К 60-летию Великой Победы

Война. Мое поколение не застало ее, но дыхание ее чувствовалось все детство. Я родился и вырос в переулке, который за время войны был превращен в свалку трофейной техники. В 1944 году переулок очистили, а что не смогли вывезти, затолкали в ближайшие дворы и подворотни. Так что свои первые шаги я делал, держась руками за «опели» и «мерседесы», которые медленно умирали во дворах нашего квартала.

После недолгих раздумий я попросил отца записать свои воспоминания — самое главное, что он сочтет необходимым для нас и внуков, которые могут уже не услышать его живых рассказов. Он согласился. Ну, а что получилось, то получилось.

Николай Евгеньевич Введенский,
сотрудник Благовещенского храма

Военная служба началась для меня 8 октября 1940 года. Пятого числа мне исполнилось 18 лет. День рождения отмечался в семье моего любимого дядюшки В. В. Щеглова. Муж маминой сестры, замечательный художник-график Валериан Васильевич Щеглов, был для меня не только родственником, но другом и наставником, по сути дела заменившим мне отца и сыгравшим главную роль в формировании меня как человека.

Все свободное время я проводил в Кунцеве в семье Щегловых. В их гостеприимном доме часто собирались художники, писатели, устраивались капустники, звучали рассказы о различных поездках и экспедициях. Валериан Васильевич был высококультурным, деятельным и очень щедрым человеком. Причем щедрость эта не была показной, а проявлялась незаметно. Так, по окончании 7-го класса я получил от него посылку. В продолговатом ящике было ружье — двустволка 16-го калибра Тульского Императорского завода и всякие охотничьи припасы. Можно представить, что значил этот подарок для мальчишки, с детства бредившего охотой!

Вот в этой-то родной мне семье я и встретил свое совершеннолетие, а через три дня мама проводила меня до остановки трамвая, поцеловала, и я поехал на сборный пункт. Из вещей у меня был небольшой чемоданчик, в котором кроме кое-какой еды была подаренная дядюшкой трубка и набор табаков: «Капитанский», «Флотский», «Трубка мира» и самый дорогой — «Рекорд». Этот набор соответствовал предстоявшей мне флотской службе. Что я буду служить на флоте, значилось в моем приписном свидетельстве, выданном мне сразу по окончании школы. По приказу наркома обороны Ворошилова у ребят, родившихся в 1922 году, документы ни в одно учебное заведение не брали, а об отсрочках от армии никто и не думал. Военная служба считалась чем-то само собой разумеющимся, а служба на флоте вообще была мечтой каждого мальчишки. И вот трамвай № 5 вез меня навстречу новому этапу моей жизни...

Ночь мы провели на сборном пункте, никаких шумных проводов с пьянством не было. Рано утром после проверки нас погрузили на грузовики и повезли на окружную железную дорогу. Загружали в товарные вагоны из расчета «40 человек или 8 лошадей», и, как писал Ярослав Гашек, лошадям было лучше, так как они могут спать стоя. В нашем вагоне оказалось 32 человека, и у нас на нарах было не по 10, а по 8 человек.

В дороге, заглянув в чемодан, я обнаружил на дне, под бумагой, икону святителя Николая. Ясно — ее вложила бабушка. До 1930 года мы: бабушка, моя двоюродная сестра Люся и я,— жили в Калуге. Мама работала в Москве и приезжала по праздникам. Бабушка была человеком по-настоящему церковным, и в детские годы я постоянно ходил с ней в храм, а одной из первых книг, прочитанных мною, был Закон Божий. На Рождество мы с ребятами отправлялись по домам славить Христа. Но с переездом в Москву посещения храма стали реже, а в комсомольском возрасте — только на Рождество и на Пасху, да и то где-нибудь подальше от дома.

Никто из едущих со мной призывников не увидел икону, а то начались бы насмешки и всякое богохульство. Но что мне было делать? Сначала я всячески ее прятал, а потом вместе с гражданской одеждой отослал домой, объяснив бабушке невозможность держать в полевых условиях такую большую икону. Но в одно из первых писем из дома была вложена маленькая бумажная иконка святителя Николая, с которой бабушка просила меня никогда не расставаться. Действительно, она прошла со мной всю войну, и я не расстался с ней, даже когда пришлось тонуть...

Эшелон прибыл наконец в Махачкалу, где находилась школа Морпогранохраны, занимавшая довольно большую территорию на окраине города. За ней, в двух-трех километрах, возвышалась плоская, как стол, гора Тарки-Тау. Школа была прекрасно оборудована: чистые и светлые комнаты на 10 человек, учебные классы, оснащенные всем необходимым, спортивный зал, клуб, которому мог бы позавидовать любой московский кинотеатр. В бане нам выдали по мешку с обмундированием — от формы № 1 до формы № 6, а после принятия присяги мы получили ленточки к бескозыркам. Дисциплина в школе была строгая, но обстановка дружелюбная. Ничего похожего на современную дедовщину не было. Если и смеялись над кем-то, то по-доброму.

Занятия шли ежедневно, кроме воскресенья, по 8—10 часов. Первые два месяца для всех одинаково, а потом в зависимости от специализации. Готовили по трем специальностям: рулевые-сигнальщики, мотористы и коки. Выбор был по желанию курсантов. Меньше всего оказалось желающих служить коком, а самой большой была наша группа рулевых-сигнальщиков.

Очень много внимания уделялось морской практике, от плетения матов и кранцев до хождения на шлюпке под парусами. Март на Каспии — месяц штормов, и весь его мы провели на трехмачтовой шхуне. Хлебнули моря по полной программе. Особенно трудно было рубить и ставить мачты, крепить их вантами, поднимать и ставить паруса. Все это надо было делать на хорошей волне, а мертвая зыбь на Каспии выворачивала все внутренности. Нескольких человек, которые так и не смогли привыкнуть к качке, списали на берег. После такой подготовки плаванье на морских охотниках казалось легкой прогулкой.

Изучали мы и всякое оружие, и, конечно, должны были в совершенстве овладеть письмом и чтением клотика и ратьера, а флажной семафор и чтение сигнальных флагов было доведено до автоматизма. В июне после экзаменов нас расписали по катерам, но служить на них нам не пришлось...

21 июня мы вчетвером ушли в увольнение. Поехали в шашлычную «У маяка», где готовили превосходный шашлык по-карски и подавали молодое виноградное вино. Увольнение у нас было до 22-х часов, но пока мы обсуждали, что делать после шашлычной, вошел патруль и всем военным приказали немедленно вернуться в свои части. Ничего не понимая, мы вернулись в школу. Несмотря на субботу, все начальство оказалось на местах. Воскресные увольнения были отменены. И в воскресенье в 12 часов мы слушали выступление Молотова. Война! Никто, конечно, не представлял, какой она будет. Воспитанные в духе ура-патриотизма и твердо веря, что «ни одной пяди земли мы не отдадим никому», мы считали, что война закончится нашей скорой победой.

Курсантов поделили между Черноморским и Балтийским флотами. Я попал в балтийскую группу. Все ребята были москвичами, и мы радовались, что ехать придется через Москву и можно будет повидаться с родными. На этот раз нас погрузили в плацкартные вагоны. Ехали весело. Перед Москвой, после нескольких хитрых маневров, поезд остановился. Сопровождавший нас интендант сказал, что поезд в Москву не пойдет, а по окружной дороге перейдет на ленинградскую дорогу. Я бросился искать телефон. Автоматов нигде не было, и я, вбежав в какой-то дом, стал бегать по квартирам с просьбой позвонить по телефону. Мне повезло — мама как раз пришла с работы. Я сказал ей, что я в Болшево, увидеться нам не придется, поезд скоро уйдет и я прощаюсь.

Вскоре эшелон тронулся. Он долго и неспешно маневрировал, и, когда остановился, была уже ночь. Где мы находимся, никто не знал. На рассвете меня разбудили: «Иди, тебя к коменданту требуют». У вагона стоял солдат с винтовкой; по красным петлицам было понятно, что это за род войск. Каково же было мое удивление, когда, войдя в комендатуру станции Москва-Товарная — а это была именно она,— я увидел маму. После моего звонка она сразу поехала в Болшево, не найдя нужного поезда, узнала у железнодорожников, куда отправлен эшелон с моряками, и пошла по шпалам. На каких-то участках ее подвозили на дрезине, несколько раз останавливал патруль, но, выяснив, куда она идет, пропускали. Комендант с удивлением рассматривал маленькую худощавую женщину, рассказывавшую мне свою ночную эпопею. «Вы не торопитесь, раньше пятнадцати часов я эшелон не отправлю», — сказал он.

Вернувшись к вагону, я разбудил ребят. Составили список телефонов, и мама с ним уехала. Те, у кого не было телефонов, разбежались по домам. Часа через три начали появляться первые семьи, а к 10-ти часам весь откос напротив станции был заполнен людьми. Приезжали семьями, с дедушками и бабушками, с малыми детьми. Мама приехала с моим шестилетним братом Борей, с Люсей и бабушкой. Писатель Ильин, с сыном которого мы вместе учились и ехали, устроил митинг. Были смех и слезы, радость встречи и боль расставания, ведь все понимали — многим уже не придется увидеться. В 5 часов комендант объявил отправление. Последние поцелуи, прощания, и поезд повез нас в Ленинград.

В дороге было решено выйти в Ленинграде в форме № 1 — это белая форменка, белые брюки и белый чехол на бескозырку. Форма эта носится на юге, и мы решили надеть ее в последний раз. Встречавшие нас моряки были удивлены, но переодеваться не заставили. Вещи погрузили в машины, а мы прошли через весь город в этой необычной для Балтики форме.

Из Кронштадтского экипажа нас разбирали по кораблям. Я попал во 2-ю бригаду торпедных катеров, которая базировалась на эстонском побережье в местечке Пейпия и на полуострове Ханко. Команда состояла из старослужащих, я один был салагой. Это накладывало большую ответственность, так как корабль был боевой, а не учебный, шла война, и права на ошибки я уже не имел.

В один из походов, получив радиограмму о большом караване немцев, вышло сразу восемь катеров. Караван сопровождали эсминцы, а с финской стороны посменно налетали «мессеры». При нашем подходе эсминцы открыли огонь, но это было не очень страшно, а вот чтобы избежать потерь от истребителей, приходилось изворачиваться. Поставили дымовую завесу, и сквозь нее вышли на боевой курс. Обе наши торпеды раскололи пополам большой транспорт. Всего их потопили три, но и у нас были потери. Один из катеров просто превратился в дымно-водяное облако. Виляя невероятными галсами, мы ушли от преследовавших нас «мессеров». Команда погибшего катера была представлена к наградам посмертно. Но кому от этого легче? Ничто не заменит погибших родным.

Война стремительно приближалась к Ленинграду, и мы получили приказ сопровождать эвакуирующийся из Таллина флот. Этот переход стал одной из самых трагических страниц Балтийского флота. Ранним августовским утром из Таллина начали выходить военные и в основном транспортные суда. Когда караван растянулся в многомильную кильватерную колонну, с финского берега налетели Ю-87. Эскадрилья за эскадрильей они пикировали, сбрасывая бомбы на корабли. Ответный зенитный огонь с наших кораблей особого эффекта не давал, авиации у нас не было, и транспортные суда были беззащитны. На некоторых были вывешены знаки Красного Креста — везли раненых, но немцы бомбили их с особым азартом. Грохот взрывов, горящие и тонущие суда, плавающие обезумевшие люди — этот кошмар нельзя описать словами. Подняв из воды тонущих людей, сколько можно было разместить, чтобы не затонуть, мы полным ходом мчались к берегу, высаживали их и мчались за новым «грузом».

Крейсер «Киров», где размещалось командование, эстонское правительство, банк и другие государственные службы, шел в охранении эсминцев. С идущего в непосредственной близости эсминца «Яков Свердлов» заметили следы торпед, выпущенных по «Кирову». Выскочив вперед на предельной скорости, эсминец подставился под торпеды. Крейсер был спасен... Из транспортных кораблей до Ленинграда добрался только сухогруз «Казахстан». Никто так и не узнает, сколько людей погибло...

Немцы продвигались очень быстро и скоро захватили почти весь южный берег Балтийского моря. Практически все военно-морские базы на Балтике были заняты врагом, и зона действия наших катеров ограничилась Финским заливом.

Мы вернулись в Кронштадт, на базу «Литке», рядом с базой подводных лодок. На якорной площади города была выстроена трибуна, с которой ежедневно выступали военачальники, писатели, артисты. Здесь же моряков записывали в морскую пехоту. После одного из таких митингов я записался в 98-й особый краснофлотский полк. Получив предписание, вернулся на базу и показал его командиру. Он очень расстроился, прекрасно понимая, что бригады и батальоны морской пехоты будут брошены в самые горячие точки фронта и мне придется туго.

Собрав нехитрые пожитки: форму и общую тетрадь с письмами и фотографиями родных,— я ушел в Экипаж, где формировался полк. Нам выдали пехотную форму, но сдавать морскую все дружно отказались, да начальство не очень-то и настаивало. Командовавший нашим взводом мичман спросил, какое оружие я знаю. Я ответил, что любое, и по его приказу разобрал и собрал пулемет «максим». «Будешь первым номером».

Получив коробки с лентами, патроны и наган, я, как в кинофильме «Мы из Кронштадта», обмотался лентами, но долго оставаться бравым матросом не смог: ленты были тяжелые, патроны кололись и ограничивали движение. Вторым номером оказался матрос с подлодки Паша Гомонов — его списали на берег после контузии. Их подлодка попала в серьезную переделку и кое-как приползла на базу. Молодой парень пришел из похода лысым.

Вооружили нас допотопными винтовками времен гражданской войны. Перед отправкой полк построили во дворе Экипажа и его начальник полковник Скульский обратился к нам с речью: «Моряки, вы отправляетесь защищать колыбель революции, город Ленина. Вам выдали форму, но вы не захотели надеть ее, не понимая, что морская форма вас демаскирует, кроме того, она дорогая, а вернутся из вас не все...» Дружный свист и выкрики не дали ему закончить, и морское начальство, от греха подальше, приказало строиться.

На буксирах нас переправили в Ораниенбаум, а оттуда мы дошли до Петергофа. Устроившись около дворца и установив на месте Самсона ящик, я пристрелял по нему пулемет. Он был в полном порядке, а вот воевать с допотопными винтовками было страшновато. Ночью на шоссе наш взводный, вооружившись фонариком, под видом патруля останавливал едущие из Ленинграда машины — якобы для проверки груза. С автомашин, везущих автоматы с патронами, «заимствовали» оружие, и часа через два весь наш взвод был вооружен. Из противогазных сумок выкинули содержимое и заполнили их дисками и патронами.

На рассвете тронулись на передовую. Вот когда я пожалел, что знал любое оружие. Ребята шли налегке, а мы с Павлом сгибались под тяжестью: я тащил пулемет и две коробки с лентами, а Паша коробки и станину — все это помимо вещмешка и автомата. Шли лесной дорогой, впереди слышались взрывы и стрельба, а ближе к передовой стали попадаться раненые. Справа и слева от дороги были видны блиндажи, в стороне громоздились кучи окровавленной одежды. На опушке солдаты рыли окопы — оборону занимала какая-то часть, состоявшая в основном из запасников.

После короткого отдыха было приказано развернуться и приготовиться к атаке. Нужно было отбить окопы, занятые немцами, которые находились метрах в трехстах от опушки. Все происходящее воспринималось мной как нереальность, а щелкавшие по деревьям шальные пули и редкие взрывы мин не вызывали ни малейшего страха. По команде поползли по-пластунски, я волочил за собой пулемет, а Павел — патроны. Немцы открыли плотный минометный огонь, мины рвались со всех сторон. Первая цепь кинулась вперед, стреляя и крича. До окопов добежали немногие, но бежавшие за ними окопы взяли. Никто из немцев не ушел, но и матросов полегло немало.

Окопы были отрыты в полный профиль, с ходами сообщения и выдвинутыми вперед пулеметными гнездами. Мы заняли гнездо на правом фланге, выкинули убитых немцев, установили свой пулемет и захваченный крупнокалиберный немецкий, к которому было много патронов. Стало темнеть. Павел, захватив котелки, пошел на поиски провизии. Вернулся он в сопровождении старшего лейтенанта, который нес полные котелки с едой. Сам Павел тащил ящик с патронами. Увидев у нас два пулемета, старший лейтенант обещал прислать людей для подноски патронов и набивки лент.

Ночь прошла спокойно, немцы молчали. Была возможность похоронить убитых товарищей. На рассвете появилась обещанная «помощь» — четверо мальчишек, одетых в висевшую на них пехотную форму, выглядели перепуганными цыплятами. Их бросили на фронт из глухого мордовского села, и никакой даже самой элементарной военной подготовки они не имели. Винтовку называли ружьем, а вот как стрелять и для чего нужна прицельная планка, им пришлось объяснять. Жалко мальчишек! Вряд ли кто из них выбрался живым из этой мясорубки.

Перед нами простиралось поле, поросшее редким кустарником, дальше на пригорке виднелась деревня, над которой на тросе висел аэростат. Там были немцы. Мы только успели перекусить, как начался артиллерийский и минометный обстрел, и под его прикрытием немцы пошли в атаку. Небольшими группами короткими перебежками они продвигались вперед в шахматном порядке, цепь за цепью. Мальчики упали на дно окопа, и поднять их было невозможно. Стоя на коленях, они крестились и бормотали что-то по-мордовски. Установив прицел, мы с Пашей ждали. Огонь открыли, когда передние подошли метров на пятьдесят. Стрелял я и по бегущим, и по ползущим, не думая о том, что убиваю людей. Странно, но появился почти охотничий азарт и удовлетворение от каждой уткнувшейся в землю фигурки. Самый резвый из немцев свалился метрах в пятнадцати от окопов. Атака захлебнулась. Залив в раскаленный «максим» воду, я заставил наконец мордовскую молодежь набивать патронами ленты.

Через некоторое время послышался гул самолетов и в небе появилась огромная четырехмоторная громадина в сопровождении «мессеров». Из самолетного брюха как горох посыпались бомбы. Взрывы слились в ужасающий грохот, земля дрожала. Мы сидели на дне окопа, сменив бескозырки на каски. Мыслей не было — полное отупение. Эта бомбежка вряд ли нанесла нам большой урон — большинство бомб упало перед нашими позициями. Но тут прилетели «Юнкерсы-87». Эти били прицельно, и все окопы оказались завалены убитыми и ранеными. Если бы немцы пошли в тот момент в атаку, отражать ее было бы практически некому. Но после двух заходов самолеты улетели.

Близился вечер, и Павел с двумя мальчишками пошел за едой. Принесли они только воду, так как кухни разбомбило и мост через овраг тоже. Правда, саперы обещали за ночь восстановить мост, а пока еды не предвиделось. Еще засветло заметив убитых немцев, мы ночью поползли за пропитанием: вспарывали ножами ранцы и забирали хлеб, упакованный в вощеную бумагу, консервы, вонючие сигареты, из фляг выливали шнапс и брали их под воду. Набрали два мешка еды. Залили водой пулемет, набили ленты и легли отдыхать. Ночи стали холодными, но хозяйственный Павел притащил откуда-то несколько шинелей.

Утром окопы стали заполняться моряками — это была 1-я бригада морской пехоты. Рядом с нами расположились ребята с ротными минометами, гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Начался минометный обстрел, на поле выкатились семь или восемь танков, за ними шла пехота. Противотанковых пушек и ружей у нас не было, и вся надежда оставалась на гранаты и бутылки. Танки с хода начали стрелять, ближайший прошел метрах в двух, обдав нас вонью и пылью, но на линии окопов его забросали бутылками, и он догорал у опушки леса. После обстрела я остался один, лишившись и второго номера, и пулемета: одним осколком снесло Павлу полголовы, вторым разворотило пулемету кожух.

Вскоре все кончилось. Танки горели, поле перед окопами было усеяно серыми фигурками, но и наши потери были огромны. Атака не возобновлялась, и я решил пойти в лес в поисках кожуха к пулемету. Нашел неисправный «максим» и из двух пулеметов собрал один годный.

Весь день хоронили убитых, среди них оказался и мичман, сопровождавший нас из Кронштадта. Среди дня пролетело несколько самолетов, сбросивших листовки с призывом «убивайте комиссаров и матросов, сдавайтесь в плен, вам гарантируется жизнь». К листовке прилагался пропуск.

Если бы день кончился на этом!.. Ближе к вечеру пришли три пятитонки, доверху нагруженные ящиками. Нашим надеждам не суждено было сбыться: вместо еды ящики были заполнены стограммовыми шкаликами водки. Пехотная братия начала растаскивать водку. Командиры и комиссары, опасаясь провокации, разбивали бутылки, им помогали матросы.

В темноте к нам явился сильно пьяный пехотный старший лейтенант и, объявив, что он наш начальник, начал заплетающимся языком городить какую-то ура-патриотическую чушь. В это время из темноты донеслась немецкая речь. Лейтенант во весь голос заорал «немцы» и приказал открыть огонь. Я пытался объяснить ему, что стрелять в никуда ночью нельзя, так как из ствола вырывается огненный факел и по нему нас сразу уничтожат. Но водка есть водка: все были трусами, кроме него. Он схватился за пулемет и нажал на гашетку. Длинная очередь полилась в темноту. Случилось то, чего следовало ожидать,— несколько трассирующих очередей просвистело над окопом, и лейтенант свалился на дно с громким криком «мама». Нужно было нести раненого в медсанбат, до которого было примерно с километр. Из жердей и плащ-палатки соорудили носилки и тронулись по освещенной луной лесной дороге. Уже при подходе к медсанбату по нам вдруг открыли огонь — дальше были немцы.

Вернулись на передовую, там творилась суета и неразбериха. Незнакомый командир с нашивками большого морского чина приказал оставить раненого и построиться вместе с другими матросами. Отбирая по 10—12 человек, он назначал старшего и давал задание. Нашей дюжине, которой командовал старшина Костя Яблоков, было приказано идти на левый фланг к дороге. Километра через три наткнулись на немецкие танки, определили их примерное количество и двинулись обратно, но вернуться нам не удалось. Танки и пехота двинулись на наши позиции, какое-то время там была слышна стрельба и разрывы гранат, однако вскоре все стихло. Танки пошли на Петергоф, а мы решили взять чуть правее, на Стрельну. Вышли на поле — это был аэродром с несколькими изуродованными самолетами и зенитной батареей,— но тут же, как зайцы, бросились обратно в лес, обстрелянные внезапно налетевшим М-110. Дальше пробирались лесом, пока с опушки не разглядели первые дома Стрельны.

На пригорке мы заметили троих немцев и еще двоих в окопе; на солнце поблескивал «шпандау». Один из ребят забрался на дерево и осмотрелся. На пути к Стрельне это пулеметное гнездо никак не миновать, но других немцев видно не было, только у окопа стоял мотоцикл с коляской и пулеметом. Похоже, немцы выдвинули эту точку для перехвата отдельных групп вроде нашей, так как до самой Стрельны тянулось поле и укрыться было негде. Решили уничтожить точку без стрельбы. Тихо подползли между кустами и по знаку Кости бросились все сразу. Я ударил «своего» немца ножом в шею, и брызнувшая кровь залила руку и рукав бушлата. Это был первый немец, убитый мною в рукопашной, и, хотя я понимал, для чего они были здесь оставлены, это событие вывернуло меня до самого основания.

Ни войск, ни линии обороны в Стрельне мы не увидели, только несколько солдат около домов. Штаб расположился во дворце.

Очень хотелось есть, и мы пошли по домам в поисках еды. Квартиры были открыты, вся обстановка и вещи оставлены, и ни одного человека. Нашли немного черствого хлеба и несколько банок клубничного варенья, набрали котелки воды и расположились во дворе. Неожиданно в небе появилось девять «юнкерсов», идущих на Ленинград. Они уже почти миновали нас, тут головной самолет, а за ним и следующие развернулись и стали пикировать на дома. Переждав бомбежку в канаве, через завесу кирпичной пыли мы побежали в сторону стрельбы, ко дворцу. Там во дворе стояло три походные кухни. Повара налили нам по полному котелку бульона с кусками вареного мяса — бомбежкой побило много коров, и мясо непрерывно варили и кормили всех желающих.

На первом этаже дворца валялось много стрелкового оружия и стоял ящик с нашими и немецкими гранатами. Одну я сунул в карман. В зале сидели пехотный майор и капитан с комиссарской звездочкой. Выслушав, кто мы и откуда, капитан приказал всем отдыхать. «А вот вы двое,— он ткнул пальцем в меня и стоящего рядом матроса,— пойдете со мной в разведку». Боже, опять разведка!..

Вслед за капитаном мы направились в сторону парка. В ста метрах перед нами протекал канал, за ним — небольшое картофельное поле, а дальше дома, из-за которых била немецкая пушка. Стреляли термитными снарядами — трава и земля горели, несколько термитных брызг попали мне на спину и ноги, боль была нестерпимая. «Живой? — раздался голос соседа.— А капитан готов».

Из дома слева стреляли пулеметы — небольшая команда во главе с капитан-лейтенантом обстреливала немцев. Через полчаса начало смеркаться, и мы потащили капитана ко дворцу. Крупным осколком ему почти перерубило шею, из которой торчали белые, как визига, жилы.

В штабе на этот раз было много морского начальства, которое начало наводить порядок. Матросов и солдат построили во дворе, и капитан первого ранга объяснил обстановку: передовая проходит по берегу канала, дальше до Ленинграда немцы, дорога на Петергоф перерезана. Получалось, что с трех сторон немцы, а с четвертой Финский залив. Со стороны Петергофа вроде бы должны помочь, а пока приказ — стоять насмерть. Матросов распределили по группам в тридцать-сорок человек.

За последние сутки мы с Костей подружились и решили быть в одном окопе. Он предложил притащить валявшиеся неподалеку ворота из толстых досок — во время минометного обстрела их можно было надвигать на окоп.

События последних дней происходили в каком-то автоматическом режиме, и не было времени задуматься о том, что со мной будет. А в эту ночь передо мной прошла вся моя недолгая жизнь: мама, бабушка, Борька, Щегловы, все дорогие мне люди, которых я, по всей вероятности, больше не увижу. Любимой девушки у меня не было, ведь в то время, когда мои сверстники общались с девушками, я все свободное время таскался с ружьем по лесам и болотам.

С рассветом я огляделся. Линия окопов шла метрах в двадцати от канала, на противоположном берегу почти к самой воде спускалось поле, за ним одноэтажные дома, от которых нас не так давно обстреляли, слева — залив, вдалеке сквозь дымку виднелся Кронштадт.

От командира мы узнали, что теперь окружены полностью. Вечером группа добровольцев собралась прорываться в Ленинград. Как можно было идти сквозь 20 километров территории, занятой немцами? И куда девать многочисленных раненых? Но все же в ночь они ушли. Наш старший лейтенант назвал это самоубийством и велел занимать окопы.

С утра после минометного обстрела немцы снова с какой-то тупой безысходностью поползли к каналу — их стреляли, а они ползли. Так продолжалось около часа, пока на противоположный берег не выехал танк. Его башня слегка развернулась, ударил выстрел, и перед нашим окопом завертелись скрюченные руки и торчащие белые ребра — все, что осталось от пехотного капитана. До судорог страшное зрелище. Стало ясно, что танк намеревается методично расстреливать окоп за окопом, и никакие ворота над головой не помогут. Что делать? В двух метрах от нас росла огромная, в три обхвата, ива. Переглянулись с Костей, броском кинулись и залегли под ней. Почти тотчас же грянул взрыв, в воздух полетели комья земли и куски дерева...

Пришел в себя, когда на глаза потекла теплая кровь. Из кисти левой руки, пульсируя, тоже выбивалась кровь, в боку закололо, и тельняшка стала намокать. Начал соображать: ведь если я все вижу и понимаю, значит, ранение в голову не смертельно. Рядом тихо стонал мой напарник, уткнувшись в землю и медленно приходя в себя. Вытащив из сумки чистое полотенце, я обмотал голову. Возможно, полотенце было принято за белый флаг — смотрящая прямо на меня танковая пушка молчала.

«Костя, прыжком в канаву, иначе конец!» Какая-то неведомая сила заставила нас проскочить четыре метра и плюхнуться в канаву с жидкой грязью. Взрыв — и наш окоп превратился в дымящуюся воронку. Проползли под прикрытие домов и отдышались. Осколок по касательной продрал голову, в руке застрял осколок, конец большого пальца болтался на коже, из него сильно лилась кровь, а что было в боку, разглядывать некогда. Продезинфицировав «естественным» способом руку, прилепил кусок пальца и перевязал лоскутом полотенца. У Кости осколок застрял в бедре — перетянул его жгутом и перевязал рану. Побрели между домами, мимо землянки, набитой женщинами и детьми, к штабу, где не оказалось никакого начальства. Встретившийся офицер велел идти к Петергофу. Соорудили для Кости костыль и потащились по шоссе.

Что произошло дальше, я не помню — ударил гром, и меня швырнуло на землю. Очнулся в темноте. По ритму качки было ясно, что мы плывем. Кто-то закурил, и при свете спички стало видно, что кругом люди. Но почему такая тишина? Первая мысль: я в плену. Здоровой рукой ощупал гранату — в последнюю окопную ночь я прибинтовал немецкую «лимонку» к бедру, надежно закрепив чеку. Сделал это по матросскому обычаю, на случай плена.

Вверху открылся люк, и сквозь непрекращающийся шум в ушах я услышал какие-то звуки, но что мне говорили, не разобрал. Понял только, что мы плывем в Ленинград. Позже узнал: наши танки вышли из Ораниенбаума и прорвали немецкую линию под Петергофом, чтобы вывезти из Стрельны оставшихся в живых. За ними шли машины с войсками и подбирали всех раненых с шоссе и его обочин. Взяли и меня.

В Ленинграде выгрузили сначала тяжелых, а потом нас, ходячих. В эвакогоспитале на Обводном канале меня вымыли, из-под ребер и из руки, которая распухла и посинела, вытащили осколки. Мыли молоденькие девушки, и даже боль не могла пересилить чувства стыда перед ними.

Я попал в госпиталь на Бородинской улице, у Фонтанки. Врач сказал, что слух ко мне скоро вернется. И правда, недели через две я стал кое-что слышать. Матросов в госпитале было всего двое: Гриша Сидоров из Карелии и я. Шефство над нами взяли девочки-парикмахерши, которые приносили нам тройной одеколон, мыло и папиросы. Бомбежки были по нескольку раз в день, и мы с Гришей ныряли под кровати — от прямого попадания подвал старой школы, в здании которой находился госпиталь, все равно не спасет. Однажды под утро крупная бомба разорвалась во дворе. Выбитые стекла заделывали досками и фанерой. Надвигалась зима — первая, самая страшная зима начавшейся блокады. С едой стало совсем плохо. Раны мои быстро заживали, но контузия давала себя знать, мучили головные боли, и ладонь сгибалась плохо.

В госпитальной библиотеке книги выдавала девушка, звали ее Верой. Она мне понравилась, и большую часть дня я проводил в библиотеке. Дней за десять до Нового года я выписался и зашел к ней попрощаться, но ее не оказалось на месте. Сказали, что она заболела. Жила она совсем рядом, в Лештуковом переулке. После долгих звонков дверь открыла сама Вера, замотанная в немыслимое количество каких-то платков и шалей. Выяснилось, что все взрослые: отец, мать и тетки,— лежат. Особенно тяжелым был отец. Человек недюжинной силы, бывший знаменитый боксер, тренер ленинградских боксеров, он уже не вставал. Я должен был чем-то помочь! Решил идти к Неве — там во льду стояло много кораблей. Может, встречу знакомых и разживусь какой-нибудь едой.

Действительно, шатаясь по набережной, увидел Абрама Пупкина, с которым подружился еще в Кронштадте. Он служил на тральщике и, несмотря на свой полутораметровый рост, был всеобщим любимцем: веселый и остроумный, он даже в самые тяжелые минуты пересыпал свою речь хохмами и поговорками. Выслушав мою историю, Абрам сказал, что на дизель-электроходе «Молотов», где хранятся все продовольственные запасы с Ханко, у него старшина — хороший друг, и он должен помочь. Не знаю, что говорил он старшине, но уже через час вышел с увесистым вещмешком. В нем были рис, гречка, пшено, мука, банка сгущенного молока и огромный кусок топленого масла.

Пробирались переулками и дворами. Я взял мешок, а Абрам пошел вперед, высматривая патрули: если бы нас задержали с нашим грузом, то расстреляли бы на месте — таков был приказ Жданова. Добравшись до дома, растопили буржуйку, сварили жиденькую кашу и велели Вере давать больным очень маленькими порциями.

Наступил комендантский час, выяснять отношения с патрулями нам не хотелось, и мы остались на кухне до утра. Буржуйка раскалилась, мы открыли двери во все комнаты, и квартира стала походить на жилую. Ушли утром, пожелав всем скорейшего выздоровления. Мой друг отправился на тральщик, а я поплелся в Экипаж.

В Экипаже меня определили в команду по сбору трупов, которая каждое утро выезжала на грузовике в город. Завернутые в простыни и без них мертвецы лежали повсюду, но больше всего их было за колоннами Казанского собора. Наполненный грузовик ехал к приготовленным взрывами котлованам на Пискаревке. Занятие не из приятных, но что сделаешь: зимой корабли стоят у стенок, и лишний рот никому не нужен.

Через неделю объявили набор добровольцев в лыжный батальон. Условия были царские: 500 граммов сухарей, сахар, консервы, водка, и т. д. — и это при 250 граммах мокрого хлеба для всех. До войны я неплохо ходил на лыжах, поэтому записался одним из первых. Нам выдали сапоги на меху, комбинезоны, маскхалаты и, конечно, лыжи, и через пару дней мы прошли по занесенному снегом Ленинграду в сторону Сестрорецка на Лисий Нос, а потом, в темноте, по льду в Кронштадт. Сзади ехали машины, которые подбирали всех выбившихся из сил и увозили обратно в город. До Кронштадта добралась примерно треть.

Через несколько дней батальон был полностью сформирован. Ночью мы вышли на один из северных фортов, переждали день и уже по темноте ушли на финскую сторону. Сильный снегопад помог нам скрытно подобраться к складам боеприпасов, горючего и продовольствия. Подошли тихо, без выстрелов, сняли часовых, заложили взрывчатку — а уходили под грохот взрывов и в зареве пожара. Немцы очухались быстро, финские лыжники гнали нас по лесу, как зайцев, но при подходе к заливу нас встречала группа поддержки, и в завязавшемся бою мы добрались до форта. Тяжелораненых везли на волокушах, я схлопотал две пули в ногу, но кость была не задета, и я мог бежать сам.

Ранения были сквозные и неопасные, однако в кронштадтском госпитале привязалась цинга. Кожа стала коричневой и бугристой, как наждак, десны кровоточили, вываливались зубы. Хвойный отвар помогал плохо, и в палате ежедневно кого-нибудь накрывали с головой. Каким-то путем в госпиталь привезли картошку, ее терли на терке и давали нам сырой. Дело пошло на поправку, но половины зубов я лишился.

С началом навигации нас стали разбирать по кораблям. Я получил назначение на БТЩ-105 «Буй» и очень обрадовался: ведь на этом быстроходном тральщике служил Абрам. Он, как и я, был рулевым-сигнальщиком, так что жили мы в одном кубрике и вахту стояли посменно. С наступлением белых ночей работы нам прибавилось: в сумерках с финской стороны волна за волной шли Ю-88 и с высоты две тысячи метров сбрасывали на парашютах мины. Одновременно со стороны Петергофа появлялись легкие одномоторные «хенкели» (вроде наших У-2). Они шли над самой водой, сбрасывая магнитные мины. Все внимание зенитчиков было приковано к «юнкерсам». Серые «хенкели» над серой водой поначалу не замечали, а когда спохватились, весь рейд и фарватеры были изрядно засорены. Против «хенкелей» установили специальную артиллерию, и скорострельные «эрликоны» сбивали их очень успешно. Налеты прекратились, но тральщикам предстояло чистить акваторию. Они были оборудованы специальными устройствами, создававшими мощное магнитное поле на расстоянии от корабля, но поскольку мины были заряжены на разное количество импульсов, приходилось несколько раз проходить над одним и тем же местом, прежде чем мина всплывала и взрывалась.

Однажды мина взорвалась близко от нашего тральщика и повредила винты. Стали на ремонт, и у нас появилась возможность немного отдохнуть. В один из солнечных июльских дней мы с Абрамом пошли к знакомым ребятам из службы наблюдения и связи. У них под самым куполом Морского собора были оборудованы площадки, откуда они засекали вспышки немецких орудий и на планшетах отмечали места попадания бомб и снарядов. (Кронштадт обстреливался ежедневно, без какой-либо системы, но раз или два в день немцы давали залп из двенадцатидюймовых орудий.)

Собралось нас восемь человек, расположились на травке у собора, расстелили газеты, выложили припасы. Мы с Абрамом зашли в собор за чайником и только собрались выходить, как совсем рядом раздались взрывы — это был залп тяжелых орудий. Бросились к оврагу. Открывшаяся картина ужасала: в центре, где был наш импровизированный стол, зияла дыра, а вокруг среди вывороченной земли лежало шесть абсолютно черных трупов. Снаряд не взорвался, ушел глубоко в мягкую землю, но давление вокруг него было так велико, что у ребят лопнули кровеносные сосуды. Всех погибших я хорошо знал, а с одним из них, Ваней Воротниковым, был дружен... Оглушенные горем, возвращались на базу молча...

Шли обычные трудовые будни: тралили, увертывались от «мессеров». В августе, ко дню Морского флота, меня наградили медалью «За боевые заслуги», а через насколько дней вызвали в штаб Кронштадтского морского оборонительного района. Капитан-лейтенант, внимательно изучив мою краснофлотскую книжку и подробно расспросив о моей службе в 1941 году, объявил, что по представлению 98-го краснофлотского полка я награжден орденом «Красной Звезды». Такого полка больше не существовало, командир полка погиб, немногие оставшиеся в живых служили кто где и не подозревали ни о каких наградах. Думаю, что, если бы не моя медаль, орден вряд ли нашел бы меня.

В конце октября нам приказано было погрузить десант, хотя куда его отправлять, когда южный и северный берега заняты немцами, так и осталось неизвестным. Вышли ночью. Перед нами шли другие тральщики, сторожевик «Буря» и много катеров. Я подошел к рубке. Там было темно, только потайной фонарь освещал компас, и рядом с нашим капитаном смутно угадывались фигуры двух незнакомых капитанов 2-го ранга. Не успел я открыть дверь, как раздался взрыв, и я очутился сначала в воздухе, а потом в воде. Утонуть сразу я не мог, так как по готовности № 2 был в каповом бушлате, позволявшем довольно долго держаться на плаву.

Вода в Финском заливе в конце октября не располагает к купанию, да и плыть было некуда. Внезапно раздался крик: «Ко мне!» Кричал наш старпом. Взрывом вышибло крышку люка в машинное отделение — это довольно большой пробковый прямоугольник, обитый железом, который в аварийных случаях может использоваться как плавсредство. К нему-то и звал старпом. Ухватившись за рым, я тоже начал орать во все горло. Среди подплывавших был и Абрам. Тут же раздался взрыв и сверкнуло пламя над погибающим сторожевиком «Буря» — были это мины или торпеды, не знаю. Катера, включив прожектора, вылавливали людей.

Купание в ледяной воде не прошло даром: у меня по всему телу пошли очень болезненные чирьи, а Абрам заработал воспаление легких. Пробыв пару недель на Лавансари, я вернулся в Кронштадт. На корабль не попал и нес караульную службу. Абрам был направлен в береговую службу СНИС.

Зимой наши войска прорвали блокаду и освободили железную дорогу Ленинград — Москва. В город пошли поезда с продовольствием, и хотя до полного снятия блокады был еще целый год, продовольственные нормы значительно выросли. В январе я получил первую посылку из дома и очень теплое письмо от родных.

В апреле меня направили на морской охотник. Катер был новый, и команду на него только набирали. Вторым рулевым-сигнальщиком оказался Борис Н., с которым мы вместе призывались из Москвы, учились в махачкалинской школе, но со времени приезда в Кронштадт в 1941 году не встречались: он служил на катерах, пока я испытывал судьбу на суше. Базировались мы на Лавансари, несли обычную службу, помогали тральщикам, бомбили предполагаемые районы нахождения немецких подводных лодок. В одном из походов к нам привязались два «мессера», и, так как скорость у морского охотника меньше, чем у торпедного катера, приходилось вертеться. И вот когда вражеский истребитель вышел прямо в лоб и пули защелкали по палубе, Борис, стоявший за пулеметом, бросился к леерам и прыгнул за борт. Катер остановили, двое ребят прыгнули спасать Бориса.

«К пулемету!» — крикнул мне командир. «Мессер» заходил для новой атаки. Он шел на небольшой высоте прямо на нас, и через круговой прицел, казалось, я видел летчика. Оцепенев, не отрываясь от прицела, я давил на гашетку пулемета. Много мне пришлось видеть и испытать, но такого страха я не испытывал даже тогда, когда прямо на меня смотрела танковая пушка. Я и стрелял-то, по-моему, от страха. Из оцепенения меня вывел торжествующий крик команды. Самолет пронесся над катером и, не меняя курса, врезался в воду. Лента кончилась, а я все давил на гашетку, не в силах разжать руки. От пулемета меня оторвал мичман со словами Твардовского: «Вот что значит парню счастье, глядь, и орден как с куста».

Второй самолет улетел, Бориса выловили. У него была перебита нога выше колена и держалась только на коже — это ему прошило очередью во время прыжка. Наложили жгут, и полным ходом на Лавансари.

Демобилизовали Бориса тихо, лишив всех наград. Встретился я с ним только в 1947 году после демобилизации. Он уже был студентом МАИ. Ногу ему сохранили, но ходил он с палочкой, и нога была зашнурована в специальный кожаный протез. Дружбы у нас не получилось. Хотя я никогда не вспоминал про тот поход и никому о нем не рассказывал, Боря все равно чувствовал себя неловко, и после нескольких встреч мы перестали видеться. У меня сохранилась его фотография махачкалинского периода. По-человечески мне Бориса жалко — он не был трусом, просто есть предел человеческим возможностям. Но военные законы суровы.

Неожиданным и приятным событием был наш приход в Ленинград, где мы стояли несколько дней, так что мне удалось навестить семью Веры. Встретились очень радушно. Слава Богу, все пережили блокадную зиму. Георгий Иванович, отец Веры, работал, и, хотя продукты выдавали еще по карточкам, голода уже не было. Нашу дружбу мы сохранили и после войны. Уже обзаведясь собственными семьями, ездили друг к другу в гости. Наши старшие сыновья были почти ровесниками.

Из Ленинграда ушли на Лавансари, а к зиме вернулись в Кронштадт. Обстрелы продолжались, но бомбить стали реже, немецкая авиация уже не чувствовала себя так вольготно, в небе господствовали наши Ла-5 и «миги». Зимой на кронштадтских площадях стали устанавливать огромные орудия, а в одну из декабрьских ночей город был разбужен страшным грохотом. Тяжелые орудия начали свою работу, продолжавшуюся почти сутки. Наши войска перешли в наступление и погнали немцев от Ленинграда. Блокада была полностью снята, и в хмуром балтийском небе взвились ракеты праздничного салюта.

Фронт уходил на запад, до навигации было еще далеко, и морское начальство, чтобы мы не очень-то расслаблялись, послало матросов в командировку на южный берег. На сей раз не нужно было воевать — мы должны были помогать в розыске и спасении уцелевших вещей из дворцов. Экипировав всех валенками, ватными штанами и полушубками, по льду залива нас перевезли в Петергоф. Другая, более многочисленная группа ушла в Павловск.

Картина разорения, представшая перед нашими глазами, была удручающей: дороги на несколько километров и парк были забиты изуродованной немецкой техникой, перемолотой нашей авиацией и дальнобойной артиллерией, кое-где валялись замерзшие трупы немцев, а посреди всего этого возвышался закопченный остов дворца. Саперы танковыми тягачами растаскивали металлолом и разминировали парк. Особисты сортировали пленных и по льду залива переправляли в Ленинград. Все окрестности были изрыты землянками и блиндажами, наполненными мебелью и украшениями, украденными из дворцов: ломберные столики, кресла, стулья, зеркала в золоченых рамах и несчетное количество всякой утвари. Нашей задачей было вытаскивать эти ценности и сносить в большой сарай, где музейные работники их регистрировали. Две недели мы занимались этой почти мирной работой.

Летом Карельский и Ленинградский фронты перешли в наступление и флот должен был помогать им с моря. Наш катер входил в группу, атаковавшую с моря финский порт Котка. После обработки с воздуха к берегу пошли мониторы и катера с десантом. Еще в самом начале высадки снаряд небольшого калибра прошил нам носовую часть и взорвался уже под днищем. Никто не пострадал, но катер был выведен из строя, и нам было приказано присоединиться к десанту. Немцы и финны сопротивлялись отчаянно, но огонь мониторов быстро подавил огневые точки, а с воздуха успешно работали «илы». Порт взяли к вечеру, десантники остались, а мы на чужом катере вернулись в Кронштадт, где нас ожидала нечаянная радость: вместе с большой группой моряков нам был предоставлен отпуск домой на десять дней без учета дороги.

Старик Шеин, наш дивизионный портной, «за небольшое, приличное вознаграждение» за два дня сшил мне новые брюки с немыслимыми клешами. У знакомого старшины я выпросил новую форменку и рванул в Ленинград. Комендант Московского вокзала, прочтя отпускное свидетельство, подписанное командующим КМОР вице-адмиралом Раалем, выдал мне билет в купейный вагон. В купе кроме меня ехала старушка, встретившая меня очень настороженно. В дороге мы разговорились. Она ехала в Москву к мужу и оказалась завзятой театралкой. Тема театра была мне близка: мама всю жизнь проработала в бухгалтерии МХАТа. Здесь прошла моя юность, я знал все спектакли и был знаком со многими артистами. Старушка призналась, что боялась соседства, считая, что все матросы непрестанно курят махорку, а вместо этого получила светскую беседу на любимую тему. На Ленинградском вокзале мою соседку встречал адмирал с двумя адъютантами, которые подхватили вынесенные мною чемоданы. Услышав ее слова о культуре нынешних матросов, обращенные к адмиралу, я предпочел откозырнуть и быстро исчезнуть.

Дома никого не было: мама с бабушкой и Борей уехала к Щегловым. Я собрался к ним, но меня затаскивали в каждую комнату нашей коммунальной квартиры, сажали за стол и требовали рассказов. На лестнице ждали жильцы из соседних квартир. Пообещав рассказать все позже, кое-как отбился и поехал на вокзал. Подойдя к дому, через забор увидел все семейство: мама и тетушка что-то готовили, бабушка сидела на лавочке, Валериан Васильевич — в кресле, Боря с двоюродным братом играли в войну у броневика — его врыли в саду, когда к Москве подходили немцы, и до сих пор не убрали.

В калитку я не пошел, а, перебросив чемодан через забор, подтянулся и спрыгнул в сад. Нет слов, чтобы описать радость встречи. Я и не стану этого делать... Поздно вечером, когда все улеглись, мы с дядюшкой уединились в его мастерской на втором этаже и проговорили до утра. Отпускные дни пролетали мгновенно. Навестил своих школьных товарищей. Юра Апухтин и Витя Жуков погибли, Митя Могилевский был ранен в первые дни войны.

Однажды, проснувшись на рассвете, я услышал, что бабушка молится. Я не шевелился, сделав вид, что сплю. Бабушка молилась обо мне, благодарила Господа за то, что Он не дал мне погибнуть. Дождавшись, когда она уйдет, я открыл глаза, но еще долго лежал, впервые задумавшись над тем, что ведь это ее молитвы сберегали меня в самых невероятных ситуациях.

Отпуск закончился. Наши войска освобождали южный берег и подошли к Эстонии. В сентябре в составе отряда кораблей, сопровождавших десант, мы попали в Палдиски. Там на высоком каменистом берегу был оставленный немцами склад боеприпасов, которым ребята быстро нашли применение. Артиллерийский порох — «макароны» — повара охапками таскали для разжигания кухонь, снаряды научились разряжать и, приладив бикфордов шнур к детонатору, использовали для глушения рыбы. Трофеем была в основном треска, но попадались и крупные угри. Начальство делало вид, что ничего не видит, ведь свежей рыбки хотелось всем. Закончилась эта рыбалка печально, но закономерно: один из коков взорвался при разрядке очередного снаряда.

С весны 1945 года начались операции по освобождению островов на Балтийском море. В апреле с большим отрядом кораблей мы участвовали в боях за остров Рюген и город Свинемюнде. Война заканчивалась, наши войска подошли к Берлину.

Получил письмо от Абрама. Он писал, что близких у него не осталось, немцы уничтожили всех, от стариков до малых детей, но он все равно намерен после демобилизации ехать домой.

День Победы я встретил в Свинемюнде. В тот вечер все корабли выпустили в небо, по-моему, весь свой боезапас. Грохот залпов и гирлянды трассирующих очередей продолжались до глубокой ночи. Солдаты стали отправляться по домам, а нам пришлось ждать еще целых два года. Но это были уже обычные мирные будни и совсем другой рассказ.