказал архимандрит Иоанн.

А потом в Берлин «пришла Россия» — город наполнился русскими, украинцами, белорусами, угнанными в Германию на трудовые работы. Храм не вмещал это море «атеистического» народа. В помощь настоятелю было срочно прислано еще пять священников. Исповеди начинались в шесть часов утра и проходили в церковном дворе. Измученные голодом и непосильным трудом люди в свой единственный выходной день затемно добирались туда пешком через весь город. Своих чад архимандрит Иоанн исповедовал теперь по ночам.

Немцы называли этих людей «остами», пометив каждого специальным нагрудным знаком со словом «Ost» (восток) на голубом фоне. Их подвергали всяческим унижениям: не пускали в метро, выталкивали из трамваев; подростки бросали в них камнями. «Да неужели вы не понимаете, что написано у вас на груди? — обратился к своей новой пастве настоятель. — Ost, Восток — это же одно из имен Господа нашего! Да еще и на фоне неба. Это же Он Сам отметил вас Своим именем, говоря: не бойтесь, Я — с вами. Вы — осты, то есть народ Божий; Его имя — у вас на сердце». Люди плакали. Теперь они носили свои значки с нескрываемой гордостью.

По окончании войны архимандрит Иоанн переезжает в Париж, затем — в США, где в 1947 г. становится епископом, а в 1961 г. — архиепископом Американской Православной Церкви. До самых последних дней своей жизни Владыка Иоанн не прекращал миссионерской деятельности. Его богословские труды, пастырские беседы, проповеди, эссе изданы во многих странах. Но в центре его внимания всегда оставалась Россия. Он жил ее радостями и бедами, пристально следя за жизнью в СССР. Российской аудитории была адресована его многолетняя авторская программа на радиостанции «Голос Америки».

Я — ничто. Но огненное Слово,
Зажигая речь мою простую,
Все идет, идет к России снова.
В этом Слове я ее целую.

Никто бы никогда не обратился к Богу, если бы не увидел отражение Его благодати на лице другого человека, гласит древний святоотеческий афоризм. Действительно: желание присоединиться к какому-либо сообществу (разумеется, не из меркантильных, но вполне искренних побуждений) может возникнуть у человека лишь после того, как он это увидел. Увидел и захотел туда же. Чтобы пожелать воцерковления, нужно сначала увидеть Церковь — людей, которые к ней принадлежат. «Знай я, где найти рыцаря веры, я бы пешком пошел за ним хоть на край света», — писал С. Кьеркегор. «Не верую, ибо не вижу», — говорят сегодня наши сограждане, взирая на церковный народ. Мне повезло: я — видела...

Это было в середине 70-х годов. Мы с подружкой Мариной приехали учиться в Англию, в университет Уорик (недалеко от Лондона), «по обмену». Нам по 18 лет, мы «отличницы, спортсменки, комсомолки», гордость английского филфака. К тому же мы — «глубоко верующие» (но это наш секрет). Мы интересуемся иконописью и древнерусской архитектурой, не пропускаем ни одного концерта духовной музыки, читаем в оригинале Честертона и Льюиса (потому что на русском их тогда не издавали). Глубина нашей веры проявляется и в том, что перед каждым экзаменом, и даже зачетом, мы с Мариной идем в храм и ставим там пять свечей. И получаем одни пятерки. И никогда никому не рассказываем, что дело тут не только в наших познаниях.

И вот мы учимся в одном из британских университетов, «увитых плющом» (то есть старейших). Стараемся изо всех сил, и пока что у нас самые высокие баллы, так что чести державы и вуза мы не роняем и «на буржуев смотрим свысока». Скоро первая сессия. Мы уже почти не спим. Ведь мы и здесь обязательно должны быть первыми. И честно говоря, у нас есть все основания на это рассчитывать. Мы уже убедились, насколько лучше наша система образования. Их преподаватели лишь удивляются: где же это вас так учили? И вдруг...

Я уже не помню, кого из нас посетила эта страшная мысль: а как же наши пять свечей?! Мы похолодели от ужаса. Было ясно, что все — тщетно. Экзамены мы не сдадим. Ни за что и никогда. Мы сидели и растерянно смотрели друг на друга.

— Может быть, у них все-таки есть православный храм?

— Вряд ли... Это ж не Париж.

— Все равно нужно спросить.

Спросили. Оказалось: да, есть. Радости нашей не было предела. В ближайшее воскресенье мы поехали в Лондон «на разведку». Храм при содействии «бобби» (лондонского полицейского) нашли быстро, но был он каким-то странным: подсвечников у икон нет, свечи ставят в притворе в большую чашу с песком, женщины — без головных уборов, а главное — по всему храму стоят ряды деревянных кресел, как у нас в кинотеатрах. «Католики, — решили мы. — Ну, и ладно: свечи-то мы можем поставить».

— Нет, это православный храм, греческий, — сказал любезный пожилой господин за «ящиком». — А вы откуда?

— Из Советского Союза.

— Из России?

— Из Советского Союза.

— Да, да, конечно. У нас тут много русских. В Лондоне нет русского храма и поэтому русские ходят сюда. Вот, кстати, ваша соотечественница.

Он кивнул в сторону элегантной пожилой дамы, которая в это время подходила к «ящику».

— Эти девочки — недавно из России.

— Из России? Туристы?

— Мы — из Советского Союза.—(Сколько можно их поправлять!) — Учимся в Уорике.

Мы вместе вышли из храма и присели на скамейку. Дама представилась: ее зовут Вера Федоровна, она из рода Самариных. Отец, белогвардейский офицер, погиб в Крыму, а они с мамой уехали в эмиграцию. Ее муж умер, и сейчас она живет одна. «Кстати: это же совсем рядом! Пойдемте ко мне — я вам за чаем фотографии покажу».

Мы растерялись: общаться с «эмигрантскими кругами» нам было категорически запрещено. А вдруг узнают?.. Я начала было что-то объяснять насчет нашей занятости и полного отсутствия времени (что, кстати, было чистой правдой), но тут мы увидели ее лицо: в нем было почти горе. «Не можете... А я так обрадовалась... Подумала: наконец-то Господь послал. С русскими по душам поговорю, все у них о России расспрошу. Может, и умирать туда вернусь... Я читаю все, что о вас пишут в газетах, телевизор смотрю. Но это все — совсем не то. Они же вас ненавидят. Британия всегда была нашим противником. Так значит, не можете... А может быть — в другой раз?..»

Она говорила что-то еще, все время путая «вы» и «мы». Говорила торопливо, сбивчиво, взволнованно, умоляюще. Нам стало стыдно. «Вообще-то, сегодня мы свободны...» — «Правда?! Ну, конечно! Сегодня же воскресенье!» Вера Федоровна радовалась, как ребенок. (Да как они узнают? Нет же кругом никого. Да море нам по колено: мы пять свечей поставили!)

С нашей новой знакомой мы проговорили до позднего вечера, открывая друг другу Россию: она нам — старую, мы ей — новую. С обеих сторон обнаружилась масса «белых пятен» и поводов для изумления.

— Это — Ваш отец? — поинтересовалась я, кивнув на фотографию человека в военной форме над камином. В ответ — молчание и ужас во взгляде.

— Вы говорили, что он погиб в Крыму...

— Вы действительно не знаете, кто этот человек?

— Нет, не знаем...

— Вы никогда не видели этого лица?

— Да нет...

— Это наш убиенный Государь-Император, Царь-мученик Николай Второй.

Так мы впервые узнали, как выглядел последний русский Царь.

— А правда, что на Красную площадь по ночам волки приходят? — с детской непосредственностью спрашивает Вера Федоровна.

— Зачем?.. Откуда?..

— Я не знаю... Вот: у нас писали...

Она достает газету с фотографией ночной Красной площади и силуэтами каких-то огромных взъерошенных зверей. Подпись: «Волки у стен Кремля». Мы с Маринкой умираем от смеха: «Это они пришли с ночи очередь в Мавзолей занять!»

Расставались мы как близкие друзья. Вера Федоровна оставила нам свой адрес и телефон. Мы ей — адрес института и телефон деканата. Она все поняла и иронизировать не стала. Уже в прихожей вдруг вспомнила: в следующее воскресенье в храме будет служить русский архиепископ. Очень известный. Князь Шаховской. «Да вы наверняка его по «Голосу Америки» слышали: он с проповедями выступает». Нет, мы не слышали. Во-первых, «вражьи голоса» тогда сильно глушили; во-вторых, некогда нам было. «Обязательно приезжайте! — сказала Вера Федоровна. — И постарайтесь взять у него благословение. Народа, конечно, много будет, но, может быть, повезет, как-нибудь пробьетесь. Это же благословение самого архиепископа Иоанна!»

Мы, дети эпохи дефицита, закаленные в долгих очередях за импортным ширпотребом, — мы да не пробьемся?! Обижаете. Узнать бы еще, что это за «благословение»... Но обнаружить глубину своей веры перед «эмигрантскими кругами» мы постеснялись. «Впрочем, какая разница? На месте разберемся... Главное — это нужно взять, чтобы увезти домой». Нам было ясно, что речь идет о некой ценности, счастливыми обладательницами которой мы можем стать.

Экзамен мы сдали лучше всех и в следующее воскресенье снова устремились в Лондон, предусмотрительно прихватив с собой вместительные сумки, папки и прочую потенциальную упаковку для архиерейского благословения. Приехали к концу службы. У храма — толпа. По совету Веры Федоровны мы заняли позиции во дворе, по обе стороны от входа в храм, как охотники в засаде. Ждать пришлось недолго. «Идет!» — пронеслось в толпе. Владыка вышел на паперть, остановился, щурясь от яркого солнца. Толпа склонилась в поклоне, а он стал делать какие-то странные жесты обеими руками.

Когда я читаю сегодня свидетельства людей, лично встречавшихся с преподобномученицей Великой княгиней Елизаветой, о том, что ни одна фотография, ни один портрет так и не смогли запечатлеть красоты ее подлинного облика, я вспоминаю лицо архиепископа Иоанна. И мне понятно, о чем речь. Все его фото — это и он, и не он. Эту внешность нельзя описать. Красивый, стройный, благородный человек с сияющим лицом и стремительной походкой. «Без возраста»: то ли старец с совершенно юным лицом, то ли рано постаревший юноша. В глазах — радость и доброта. Лицо как будто подсвечено изнутри. «Как это?» — спросит читатель. И я не смогу объяснить. Я видела это единственный раз в жизни...

Мы глядели на него не отрываясь, разинув рты, позабыв обо всем. По мере продвижения Владыки через двор толпа за его спиной смыкалась и двигалась за ним. Нас куда-то понесло вместе со всеми. И тут мы вспомнили, за чем приехали, и в отчаянии, отпихивая людей, бросились за быстро удалявшимся клобуком. «Извините! Пропустите! Мы — иностранки!» На нас смотрели с удивлением и осуждением, но мы упорно прокладывали путь: было такое чувство, будто от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь.

Владыку настигли, когда он уже приближался к своей машине.

— Святой отец! — закричала я ему по-английски. — Пожалуйста, задержитесь на минуту! У нас к Вам важное дело!

— К Вашим услугам, мисс. Только я не святой, я очень грешный человек, — заметил он, улыбаясь.

— Правда?.. Oh, really?..— (Как же Вас называть-то?)

— Так в чем Ваше дело, мисс?

— Видите ли, — начала я светским тоном, — мы специально приехали сегодня из Уорика (в это время ко мне сквозь толпу пробилась Марина) с намерением попросить у Вас благословение, если это, разумеется, Вас не затруднит. Вы оказали бы нам тем самым огромную услугу, и мы с подругой были бы Вам крайне признательны.

— О, с большим удовольствием! — рассмеялся Владыка.

Он опять сделал какой-то жест руками, что-то произнес и поочередно возложил руки на наши головы. Никакой реакции с нашей стороны не последовало. Владыка повернулся к машине.

— Боюсь показаться Вам назойливой, — преградила я ему путь, — но Ваше благословение мы хотели бы увезти с собой на родину, на память. Мы из Советского Союза, мы студентки. Уехать из Англии с Вашим благословением было бы для нас огромной радостью и удачей...

— Так вы — русские? Вы — из России? Почему же мы говорим по-английски? Деточки!..

— Мы из Советского Союза.

— Да, да, конечно, простите меня. Так вы здесь учитесь? И что же вы изучаете?

— Моя специальность — поэтический перевод, — гордо сказала я, — а моя подруга занимается сравнительным языкознанием.

— О, Вы пишете стихи? — (Знала бы я тогда, перед каким поэтом стою! А он ничего не сказал, даже слов «и я тоже»...)

— Мы только что сдали древнеанглийский, — похвасталась Марина.

— Какие образованные студентки в Советском Союзе! И какие красивые, и верующие!..

— Да, мы глубоко верующие, — «скромно» подтвердила я.

— Тогда помолитесь обо мне. И поклонитесь от меня русской земле. А я желаю вам успехов в учебе.

Он снова повернулся к машине.

— Простите... А Ваше благословение?.. Вы обещали... Мы понимаем: Вы сейчас спешите. Но мы могли бы подъехать к Вам за ним в любое удобное для Вас время.

— Деточки!.. Благословенье Господне — на вас! Оно теперь всегда будет с вами, до конца жизни.

Почти всю обратную дорогу мы молчали. Мы почему-то даже не обсуждали, как это оно вдруг оказалось «на нас», это загадочное благословение. Мы были переполнены впечатлениями. Мы возвращались в Уорик с единственным желанием поскорее увидеть этого человека снова, поговорить с ним о чем-нибудь.

— Скажите, когда у вас будет служить тот русский священник, который был здесь в прошлое воскресенье? — спросили мы в храме через неделю.

— Архиепископ Иоанн? Да он уже давно в Америке, в Сан-Францисско! Он прилетал сюда по каким-то своим миссионерским делам, на короткое время, — сказал господин за «ящиком».

— И что — его больше здесь не будет? Он больше не прилетит?

— Вряд ли... Он ведь уже в преклонных годах. Хотя — кто знает?.. Может, когда-нибудь и прилетит, — поспешил он нас утешить, видя, как изменились наши лица.

От обиды и досады нам хотелось зареветь. Как же так?.. Мы не знали... Он ничего не сказал... И мы теперь никогда его больше не увидим?! Мы были раздавлены. Даже к Вере Федоровне идти не хотелось.

Потом горечь потери ушла. Осталось лишь светлое воспоминание об этой, дарованной Богом, встрече, об этом сияющем лице, лике. К тому же «общение» с Владыкой продолжилось: в университетской библиотеке мы старательно переписывали от руки его книги (везти с собой ксерокопии было опасно), а потом, уже в Москве, слушали его проповеди по «Голосу Америки». Вера наша за это время заметно «углубилась»: мы узнали, как следует обращаться к епископу, почему он не святой и что такое «благословение». Архиепископа Иоанна мы теперь называли «наш Владыка», а к пяти «экзаменационным» свечам добавилась еще одна — за его здравие. И казалось, что он все время где-то рядом: «Деточки!..»

Он отошел ко Господу в жаркий, солнечный день. Мне позвонила плачущая Марина: «Ты слышала? Вчера наш Владыка умер. Только что по «Голосу» сказали». Мы зашли в Успенский храм на Таганке и долго вместе ревели у канона.

Храм пора было закрывать. К нам подошел батюшка.

— У вас кто-то умер? — осторожно спросил он.

— Да, наш Владыка.

— Вы — его чада?

— Да нет, он служил в Америке.

— В Америке?..

Батюшка был удивлен и озадачен...

В день своей кончины архиепископ Иоанн отслужил раннюю литургию. После службы он всегда уходил в свой кабинет, где, сидя в кресле, читал Евангелие — большое, старинное, в кожаном переплете. Ровно через час келейник подавал ему чай. В этот раз «аминь» из кабинета не последовало. Осторожно приоткрыв дверь, келейник увидел Владыку с книгой на коленях. Слава Богу: все в порядке. Должно быть, он просто не расслышал. Накрыв чайный столик, келейник тихо вышел из кабинета. Но тут же поспешил обратно, вспомнив, что Владыка почему-то не поблагодарил его. Архиепископ Иоанн сидел в своей обычной позе, откинувшись на спинку кресла. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, в раскрытое окно, в залитый солнцем сад. На лице застыла счастливая улыбка. Руки лежали на страницах Книги. Это было Евангелие от Иоанна. В комнате было светло, но в руке Владыки почему-то горела свеча...

А когда, средь раннего утра,
Мне в Твой Дом идти придет пора,
В тишине Своей, не пред людьми,
Сам из рук моих свечу возьми.

Когда я вновь оказалась в Лондоне, Веры Федоровны Самариной уже не было в живых. В Россию она так и не вернулась. А архиепископ Иоанн Сан-Францисский — «вернулся»: его архив находится здесь. Я верю, что он еще раз вернется к нам — на иконах, прославленным в святительском лике. Верит в это и монахиня Мария (когда-то она была Мариной).

Уходят люди. Каждому черед.
Вся наша жизнь в простом вопросе этом.
Кого Господь к ответу позовет,
Кого утешит Сам Своим ответом.

Не могут уберечься берега
От волн, стремящихся к покою.
Так наша жизнь течет к Его рукам,
Благословленная Его рукою.