— Как хорошо, что я вас встретил. — Отец Х. быстро шел прямо на нас, словно его­то мы и поджидали в первый день нашего приезда, стоя у прилавка сельского магазинчика. — Вы мне очень нужны: певчие уехали в Москву к духовнику, я один остался, на праздник некому петь. Вы ведь службу знаете? петь можете?

— Могу, если покажете, что нужно.— По здешним меркам можно считать, что я «пою». И добавляю на свою голову, что учила гласы.

— О, хорошо как, гласов я и сам не знаю... Седьмой глас сейчас идет.

Но оказывается, что седьмой глас на «Господи воззвах» я с ходу вспомнить не могу.

— Пой на какой помнишь. И читать можешь?

— Могу, вот и Анна может...

Аня подается назад: одно дело — теоретический курс старославянского, и совсем другое — чтение в церкви.

— Ко мне домой к четырем приходите. Только ты, Александра, юбку надень. Если нет у тебя — мы найдем, а то ты так на мужчину похожа.

— Ага,— сокрушенно киваю,— на космонавта.— И оправдываю свой охотничий комбинезон: — Холодно!

Отец Х. усмехается. Он монах, и певчих его, интеллигентных москвичек, в юбках до полу и всегда в платках, прозвали здесь монашками — но на самом деле они архитекторы и строители.

В сумерках — а в январе в этих краях темнеет в три часа дня — мы с Аней искали вход в маленький домик у храма. Сразу видно, что домик этот — бывшая контора и что батюшка живет один. Ни половиков, ни занавесок, зато стены в сенях увешаны детскими рисунками. Самый частый сюжет — заснеженная церковь в елках, небо все в звездах.

Нас встретила временная помощница, приехавшая из райцентра. Провела в избу — деревянные перегородки, деревянный стол, струганые лавки. Отец Х. заговорил как человек, изголодавшийся по общению: перед нами проходила его собственная судьба — неверующие родители, крестился взрослым — и судьбы местных жителей.

Эта была не первая наша научная экспедиция в здешнее село. Места эти некогда просветил святитель Стефан, апостол Пермской земли. С тех пор здесь появились храмы. До тридцатых годов прошлого века в селе был прекрасный каменный храм. Потом его сначала закрыли и осквернили, а дальше всё разрушали и разрушали: снесли колокольню и в конце концов устроили тракторную мастерскую. Прямо в алтарь через брешь в стене с улицы въезжали трактора. Потом, конечно, захирела и мастерская. Когда мы приехали сюда несколько лет назад, из ободранного до кирпича храма торчала черная труба, а кругом был рассыпан уголь из котельной.

Батюшка появился в селе полгода назад. Начались службы, и мы впервые переступили порог этой церкви: неполные четыре стены, крыши нет вообще, пол земляной, вместо иконостаса — фанерная перегородка.

Удивительное дело — первыми в храм потянулись пьяницы, женщины сомнительного поведения, брошенные жены, даже колдунья (лечит заговорами и, конечно, думает, что «на добро» делает), не говоря уже об одиноких старухах. Зажиточные, трезвые, благополучные люди в округе есть — но почему­то сюда не ходят.

...С лета помню две сцены. Отец Х. принимает исповедь. Сначала вполголоса, потом громче. «Веру хулила?» — «Хулила!! — рыдая, вскрикивает старуха на весь храм.— В комсомоле была...» — плачет, и дальше уже ничего невозможно разобрать.

К Чаше последним подходит молодой парень. «Саша. Ты сегодня курил?» С сокрушением: «Курил». — «Я тебя не могу причастить. Что же нам делать? Мы вот что сделаем: ты сегодня весь день не кури, а завтра приходи, и я тебя причащу»...

В каждом батюшка видел что­то светлое.

— Замечательная женщина в храм ходит, усердная — Соня... Знаете Соню?

— Знаем.— Я через него смотрю на Аню, глаза у нее делаются совсем большие и совсем черные. Молча обмениваемся взглядами: «Как ты думаешь, знает он, чем занимается Соня на досуге?» — «Он сам разберется».

...За окнами темнело, наступала иссиня­черная ранняя северная ночь. Отец Х., глядя куда­то поверх наших голов, говорил нам о молитве, призывая к тому, что еще трудно было вместить. Его единственная помощница незаметно наполняла до краев наши миски. Накормила, как работников,— до отвалу. Батюшка, взяв огромный ключ, повел нас за собой в темноту.

Церковь была приготовлена к зиме. Главное, в ней наконец была крыша — а на Преображение, престольный праздник, служили еще под открытым небом. Въезд в алтарь заделан — все лето сидела у стены худенькая девушка и клала кирпичик за кирпичиком. Настелен дощатый пол. Половина храма перегорожена новой прочной стенкой с утепленной дверью. У клироса сложена печь. Появились подсвечники, аналои, скамейки — недаром летом несколько парнишек лет десяти, с топорами почти в их рост, усердно трудились на церковном дворе. От всей утвари веяло вложенным трудом и любовью.

Мы сели на клиросе у печи под единственной электрической лампочкой и заложили в Октоихе и Минеях стихиры и каноны праздника.

— Ну, во время службы холодно будет — к печи прислоняйтесь.— И отец Х. ушел облачаться.

Появился алтарник, мальчик лет восьми, сын одинокой учительницы. Потихоньку и понемногу собирались в полутьме прихожане. Затеплились одинокие свечки. Мы волновались, как перед сражением.

— Слава Святей, Единосущней и Животворящей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!

— Аминь!

— Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу...

В середине службы отец Х. вышел на проповедь: «...В жизни каждого из нас совершаются чудеса. Разве это не чудо, что, когда наши певчие уехали, святая мученица Татьяна прислала к нам студентов Московского университета на свой праздник?..»

Всю службу, которую служили, не сокращая, заслоняло огромное напряжение — только бы не ошибиться. К стыду моему, так и не вспомнив седьмого гласа на «Господи воззвах», я пела стихиры на тот, который знала тверже всего — на четвертый. Попробовал бы хор сотворить такое в московском храме! Одно было утешение: здесь в деревнях поют на глас девятый.

Каноны отец Х. читал вместе с нами. Всенощная шла часов пять. Когда все тот же восьмилетний мальчик читал часы, все прихожане уже разошлись. Уходили мы в том же составе, в каком пришли. Открыли дверь в глухую тьму — и порыв ветра внес в храм волну метели.

Батюшка вошел за нами в домик, слабо улыбнулся и покачнулся — сложения он был совершенно недеревенского, про таких говорят «в чем душа держится».

За ужином мне не терпелось.

— Батюшка, ну как? Много ошибалась?

— Нет. Серьезная ошибка только одна была — ты «Преблагословенна еси» пропела, когда я царских дверей еще не открыл... А царские двери открываются в знак того, что Пресвятой Богородицей в мир пришел Спаситель.

— А я как? — Анна впервые читала в церкви, и сразу — Шестопсалмие.

— На твердую тройку! А если учесть, что в первый раз в жизни, то — на четверку! А вообще, — неожиданно посоветовал он,— я вам обеим говорю: набирайтесь сил! Еле слышные у вас голоса...

Около половины одиннадцатого — глубокая ночь по­деревенски — отец Х. вышел провожать нас. Метель разыгралась, ветер рвал его ряску и латаный ватничек, его ботинки тонули в снегу. Я косилась на них, и холод пробирал меня еще сильнее.

Когда исчезли за снежной завесой несколько фонарей села, оставалось только догадываться, какими дорогами ведет нас батюшка. Наконец появился огонек нашей деревни: хозяева ждали нас. Скоро мы, уставшие как смерть, ввалились в сытое тепло богатого деревенского дома.

Наутро в половине шестого Валя — молодая невестка хозяйки — уже будила нас и, укоризненно глядя на меня, говорила:

— Саша, куда тебе еще это, так рано вставать, в церкви петь, утомишься, ты и со своей работой вся ухлопалась...

И все посматривала на нас и качала головой, пока мы собирались.

Мы с Аней вышли в продолжающуюся ночь. Метель выла, кружа слепящим хороводом. Видимость — метр, снега на дорогах намело по колено, и он лежал волнами, как застывшее бурное море. Ни один человек еще не обозначил своими следами тропинки. Проваливаясь валенками в сугробы, мы еле шли и быстро поняли, что опоздаем к началу службы.

Ветер выл, словно человеческим голосом. Казалось, в нем тонет чей­то крик. Мы прислушались.

— Са­а­а­ша­а­а! Са­а­а­ша­а­а!

Точно, сзади нас. Серая тень бежала, спотыкаясь, сквозь метель, виднеясь из­за сугробов, как пловец в бурном море. Подбежала, остановилась, задыхается, говорить не может. В валенках на босу ногу, придерживая платок на голове и что­то пряча на груди, перед нами стояла Валя. Протянула мне руку. На ладони — мои очки.

— На столе... ты забыла...

К глазам подступили слезы.

— Валечка. Спасибо!!

...Мы с Анной продолжали переваливаться через сугробы. Два километра до храма шли часа полтора и опоздали на час.

Но нас ждали две радости сразу. Во­первых, служба еще не начиналась. Во­вторых, приехал, сильно опоздав, как и мы, из­за непогоды, хор из райцентра — несколько женщин без регента, поющие на один голос и почти на одной ноте, но усердные.

Я так запыхалась от нашей «гимнастики», что не только петь — говорить не могла. Отец Х. повел нас на клирос.

— Вы больны?

— Нет, это мы просто шли... Петь, батюшка?

— По вдохновению, Александра,— как сможешь. Только тропарь седьмого гласа ты им покажи.

...Шла служба, а за окнами медленно занималось утро. Утро престольного праздника домовой церкви Московского университета — Татьянина дня.

Александра П.