— Иван, для кого Вы пишете музыку? Представляете ли Вы своего слушателя или пишете то, что интересно Вам?

— Абстрактно я представляю, для кого это пишу, хотя конкретно сказать, кто будет слушать, не могу, потому что у нас публика совершенно разная в смысле возрастов и социальных групп: и молодежь такая ядовитая, и какие-то патриархалы. Конечно, когда музыка возникает, я абсолютно абстрагируюсь, тут я наедине с музыкальной идеей, а уже постфактум, если бы я знал, что этого никто не услышит, то, может быть, этим и не занимался.

— Скажите, чье мнение для Вас более важно? Профессионалов?

— Они сами теряются, потому что музыка достаточно нестандартна. Я вынужденно ее пишу, так как не чувствую себя композитором. В первую очередь я чувствую себя гитаристом, но у меня нет репертуара. Чтобы это было сразу и современно, и была какая-то перспектива в глубину, такую музыку найти непросто. Поэтому я специально от всего закрылся, забыл обо всем, о любой музыке: о классической, фольклорной, джазовой,— и остался в такой наивной пустоте. И вот тогда стал появляться язык, мой собственный. И я стал потихоньку включать отовсюду элементы, из разных жанров.

Но это бывает часто и недостатком, потому что каждый раз приходится велосипед изобретать. Есть пьеса, она самодостаточна, в ней много всего, и я не могу уже дальше двигаться в этом направлении, потому что там все сказано. И приходится думать, что дальше. Жуткая, тяжелая работа. Поэтому когда говорят: «Когда что-то новое появится?» — меня оторопь берет. Музыка возникает спонтанно, стихийно. Этот импульс, его нельзя проконтролировать, его можно сидеть и ждать. Это мучительно, когда ты ничего не можешь придумать и ничего не происходит, а внутренне ты напряжен, как антенна. На самом деле это тяжелейший труд. И так можно просидеть семь лет, десять лет, и только дурак скажет, что человек просто деградирует и ничего не может. Важно, что ты пытаешься пульсировать.

— То есть внутренняя работа постоянно идет?

— Постоянно, ежесекундно. Был такой период, когда вдруг прорвало, и музыка стала с какой-то периодичностью появляться. Но когда-то все кончается, и поэтому начали возникать уже вещи более рациональные. Когда я обрел собственное пространство, свой язык, я уже стал себе позволять стандартные вещи. Если бы я с этого начинал, то пришел бы к рутинности, с которой сталкиваются даже крупные музыканты, композиторы. Они тоже движутся на ощупь: у них есть куски абсолютно гениальные и глубокие, а дальше идет просто такое наполнение. И в поэзии это есть. Я не одинок в этом смысле. И я стал рационально включать то, что просто мило сердцу человеческому как развлечение, но имея за этим некоторый фундамент: в этой легкой музыке ощущается все равно присутствие некой глубины.

— Скажите, пожалуйста, кто из музыкантов больше всего повлиял на Вас?

— Ну, незримо так, подспудно повлияло многоразовое прослушивание классической музыки в исполнении моего отца, его собственные произведения. Он играл с приятелем в четыре руки Рахманинова, Скрябина, Прокофьева, Бартока. Я с детства впитал это, хотя потом, когда начал учиться, я классическую музыку уже ненавидел. И это естественно, когда тебя били по рукам и заставляли играть Гедике или Майкапара. Для меня все это традиционное и классическое было неприемлемо, поскольку ассоциировалось с советским образом жизни, с идеологией. Поэтому я стремился на Запад — джаз, рок, как это было в шестидесятые, семидесятые годы. Но я стремился не просто так, а найти в этом именно романтизм, музыку, полет, свободу и все те ощущения, которые присущи на самом деле классической музыке. Для меня западная культура явилась фольклором. Банального ничего я в этом жанре не слушал. А потом быстро перешел в область джаза, джаз-рока, авангардной музыки.

— Кто из современных музыкальных авторитетов Вам ближе всего?

— К сожалению, это такие узкие области, в основном джазовые, о них мало кто знает. Я имею в виду джаз не в традиционном смысле. Его периферия дает неожиданные всходы в лице таких фигур, как Майлз Дэвис или скандинавский джаз, Пале Микельборг. Есть группа «Кинг Кримсон», которая преодолевает рок. Вернее, они выбрали его как форму, но это абсолютно симфоническая музыка, концептуальная музыка, очень непростая, и они повлияли на многих-многих композиторов, которые работают в академическом жанре. Ну и, конечно, специфика моя гитарная. Поэтому не могли не повлиять Пако де Лусия, Джон Маклафен.

— Иван, как подбиралась Ваша команда единомышленников, тех, с кем Вы играете? В первую очередь это Ваш старший сын, который производит тоже очень сильное впечатление талантом и своей самоотдачей. Чувствуется, что он музыкант высокого уровня, и его сходство с папой чувствуется во многом. Это и помощник, и единомышленник, и соавтор. И кстати, отец четверых детей. И в храм ходит, человек верующий, сложившийся, устоявшийся.

— У него свой путь, совершенно другой. Мы с ним на самом деле разные, просто он от меня берет то, что может взять, а дальше развивается совершенно своими путями. Я, например, не могу в обычном понимании писать музыку для кино. Она может только подойти, либо я должен настолько вдохновиться каким-то фильмом, чтобы что-то написать. А вот так рутинно выполнить задачу как композитор я не умею. А он это делает.

— Интересна Ваша композиция для фильма «Братан».

— Да, но это музыка не моя, а Ахмада Бакаева. Я написал тему, сделал форму, ее развитие, драматургию выстроил, но все равно идея-то заключается не в теме, а в первоначальном импульсе. Здесь я сознательно применил пресловутые три аккорда, но извлек из них какой-то смысл, поскольку слово «шпана» происходит от слова «гишпанец», как говорили раньше в России дореволюционной. Поэтому там много элементов из испанского фламенко, и сама драматургия из музыки фламенко. Она была представлена просто как этническая фактура, а я ее раздул в такое нечто. Для меня это было просто интересно. И, сыграв такую интересную вещь, я успокаиваюсь, то есть в этой области уже не работаю. Хотя местами стали вылезать опять побеги, поскольку мы много гастролируем, и приходится публике угождать, а она очень любит в гитаре такие обороты. Ну что делать? И потом, постепенно, когда исчерпываешь свою глубину, хочется все-таки на поверхность выбраться, обычную человеческую.

— Скажите, а какие-то литературные источники влияют на Ваше творчество?

— В свое время страшное количество было прочитано. Сейчас ничего не читается вообще, причем давно. Я раньше на даче читал русскую философию: Леонтьева, Соловьева, Булгакова. Мне это было интересно. Не то что ликбез, просто меня это заражало. Флоренский об искусстве, об эстетике. Художественная романтическая литература, особенно немецкая — Гофман и иже с ним.

— В некоторых Ваших вещах звучат русско-фольклорные мотивы. Это откуда?

— Я говорил о своем детстве, когда мы бунтовали и играли этот весь рок. Пришло время, я стал регулярно ходить в храм. А тогда в Москве это особо нельзя было, и приходилось к своим батям ездить довольно далеко. И мы большие расстояния преодолевали. От автобуса до храма надо было пройти километров пять, и все через такие деревни погибающие. И меня это как-то пробрало: небеса эти разверстые, эти деревни, эти храмы, в которых собирались катакомбно как-то. И я понял, что никуда не денусь от такого. Стал этого искать в музыке, а для начала в литературе. У меня по фольклору, наверное, все есть. Книжка «Русское устье». Оно открыто на Севере, там беглецы от Иоанна Грозного скрывались. И до сих пор у них в культуре ничего не изменилось: ни язык, ни быт. Они таким племенем живут, законсервированы абсолютно. Столько по фольклору специальной литературы: и исследовательской, и экспедиционной. И все это дома имеется.

В музыкальном смысле гораздо труднее найти в русском фольклоре что-то. Я понял, что это уже музей и живого почти ничего нет. Крупицы остались. А мне же музыкой надо заниматься. Одно дело литература и восприятие этого как культурного наследия, а другое дело — надо творить что-то. Но во всяком случае, я понял, что это присутствует в нашей жизни незримо, как русское музыкальное ощущение. И потихоньку стал нащупывать то, к чему мы привыкли и не слышим. И это появилось в музыке.

— Иван, Вы затронули очень важную тему о вере. Хотя это, конечно, глубоко внутренняя вещь, но я знаю от нескольких бывших музыкантов, которые теперь стали священниками, что общение с Вами сыграло для них решающую роль. Это было все ненавязчиво, это было живо в каких-то Ваших поездках, гастролях. Скажите, Вы с братом шли к вере параллельно, каждый своим путем или все-таки влияние старшего брата, ныне известного священнослужителя, сыграло роль?

— Влияние старшего брата — это влияние старшего брата. Он абсолютно руководил с детства. Он был из нас самый четкий, такой понимающий, что происходит и куда он движется.

— Что еще повлияло на Ваш приход к Богу, может быть, встреча с каким-то духовным лицом, с личностью?

— Ну, личностей столько было! Я помню, как мы с Верой, еще не женатые, где-то тридцать лет назад поехали в один из храмов, в глушь. Приехали, и служил батя, один, и на клиросе стояла такая бабка неимоверная, одна, и в храме мы были с Верой вдвоем. Целую литургию отслужили. Ну это же путь! Пока ты достигаешь этого храма — это уже литургия. Видишь небо, переживаешь какие-то вещи, движешься к храму. Или в то же время примерно мы приезжали к отцу Тавриону в монастырь. А еще я отца Кирилла видел, отца Тихона Пелиха. И я почувствовал внутреннюю связь — у них было некоторое общее лицо. Все измождены, страшно больны, понятно, что они страдают. Но есть нечто большее этого страдания, и они этим живут.

— Значит, духовная жизнь, воцерковление у Вас начались еще в молодости?

— В абсолютной молодости. Для меня это всегда было и есть основание жизни и последняя надежда, то, что мной движет здесь, то, что рождает страх нужный, и то, что воодушевляет или оправдывает.

— Вы потом продолжали жить в музыкальной среде. Как сочетать заповеди и жить этой жизнью гастрольной?

— Легко. Не буду хвалиться, но, в общем, с Божьей помощью. Чего только там не было! Но со мной ничего никогда не было. И причем страшные были искушения, и я их так легко преодолевал, понимая, что это не я, а Господь мне помогает. Говорю Вам это совершенно искренне. Просто такое внутреннее убеждение, и противостояние этому, и неприятие этого. А дальше все получаешь. Причем я работал достаточное количество лет в такой ситуации. У нас сколько раз гастроли приходились прямо на Пасху. Было жутко. Ну как, я думаю, работать в этот день или на Страстной? И ни разу мы не работали: то фура сломается, то еще какая-то авария, то аппаратуру не привезли вовремя. И мы ходили на службу на ночную на гастролях.

— Иван, говоря о Вас и Вашем творчестве, просто невозможно не упомянуть о том, что всегда вызывает и удивление, и какое-то даже восхищение, и множество вопросов. Вы — отец восьмерых детей. И для многих это кажется несовместимым: как можно заниматься творчеством и быть кормильцем?

— Во-первых, все едино: творчество, семья, быт. Я это никак не разрываю. Если бы я сейчас остался один, я бы с ума сошел. Мне надо, чтобы жизнь кипела вокруг, чтобы бегали дети, кричали. Чем больше, тем лучше. А почему их должно быть мало? И чем их больше, тем больше достатка. А люди считают наоборот. Они считают: одного-то мы не прокормим, а двоих как? А троих — это нищету плодить! А все как раз наоборот. Это можно сказать абсолютно практически.

Семья — это тыл. И если вдруг она распадается, это страшно. Я считаю, что это изменение жизни на космическом уровне. Человек лишается определенного пути, уже известного и такого более-менее крепкого, чуть ли не креста, и выбирает туман, который неизвестно куда его приведет — когда его уже незримая рука вела к чему-то.

А что касается творчества — я ж не на фортепьянах играю. Играю негромко, соседям не мешаю, никому не мешаю. Могу ночью играть.

— Трудно себе представить, что у Вас есть свой кабинет и Вы там сидите, сочиняете.

— Никаких кабинетов. Когда дети появились — это были бесконечные очереди за продуктами, за этими пайками. Но все равно время всегда найдешь, когда ты его не тратишь на какую-то ерунду ненужную. Не тратишь его на алкоголь, на курево. Если бы я был мамой — это другое дело. Дети поглощают маму целиком и полностью, от и до. Поскольку я папа, у меня есть привилегия.

— Как Вы воспитываете детей?

— Интуитивно я поступаю как мой отец: не назидаю. Это сейчас, когда они выросли, приходится говорить: «Ну, ребят, так нельзя». А тогда я им ничего не говорил, поскольку они были маленькие. Ну что им говорить «нельзя»? У них нет пороков явных. А куда им направляться — они же видят, чем я интересуюсь, как я реагирую на происходящее, и откладывают это в себе. Для общего образования все дети занимались музыкой, но, как через сито, прошли немногие. Ваня, ему восемнадцать лет, видимо, музыкант будет. Из дочерей Ольга. Она, правда, еще не нашла выхода для этого, формы, в какой ей развиваться, но она — музыкант.

— Время сейчас тяжелое, многое вокруг способствует пессимизму, и бывает, что руки опускаются и делать ничего не хочется, кажется, что все безнадежно. Что бы Вы в связи с этим пожелали нашим читателям?

— Я не вижу причин для пессимизма. Надо только не терять последнюю крупицу веры. Мельчайшую крупицу веры, какая есть, ее сохранить.