КРАСНАЯ ШАПОЧКА! СЕВЕРОУРАЛЬСК! 1
Передо мной газета «Советская Россия» от 10 октября 1959 года — небольшая статья-панегирик о Североуральске Вяткина. Сперва автор рисует нам картину настоящего, а в противоположность этому говорит о прошлом этого города.
В настоящем город молодой, в нем десять клубов, около двадцати библиотек, десятки школ... Жители Североуральска продолжают строить и украшать родной город. «Громкая трудовая слава пришла к прозябавшему на Колонге поселку ровно четверть века назад. С этого времени началась его вторая жизнь».
А первая жизнь как началась? «На крутом берегу Колонги возвышается ветхое здание давно забытой всеми церкви... Двести лет тому назад... возле нее находился маленький чугуноплавильный завод с конторой и провиантским магазином...»
Таковы две картины прошлого и настоящего этого города.
Как же эта «громкая слава» пришла в настоящем к этому «прозябавшему» в прошлом городу? И читатель этой заметки невольно думает: вот пришли туда энтузиасты, жизнерадостные люди, полные трудовой энергии, и начали здесь на развалинах старого, в глухой тайге создавать новую жизнь. Сколько нужно было сил, труда, энергии, чтобы проложить дорогу в северную глушь Урала. На неизведанные места, туда, где проходит «серебряный меридиан» — залежи бокситов; туда, где стоит «увенчанный девять месяцев в году снежной короной Денежкин камень» (высота 1493 метров), за 60-й параллелью, почти у самого Полярного круга... Так думают читатели этой статьи Вяткина.
Но, увы!.. На самом деле этот город и окружающие его заводы и в настоящем (а не только в прошлом) созданы слезами, горем, стонами, великими страданиями пригнанных сюда заключенных-каторжников, как и двести лет тому назад — жестким крепостничеством. Создавался этот город кнутом, палкой, принудительными работами, как в худшие времена рабовладельческой формации общества. В основание его «второй славы» положены обильные слезы и муки...
В 1941 году, в середине октября, прибыл я туда, то есть восемнадцать лет тому назад, семь лет спустя после «второго основания» этого города. Боже мой! Сколько мрачных воспоминаний об этой моей жизни там, сколько не меркнущих впечатлений! Какие кошмары встают в памяти моей о моем житии в этой «Красной шапочке».
Но начнем ab ovo. 2
ПЕРЕД АРЕСТОМ
До моего ареста я по окончании Педагогического института работал учителем средней школы — преподавал русский язык, литературу, а также в Педагогическом институте по методике этих же предметов. Кроме этого, работал на различных вечерних курсах. Все шло определенным шагом. С городом Калининым (б. Тверь) свыкся. Была семья — жена, дочь, хорошая уютная квартирка. Любил и собирал книги, уже составилась приличная библиотека. Товарищи любили, начальство уважало. Считался хорошим преподавателем в городе. Словом, жизнь шла неплохая. Так было до начала Второй Отечественной войны.
Но вот 22 июня 1941 года грянули великие события: гитлеровские войска вторглись на нашу советскую территорию. Это сообщение я получил рано утром по радио. Как тревожно было на сердце в эти первые дни, как оно трепетало от предстоящей мучительной неизвестности. Будущее было покрыто мраком. Эти первые три дня мы все жили в каком-то волнении и трепетании сердца. А пока бегали по магазинам — запасались продуктами.
24 ИЮНЯ — АРЕСТ
В этих переживаниях постоянно думалось: что-то будет впереди? Болел сердцем и за себя, и за свою дорогую Родину, за свой родной народ. И вот неизвестность начала постепенно раскрывать передо мной свои двери, толкала меня в иной мир, мир печали и слез. И я завертелся, как пылинка, в кошмаре событий. Ой, как страшно вспомнить этот день, а ведь по прошествии десяти лет я благодарил Бога за эти испытания и страдания, что пережил.
Ведь, возможно, если бы не было этой перемены жизни, было бы еще хуже, и я бы погиб от голода, болезней, бомбардировок и т. д. и не мог бы ощущать видимый мною мир. Я за каждое мгновение моей жизни, вздоха моей груди, трепетания моего сердца благодарю Его, моего Создателя Бога. Только Он направляет нашу жизнь по определенному пути, нам неизвестному.
Но ближе к фактам. Страх объемлет всего меня за Родину и за себя. Ночью плохо спится, все мысли несутся только туда — за границу. Что-то там творится? Так проходит 22 и 23 июня.
Наступило незабываемое 24 июня. Утро; начинает светать. И вот в 4 часа утра слышится как бы во сне слабый звук — стук в дверь. Что это значит: во сне или в действительности? Вот он повторяется уже громче и явственнее. Жена кричит из другой комнаты: «Кто-то там стучит. Узнай!» Тревожно. Что бы это значило? Встаешь и спрашиваешь: «Кто там?» Ответ: «Домоуправ по проверке паспортов». Одеваешься и впускаешь трех мужчин. Предъявляем паспорта. Жене и дочери их возвращают, мой задерживают и предъявляют документ прокуратуры об обыске у меня и моем аресте. Интересно! Ум напряженно работает.
Обыск ничего не дал. Взяли только кое-какие старые брошюры Троцкого, относящиеся к 1918—1919 годам, да и мои дневники 1919—1940 годов, в которых было много политических анекдотов. Потом дали проститься с женой и дочерью и повели меня, «раба Божьего», в тюрьму. Привели и посадили в камеру — внизу здания, полуподвал. Итак, я в тюрьме. За что — не знаю. Будущее покажет, в чем моя вина.
СЛЕДСТВИЕ. СУД
Первый день пребывания в тюрьме особо запомнился. Никогда не забуду этого странного впечатления, тягостного, давящего на ум и сердце и поражающего своей новизной. Размер камеры — семь шагов в длину и три в ширину. Высоко под потолком небольшое окно с тремя решетками, через которые едва проходит свет; пустая железная кровать и... все! Огляделся, сел на кровать, и мысли — это я помню отчетливо — молниеносно понеслись назад — ко времени Достоевского, Чернышевского, Кропоткина... Так вот как они сидели в тюрьмах! Вот что они могли переживать! От них снова к сегодняшнему дню. Интересно, как повторяются исторические события в их ничтожнейших деталях, только в обратном порядке: за что они боролись, на то мы и напоролись!
Так прошло с полчаса в таком самоуглубленном созерцании прошлого и настоящего, а там за железной решеткой кипит жизнь, но я от нее изолирован. Вдруг вводят нового заключенного. Он вошел — теперь я уже наблюдаю его — в каком-то смущении, растерянно. Поглядели мы друг на друга, задали несколько вопросов один другому и замолчали. Он, как и я, первый раз в тюрьме. Молчим. Через час (приблизительно) вводят нового — пожилого человека. Как только за ним заперли дверь, он встал по-военному, отдал нам честь и отрапортовал: «Имею честь представиться, номер такой-то, прибыл к вам на пополнение». — «Ну что же, рады веселому человеку, садитесь, обживайтесь!» Оказывается, он уже несколько раз сидел в тюрьме — все ему здесь знакомо. Он бывший врангелевский офицер, вернувшийся по амнистии на Родину, жил в г. Осташкове, и вот теперь его снова взяли и привезли сюда. Скоро принесли обед, но ни я, ни мой первый товарищ к нему не прикоснулись. Аппетита и желания кушать абсолютно не было. Я первые три-четыре дня почти ничего не ел.
Так началась на очень небольшой срок новая жизнь, строго размеренная, скованная особым тягостным режимом.
На третий или четвертый день началось следствие. Приводили в особую, хорошо обставленную комнату на четвертом этаже. Следователь — вежливый, средних лет человек. И вот пошли задаваться каверзные вопросы. Не знаешь, какое они имеют значение для меня, моего «преступления»: с кем жил, кто товарищи по школе, каковы они по своим политическим взглядам, каково их credo к советской власти, к немцам, к религии. Задавались вопросы об учениках 9—10-х классов, где я преподавал, и различных знакомых (например, о Юреневе). Ум напряженно работал. Как я боялся неожиданно сказать что-нибудь дурное или порочащее о всех, о ком спрашивали (ведь не со всеми же я жил в ладу и дружил!). Ибо скажи что-нибудь плохое, приведи этому факты, тогда вызовут этих товарищей, а они в отместку еще больше наклевещут на тебя! Следовательно, защищая их, я защищал самого себя. Возвращался в камеру через три-четыре часа страшно усталый нравственно. И только через шесть-семь допросов мне сказали, в чем я обвиняюсь, но об этом будет писано позднее. Трудно было доказать абсурдность этих обвинений.
21 июля был суд. В этот день праздник Божией Матери в честь Ее иконы Казанския. Утром проснулся рано. Как обычно, помолился в уме Богу. Часов в 10 вывели из тюрьмы и повели на суд, который состоялся в 12 часов дня. Суд был «скорый», но не «милостивый» и не «равный для всех» для нас, политических. Кое-что спросили для отвода глаз и тут же зачитали приговор, заранее приготовленный: десять лет тюрьмы и пять лет поражения в правах. Обвинялся по ст. 58, п. 10, ч. 1 УК — дана высшая мера наказания. И всё. Как просто и понятно! И зачем нужно было терзать и мучить человека этими ненужными следственными допросами? Но формальность должна быть соблюдена. Свидетелями были две пожилые партийные учительницы (одна — историк, другая — парторг), с которыми в школе часто переругивался и ехидничал над их напыщенностью, чванством, гонором: дескать, вот кто мы! Слушайся и почитай нас! Вот и налетел на них! Они подтвердили все мои «преступления».
В день до моего суда и накануне были приговорены к высшей мере наказания десять человек, в том числе шесть человек к смертной казни. Когда меня подвезли к зданию суда и высадили из автомашины, то навстречу мне на мое место волокли под руки двое милицейских одного мужчину лет сорока пяти. Он не мог идти самостоятельно. Взгляд его был какой-то растерянный, точно у сумасшедшего. Оказывается, как мне сказал сторож, этому мужчине был вынесен смертный приговор.
В ожидании суда около 1,5 часа я ходил один (никого не было, кроме меня) по камере в каком-то мучительном ожидании, в предчувствии чего-то утаенного от меня, но неизбежного: то сяду, то снова похожу, хотя знал, что моя высшая мера наказания — десять лет лагерей и пять лет поражения в правах.
Теперь, позднее, а не тогда удивляешься формалистике и бессердечности судебной комиссии, которая за какие-то анекдоты, случайные высказывания обывателей, которые совсем не были, как я, врагами нового строя, рожденного революцией, выносила такие ничем не обоснованные строгие приговоры. Вот здесь, на опыте, столкнулся с настоящими чиновниками «в футляре» времен Гоголя (из «Ревизора») и Салтыкова-Щедрина. Увы, верные «трезоры» всегда рождались из недр нашей русской самобытности, взлелеянной многовековым крепостничеством, это вошло в плоть и кровь моего народа. И нужно великое перерождение народа, чтобы исторгнуть из себя это «трезорство», чтобы быть поистине свободным. Нужен великий заоблачный взлет мысли и духа.
Этим началась моя новая жизнь, где, в каких условиях? Это была тайна для меня. Теперь я уже сам собою не располагал.
ПОСЛЕ СУДА. ЭВАКУАЦИЯ В ГОРОД КАШИН
Через трое или четверо суток меня из следственной тюрьмы перевели в общую. Перед этим двое суток просидел в совершенно изолированной одиночной камере, в которой не было даже дневного света. Тускло горела на потолке лампочка. Не было слышно ни шума, ни шагов по коридору. Интересное психологическое состояние. Была полная потеря времени: не было ни дня, ни ночи — все одно. Подавали пищу, и то не всегда вовремя, молча, через окошечко в двери. Вот тогда-то и понял на опыте, что время определяется нами в его конкретности только по наблюдению за каким-нибудь движением, а так его нет в его абстракции. И правильно сказано в Библии: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет... и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один» (Быт 1. 3—5).
Время мы познаем только в конкретном постоянном движении чего-либо, например движении земли вокруг своей оси, или смотрим на стрелку часов. А без этого его нет. Абстрактное время — чепуха! Так на горьком (порой) опыте мы познаем истины.
Итак, после суда я уже конкретизировался как гражданин моей Родины, то есть знал на десять лет свою судьбу. Общая камера, где я был уже на четвертый день после суда, была страшно переполнена. Мы лежали вповалку на полу, плотно прижавшись друг к другу, чего не было до суда, так как там были отдельные кровати для каждого (из первой камеры вскоре перевели в другую, более просторную). Теперь уже вместе с нами были и ворье, и бандиты. Так я познакомился с новой категорией заключенных. Горизонт моих познаний в этой сфере расширился. Это тоже было интересно. Воры и бандиты не стеснялись перед нами, политическими, в раскрытии своих похождений, ибо им нечего было скрывать, так как они были уже осуждены. Они щеголяли перед нами, невеждами в их области, своим жаргоном, своими похождениями. Да, и это было интересно. В такой обстановке, лежа на полу, я провел дней десять-двенадцать.
Ночью, страдая бессонницей, перебирал в уме суд надо мной, детали следствия и ареста. И как часто мне на память приходила одна из стихир великого повечерия, почему-то оставшаяся в моей памяти от раннего детства:
Яко страшен суд Твой, Господи!
Ангелом предстоящим (наша охрана с винтовками)
Человеком вводимым (вот меня ввели на суд, в зал...)
Книгам разгибаемым (прокурор, судьи рылись в следственных делах, допросах...)
Делом испытуемым (допросы, каверзные вопросы...)
Помыслом истязуемым (что делал? где был? что говорил? кто твои товарищи?)
Кий суд будет мне, зачатому во грехе? (какую статью преподнесут мне... вот тут подумай...)
Кто мне пламень угасит, Кто мне тьму просветит? (увы! люди — прокурор, свидетели — пламень не гасили, а лишь разжигали его... и будущее было беспросветно: десять лет тюрьмы и пять лет поражения в правах...)
Аще не Ты, Господи, помилуеши мя, потому что Ты Человеколюбец!
Так и было в действительности. Только вера в Бога спасла меня, только пламенная молитва утешала меня. Помню факт такой — это уже было в лагере: мною овладело такое страшное отчаяние от всего пережитого, неизвестности будущего, монотонности, однообразия настоящего, а сидеть еще оставалось много — семь лет, что я решил покончить жизнь самоубийством (так многие делали) и припас на этот случай веревку. В таком состоянии был недели две. Вспоминался Есенина «Черный человек»: «Черный человек! Ты прескверный гость! Эта слава давно про тебя разносится!» И вот однажды, будучи в таком состоянии, мне вспомнились слова апостола Павла: «Всегда радуйтесь, всегда веселитесь о Господе!» Боже мой, как они, эти слова, вдохновили меня! Как перевернулось мое мышление! Взглянул я с радостью на свет Божий, на солнце, вздохнул полной грудью! Все во мне перевернулось, бросил веревку в печку, сжег ее, и опять стало радостно и весело! Слава Тебе, Господи!
Но возвращаюсь к этому церковному песнопению. Без сомнения, это взято из жизни — все эти образы, сравнения, метафоры из опыта человеческого. Составлена она была более тысячи лет тому назад, по-видимому, лицом, пережившим все это. Ну что же, спасибо ему за эти вдохновенные слова!
В таком состоянии общей камеры мы пожили недели две. Многому я там научился, много нового я узнал. Наконец однажды утром вывели всех нас под усиленным конвоем на двор, выстроили и повели к Волге, посадили на баржу, и пароход потащил нас куда-то «вниз по матушке по Волге».
Погода стояла теплая, сухая. Мы после почти двухмесячного сидения в камерах, в спертом воздухе, без солнца, в ужасной тесноте, теперь наслаждались чистым речным воздухом, грелись под солнцем — было начало августа; лежали свободно небольшими группами и тихо-тихо передавали друг другу свои впечатления о суде, следствии, не знали только ничего настоящего: что делается на фронте, в семьях. Это физическое пережитое наслаждение на барже трудно забыть. Тихо плескалась вода о борта баржи, впереди пыхтел пароход, а мы лежали и наслаждались. Милое солнечное тепло согревало нас. Так длилось два дня. Ночи были холодные. Наконец пристали к берегу, нас высадили, выстроили и повели на новое местожительство — в кашинскую тюрьму, где провели около трех недель, а оттуда по железной дороге переправили на Урал, к «Красной шапочке».
В кашинской тюрьме было так же тесно, спали вповалку на полу, ни на какие работы не выходили. Было в ней так же тягостно, и муторно, и монотонно, как и в калининской тюрьме. Ругань, русская исконная ругань, была везде и во всем. Матерщина процветала, да не просто матерщина, а изысканная, опоэтизированная, такая, какая исходит из недр самого существа человека. Да, приобщился я здесь нашей культуре! Нужно было терпение и терпение! А какие насмешки, издевательства порой были от своих товарищей за мою интеллигентность.
За два дня до нового этапа я получил посылку от дочери с теплыми вещами, валенками. Ох, как было приятно и хорошо!
УРАЛ
В 1941 году, в середине октября, я прибыл наконец в «Красную шапочку».
Осень... вторая половина октября... Грязь и снег. По утрам морозы и туман. Вот двигается большая партия заключенных, которые только что вышли из товарных вагонов. Здесь конец железнодорожного пути. Кругом непроходимый лес, тайга с поваленными соснами; среди них виднеются полянки, поросшие мхом, лишайником и покрытые тонкой пеленой снега,— это, конечно, болота. Тихо двигается наша партия «государственных политических преступников» и отъявленных бандитов. Она окружена конвоем, вооруженным винтовками и ручными пулеметами. Заключенные еле передвигают ноги; они нагружены мешками, чемоданами; большинство из них одеты по-летнему, так как были арестованы летом, а из дома теплой одежды им не прислали. Одни от истощения падают на дороге, их поднимают и поддерживают их же исхудалые товарищи. Некоторые хотят пройти по обочинам дороги, минуя грязь. Но этих конвойные немедленно водворяют на место: строй нарушать нельзя. Слышатся непрерывные грубые окрики, щелканье затворов винтовок. «Не разговаривать! Вперед! Не оглядываться! Шаг вправо, шаг влево — стреляем!» — кричат конвоиры. Вот сзади раздался выстрел из нагана.
Трах-тах-тах!
А. А. Блок
Что там случилось, не знаю. Но звук выстрела отозвался на сердце какой-то мучительной, тревожной болью. Идем... молчим, слышится шепот, вздохи, отдельные тихие реплики... А кругом все та же тайга. Тихо шепчутся вековые сосны и лиственницы, да пролетит какая-нибудь птица, нарушая безмолвие леса. Жутко, странно как-то, непонятно все это мне. Невольно приходят на память — это я помню отчетливо и ясно — стихи моего любимого поэта А. К. Толстого:
Идут они с бритыми лбами,
Шагают вперед тяжело,
Угрюмые сдвинули брови,
На сердце раздумье легло...
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль...
Правда, на нас не было цепей — это уже «прогресс» революционного времени и новой «гуманной» власти, цепи не «взметали дорожную пыль», так как была грязь... да и цепей бы не хватало на миллионы заключенных...
...Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И в тумане* невидм,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос...
А. А. Блок
*У Блока: «И за вьюгой...»
Мы идем около часа, или это нам только кажется: может, больше, может, меньше. Жутко... Но неизвестность манит, интересует и... ужасает. Что-то будет впереди? Что это за лагерь? Ведь я никогда в нем не был. Какова там будет жизнь? Но вот, слава Богу, показались вышки; вырисовывается в полутумане ограда из колючей проволоки. Весь лагерь окружен ею в несколько рядов, высотой приблизительно в два человеческих роста. Позднее, после нескольких побегов «сломи голову» — бандитов, которым «ничего не жаль», вокруг лагеря поставили деревянный забор. По углам — вышки, на которых стоят часовые с винтовками. Перед нами ворота. За проволокой виднеются деревянные бараки и много парусиновых палаток.
Так вот где я буду жить! Пришли. Устали страшно. Но по-видимому, скоро отдохнем. Как все здесь для меня неожиданно и ново! Так вот это наше новое пристанище, постоянное местожительство после тюрем и восемнадцатидневного путешествия в товарных запломбированных вагонах. Каково-то здесь будет наше житие? С тюрьмами знаком. Они остались позади. Там приходилось спать вповалку на грязном полу и под кроватью (так камеры были переполнены), сидеть в полумраке камеры на полу и тихо беседовать с товарищем по несчастью. Много осталось от тюрем впечатлений и переживаний. Одни надписи на стенах чего стоят! «Здесь была Маруся Кадык и, как птичка, улетела в Ленинград!» «Кто здесь не был, тот будет, а кто был — тот не забудет!» Великая истина в этих словах в наше революционное время! Но об этом после. А что здесь нас ждет? Какие перспективы?
Но разве через восемнадцать лет можно восстановить в памяти все впечатления во всех их подробностях? Правда, я там вел тайный дневник, но как он краток и лаконичен! Теперь многие образы, картины, события вырисовываются как сквозь туман: одни, особенно резкие,— более рельефно; другие расплываются в неясные очертания.
Минувшее проходит предо мною,
Волнуяся, как море-океан.
А. С. Пушкин
Надо сказать одно определенно — это я запомнил ясно,— на все смотрел с любопытством. Не было никакого панического настроения. Новое влекло и манило, и в то же время оно не было психологически как-то неожиданным и поражающим, точно я это предвидел: чувства как будто притупились ко всему, и в то же время ум анализировал и вкладывал в свою сокровищницу все происходящее как обычное явление. Но это новое было все время: и тюрьма (вспоминались Чернышевский, Кропоткин, Достоевский, декабристы и др.), и суд надо мною, и запломбированные вагоны во время пути, и лагерь, и колючая проволока вокруг него, и товарищи, и обстановка — все, все! Ну что же, все нужно испытать и пережить в жизни. Чувствовал себя физически неплохо (хотя мне уже было 49 лет), несмотря на все переживания и трудности. Да, видно, хорошо был воспитан своими родителями, так как не пил вина, не курил, был научен вере в Бога. Слава и честь им за это! Вечный покой! Особенно дорогой моей, горячо любимой маме, хотя она меня в детстве часто порола за мои мальчишеские проказы.
Вот ворота лагеря. Нас выстраивают, считают. Все в порядке, никто не бежал. Вводят в лагерь и размещают по палаткам.
Ехали от города Кашина до лагеря восемнадцать дней. Куда приехали, где находимся, ничего не знаем. Это тайна администрации. По местности видим, что на севере, но где? Во время пути из товарных вагонов не выводили, их пломбировали. Пломбы снимались и двери открывались тогда, когда нужно было выносить параши (ночные горшки) и дать питание или проверить нас. Окна вагонов были забиты двойными решетками. Под грохот колес мы лежали, прижавшись вплотную друг к другу, и точно во сне несемся куда-то в неведомую даль. Вагон на восемь лошадей или на сорок человек.
ЛАГЕРЬ
Меня поместили в брезентовую палатку. Двухэтажные нары, посредине печка-времянка, около нее стол — вот и вся обстановка. Ни постелей, ни одеял, ни табуреток — ничего нет. Одни голые нары. Обживайся, создавай уют! Но кто-то здесь до нас был, так как оставил это наследство.
Холодно. 58-ю статью ведут отдельно от воров и бандитов, хотя и поселили вместе с ними. Сперва, как ввели нас в палатку, мы, политические, стоим, дико озираемся, не знаем, что делать: самим ли располагаться или начальство будет распределять. А ворье давно заняли лучшие места вокруг печки. Они шумят, дерутся, кругом отвратительная матерщина, хохот, у них свой жаргон, непонятный нам. Там одна молодость в противоположность нам, старикам и пожилым людям.
Топим времянку, толпимся вокруг нее, понемногу отогреваемся. У нас, политических, разговор не клеится, слышны только небольшие реплики, большинство молчит, подавленное обстановкой. Уголовщина отталкивает нас от печки просто — берет за шиворот, отбрасывает и вежливо говорит: «А ну-ка, папаша, посторонись!»
Мне достались верхние нары с одним стариком на пару, недалеко от двери. Его верхнюю одежду мы подстилали, а моей покрывались, лежали, тесно прижавшись друг к другу: так было теплее. Под головы клали наши вещевые мешки. Хорошо, что я был в теплом бушлате и ватных брюках. Были у меня и валенки, и запасные сапоги. Спасибо дочери, что прислала мне с кем-то, не помню, теплую одежду буквально накануне отъезда из Кашина. Как же я был за это ей благодарен! Это спасло мне жизнь. Без сомнения, Бог по молитвам моей дорогой матери спасал меня. Но были среди нас и такие, которые прибыли в одной летней одежде. Как они, бедняги, страдали от холода! С ними я кое-чем делился из своих скудных запасов одежды, не жалел. Только недели через две выдали теплую одежду, сперва им, а потом нам, старую, всю в заплатках.
С каким наслаждением мы ели горячий картофельный суп! Ведь восемнадцать дней пути у нас не было горячей пищи; кипяток приносили на станциях один раз в сутки, и то не всегда. К вечеру первого дня нас под конвоем повели в лес за дровами. Ходили по замерзшей тайге, собирали, рубили, пилили сухостой и несли на себе. Только теперь представляешь весь ужас обстановки лагеря, а тогда к этому относился как-то равнодушно, с любопытством и сам себя ловил на этих мыслях и впечатлениях. Но переживаний все же было много.
Где-то там далеко-далеко остались жена, дочь, мои книги, которые я собирал и берег, мать, сестра — все это было где-то там далеко. Здесь я один, в окружении таких же несчастных людей. Только после узнал, что и они, мои дорогие и близкие моему сердцу родные, все в связи с войной переживали много ужасов и страданий: и голод, и холод, и бежали от немцев, и отсутствие необходимой одежды, и немецкие бомбардировки, и болезни. И кто тогда был счастлив? Вся Родина-мать, Россия страдала. Но там был героизм, борьба живая и деятельная, святая борьба! А здесь, в лагере, затхлый, поганый мир! Параша!
Но и здесь мы жили любовью к Родине. Помню, прекрасно помню, я беседовал с одним другом, да не с одним, а со многими. Вот если бы сейчас перед нами был выбор: или эта лагерная обстановка среди своего народа, или среди немцев хороший дом с культурной обстановкой, прекрасное питание, свобода,— что бы мы предпочли? И мы в один голос решили: лагерь, голод, вши, но среди своего народа. И только один сказал, что лучше у немцев, и мы без уговора сразу отвернулись от него: он был противен. Мы быстро встали и пошли. Эти наши патриоты — это тот крепостной «мужик Морей», которого с любовью вспоминал Достоевский на каторге. Взяты, что называется, от сохи, из глуши деревень, многие бывшие «кулаки», которые наживали свои средства горбом,— они не захотели менять нашу каторгу на немецкий рай. Они любили свою Родину и тогда, когда она обернулась к ним спиной. И мне радостно было быть с ними, делить все невзгоды нашей общей судьбы под небом родной земли.
Но не все заключенные были с таким чистыми сердцами. Здесь показалась и другая сторона моего народа. Я среди воров, бандитов, убийц... И на меня глянул не прежний чудный лик моего народа, народа моего милого невозвратимого детства и моей мечтательной юности, а глянуло отвратительное лицо, искаженное звериной злобой и алчной завистью, грубое, дерзкое. И мне стало стыдно, что я русский. Что я могу сказать в ответ на насмешки и издевательства бандитов над нами, политическими, и над верой в Бога? Какой репликой могу парировать их отвратительную ругань — той же матерщиной? Но я не могу этого сделать... О, Россия! О, страдающий наш милый народ! Плоть и кровь моя! И ты в подвиге страданий. Вспоминаются слова поэта: «...всю тебя, земля родная, в рабском виде, с крестной ношей, Царь Небесный исходил, благословляя...» (или Тютчев, или Баратынский — не помню).
О ПРОШЛОМ (О РЕВОЛЮЦИИ)
И вот здесь, в лагере, в непосредственном столкновении с нашей действительностью, как-то невольно со всеми ужасами восстают в памяти кошмарные, облитые кровью и слезами первые годы (1918—1921) нашей революции. Эти ужасные раскулачивания, непосредственным наблюдателем которых я был (вернее, официально оформленный грабеж власти на местах), сопровождавшиеся убийствами и издевательствами над «кулаками» и «буржуями» (которыми здесь, в деревне, было зажиточное крестьянство, скопившее средства своим трудом, умом, горбом, энергией и трезвостью); разрушение храмов, их грабеж как «народного достояния», сжигание церковных и других «буржуазных» книг на площадях городов. Эти действия власти на местах так в свое время возмущали Максима Горького.
«Как известно,— писал он,— один из наиболее громких и горячо принятых к сердцу лозунгов нашей самобытной революции явился лозунг: «Грабь награбленное». Грабят изумительно артистически, нет сомнения, что об этом процессе самоограбления Руси история будет рассказывать с величайшим пафосом...» и т. д. (см. об этом подробно: газета «Новая жизнь», 12.03.1918).
Это направление нашей революции, ее русская самобытность, было предвидено еще Достоевским почти за пятьдесят лет. Он не употреблял этого нового революционного термина «раскулачивание», но как бы ощущал его во всей его реальности. Устами одного из своих героев романа «Братья Карамазовы», старца Зосимы, он говорит: «...у бедных неутоление потребности и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются кровью. К этому их ведут...»
Юношей я увлекался Достоевским и теперь вспомнил его предвидение. Я думал тогда, что это апокалиптическое видение реализуется (да и реализуется ли вообще? не фантазия ли это писателя?) через сто-двести лет после меня, и не верил ему. Но оно случилось на моих глазах. Я ощущал его непосредственно, въявь. Как это удивительно и поразительно — столкнуться в жизни с таким гениальным пророчеством писателя! Да, именно, это было гениальное предвидение какого-то этапа будущих судеб России. Как нужно было проникновенно анализировать психологию русского крестьянства, чтобы со всею ясностью и тонкостью видеть, что зависть сперва толкает на пьянство, а потом толкнет на пролитие крови, да в таких размерах, что «упьются» этой кровью, как вином. И действительно, сколько ее было пролито в эти годы! А вместе с этим сколько было пролито слез и страданий!
Лживые доносы, предательства, тюрьмы, ссылки, лагеря стали обычным явлением русской революционной действительности. И вся эта фанатичность — ad majorem gloria 3 — нового социального строя напоминают аутодафе 4 инквизиционного средневековья, но «в русском самобытном стиле», по словам М. Горького. Да, сила стала правом («в борьбе приобретешь ты свое право»). Последователи новых идей отрекаются от «старого мира» («отречемся от старого мира») и топчут в грязь все, не только то, что там было отрицательного, изжившего,— это было бы понятно и закономерно: на то она и революция! — но и то, что там было прекрасного, хорошего, созданного тысячелетними творческими усилиями человечества, и обещают создать новый мир, рисуя его в заманчивых красках земного рая (см., например: Чернышевский. «Что делать?», четвертый сон Веры Павловны), но без Бога, совести, Родины. Этот новый мир устраивается на основе насилия над личностью во всех его видах. Этим самым зачеркивается без остатка все то, что называется свободой и братством.
Эти противоречивые животрепещущие идеи старого и нового бурлили во мне, толкали на размышление: что принять и что отбросить из них? В эти годы бурно развивающейся революции я, будучи студентом Московского университета, не мог стоять за старый, отживший реакционный царский режим. Мы все чувствовали и понимали, что нужно что-то новое в жизни нашей страны, ее оживотворяющее.
Грянули февральские события. С пылким восторгом я встретил их. Забурлила, закипела жизнь. За февралем — ошеломляющий Октябрь. С осторожностью и тревогой я принял его. Великий, гениальный, но страшно простой Ленин направлял бурное течение этой жизни в какое-то неведомое мне русло. Иные, чудные идеи проникали в вашу обывательщину и ломали ее. Я не обвинял революцию в ее действиях, я не был ее противником. Но в то же время я не мог отдаваться ей без изъятия, целиком, ибо я не веровал полностью новому революционному учению «от Маркса», хотя часто сидел целыми ночами, изучая его. Я считал его утопией. Нужно было принять новое, что оживляло человечество, но не отказываться и от хорошего старого, созданного тысячелетними усилиями и исканиями людей. Я принимал одно и защищал другое, хотя это было как будто и противоречиво. Нужен был контакт между тем и другим. Так было на свободе. Но вот теперь — на суде, в тюрьме, лагере — революция обрушилась на меня. Я прямо, непосредственно, не «в сониях и гаданиях», а лицом к лицу столкнулся с нашей действительностью, вошел, так сказать, в ее недра.
Но я знаю опыт исторического прошлого. Позади меня Великая Французская революция 1789 года, когда на гильотину шли с песнями и танцами в красных шапочках. Но гильотина отрезвила французов. Так и наша «гильотина» отрезвила и меня, отрезвит и мой народ. Придет время, когда другой, новый, прошедший через горнило страданий, через наши гильотины народ начнет новую, иную, хорошую жизнь. Многие революционные идеи воплотятся в жизнь и прозвучат, как звон великого колокола, на весь мир.
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
Итак, наша гильотина отрезвила меня, и я в минуты скорби взываю к Богу, молюсь Ему: «Отче мой! Все возможно Тебе... Мимо неси от меня чашу сию...»
Вот все, что приходило мне в лагере, в тюрьме в мысли. Я снова и снова обращаюсь к Богу с полной надеждой и верой к Нему. И как хороша была эта подкрепляющая пламенная молитва! Помню, выйду ночью из барака один. Звезды тихо мерцают высоко надо мной. Тихо... Я стою и гляжу ввысь в тихом молитвенном созерцании, глубоко проникновенном и всепоглощающем. Призываю Его, Создателя вселенной, преклоняю пред Ним колени. И как чисто и светло становится на сердце. Всем существом стремлюсь куда-то ввысь. Все земное, тленное остается где-то внизу... Чу!.. Шаги!.. Идет патруль. Я возвращаюсь на свою жесткую постель и засыпаю радостный и счастливый...
Да, и мы бываем слабы... И мы бываем трусливы... И мы молчим... Но пребудем все-таки со Христом во всех гонениях на Него и на Церковь. И Он нам скажет то, что сказал апостолам: «И Аз завещаю вам, якоже завеща Мне Отец Мой, Царство». Ведь за Его смертию стояло воскресение, а за воскресением — Царство, а Царствию Его не будет конца.
Итак, со мной мой русский народ — моя плоть и кровь, а главное, вера в Бога. А это последнее, в сущности, главное и основное в жизни человека.
В этой области мышления многое и другое приходило мне на память и из литературы. И Белинский, которого теперь наши атеисты причислили к лику своих «святых» и считают почему-то безбожником:
Сознательная вера и религиозное знание — вот источник живой деятельности, без которого жизнь хуже смерти.
И Кольцов:
Что п о г и б е л ь ! Что спасенье!
Будь что будет — все равно!
На святое провиденье
Положился я давно!
И отрывки из стихотворения какого-то поэта:
Во дни душевного мученья
Одна ты другом мне была,
И от печального паденья
Меня, как ангел, берегла...
И ты меня не покидала,
Ты говорила мне: «Живи!»
«Терпи!» И в душу мне вливала
Слова Божественной любви.
Если бы жизнь моя протекала не в такие бурные революционные годы, как наши, а в тихие, мирные, как 1910—1913 годы, то я, возможно, был бы атеистом или человеком, равнодушным к религии,— это в лучшем случае. Помню, юношей я ехал с отцом на лошади, зимой, ночью, закутавшись в тулупы. Это было в годы 1910—1913. Долго молчали, каждый, по-видимому, думал о своем. И вдруг я говорю отцу, высказывая свои мысли: «Вот, папа, был политеизм, теперь монотеизм, а будет атеизм. Так говорят ученые, что таков путь человечества». А отец только ответил мне: «Погоди, сынок, поживешь и увидишь, что без Бога нет хорошей жизни». Этот случай почему-то запечатлелся в моей памяти, и я вспомнил его именно в лагере. Да, отец мой был прав. Свалившиеся на мою голову политические бури и ураганы, политые кровью, посыпанные тернием невзгод, через которые я проходил целым и невредимым, заставили мой ratio 5 подчиниться моей fides 6 и уверовать в Бога и познать Его и умом, и сердцем, и всем своим существом.
Так каторга переродила меня, направляла на иной жизненный путь. Многие жизненные явления предстали передо мною в ином свете, в ином толковании, в ином их происхождении. Эти психологические перерождения были и со многими моими товарищами по несчастью. Они путем страданий пришли к Тому, Кого отвергли и над Кем смеялись на воле. И как они искренне каялись в своих бывших заблуждениях!
Вспоминается такой случай. В больнице, где я работал счетоводом в аптеке — это было позднее в другом лагере, куда я был переведен,— один мой знакомый по лагерю, инженер, умирал от рака кости голени (саркома). Его мучения были ужасны, боли нестерпимы. Для облегчения его страданий врачи давали ему или вливали такие дозы опия, от которых здоровый человек, не принимавший его, быстро бы умер. Смерть его была неизбежна. Я часто навещал его. Он в последние дни своей жизни только и говорил: «Господи, еще больней, еще, еще сильней, только прости меня!» — и вслед за этим впадал в обморочное состояние. И он мне поведал, что на воле он был отъявленным атеистом, разрушал храмы, проводил атеистические лекции и т. д., и вот теперь он понял свои заблуждения и каялся с несказанной верой в Бога. Он умер в пасхальную утреню, когда все верующие от чистого сердца поют: «Христос воскресе!» Смерть в такие часы считается благоволением Божиим.
Позднее, перечитывая Достоевского, «Записки из Мертвого дома», я нашел у него этот путь перерождения его самого. «Одинокий душевно,— пишет он,— я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни».
Так перерождаются люди и делаются иными, когда горести и несчастья их постигают и ломают их жизнь и направляют ее на иной путь.
НОВАЯ ЖИЗНЬ. ВСТРЕЧИ
Но вернемся к фактам новой жизни в лагере.
В нарах, на которых мы спали, была масса клопов, а в нашей одежде — вшей. Последних мы вывезли из тюрьмы, а размножили во время пути. У одного человека борода к концу восемнадцати-дневного пути из черной сделалась сивой от множества вшей, которые сплошной массой копошились в ней. По всем швам нашей одежды шли белые полоски — это были вши. Уничтожать их при наших средствах не было никакой возможности. Бывало, лежишь с товарищем на нарах, если не ходили на работу, и наблюдаешь, куда и как ползет вошь, какой путь она себе изберет. Изучали, так сказать, психологию вши. По-моему, ни Брем, ни другой какой естествоиспытатель-ученый этим еще не занимался. Жаль, что мы не имели возможности записывать наши научные наблюдения.
Но зуд тела был невероятным. Ночью, когда все спали, раскалишь времянку докрасна, снимешь с себя нижнюю рубашку и держишь над печкой, а из рубашки под действием жары вши сыплются градом, только слышится непрерывный треск; так же делали и с кальсонами. Из своей небольшой бороды я ежедневно вычесывал (гребешок случайно сохранился у меня) шесть-семь вшей. После прожарки наденешь белье — станет лучше, зуд прекращается. Но это удовольствие было на один-два дня, а там опять та же история. Клопов из нар осторожно выжигали лучинками. В баню ходили редко, да и баня-то была плохая, в ней первое время не было даже сушилки для прожарки одежды. Только через некоторое время этот недостаток нашего бытия был ликвидирован. Вши понемногу вывелись. Слава Богу, что там не было эпидемии тифа — что тогда было бы! Такова была обстановка — это небольшая деталь нашей жизни в «Красной шапочке».
Мрачные картины одна за другой встают в памяти — этой хранительнице личных событий. Вот мы грязные, усталые до крайней степени пришли с работы: или лесоповала, или земляных работ по деланию насыпи и прокладке железнодорожного пути; рабочий же день был от раннего утра до вечера. Вставали в 6 часов утра, уходили на работу в 7 часов. Как часто там мы вспоминали «Железную дорогу» Некрасова. Сколько было поразительного, ошеломляющего сходства в работе тогда и теперь! Принесли ужин — баланду (о которой один из наших остряков, помешивая ложкой, говорил как бы про себя: «Волга, Волга! Волга — матушка река, как ты широка и глубока — одна вода!») и хлеб, стоим в очереди. Наконец получили каждый по порции этой баланды и едим с наслаждением — одни сидя на нарах, другие стоя, в шапках, во вшивых бушлатах, так как столов не было. Ночник еле-еле мерцает. Кругом полумрак. Тихо. Слышится только бряцанье ложек да чавканье. Все заняты едой. Поели — и опять злободневные разговоры, ругань и эта отъявленная, оскорбительная матерщина. Даже ночью, во сне, она не выходила из головы и как кол торчала в памяти. Да, «бытие определяет сознание»!
А что делается там, на фронте, решительно ничего не знаем. Отбой, ложимся спать: слышатся стоны, бред, оханье, и сам незаметно засыпаешь. А завтра опять та же картина. Ложились спать одетые, валенки клали под головы, иначе нельзя: непременно украдут. Позднее относили валенки и портянки в сушилку, когда ее устроили при бане.
Иногда, пройдя амбулаторный прием, дня два-три по болезни не выходил на работу и оставался в палатке на отдых. Вспоминается такая картина: на верхних нарах лежит бандит, здоровенный парень, а рядом с ним, через проход, спит больной усталый человек лет пятидесяти. Он храпит, рот его раскрыт. Бандиту скучно, и он ради развлечения отхаркивает мокроту и плюет ее на этого сонного человека, стараясь попасть ему в раскрытый рот. И попадал. Больной спросонок откашляется и снова спит.
И вот новая картина — целая трагедия. Мы на работе по прокладке пути: земляные работы, подноска и укладка шпал, рельс. Кругом тайга непроходимая — все покрыто снегом. Мороз. Наконец разрешили нам отдохнуть у костра; греемся. Усталость страшная. От носки шпал, рельс ноют все члены тела, руки и ноги ломит. К нам подходит здоровенный парень — бандит, берет за шиворот одного истощенного человека, отталкивает его от костра. «Отойди, папаша, я погреюсь!» — говорит он и сам садится на его место. Этот старик лет пятидесяти (оказался, как я после узнал, священником) долго и внимательно глядит на бандита, а потом задает ему целый ряд вопросов: как его имя, фамилия, где родился, где жил, кто его родители и т. д. Бандит знал одно: он воспитывался в детдоме. Тогда священник начинает постепенно напоминать ему о домашней детской обстановке, описывая какой-то дом, спальню и т. д. Мы молчим, заинтересованные этим допросом. Бандит слушает с застывшими, устремленными глазами, хмуря лоб. Мало-помалу в его памяти воскресает вся та обстановка, которую рисует священник.
Так благодаря наводящим вопросам бандит узнает в старике своего отца. Какое-то инстинктивное чувство подсказало священнику, что это его сын. Когда мальчику было пять или шесть лет, его отца арестовали, мать вскоре умерла, а сына поместили в детдом. Отец по выходе из заключения (все та же 58-я ст.) потерял сына. Отец снова попал в лагерь по 58-й ст. УК. И вот здесь они встретились. После этого они были неразлучны. Сын как бы переродился, сделался послушным, вежливым. Понятно, с каким интересом и вниманием мы наблюдали эту дружбу отца с сыном. Эта удивительная их здесь встреча поразила наши умы. Месяца через два сына перевели куда-то в другой лагерь, к великому прискорбию их обоих.
Здесь и со мной произошел интересный казус: я встретился с одним из моих учеников. В школе в г. Калинине, где я преподавал в 6-м классе русский язык и литературу, был один ученик С., переросток, отъявленный хулиган; он был связан с воровской шайкой — был «наводчиком» (это я узнал после, в лагере, от него); вел себя на уроках отвратительно скверно, и не одна учительница плакала от него, но меня он побаивался. Но однажды и при мне распоясался, вышел самовольно во время урока на середину класса, встал у доски руки в боки, посмотрел на меня вызывающе дерзко и нагрубил мне. Пришлось после напрасных увещеваний выбросить его из класса. Именно выбросить. После этого он некоторое время не ходил в школу, а потом явился тихий и смирный. Даже мои коллеги-учительницы удивлялись такому перерождению. Через месяц, кажется, он исчез и больше не показывался.
И вот здесь совершенно неожиданно я его встретил. Он первый подошел ко мне с вопросом: «Здравствуйте, В. Д., вы узнали меня? Вы, конечно, по 58-й статье?» — «Да, а ты по воровской?» — «Да!» — был ответ. Он похлопал меня по плечу и сказал: «Вы не бойтесь. Я здесь вас в обиду не дам». Поговорили. Изредка встречались. Но все это было как-то случайно, уж слишком мне было не до него. Прошло недели две. Вдруг он мне приносит буханку хлеба. «Откуда?» — спрашиваю. «Обокрали хлеборезку. Вот и делюсь с вами».— «Спасибо». Было очень голодно, и я от подарка не отказывался. Через неделю он приносит около полкило свинины — это обокрали кухню. После этого наши встречи стали чаще. Пошли искренние, чисто товарищеские беседы. Оказывается, он очень желал моего содружества с ним. Стал как-то более вежливым, учтивым, предупредительным. «Приношений» больше не было. Он, как он мне сам говорил, во имя дружбы со мной отклонился от воровства и хулиганства. Много мы говорили о прошлом и будущем. Словом, подружились крепко. Вот где была настоящая дружба между учителем и учеником. Семья, где он жил в Калинине, была в полном моральном разложении. Через месяц или полтора его перевели куда-то в другой лагерь, и он навсегда исчез из моего поля зрения.
По прибытии в лагерь меня встретил здоровенный детина — бандит, на голову выше меня: «А ну-ка, папаша, покажи, что у тебя в чемодане?» (первое время — дня три, пока не выводили на работу,— все вещи находились при нас, а потом сдали их в каптерку, в камеру хранения). Возражать было бесполезно. «Ну что же, сынок, смотри!» Я раскрыл чемодан. Бандит берет у меня новые брюки и говорит: «Папаша, это я беру себе. Если кто будет тебя обижать, то скажи мне». И верно, никто из бандитов ко мне больше не подходил и ничего не брал. Жаловаться начальнику было бесполезно и вредно, так как мне пришлось бы расплачиваться очень серьезно. И так было во всем: воры и бандиты первыми получали питание, брали себе что хотели, занимали лучшие места. Они всегда и во всем были первыми, кроме, конечно, работы. Вся тяжелая работа ложилась на плечи политических. Только позднее, в другом лагере, политических отделили от уголовщины.
РАБОТА
Через три дня по прибытии в лагерь нас начали выводить на работу: на лесоповал, делать насыпь для железной дороги, на корчевку пней, подвозить шпалы, рельсы и т. д. Я больше по своим годам (мне было 49 лет) разжигал костры, подвозил с товарищем моих лет на маленькой тележке по проложенным рельсам от склада накладки, иногда шпалы и укладывал рельсы. Но эта последняя была очень трудная работа, так как все делалось вручную. Многие товарищи неожиданно умирали на работе, и мы приносили их в лагерь мертвыми. Смертность была большая. Многие сами приглашали к себе смерть, чтобы не ходить на эти изнурительные и принудительные работы. Для этого они проглатывали небольшие кусочки мыла и тем самым вызывали кровавый понос. Он длился неделями. Слабели они страшно, ибо пища почти не переваривалась и проходила по желудку и кишечнику транзитом. Многие от этого уходили ad patres 7. Другие заключенные через кожу у локтя продевали нитку, смоченную керосином, оставляли ее на ночь, и наутро рука краснела и пухла, появлялись нарывы. Врачи долгое время недоумевали, откуда такая болезнь. Иные заключенные обваривали себе ноги в бане кипятком, чему я сам был свидетелем, и также оказывались больными. Некоторые, главным образом женщины, чернильным химическим карандашом окрашивали себе зрачки глаз и, конечно, слепли. Словом, применяли всевозможные способы к порче своего организма, чтобы только не ходить на общие работы. Этого не было даже на каторге во времена Достоевского. Таков прогресс времени. Когда читаешь его «Записки из Мертвого дома», то кажется, какими были отсталыми каторжники лет шестьдесят-семьдесят тому назад по сравнению с нашим прогрессивным временем. В одно время вошло в моду употреблять очень большое количество поваренной соли, что вызывало сильную жажду, а от излишней воды в организме пухли ноги, получалась водянка, а с нею нередко приходила и смерть.
Иногда голод оказывал благодетельное влияние на здоровье. Так, голод заставлял многих из нас есть привезенные из дома сухари, теперь уже от долгого их лежания в мешках покрытые плесенью. Вследствие чего у многих, если они раньше болели желудочными или кишечными болезнями, то эти заболевания прекращались. Врачи объясняли это тем, что в плесени есть грибок penicilla, из которого вырабатывают пенициллин. Этот грибок penicilla благотворно действовал на кишечник и на желудок. Моя мама очень любила плесневелые сухари и никогда не болела ни желудочными, ни кишечными болезнями.
Некоторое время я был могильщиком. Ежедневно в лагере из трех тысяч умирало от 8 до 10 человек, а иногда и больше. Особый сарай был моргом. Бригада наша состояла из 13—14 человек, могилы копали неглубокие, а иногда в них клали по два гроба (первое время хоронили в гробах), так что второй гроб был вровень с поверхностью земли, а рядом делали фиктивную насыпь, якобы была могила. Этим путем мы «выполняли» план на 200—300 процентов и были «стахановцами» и получали усиленное питание, что поддерживало наше скудное существование. Весной, когда растаял снег, этот обман был обнаружен, но нашей бригады уже не было: она была расформирована, и я сам был в другом отделении лагеря. Пришлось начальству экстренно посылать, как это мне позднее передавали, человек 40, чтобы исправить наш грех. Да, за всеми нужен глаз да глаз!
Кроме этого, я квалифицировался и в других профессиях. Так, в одно время я направлял и точил пилы. А так как я этой работы не знал, хотя она с первого взгляда и кажется простой, и пилы портил, то меня в наказание отсылали чистить уборные. Дело было зимой, и я быстро освоил эту профессию. Ну ничего! Все нужно было в жизни испытать. Это было легче, чем таскать на плечах шпалы и рельсы или возить тачки с землей. Через две недели меня перевели на кухню поваренком. Ну, здесь было совсем неплохо: и тепло, и сытно, и несравненно легче. Что касается знаний в этой области, то они не требовались: во-первых, был руководитель — повар, человек моей квалификации и знаний в этом деле; во-вторых, какая же здесь мудрость: всякая деревенская женщина знает, как варить суп или кашу; а я разве хуже нее! Для чего же я закончил педагогический институт и слушал профессоров Московского университета! Потом был раздатчиком пищи. Но здесь меня много обманывали, так как многие, пользуясь моей неопытностью в этом деле и плохим знанием людей, получали обед или ужин по два раза. Поэтому у меня всегда была недостача пищи, особенно для стахановцев, которые, чтобы перевыполнить норму, часто приходили последними. Но и здесь был найден выход: закроешь окошко, подольешь воды в котел — и всем хватало пищи, да еще с избытком, и за это получал «спасибо» от товарищей. Одно время был дневальным в бараке: мыл полы, следил за чистотой и порядком. Словом, различная работа в этих лагерных условиях разнообразила жизнь и лишала ее монотонности. Я не отказывался ни от какой работы, кроме тяжелой, что мне было не под силу по моим годам.
О ТОВАРИЩАХ
С товарищами жил дружно и хорошо. Из них помню следующих: Алексея Герцева, учителя, умер в лагере; Николая Корпюшко — последовал за ним; Ивана Скворцова, вора-медвежатника по крупным объектам, главным образом банкам и сберкассам, хорошего общительного человека, остроумного рассказчика о своих похождениях и секретах своей профессии, что для меня было открытием целой Америки. Он неудачно бежал из лагеря, был пойман и убит, так как сопротивлялся. Из женщин осталась особенно в памяти М. А. Рындина (Весьегонский уезд Калининской области) — человек глубоко верующий. Она попала в лагерь за свои ярко выраженные религиозные убеждения. Я иногда вечерами рассказывал верующим евангельские повествования и пел церковные песнопения, которых много знаю наизусть.
Запечатлелся в памяти такой эпизод. Это было в Черемушках. Вечер. Пришли с работы, поужинали. Март месяц. Тепло. Подходит ко мне М. А. Рындина и просит меня побеседовать с группой верующих на евангельские темы. Мы уходим за барак в дрова. Нас пять человек, три женщины и двое мужчин. Садимся в каком-то благоговейном настроении. Я веду повествование о страданиях и смерти Иисуса Христа. Женщины крестятся, из их глаз капают слезы. Я вполголоса пою песнопения Страстной седмицы, так как я их знаю много. Все в жизни пригодится, чему был научен в молодости. Кончил рассказывать и петь. Молчим, погруженные в тихое молитвенное настроение. Вдруг М. А. Рындина говорит: «Какая же храбрая была эта Мария Магдалина, что не побоялась одна идти ночью по узким улицам беспокойного города ко гробу своего Учителя Иисуса Христа, чтобы там одной выплакать свое одиночество. Сколько нужно было иметь любви к своему Учителю». Меня поразило такое проникновение женского сердца в евангельское повествование. Как преподавателя литературы меня удивило ее художественное чутье: узкие улицы, беспокойный город — все это исторически верно; одиночество Марии Магдалины в этих условиях ее пути — также верно психологически. Вот тебе и неграмотная женщина из глуши деревни! Просто удивительно, как некоторые небольшие детали жизни врезаются в память. Отчетливо помню этот эпизод. А другие более крупные — исчезают бесследно! Расходились по баракам в хорошем душевном настроении потихоньку, «страха ради иудейска» уже после отбоя.
Среди заключенных по 58 ст., п. 10 УК было много интеллигентных людей: врачей, учителей, инженеров, писателей. Вся интеллигенция в основном сидела или вследствие ложных доносов, или за антисоветские анекдоты, или за свое политическое остроумие, в котором «власть предержащие» видели элементы контрреволюции. Да, много было (и есть и сейчас) кляузников, лжедоносчиков и подлецов у нас на Руси со времен Ивана Грозного и по сей день. Опричнина — прямая и замаскированная — всегда процветала у нас на Руси. И сколько на эту тему сложено поговорок, пословиц, крылатых слов... Права поговорка, созданная народной мудростью: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами». «Слово и дело» всегда было на Руси. Инквизиционные органы власти фанатично верили всем доносам и применяли свое аутодафе, выпытывая «правду подноготную».
ЗА ЧТО СУДИЛИ ПО 58-Й СТАТЬЕ
За что же попадали люди в лагеря, какие великие государственные преступления они совершили? В подавляющем большинстве это была ст. 58, п. 10 УК РСФСР. Отбывали наказание по 3—5—10 лет. Не случайно старинную пословицу: «Язык до Киева доведет» перефразировали на современный лад: «Язык до лагеря доведет». Мне как грамотному человеку приходилось писать прошения о помиловании в Верховный Совет РСФСР. Вот некоторые умопомрачающие факты преступлений — они прямо анекдотичны. Человек продавал газеты и сказал покупателю, чтобы тот взял две газеты: «Известия» и «Правду». «Почему?» — спросил тот. «Да потому,— ответил продавец,— что «Известия» не пишут правды, а «Правда» — известий. Поэтому чтобы найти и то, и другое, берите обе газеты». За это хуление и надругательство над советской печатью дано три года лагерей. Другой получил два года за то, что на вопрос товарища (это было в кино): «Как живешь?» — ответил: «Как в трамвае».— «То есть как?» — «Да так: одни сидят, другие дрожат» и т. д.
Теперь про себя. В чем были мои «великие государственные» преступления? Их было три.
1. На уроке литературы в 10-м классе, разбирая сочинения учеников, я сказал, что писать нужно кратко, ясно, точно, понятно, а не «растекаться мыслию по древу». Привел об этом цитату из Гейне, М. Горького. А в качестве наглядного примера безграмотности привел анекдотичное объявление на дверях сапожной мастерской, что была рядом с моей квартирой: «Пошивка обуви для маленьких детей принимается из кожи их родителей». На дверях керосинной лавки, куда я ходил за этим продуктом, однажды висело такое объявление: «Карасину нет и неизвестно». Что «неизвестно» — об этом должен догадаться покупатель. Меня обвинили в том, что я пропагандировал, что в Советском Союзе нет продуктов и «неизвестно», когда будут. Донесла одна партийная преподавательница, которая сидела у меня на уроке в качестве контроля. Она же была и свидетельницей на суде.
2. Разбирая стихотворение Маяковского (тоже на уроке в 10-м классе) «На смерть Есенина», я сказал, что самоубийство поэта Есенина подействовало на молодежь (на суде, на следствии, я поправился, добавив слово «деклассированную») и многие из них пошли по стопам поэта. Отсюда обвинение: я призывал молодежь следовать примеру поэта. Доносчик был тот же.
3. И наконец, последнее — самое серьезное и решающее обвинение. Во время октябрьской демонстрации в 1940 году в г. Калинине мы, учителя, проходили колонной мимо памятника Ленину, что на восьмиугольной площади. В обычной во время пути от нечего делать болтовне мы критиковали этот памятник — позу Ленина: одни — почему его поставили к Волге «задом» — спиной; другие — почему Ленин сжал руки в кулаки и т. д. И вот один из учителей, старик математик, толкнул меня и моего соседа сзади в спину и пророчески предупредил: «Молчите, дураки, а то будет вам на орехи». Так у меня родилась рифма «дураки — кулаки», а вслед за ней эпиграмма:
Повернувшись к Волге задом,
Руки сжавши в кулаки,
Смотрит Ленин хмурым взглядом,
Как проходят дураки!
Дураки — это были я и мой товарищ (теперь уже умерший). И вот эта эпиграмма пошла «гулять» по демонстрации. А на следствии и на суде слово «дураки», как и следовало ожидать, обобщили на всех демонстрантов.
Вот за все это «пустобряцание» языком я и получил десять лет лагеря и пять лет поражения в правах — высшая мера наказания по 58-й ст., п. 10, ч. 1 УК РСФСР. Приговор суда был категоричен. И отсидел я все десять лет «от звонка до звонка». Не напоминает ли этот приговор во всей его фанатичности приговор Достоевскому и петрашевцам за чтение письма Белинского к Гоголю? Но и в этом случае их преступление было более тяжким, чем мое, а наказание более легким — только четыре года каторги.
О, мой народ! Твоя власть остается той же самой, что и при Николае I, что и при Иване Грозном! (Прочтите хотя бы «Князь Серебряный» А. Н. Толстого!) О какой же свободе может быть речь? Даже могучая поступь революции не изменила ее и не облегчила твои слезы! Вот тебе и время «гуманного прогресса»!
Таких примеров деятельности нашего «правосудия» можно было привести много, но я зафиксировал немногие, наиболее яркие, врезавшиеся в мою память.
На рудниках я не был, но говорили, что там обстановка лагеря еще была более ужасной, чем у нас. Здоровые, крепкие молодые люди добывали под землей, в шахтах руду. Туда посылали сугубо опасных заключенных, которые решительно ни с чем не считались. Там была усиленная охрана. Был такой случай, как мне передавал один фельдшер, прибывший оттуда. Один заключенный, молодой человек, пригвоздил себя, пробив мошонку гвоздем, к нарам, чтобы отдохнуть и не ходить на работу. Пришлось врачу взять клещи, выдернуть гвоздь и забинтовать рану «больного», который пятнадцать-семнадцать дней блаженствовал в больничной палате. Такова там была обстановка.
Нужно сказать откровенно, что администрация лагеря относилась к заключенным гуманно, внимательно и человечно. Правда, были и там исключения из общего правила, но все же не было и намека на ту обстановку, какую описывает Достоевский в своих «Записках из Мертвого дома». Лично я не испытывал никакого насилия над собой. Конечно, карцеры, наказания были, но они были следствием поведения самих заключенных. Был такой случай и со мной — это было уже в другом лагере, Краснотурьинском. Был назначен субботник часа на три-четыре по очистке какой-то площадки вне зоны, я должен был пойти. Но я из-за упрямства не хотел идти. Тогда меня вызвал начальник и просил (да, именно: просил!) пойти, но я отказался и за это получил карцер на четыре часа. И все.
По возможности администрация шла навстречу заключенным.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я описал жизнь в лагере — первые дни моего пребывания там, всего 233 дня, так, как запечатлелось в моей памяти, ничего не уменьшая и не преувеличивая. Приходят многие другие факты: например, как я спал с мертвым в обнимку в первый месяц моего пребывания там, как меня избивало ворье и многое-многое другое, но об этом после. Ведь первые впечатления всегда яркие, рельефные, прочно врезаются в память. В дальнейшем жизнь, когда меня перевели в лагерь г. Краснотурьинска, вошла в определенную колею и стала казаться обыкновенной, монотонной, один день как две капли воды походил на другой. Но об этом после. Момент освобождения так же резко отпечатлелся в памяти. Самостоятельная обратная поездка домой, без конвоя, была до того странной, что я ходил по станции, был в вагоне буквально как вступающий младенец, до того это было странно. Но и об этом после.
Итак, в лагере пробыл всего десять лет. Да, и здесь была борьба за существование, за жизнь на этой милой нашей планете Земле, за ощущение всей природы, окружающей нас. Многим из нас было муторно и тошно, что вместо героизма, который мы могли бы проявить на воле в борьбе с немцами, здесь вели жалкое моральное существование, здесь мы копошились (это точно почти в буквальном смысле этого слова), как черви в грязной помойной яме. Но это была не наша вина. Начало всей жизни через поступь революции дало нам такое испытание. Оно как бы говорило нам: вы отвергли тихое, мирное существование (1910—1913 годы), что было у вас, вы захотели чего-то нового, какие-то новые свободы вскружили вам голову, вы захотели какой-то иной жизни, а какой, вы и сами не знаете; вы с сатанинской гордостью утверждаете, что сами стали богами, знающими добро и зло (а не как рабы, подвластные во всем своему господину),— так вот пути к осуществлению всех ваших мечтаний и грез; они ведут через горести, страдания, слезы и кровь. Дорога эта усеяна тернием и колючками — вот и идите по ней голыми ногами... И мы шли, спотыкались, падали, порой ползли, как черви извиваясь, вставали и снова шли и шли с плачем и рыданием, но шли... и шли... Жизнь звала!.. Да, повторяю, здесь была борьба за существование, борьба за жизнь!.. Здесь мы копошились, как черви в грязной помойной яме. Но мы и здесь служили своему народу, ибо как черви приносят пользу, уничтожая вредные бактерии, так и мы по мере своих сил приносили пользу своему народу в этом навозе своей Родины. Это было наше утешение. Здесь не было ни громкой газетной славы, ни бумажных подвигов, но многие и весьма многие из моих товарищей проявляли героизм в этой маленькой, но все же бурлящей жизни. Мы (следовательно, и я) провели железную дорогу, построили город Краснотурьинск, построили огромный алюминиевый завод, в шахтах добывали руду, словом, каждый был на своем месте. Все это незаметно проходило на фоне тех огромных событий, что переживала Родина в 1941—1945 годах.
Да и кто писал правду о политических заключенных? Когда? А ведь их было миллионы. Какое правительство разрешало это делать? Правда, «Записки из Мертвого дома» Достоевского увидели свет. Но это, конечно, все же не полнота того, что было на самом деле. Но во всяком случае, это исключение из общего правила.
Да, не наша вина, что мы попали сюда!
Пробыл я в лагере — Североуральске, или «Красная шапочка», — 185 дней и 48 дней в его небольшом отделении в двенадцати километрах — Черемушках. (Путь туда — эти двенадцать километров, ох, как был незабываем!)
Так вот тот «фундамент», на котором создавалось счастье и благоденствие города «Красная шапочка». Вот как притащили (а не сама она пришла) «громкую трудовую славу в прозябавший на Колонге поселок четверть века тому назад», «дорогой» автор заметки т. Вяткин! Нужно было бы тебе писать правду или совести ради молчать! Так было бы честнее! Как можно тебе, а также газете «Советская Россия» глядеть после этого в глаза всем тем, кто побывал там в эти трагические годы нашей Родины. Да, права поговорка народная: «Правда осталась у Бога жить на небесах, а кривда пошла гулять по белому свету».
На этом заканчиваю воспоминания о «Красной шапочке».
Напитаеша нас хлебом слезным, и напоиши нас слезами в меру.
Пс 79. 6
Вспоминается один трагический случай в лагере. Привели новую заключенную, осужденную на пять лет за убийство собственного ребенка. Она забеременела от немцев, которые во время оккупации ее изнасиловали. Сколько их было, она не помнит, так как к концу этого процесса была без сознания. То ли ребенок этот ей был противен, то ли ради показного патриотизма она его, как только появился на свет, тут же убила. И за это попала по суду в лагерь.
Как же ее преследовали и ненавидели женщины за этот поступок в нарушение инстинкта материнства. Так могут ненавидеть и преследовать со всей тонкой, ехидной, глубоко психологической изобретательностью только женщины. Нам, мужчинам, никогда не додуматься до таких деталей. Какие только каверзы они ей ни делали, какими только именами они ее ни называли! Мужчины же только смеялись, но и они не оправдывали ее. Довели эту детоубийцу почти до полного отчаяния. В конце концов администрация перевела ее куда-то далеко в другой лагерь, ибо дело могло кончиться самоубийством этой женщины.
|
