Мой дед по материнской линии Владимир Александрович Рыбаков, настоятель храма Спаса-на-Водах, родился в 1869 году в семье священника Александра Павловича Рыбакова и жены его Наталии Павловны, урожденной Кустовой.

Род Рыбаковых — старый поповский род. Во всяком случае, известно, что прадед Александр, прапрадед Павел и отец его (имени не знаю) служили в селе Каменка тогда Николаевского уезда Самарской губернии (ныне Пугачевский район Оренбургской области). Вообще же первый из Рыбаковых стал священником в XVIII веке вот при каких обстоятельствах: во время морового поветрия — то ли чумы, то ли холеры — вымерла вся семья одного из оренбургских казаков, кроме единственного мальчика, которого всем миром кормили и учили, чтобы стал он молитвенником за этот мир.

Судя по известным мне фактам, прадед Александр Павлович (так же, как и его сын Владимир Александрович) обладал мягким и одновременно необыкновенно твердым характером. Прабабушка Наташа была дочерью самарского протоиерея, кажется даже настоятеля собора, кончила четыре класса пансиона для благородных девиц, обучалась там, кроме прочих наук, французскому языку и танцам и щеголяла по Самаре в шляпках. Вот такой и привез ее, шестнадцатилетнюю, Александр Павлович в Каменку — село хоть и большое даже по теперешним временам (в начале века было там семь тысяч жителей), но, как теперь говорят, расположенное в дальней глубинке. Видимо, тамошний уклад во многом показался ей диким, и, когда прадедушка сказал ей: "Ташенька (так он ласково называл ее всю жизнь), сельской матушке в шляпке ходить не положено" — она завернула своего первенца, а моего дедушку в шаль и убежала к родителям. По семейным преданиям, именно шляпка сыграла свою роковую роль в этом поступке. Естественно, родители быстро вернули ее в дом мужа.

Известно, что это была на редкость нежная пара, где каждый был другому истинной опорой и помощником во всех начинаниях. У Александра Павловича и прабабушки Наталии было тринадцать детей, из которых в младенчестве, детстве и отрочестве умерло десять. Косила, как тогда говорили, "глотошная" — видимо, дифтерит, скарлатина, корь. И несмотря на то, что у прабабушки хватало и забот, и бед, она организовала женскую богадельню для неимущих вдовиц, сирот и старух, которая содержалась за счет приходского дохода.

Село Каменка было богатым — крепостничества там не было никогда, а места славились пшеницей,— но семья о. Александра жила очень скромно, так как, кроме нее, была еще и семья обездоленных женщин, опекаемая прабабушкой Наташей. Когда в 1914 году скончался Александр Павлович и приехал на его место новый священник, вспомнили, что своего дома Рыбаковы так и не нажили, а всю жизнь жили в приходском. С тех пор прабабушка жила в семье старшего сына Владимира Александровича, впрочем, она очень быстро ушла вслед за о. Александром.

Отец Александр был депутатом 1-й Государственной Думы от партии октябристов и, судя по сохранившейся фотографии, имел два ордена.

Из тринадцати человек детей прадедушки Александра и прабабушки Наташи до взрослого, даже пожилого возраста дожили трое сыновей: самый старший — Владимир Александрович, средний — Михаил Александрович и самый младший — Алексей Александрович.

Старший стал священником. Средний в 1910-е годы примкнул к террористам, стрелял в генерал-губернатора, за что и был сослан в Якутск. Впоследствии он вступил в партию большевиков, стал крупным военачальником и был расстрелян по делу Тухачевского. В конце 20-х годов он прислал старшему брату письмо, где писал, что не может (или не хочет — не знаю) иметь с ним ничего общего. Младший перед войной 1914 года поступил на естественный факультет Петербургского университета, во время военных действий стал вольноопределяющимся, попал в германский плен, а после заключения Брестского мира окончил Московскую военно-инженерную академию, при которой сразу был оставлен и вскоре стал заведовать кафедрой мостостроения. Скончался он в 1943 году от инфаркта во время тяжелых летних учений. К старшему брату Алексей Александрович относился с огромной любовью, большим почтением, и, когда в 1934-м хоронили о. Владимира, от Никольского собора до Смоленского кладбища он шел в военной форме с тремя шпалами за гробом среди огромной погребальной процессии одним из первых и плакал горько, по-детски всю дорогу.

	Протоиерей Владимир Александрович Рыбаков

О детстве и юности дедушки я знаю такие факты: когда ему было лет пять и прабабушка Наташа еще сама мыла ему голову, выяснилось, что голова эта пробита, а рана засыпана землей. Сельские ребятишки баловались ли, дрались ли — потому и случилась такая оказия. Когда землю отмачивали, ни стона, ни жалобы, ну и, естественно, ни слова о виновнике. Впрочем, в семье Рыбаковых этот вопрос и возникнуть не мог: доносчику, как известно, первый кнут. Однажды прабабушка Наташа вгорячах, схватив полотенце,— а человек она была много более острых реакций, чем Рыбаковы,— огрела моего шестилетнего деда пониже спины. Это было не больно, но оскорбительно. Дедушка не протестовал, но и не терпел — он положил в карманы своих холщовых штанов пшенной каши, которая постоянно варилась на кухне, и ушел в каменоломни, откуда его какое-то время спустя привели рабочие.

Самарскую семинарию дед кончил экстерном, так как из последнего класса его отчислили за чтение работ Белинского, Добролюбова, Чернышевского.

Меня необыкновенно подкупает в дедушке свобода ума без капли авторитарной зависимости, но замечу — ума без гордыни. При этом, насколько я знаю жизненный путь его, складывается впечатление, что для него не существовало проблемы "проклятой необходимости свободы выбора" Достоевского. То есть проклятьем эта необходимость для него не была, она была естественна, логически свойственна его натуре, поэтому все, что он делал, и все решения, которые принимал, были совершенно осознанными и одновременно единственно для него возможными.

Воистину, как писал апостол Иаков, "человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих". Так вот, о. Владимир был тверд, ибо он обладал гармонией духа и разума. К примеру, для него не было альтернативы, уезжать ли после революции за границу (такая возможность представлялась ему дважды: один раз в Канаду, другой раз — в Рим), оставаться ли в России. Конечно, оставаться: отечество каждому дается Богом, его не выбирают (при этом он обладал очень реалистическим и глубоким умом, так что предвидел почти наверное, каков будет его конец на родине). А на пастырский путь он стал обдуманно — это личная ответственность, так что он отвечает во сто крат больше за всю оставляемую паству. Отец Владимир искренне не осуждал никого, кто поступал не так, как он: у всякого свой путь, и не в осуждении смысл, а в просьбе о помощи для всякого, в том числе и для него, на его пути.

Впоследствии, в 1961 году, в предисловии к поэме "Реквием" одна из его прихожанок, Анна Андреевна Ахматова, поэтически сформулировала убежденность о. Владимира Рыбакова:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,—
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

И все это без доли ханжества и какой бы то ни было аффектации. Вообще, насколько я могу судить по маме, которая, говорят, внутренне во многих проявлениях была похожа на Владимира Александровича, для него абсолютно неприемлемы были велеречивость, елейность и многоглаголанье, увы, столь свойственные и по сию пору многим церковным деятелям.

Итак, после отчисления из семинарии он начал учительствовать в церковно-приходской школе одного из сел Самарской губернии, а через год сдал экзамены. Учительствовать он продолжал до двадцати четырех лет, то есть до 1893 года. В том году он женился на моей бабушке, Надежде Евгеньевне Наумовой, которой тогда было восемнадцать лет. Бабушка была второй в многодетной семье псаломщика. Она училась в последнем классе Самарского епархиального училища, когда скончался ее отец. После окончания училища бабушка была оставлена там помощницей классной дамы.

	Интерьер храма Спаса-на-Водах. 1915 г.

Вскоре после женитьбы Владимир Александрович был рукоположен во диакона, а затем очень быстро во иерея и начал служить в одном из сельских приходов (в каком, не знаю) той же Самарской губернии. О том периоде жизни о. Владимира и бабушки знаю очень мало. Пожалуй, лишь одно: очень они горевали о том, что у них нет детей. С первого дня иерейского служения (может, и раньше) дедушка решил поступать в Духовную академию, а для этого необходимо было скопить какую-то сумму денег для жизни в Петербурге. Это было для них непросто, ибо Рыбаковы максимально старались помочь многодетной и осиротевшей бабушкиной семье.

В 1907 году они переехали в Петербург, и о. Владимир поступил в Духовную академию. Поселились на Староневском, недалеко от Александро-Невской Лавры, в маленькой квартирке. В 1908-м, на Кирилла и Мефодия — учителей Словенских, у них родилась дочь, которую назвали в честь святой равноапостольной Нины,— единственное их дитя, вымоленное у Бога.

Владимир Александрович был человеком чрезвычайно образованным. Конечно, тот багаж знаний, с которым он пришел к окончанию академии — а ему был тогда 41 год,— приобретен им не только за четыре года учебы. Из европейских языков свободно (то есть говорил) он владел французским, и это дала ему академия; по-английски и по-немецки лишь читал и переводил, но без словаря. Характерная для него черта: однажды летом 31-го года мой отец зашел к нему (мои родители жили отдельно) и увидел испанские книги. Выяснилось, что в свои 60 лет дедушка принялся изучать испанский. Из древних языков он свободно владел греческим, латынью, древнееврейским и арабским.

Меня всегда поражало, как при такой колоссальной нагрузке, кроме академических занятий и преподавания Закона Божия (стипендии и небольших сбережений не хватало), о. Владимир умудрялся посещать вечерние классы Академии художеств. Он писал маслом — я помню висевшую в нашей с бабушкой комнате картину: зимняя дорога в солнечный день, березовый перелесок, высокое синее небо и вдали церковь. Не могу сейчас судить о степени одаренности автора, но детское свое ощущение помню — радость. То, что график он был хороший,— это я понимаю. К сожалению, в конце 1960-х годов у меня исчез небольшой кожаный альбомчик, где дедушка пером рисовал маленькой моей маме кошку, собак, лошадей (которых любил со степного своего детства, и, говорят, был отличным наездником) и даже паровоз. Бабушка же к своим домашним заботам прибавила занятия пением — у нее был хороший голос, а в селе брать уроки было не у кого.

В 1911-м Владимир Александрович закончил Духовную академию вторым и был определен в петербургский храм Спаса-на-Водах (памятник погибшим морякам в Русско-японскую войну), который был только что построен на Английской набережной и в июле этого года освящен. Создан был храм в феноменально короткие сроки — за два года. Собирали деньги на строительство всем миром: были частные пожертвования, начиная от императорской семьи и кончая двумя лептами бедной вдовы; большой взнос сделала Дума. Организовали также однодневный кружечный сбор по русским православным приходам всего мира.

Комитет по сооружению храм а состоял под августейшим покровительством Императрицы Александры Федоровны. В строительстве и украшении принимали участие лучшие силы: архитектор М. М. Перетяткович, инженер Р. Н. Смирнов, академик живописи Н. А. Бруни, великий русский художник В. М. Васнецов и многие другие. Причем все делалось безвозмездно.

Храм символизировал общую могилу тех, кто героически отдал жизнь за Отечество в морской пучине, и не было у этих подвижников ни могилы, ни креста. На стенах храма были укреплены бронзовые доски с наименованиями всех погибших кораблей. Над каждой доской — корабельная икона с постоянно теплящейся лампадой, а на доске поименный список всех членов экипажа — от капитана до кочегара, включая корабельных священников, так что за всякой литургией поминались все погибшие в той войне, среди них адмирал С. О. Макаров и замечательный художник В. В. Верещагин. (Когда Спас-на-Водах разрушили, сохранившиеся доски передали в лавки для рубки мяса.)

В воззвании к народу России перед началом строительства император Николай II писал: "В сей Храм, с начертанными на стенах именами погибших моряков-героев, на сияние Креста, на свет лампад, на призыв непрестанных молитвенных поминовений, незримо слетятся чистые души непогребенных, и тут, в Святом Доме этом Божием, обретут они себе усыпальницу вечную. И сбудется по словам апостола: "сеется в уничижении, восстает в славе" (1 Кор 15. 43).

На освящении храма присутствовали трое ныне прославленных в лике святых — Император Николай II, Императрица Александра Федоровна и митрополит Санкт-Петербургский (позже Киевский) Владимир.

В том же году за высокие достижения в учебе Владимир Александрович получил годичную заграничную командировку, чтобы собрать материал для магистерской диссертации. Часть 1911—1912 годов он провел в Константинополе, на Афоне, в Иерусалиме, Риме. Диссертация была защищена, вероятно, до 1914 года, так как с начала войны о. Владимир был на фронте, ведь храм Спаса-на-Водах числился по Морскому министерству. (Кстати сказать, одной из причин выбора именно этого прихода была та, что доход настоятеля состоял здесь лишь из выплачиваемого тем же военным ведомством жалования (75 рублей) и во взаимоотношениях священник — паства дух какой бы то ни было денежной зависимости не мог возникнуть в принципе.)

Во время войны о. Владимир был старшим священником Генерального штаба Русской армии. Пасхальное богослужение 1916 года он провел в Царской ставке в Могилеве. На войне Владимир Александрович по положению был приравнен к полковнику и имел соответственно трех денщиков. Как вспоминала бабушка, он никак не мог понять, что ему с ними делать; по его представлениям, и одного было более чем достаточно.

Приход Спаса-на-Водах окормлял в войну замечательный батюшка о. Михаил Прудников, великий постник и молитвенник. К сожалению, мама была еще мала, поэтому у нее осталось только ощущение света и доброты, исходящих от него. Подробности она не запомнила.

Ранней весной 1917 года бабушка с мамой уехала в сад под Пугачев. Дело в том что прадедушка Александр Павлович в начале века арендовал семь десятин земли в степи на берегу реки Иргиз и насадил там плодовый сад. Постепенно соорудили домик с большой, по всему периметру, верандой, для того чтобы сыновья, невестки и будущие внуки могли приезжать летом в родные места. Начиная с 1909 года бабушка с ранней весны до поздней осени проводила время в этом саду. Так было и в 1917 году, но революция, а затем гражданская война задержали их в Пугачеве до 1920 года.

Владимир Александрович вернулся в Петроград и продолжал служить в храме Спаса-на-Водах. После заключения Брестского мира возвратилась в Петроград и дедушкина двоюродная сестра, Вера Ниловна Промптова (она моя крестная), которая в 1914-м закончила четвертый курс женского медицинского института и, как многие медички последнего курса, с началом войны была мобилизована в качестве зауряд-врача для работы на санитарном поезде.

Вера Ниловна поселилась на Английской набережной. Время было трудное, голодное, холодное, но в обоих была огромная душевная крепость, и никакие обстоятельства не могли заставить их впасть в уныние. Дедушка посадил огород и ягодные кусты возле дома и выгонял прямо фантастические урожаи. Оба они с теткой Верой научились тачать обувь. При этом все, за что бы дедушка ни брался, делалось, во-первых, по-умному, а во-вторых, самым тщательным образом. Понятие "кое-как" для него не существовало в принципе, так же как и понятие "мелочь".

В 1919 году Владимир Александрович перенес тиф в тяжелейшей форме, а поправившись, начал очень интенсивно работать над проблемой литургического богословия, точнее, продолжил работу, прерванную войной.

На первый взгляд это может показаться странно, но мне кажется, что в какой-то степени послереволюционные годы сделали о. Владимира более свободным. То есть свободен внутренне он был всегда, как может быть свободен только истинно верующий человек, вникнувший "в закон совершенный, закон свободы" (апостол Иаков), но с него был снят груз внешних, условных обязанностей. Постараюсь расшифровать: материальные лишения — да; правовые лишения — тоже, вплоть до того, что у Рыбаковых, как у лишенцев, в центре Ленинграда, на Английской, было отключено электричество и они жили с керосиновыми лампами; более того, несколько раз дедушку арестовывали, правда, быстро отпускали. И при всем том... Он перестал быть официальным лицом, когда в силу занимаемого положения должен был служить в ставке или быть одним из главных действующих лиц при встрече Патриарха Антиохийского в 1912 году. В нем не было ни грана тщеславия.

В первые послереволюционные годы, как я себе представляю, в той среде, в которой существовал Владимир Александрович, очень активно происходил процесс поляризации. Образовывалась некая общность людей, связанная нравственно-этическими представлениями. Отец Владимир, будучи служащим иереем, определился и как серьезный ученый (как раз предложение о выезде за границу он получил через Академию наук), причем имя его стало известно не только среди гуманитариев, в частности византологов, но он был близок с И. П. Павловым, с тогдашним президентом Академии наук А. П. Карпинским и другими.

А жизнь на Английской шла своим чередом и, несмотря на лишения всех видов, была насыщена и трудом, и весельем. По-прежнему растили огород во дворе, сами подшивали валенки и латали обувь, перешивали, вязали, вышивали (в начале 20-х годов на Английской, кроме дедушки с бабушкой, мамы и тетки Веры, постоянно жил кто-то из бабушкиных младших сестер, двоюродные или просто земляки из Самарской губернии). Кто учился, кто работал. Неизменной обязанностью молодежи было доставать билеты в симфонические концерты и на оперные спектакли. (После революции все зрелища стали бесплатными, но за билетами надо было становиться с вечера.) Иногда Владимир Александрович отрывал время от занятий и шел вместе со всеми в Мариинский театр или Народный дом.

Время у него было по-прежнему предельно уплотнено, если он при службе сумел практически к 1926 году кончить колоссальную работу о святом Иосифе Песнописце, но при этом, как вспоминает мама и как говорит папа, он никуда и никогда не спешил. Формулировок вроде "мне некогда", "потом", "я не могу", которые так легко отлетают почти у всех нас от зубов, для него не существовало. Если некогда или по каким-то крайним соображениям он не может в данный момент, то всегда точно оговаривалось время, когда именно возможно, и при этом не ставились условия: "у меня есть для вас две минуты и сорок одна с половиной секунды". И это очень правильно: чем человек менее зажат, тем быстрее можно понять, что он хочет. А нуждающихся в его совете, утешении, добром слове, просто беседе было великое множество, в том числе и у мятущейся потерянной снобистской интеллигенции. Думается, что у о. Владимира был и данный ему свыше, и наработанный им самим очень четкий внутренний ритм, который мог замедляться или ускоряться, но никогда не давал сбоя.

Итак, в 1926 году была окончена основная работа его жизни "Святой Иосиф Песнописец и его песнотворческая деятельность" с колоссальным научным аппаратом, насчитывающая более сорока печатных листов (около 600 страниц машинописи). Кроме материалов, которые о. Владимир нашел во время командировки 1911—1912 годов, очень много он почерпнул после революции в рукописных отделах Ленинградской Публичной библиотеки, Румянцевской библиотеки.

Работа готовилась как докторская диссертация, хотя Владимир Александрович понимал, что защищать ее негде, так как Духовная академия была закрыта. Более того, к 1927 году о. Владимир, как я уже говорила, знал почти наверное, какая судьба его ожидает, и позаботился о том, чтобы работа эта не пропала. Все три экземпляра перепечатанной мамой рукописи он раздал трем разным знакомым. Один из экземпляров находился в семье И. П. Павлова.

Один из крупнейших византологов нашего времени академик С. С. Аверинцев в 1988 году написал о рукописи о. Владимира Рыбакова: "Ему принадлежит совершенно оригинальное исследование, посвященное жизни и творчеству византийского поэта-гимнографа Иосифа Сикелиота и выполненное на основе огромной работы с рукописным материалом. Исследование это, по причинам, всем нам отлично известным, до сих пор не увидевшее света, сохраняет свою научную ценность и ныне, через шестьдесят лет с лишним. В нашей науке работ, посвященных Иосифу Сикелиоту, не появлялось; но и в мировой науке систематическое исследование творчества этого плодовитейшего из гимнографов Византии до сих пор относится к области неисполненных благих пожеланий. Здесь перед нами совершенно реальный случай неоспоримого приоритета русской науки, до сих пор, однако, никому не известный. Со времен о. Рыбакова по Иосифу не появлялось ничего, кроме нескольких публикаций текстов, уже обследованных и описанных русским ученым-подвижником по древним рукописям".

В 1984 году экземпляр рукописи был найден в библиотеке Ленинградской Православной Духовной академии, и в 2002 году труд вышел в свет.

Мне кажется, что работа о. Владимира учит нас отношению к труду как к подвижничеству и некоему послушанию — то есть несуетному деланию, с полной самоотдачей, без мелочных расчетов на то, что написанное тобою в ближайшее же время обретет читателей и ценителей. Твое дело возделать свое поле и взрастить свой урожай — но только Бог назначает сроки жатвы.

В марте 1932 года храм Спаса-на-Водах уничтожили. Это произошло на глазах у деда и художника Бруни, который осуществлял там мозаичные работы. Подготовку к взрыву и взрыв они наблюдали из окна дедушкиного кабинета (Рыбаковы жили в доме при церкви). Мама говорила, что 80-летний Бруни рыдал навзрыд, а Владимир Александрович закрыл лицо ладонями.

После взрыва четыре многопудовые фрагменты мозаик упали в Адмиралтейский канал: "Несение креста", "Моление о чаше", "Нерукотворный Спас" и Лик Спасителя с оплечьем из главной запрестольной мозаики "Христос, шествующий по водам". В 1933 г. героическими стараниями сотрудников Русского музея их удалось поднять из воды и спрятать в музейных подвалах. Только в 1995 г. они увидели свет после заточения и были сфотографированы. Сохранились они в прекрасном состоянии: есть возможность сравнить фотографии 1995 г. со снимками, сделанными инженером Смирновым в самом храме в начале века.

После уничтожения храма дедушка до декабря 1933-го служил в Никольском соборе. В декабре его арестовали, а в начале марта 1934 года моим родителям позвонила сиделка одной из ленинградских больниц и сообщила, что о. Владимир находится у них. Мои родители туда прибежали. Дедушка сидел в подушках в отдельной палате — лежать он не мог, так как у него были отбиты легкие. Как это тогда называлось, его сактировали, то есть списали как смертника, но, как ни странно, не в тюремную больницу, а в городскую. И это чудо, что он простился с близкими, что его соборовали и причастили, а после кончины отпевали по иерейскому чину в храме, где он служил последние годы. И наконец, чудо, что в последний путь на Смоленское кладбище в суровом 1934 году его провожало, как говорила тетка Вера Ниловна, огромное количество народа — целая демонстрация.

У нас дома еще в блокаду хранился складной крест, который о. Владимир сделал себе сам в тюрьме: две палочки, соединенные шпоночкой; когда шел надзиратель или его вели на допрос, шпоночка поворачивалась, и получалась просто двойная палочка, а потом снова шпоночка поворачивалась — и снова крест, который постоянно был с ним.

Официально реабилитирован Владимир Александрович Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 16 января 1989 года.

Я уже говорила, что о. Владимир был старшим священником Генерального штаба, который, естественно, находился в Ставке Верховного Главнокомандующего, каковым в 1915 году стал Николай II. Нередко во время службы присутствовал Император. Во время Пасхального богослужения 1916 года (Ставка тогда располагалась в Могилеве) в храме молилась и Императрица Александра Федоровна. Государь и Александра Федоровна подарили дедушке большое яйцо из красной меди, внутри которого помещались две эмалевые иконы "Воскресение Христово" и "Богоматерь Казанская", а бабушке передали шелковый платок. Все это хранилось в доме моих родителей и пропало в блокаду.

В справке, которую я получила из архивного фонда Управления Министерства безопасности РФ по Санкт-Петербургу, в частности, говорится: "Рыбаков... служил священником на кораблях Российского ВМФ. Был близок ко двору, получал личные подарки от б. царицы. В 1928 г. 2,5 месяца находился под арестом по подозрению в антисоветской деятельности. Арестован 22.12.33 г. ПП ОГПУ, в ЛВО по обвинению в организации к/р молодежной группировки, систематическом проведении к/р черносотенной пропаганды". Короче, получил статью 58-10.

Дело в том что в храме Спаса-на-Водах трудами и молитвами о. Владимира организовалась настоящая активная приходская жизнь для тех, кто хотел сюда прийти. Церковь эта стала объединителем и утешителем людей, самых разных по своему жизненному опыту, сфере деятельности, интересам, социальному статусу. В 1991 году я получила письмо от Гавриила Александровича Лебедева из Ленинграда, который, как оказалось, в юности был прихожанином храма. Не только он, но и его родители и сестры. Привожу отрывок из письма Гавриила Александровича — свидетеля и участника событий того времени:

"Я, а мне уже минуло 80 лет, хорошо знал о. Владимира. Мой отец (мы жили в 20-х годах в Новой Голландии, то есть поблизости от храма-памятника Спаса-на-Водах) в ту пору был начальником Архива Военно-морских сил страны (ЕГАФ) — капитан второго ранга Александр Иванович Лебедев, как человек религиозный и потомственный моряк, был непременным прихожанином храма-памятника. Вполне естественно, что с ним посетителями храма была и вся наша семья. Отец был членом т. н. двадцатки и выполнял роль казначея, ведя учет всех поступлений средств. Мать и мои сестры пели в церковном хоре (регентом в то время была Мария Вениаминовна Юдина.— Т. Н.), а я даже прислуживал в храме. Мы все прекрасно знали о. Владимира. Отец был его личным близким другом. Мы все часто встречались домами.

Вся обстановка в этом храме разительно отличалась от обычной церковной, порой рутинной — не будем скрывать! И этому способствовал о. Владимир. Это был человек больших разносторонних знаний, особенно истории, чем, безусловно, был близок отцу — кандидату исторических наук, знатоку истории военно-морского флота. Но этого мало. Отец Владимир был человек щедрый и доброй души. Он едва ли не всех прихожан знал, был в курсе всех их жизненных дел. Как никто, умел найти для каждого свое слово, утешить в горе, разделить их радость. Его проповеди были великим праздником души для больших и малых. И хоть не принято говорить о тайне исповеди, но не могу не поделиться с Вами поистине отеческим, очень бережным проникновением в души людей. Я помню до сих пор, спустя более полувека, неизъяснимое блаженство и вдохновенную радость отпущения грехов, когда на голову ложилась епитрахиль и добрый, проникновенный голос о. Владимира утешал и наставлял юную душу...

Гибель храма произвела на всех нас неизгладимое горестное впечатление. Это вырвало из нашей жизни кусок чего-то сокровенно близкого, родного. В течение нескольких дней мы бродили в развалинах храма, отыскивая куски мозаики "Хождения Спасителя по водам". Один кусок с частью изображения глаза Христа долго хранился в нашем доме, пока все кануло в безвестность с началом репрессий, чему подвергся сперва отец, а затем и я как сын офицера-дворянина... Я, мои старшие сестры в семье Лебедевых помним и чтим светлую память о. Владимира".