— Отец Андрей, Вы много лет жили в Европе, а свое священническое служение совершаете в Соединенных Штатах Америки. Как получилось, что бóльшая часть Вашей жизни прошла за границей?

— Я родился и жил в Полтаве. В сорок первом году семнадцатого сентября мы попали в оккупацию. Потом шестнадцати лет немцы вывезли меня в Германию, где я работал во время войны и еще пять лет после войны, уже при американцах. Первое время работал на грузовике, потом немножко художником, а потом попал в Америку. К тому времени я уже назывался церковным человеком. А я знал, что церковных людей в Советском Союзе по головке не гладили, и если бы вернулся домой, то вряд ли сейчас с Вами разговаривал.

— А как складывался Ваш путь к вере?

— Отец мой был глубоко верующий человек, мама тоже, а дедушка немножко с таким вольнодумствием, потому что это было модно в его юности, как раз перед революцией. Я не помню, был ли я тогда верующим. Как-то мой друг мне сказал: «А знаешь, я думаю, Бог все-таки есть», а я говорю: «Не знаю». Но во время оккупации стали открываться церкви, и вот тут, с сорок второго года, началось мое служение в Церкви. Я был алтарником, а потом иподьяконом у владыки. Он и положил начало моего духовного пути.

Это владыка Вениамин (Новицкий), который скончался в Чебоксарах в семьдесят втором или семьдесят третьем году, наш Полтавский архиерей, замечательный человек. Он был из почаевских архимандритов, и когда вернулся из Полтавы в Почаев, то первое, что произошло,— его взяли и засудили на десять лет. Я жил уже в это время в Германии и все эти годы поминал его покойным. А потом однажды попал в Ново-Дивеево, которое находится в Америке, в штате Нью-Йорк, к отцу Андриану Рымаренко. Это киевский протоиерей, очень известный. Он организовал монастырек Ново-Дивеево и был духовным сыном владыки. Я к нему попадаю, и он с улыбкой говорит: «Андрюша, радуйся. Владыка Вениамин, оказывается, жив и вернулся из заключения, из Сибири». Но больше я с ним не встречался.

— Ваше рукоположение в дьяконы и священники где происходило и в каком году?

— В дьяконы был рукоположен в пятьдесят пятом году в монастыре Джорданвилл, где я учился в семинарии. Последний курс закончил экстерном, потому что женился и уже надо было думать о семье. Служил дьяконом, а через десять лет был рукоположен в священники.

— Семинаристы были в основном русские?

— Были русские, и американцы появлялись, но сразу же пропадали, потому что не выдерживали жизни монастырской. В то время, когда мы учились, мы подлежали всем правилам и порядкам монастырским. В четыре часа вставать на полунощницу, никаких льгот и послаблений нам не давалось.

— Американцы не могли включиться в такой ритм из-за привычки к комфорту?

— Нет, они трудолюбивые, но «на дурнычку», даром никто не работает. У нас в семинарии не было свободного времени вообще. Это необходимо для верующего человека, а для монаха тем более. Мне дали самое хорошее послушание. Я был парень здоровый, и меня посылали туда, где надо было силу применить, так что на уроках я засыпал. В пятьдесят втором году мое послушание было помогать отцу Нектарию на огороде. Я немножко ленивый, а надо было поцапать помидоры. Отец Нектарий маленький, жилистый, работает очень энергично. Тут проходит отец Киприан, иконописец, и отец Нектарий говорит: «Вот брат Андрей такой сильный, а у меня мускулов совсем нет, но я цапаю, видите, как быстро, как хорошо, а он стоит». А отец Киприан отвечает: «Или у Вас мускулы есть, или Вы — чудотворец, без мускулов цапаете».

— Кто Вас учил в семинарии?

— Я не знаю, какой сейчас состав семинарии, нужно сказать, что та профессура, которая преподавала в мое время, конечно, вся ушла, кроме митрополита Лавра. Он сейчас возглавляет Русскую Зарубежную Церковь. У нас преподавали владыка Аверкий, протопресвитер Михаил Помазанский, Константин Зайцев, Андриевский Иван Михайлович — его многие знают здесь, в России. Потом еще был Горчаков — однокашник владыки Анастасия, его соученик по Московской Духовной академии. У меня были конспекты его замечательные.

— Кто из тогдашних преподавателей или духовных лиц семинарии был Вам ближе всего и повлиял на Ваше становление?

— У меня первое время был духовником очень скромный и немножко прозорливый отец Филимон, игумен из Валаамского монастыря. Он покинул Валаам, когда финское правительство потребовало перехода на новый стиль, и поступил в монастырь Киево-Почаевский, к архимандриту Виталию, который тоже преподавал у нас в семинарии. Моим другом в монастыре был отец Владимир (Сухобоков), в миру Вася. Я его знал еще с сорок шестого года, когда мы вместе учились. В Западной Германии во время американской оккупации были лагеря для бывших эмигрантов русских, польских, прибалтийских и так далее, а при них — гимназии. Я такую гимназию закончил, так что у меня полное среднее образование. Очень хорошие были преподаватели. И со мной учился Вася Сухобоков. По окончании гимназии он сначала поступил в качестве послушника в Мюнхенский монастырек, потом попал в Америку и там дошел до архимандрита. Скончался в восемьдесят восьмом году.

— Батюшка, с кем из ярких духовных личностей Вам доводилось встретиться на Западе?

— Если из архиереев, крупной личностью был владыка Анастасий, один из пяти кандидатов на Патриаршие выборы в восемнадцатом году. Встречался и с владыкой Иоанном (Максимовичем), и не только встречался, а и служить приходилось, и быть свидетелем его духовного воздействия на события. У владыки Иоанна постоянная была молитва — можно сказать, круглосуточная, так что часто казалось, что он засыпает, но вместе с тем он все хорошо слышал.

Он был дальним родственником святого Иоанна Тобольского. Учился в кадетском корпусе в Полтаве. Но это было до моего рождения. Мой отец помнил его самого и рассказы о нем. В кадетском корпусе у него под мышкой было всегда Евангелие, где бы он ни ходил. И один такой случай интересный произошел: в Полтаве была удобная площадь для маршировки кадетов — против Успенского собора. И вот, когда они там маршировали: правое плечо вперед, шагом марш,— будущий владыка Иоанн, проходя мимо врат собора, скинул шапку, перекрестился, одел шапку и пошагал дальше. Это ЧП. Вернулись в корпус, стали разбирать этот случай. Что это? Самовольство в строю? Судили, рядили и решили, что надо уважить.

— Скажите, а когда Вы впервые увидели владыку?

— Увидел я его при некоторых обстоятельствах, в которых очень многое смущало. В пятьдесят третьем году был Собор архиереев, и меня командировали в Нью-Йорк, чтобы помогать при Соборе. Первое задание, как только я прибыл, было такое: «Сейчас, брат Андрей, Вы поедете с отцом Сергием встречать владыку Иоанна». А тогда транспорт был еще главным образом пароходный. И мы поехали с отцом Сергием на пристань. Сентябрь месяц, сыро, дождь, погода нехорошая. Появляется владыка Иоанн, промерзший, продрогший от этой сырости, но босиком, в сандалиях очень открытых и, конечно, на архиерея, как многие привыкли видеть архиереев, никак не похож. Некоторые хотят, чтобы архиерей пах духами и чтобы он был импозантный, а владыка Иоанн как раз напротив. Он казался низенького роста, но потом выяснилось, что низенький рост у него был из-за тяжелых вериг, и говорили, что когда его положили в гроб, так он вырос.

Когда мы встретили владыку, это была суббота, и нам надо было его накормить и потом посадить в автобус, который повезет его на аэродром. Пора выезжать, потому что и отбытие автобуса, и отбытие самолета по расписанию. А было время службы. И владыка Иоанн сел на пол, раскрыл чемодан, разложил вокруг богослужебные книги и сам себе читает. Мы с отцом Сергием кругом бегаем: «Владыка Иоанн, владыка Иоанн, пора!» — «Да, да, да, да». И не встает. И что Вы думаете? Мы его все-таки подняли, уложили его книги быстренько в чемодан, такси вызвали. Заторы, пробки в Нью-Йорке, как обычно. Приезжаем на полчаса позже — автобус стоит, ждет его. И то же самое с самолетом: самолет ждал владыку Иоанна. И это было обычное явление.

Владыка жил в то время во Франции. Потом, когда из Сан-Франциско уехал владыка Тихон, то санфранцисцы — многие из них были из китайской эмиграции — попросили своего «китайца», владыку Иоанна, чтобы он был у них архиереем. Синод и Собор уважили это и перевели его в Сан-Франциско, и он бывал на нашем побережье.

Когда архиереи собирались на Собор, то обычно на субботу-воскресенье они разъезжались по приходам и там служили. И так как у нас дьяконов было немного, мне приходилось довольно часто служить с владыкой Иоанном в качестве дьякона. У него произношение было такое немножко гулкое. У нас часы читают при архиерее, и вот вдруг после третьего часа чтец замолкает, владыка Иоанн стоит на своей кафедре и читает междучасие — чтобы правило было полное. То же самое и после шестого часа.

Помню еще, был один заключенный, которого не хотели выпускать — вроде пожизненный. И я по просьбе родственников владыку Иоанна повез туда. Владыка посидел, помолчал, посмотрел грозно на хозяев тюремных и уехал. И буквально через месяц распоряжение: «А чего он тут сидит? Выпускайте его!»

— Батюшка, а не приходилось Вам встречать хранителя Монреальской иконы?

— Иосифа Хозе? Встречал несколько раз, и к иконе прикладывался, и ватка у меня была с миром, но, очевидно, мы в нашем приходе настолько были грешные, что сколько ни просил его приехать к нам с иконой, он так и не приехал.

— У нас его многие считают святым человеком.

— В Церкви есть возглас «Святая святым». Знаете, у Бога известно, кто святой, а кто не святой.

— Что было самым трудным для выживания в Америке?

— Я трудностей никогда не боялся вообще. Были тяжелые моменты, но о них не хочется вспоминать.

— Сколько лет Вы не были в России? Какие перемены порадовали Вас здесь в плане церковной жизни?

— Я уехал с родины в сороковых годах, во время войны, а первый раз приехал в СССР в восемьдесят девятом году. Когда приезжаешь в Россию, забываешь вообще, что ты по земле ходишь. Мне пришлось, слава Богу, побывать в Оптиной. Давно там не был. В Тихоновой пустыни. Этот храм я несколько раз видел, когда он был в разрушенном состоянии и вокруг него запустение. А сейчас я не знаю, которое это чудо в мире.

— То есть все возрождается и отстраивается и все это духовную основу имеет?

— К сожалению, о духовности говорить еще рано. Еще очень много тех пробелов, которые годами только могут быть изжиты. И подход к Православию похож немножко на то, как в Америке американцы приходят к нам в храм — интересуются, захватываются, но чувствуешь, что Православие принимают немножко не так, как оно есть и как оно должно быть, довольно примитивно относятся. Если бы все слушали лекции по богословию Осипова и вникали бы, то было бы лучше. Но не все способны к этому.

— Батюшка, а сколько у Вас прихожан, сколько в праздники бывает причастников?

— По списку считается пятьдесят прихожан. А причастие — это у нас большая проблема. У нас существует устав, и в этом уставе есть нехорошая фраза: прихожанами считаются те, которые говеют хотя бы раз в год. Поэтому когда говоришь, что в году четыре поста и хотя бы четыре раза говейте, возражают: а в уставе сказано один раз. Отец Иоанн Кронштадтский советовал причащаться восемнадцать раз в году — это двенадцать праздников, четыре поста, день храмового праздника, день именин. Но сколько ни говоришь, это бесполезно.

— Тут опасность другой крайности.

— Совершенно с Вами согласен. В нашей православной жизненной практике есть опасность автоматизма. Мы с вами все читаем «Отче наш». Но часто прочитали, а не слышали даже ни одного слова. Так что это наша беда человеческая. Ну что же, мы ведь такие несовершенные.

— Батюшка, невозможно не коснуться вопроса очень важного: сейчас наметилось грандиозное событие соединения, примирения исторически расколотой Матери-Церкви на Русскую Православную и Зарубежную. Вы принадлежали всегда Зарубежной Церкви. Как Вам видится, почему было столько сложностей для сближения?

— Я могу сказать про себя, что раскола не признаю. Нельзя это называть расколом, надо назвать это расхождением. А в расхождении виновата история, которая началась, кто считает, с семнадцатого года, я считаю — с восемнадцатого века, с отмены Патриаршества и установления колхозного порядка в Церкви. Именно эта история, которая закончилась революцией и моим жительством в Америке, и дала такие плоды. Не могла не дать. Осипов приводит цитату из докладной записки митрополита Филарета (Дроздова), где он пишет (я своими словами скажу): вы поставили Церковь в такое положение рабское, что она на коленях должна вымаливать себе какие-то права; бойтесь, потому что очередь за вами.

— Да, все начинается с дома Божия, и, когда происходит там нарушение, это катастрофически сказывается на всех областях жизни. Скажите, батюшка, у нас существует представление, что Америка — цветущая страна, которая потребляет сорок процентов мировых ресурсов и живет в свое удовольствие, но на самом деле те, кто там бывает, говорят, что жить там трудно. Это действительно так?

— Рекомендую всем прочитать еще раз «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова. Америка какая была тогда, такая и до сегодняшнего дня. В новых, так сказать, формах, с компьютерами, но то же самое.

— Есть ли у Вас какое-нибудь пожелание, благословение нашим читателям?

— Георгий Константинович Жуков любил две пословицы: «Бог-то Бог, да сам не будь плох» и: «На Бога надейся, а сам не плошай». Эта суворовская пословица была у него на устах. Я и вам советую вспоминать наших русских героев и по их указаниям действовать, а не только мечтать.