Мир на юге России был понятием зыбким и временным, война — постоянным; Крымское ханство, подпираемое поставленными в устьях Дона и Днепра турецкими крепостями, сидело в теле Причерноморья подобно занозе. Что ни лето, конные орды чинили в южнорусских степях «разбойный промысл»: убивали, жгли, волокли в полон, а золото, которым государи московские щедро платили за возвращение подданных, от века стало для крымчаков твердой статьей дохода... Громадные пространства безлюдели. Тучные черноземы, способные дать России небывалый хлебный достаток, лежали нетронутыми. Благодатнейший край, самою природою предназначенный для мирного землепашества, являл тогда собою бессмысленную «ничейную землю», раскинувшуюся на сотни верст «печальную степь, где виднелись только засеки, остроги и сторожевые станицы...».

Такое положение терпимо быть не могло. Возвращение Руси Причерноморья все более вырастало в национальную задачу, и первым из московских государей, который взялся решить ее во всей полноте, был молодой царь Петр Алексеевич. Отлично сознавая, что «сидением» в укрепленных городах и редкими казачьими набегами желаемого достичь невозможно, Петр нацелил удар на важнейший стратегический пункт неприятеля — крепость Азов. Зимой 1695 года с царева крыльца московскому ратному люду объявлена «служба на Крым», а 30 апреля, провожаемая «многою пальбой» и колокольным звоном, армия выступила в поход.

«Под Кожуховом шутили,— писал тогда Петр архангельскому воеводе Ф. Апраксину,— теперь под Азов играть едем!..»

Увы! Хотя мужество донцев и царевых «потешных» при осаде крепости было превыше всяческих похвал, «игра» не заладилась. Оба штурма, стоившие русскому войску тяжелейших потерь, успеха не принесли. Дальнейшее «сидение» теряло смысл, и в конце сентября совет генералов постановил: кампанию считать оконченной, осаду с Азова снять, армию возвратить в Отечество...

Путь отступления был страшен. Заметенная снегами, люто просвистанная морозными ветрами степь не давала ни приюта людям, ни корма лошадям. «Я не мог,— писал очевидец,— без слез содрогания видеть множество трупов, разбросанных на пространстве 800 верст и пожираемых волками...»

Сразу же по возвращении в Москву (в конце ноября 1695 года) Петр созвал консилию господ генералов:

— Превосходя неприятеля числом, оказались мы биты со срамом... Почему?

Судили-рядили долго, сошлись в одном: Азову бы непременно пасть, ежели б корабли турецкие не подвозили регулярно припасы, порох и пополнение людьми.

— Море для турок суть артерия живоносная, кою с берега пресечь невозможно... Флот надобен!

Так было сказано слово. За ним, поражая невиданными доселе размахом и смелостью, последовало дело.

27 ноября вновь с крыльца была объявлена «служба в Азов», и в те же дни консилия постановила: «Морскому воинскому каравану (первому в истории России морскому боевому соединению.— Авт.) быть!»

По сути, Петр замыслил небываемое. В течение всего лишь одной зимы страна сугубо сухопутная должна была превратиться в державу морскую. За три-четыре месяца предстояло возвести верфи, выстроить на них десятки боевых кораблей, вооружить их, оснастить, укомплектовать экипажами... А к началу лета будущего, 1696 года новостроенному флоту надлежало пройти все 1000-верстное течение Дона, выйти в море, блокировать Азов, дать неприятелю бой и... одержать победу!

Но мало того. Сложность и многотрудность предприятия усугублялись еще и тем, что Петр и его сподвижники начинали буквально с пустого места. Не было ни опыта, ни подготовленных кадров... Ничего! «Но взамен того,— писал историк С. Елагин,— была могучая воля, превозмогавшая все, что препятствовало величию и славе России!..»

Пока в Европе злословили по поводу безудержных русских фантазий и препятствовали выезду в Россию корабельных мастеров, Петр действовал. Уже в декабре 1695 года по делу заготовки леса на берега реки Воронеж покатил царев ближний стольник Григорий Титов, а еще раньше во двор пиловальной мельницы подмосковного села Преображенское въехала странная кавалькада, за которой следовал легкий ямщицкий возок...

— Немец! — указывали пальцами ребятишки.— Немца привезли!..

Действительно, в возке сидел мужчина вида нерусского — лицо багрово-красное, шляпа треугольная, в зубах дымящая трубка, на коленях ларец ореховый...

— А в ларце-то что?

К удивлению всех, в ларце, прикрытом рогожкой, оказалась... игрушка: мастерски сработанная модель стройного многовесельного судна.

Так — отдельными конструкциями, на дровнях — добралась до Москвы заказанная в Голландии боевая галера, долженствующая стать образцом для будущего серийного производства. С галерою прибыл и бас — корабельный мастер, а с ним образцовая галейка — точная модель, заменяющая собою сборочные чертежи. Консилия подсчитала:

— Таких галей нам потребно десятка два... Даже более того! Для строения же каждой надобен отдельный бас, дабы надзор чинить и доброе руководство...

Плотников искусных на Руси всегда хватало, но тех, которые понимали бы в деле галерном... Увы, таких пока не воспитали. С Вологды срочно был затребован Осип Щека, мастер «дела стругового», с Нижнего прибыл Яков Иванов «со товарищи 8 человек». Оглядев диковину заморскую, мастера почесали в затылках:

— Мудрено! С нашими лодьями сходства мало, смекать надобно...

Смекать, однако ж, было некогда, и Петр нашел выход:

— Известно, что в Архангельске многие суда купеческие льдами задержаны... Мореходы же, безделие свое развлекая, время зимнее втуне проводят... И скорби сие достойно, потому на Москве пользу немалую могли б учинить!

Апраксину, воеводе Двинскому, полетела казенная депеша. Сломав печати, Федор Матвеевич бумагу прочел и немедля распорядился:

— Готовьте саней поболе да кликните солдатушек наших!..

Голландских басов и «тиммерманов» собирали ведомо где — по кабакам. Апраксин, экзекуцию сию наблюдая, солдат сдерживал:

— Силу зазря не применять! И ежели сам нейдет, на руках неси!..

Застигнутые врасплох и не ведая пока судьбы своей, корабелы заморские плакали горючими слезами, воевода ж их утешал:

— Сие воля государева!.. Корм и за труды плата будут вам изрядные, по весне же все целехоньки назад воротитесь...

Минуло Рождество, Россия вступила в год 1696-й, исторический! Петру доложили:

— Мастеров теперь довольно. Почали, с Божьей помощью, брус и кницы пилить!

Широко распространено мнение, что будто бы первые корабли нашего военно-морского флота строились на воронежских верфях. И действительно, с начала 1696 года в городах Воронеже, Козлове, Добром и Сокольске трудилось «у стругового дела» до 26 тысяч работных людей, однако львиная доля их усилий пошла на строительство не «воинского», но «плавного» каравана, то есть флотилии сугубо транспортной. А если же говорить о чисто военных судах, то подавляющее их большинство (23 галеры и 4 брандера) были на Воронеже лишь собраны из доставленных по сухопутью блоков, изготовлявшихся на верфи «государева» села Преображенское. Так что хотя Воронеж по праву считается колыбелью русского военного флота, все же надо помнить, что первые килевые брусы первых наших боевых кораблей были заложены не там, а на берегах тихой московской речки Яузы!

Всю зиму Преображенская пиловальная мельница звенела беспрерывно. Дуб и сосну для галерного строения валили поблизости, в подмосковных же лесах, и мастера-голландцы, видя промерзлую древесину, приходили в ужас. Посольский дьяк, приставленный к верфи, переводил их восклицания:

— Эдак нельзя! Ибо дерево, кое в корабельное строение назначено, прежде надобно сушить и выберегать!..

Увы! Штатное «бережение» корабельного леса длится годами, в распоряжении же Петра были считаные месяцы. Галерные «члены» крепили на специальных санях, и под суровое государево напутствие лошадки трогали...

Здесь бы, кажется, самое место живописать извечное наше российское бездорожье. Но... московско-воронежский тракт был хорош: ровен, тщательно ухожен — через каждую версту стояли врытые красные столбы. Но более всего заморских путешественников поражало то, что «в России ночью ездят, как днем»! А дабы не сбиться с пути в метель или во мраке, вдоль дороги было высажено «более 200 тысяч деревьев, до 20 на каждой версте...».

Вслед за будущими галерами шли пешим ходом их экипажи, составлявшие все вместе 28 рот особого полка — «Морского регимента». Должности младших флагманов исполняли полковники Лима и де Лозьер. А самый высокий флотский чин — адмирала! — царь жаловал своему другу Францу Лефорту, который, как рассказывали, славился «веселостию нрава», но по морям никогда не плавал, во флотских делах разбирался слабо.

— Это ничего! — шутил Петр.— Зато парик у него, как у Лудовика французского, башмаки на каблуках алых, а кафтан золотом шит!..

Работами на стапелях руководили все те же голландские басы; с их же почина впервые зазвучали тогда диковинные слова — «мачта», «стеньга», «рея», «бушприт»... Русские мастера, в большинстве мужики вологодские, мудреную сию терминологию принять не пожелали. Назло голландцам они по-прежнему вместо «мачта» говорили «щогла», вместо «стеньга» — «наставочная щогла», вместо «бушприт» — «кляпое дерево», вместо «рея» — «райна»... Сами же галеры в ту пору называли по-всякому, но чаще почему-то каторгами. Вряд ли петровские корабелы подозревали тогда, насколько прочно войдет это слово в наш обиход!

В конце февраля галерные блоки были заготовлены, царь отбыл в Воронеж.

Весна 1696 года пришла рано. В середине марта внезапно потеплело, хлынули дожди, лед на реке тронулся, но затем вдруг ударяли холода.

Тем не менее «дело каторжное» продвигалось, и не только «без мешкоты», но даже и «с поспешением»! Уже 3 апреля на воду сошла галера «Принципиум», что в переводе с латыни так и значило — «Первая». В последующие две недели (наверстывая время, работали даже в пасхальные праздники!) все прочие галеры тоже были спущены, причем последняя, предназначенная для Лефорта, была с воздвигнутыми на палубе двухэтажными светлицами, с баней, с обширными «чердаками» для слуг и с хорами, дабы флотоводец мог услаждать себя пением и музыкою...

23 апреля под гром орудийного салюта выступила наконец армада «плавного каравана»... Зрелище было впечатляющее! Сплошь покрывая собою реку, вниз по течению шли бесчисленные струги — с полками стрелецкими, солдатскими, драгунскими, рейтарскими, с московскими дворянами-всадниками, с генералами, с их канцеляриями, с пушками, с аптеками, с кухнями, с походными церквами... с лошадьми, наконец! Общим числом до 75 тысяч пеших и конных, и начальствовал над сим войском воевода-генералиссимус А. Шеин.

«Авангардия» Морского воинского каравана (8 галер, изготовленных к походу раньше прочих) выступила 3 мая. Возглавил ее капитан галеры «Принципиум» Петр Алексеев, он же царь Петр Алексеевич. Лефорт запаздывал. Подобного плавания история флотов пока не знала! Выйдя с верфи со многими недоделками, авангардия довооружалась и достраивалась уже на ходу. На некоторых галерах малиново светили кузнечные горны, на некоторых дошивали борт и тянули такелаж, а причисленные к отряду плоскодонные струги везли за ними лес и железо, конопать и смолу, бухты канатов и парусину... Ночами же капитан Петр Алексеев сочинял «Указ по галерам», почитаемый ныне за прообраз «Устава морского».

...Под Азовом пока не происходило ничего особенного. До подхода генералиссимуса с его войском наблюдение за крепостью было поручено казакам атамана Флора Миняева. Разминая «мышцу бранную», донцы-молодцы шутя посекли в степи татарскую сотню, затем взор их обратился к путанице донских устьев.

— А што,— в задумчивости почесал бороду станичный атаман Леонтий Поздеев.— Покуда его государское величество Доном идет, очень бы даже полезно турку с меря пошшупать...

Известное дело, казаку стихия водная столь же привычна, как и родимая степь. У Поздеева же таких молодцов было 250, а к ним 20 лодок. На рассвете 16 мая донцы во главе с атаманом выгребли в залив и, завидя на рейде крепости два корабля, в азарте боевом налегли на весла... Дело вышло жаркое! «Казаки,— писал историк,— обступили корабли лодками и кинулись на абордаж; но так как борты их были очень высоки, то, бросая в турок гранаты, стреляя из ружей, старались прорубить суда топорами, чтобы ворваться внутрь...»

Увы! С тем же успехом можно было бы стараться прорубить избу-пятистенку... В сильнейшей досаде казаки ретировались.

— Ахти мне! — горевал их атаман.— Эка стыдобушка!..

...15 мая, нагнав голову «плавного хода», Петровы галеры пришли в Черкасск, обнесенную рвом и частоколами столицу войска Донского. 17-го сюда же возвратился несчастный Поздеев и, пав государю в ноги, повинился за «дурость»...

— А велики ли потери твои? — перебил его Петр.

— Четверо раненых... Один давеча помер!

Царь задумался. В авангардии восемь галер, а если посчитать и захваченную турецкую, зимовавшую в Черкасске, то девять... У турок же на взморье всего лишь два корабля... Призвав на совет искушенного в битвах седовласого шотландца Гордона, Петр изложил ему свой замысел:

— Нынче же спустимся к Новосергиевску... Гирла пройдем ночью. К утру прогребемся в залив... И дай нам Бог удачи!

...Вечером 19 мая 40 казачьих лодок под начальством войскового атамана Миняева бесшумно скользнули в тесноту донских устьев. За ними с опаскою, прощупывая глубины, тяжело вползли боевые галеры...

— Надобно ветра южного дождаться,— посоветовали царю казаки.— Тогда гирла водою морскою наполнятся... Всегда здесь так!

Но возможно ли было томиться в ожидании, когда за камышами — вот она, рукой подать! — отчетливо маячила первая морская победа?

— Флор! — позвал Петр атамана.— Подгреби-ка к борту... С тобою пойду!

Петр пересел с своей галеры в казачью лодку и вышел в море. Но там стояли не два, а тринадцать больших турецких кораблей... Атаковать столь сильный флот утлыми челнами было бы безрассудною дерзостию...

— Долго мы собирались! — озлился царь.— Таковы привычки наши московские: без мешкоты не можем!

Однако донцы численностью неприятеля не смутились. Атаман попробовал даже намекнуть государю, что, памятуя прошлую неудачу, его молодцы запаслись на сей раз абордажными крюками, но царь в ответ лишь накричал на него:

— Ты что? С вашими-то крюками да супротив эдакого флота?.. Очкнись!

И вместо желанного лихого дела казакам велено было затаиться в камышах и нести службу наблюдательную. Сам же Петр — он, по словам Гордона, «был очень скучен и огорчен» — оглядел напоследок рейд и, еще раз напомнив казакам, чтоб те «не дуровали», возвратился с галерами в Новосергиевск...

А день, которому суждено было войти в историю, только начинался! Мелководье препятствовало большим кораблям подойти непосредственно к берегу, и турки деятельно переваливали груз на специальные плоскодонные суда — тунбасы...

«Станишные», наблюдая за их работой, крепились, но к вечеру терпеливость иссякла.

— Флор Никитич! — обратились они к атаману.— Комары здесь лютые, совсем уже зажрали... Помахаться бы!

Речи те Миняева поколебали, но вспомнилось, однако ж, и суровое царево слово... Между тем окончательно смерклось и турки перегрузку закончили. Волоча за собою блики желтых огней, вереница тунбасов потянулась на мелководье... Вот оно! Переполняемый сильнейшими чувствами, Флор Миняев поднялся в рост:

— Эх!.. И Богу я грешен, и царю виноват... Ударим!

Атака была стремительна, как удар меча! Челны вылетели на середину рейда, казаки с ходу порубили шедших в охранении каравана янычар, и вскоре, разгоняя ночную черноту, жарко запылали драгоценные для крепости тунбасы — первый, второй, третий, четвертый... девятый! Турок охватила паника. Большие корабли, рубя якорные канаты, спешно вступали под паруса, но спастись удалось не всем — один из них успели поджечь казаки, другой запалили ошалевшие турки...

Победа была полная! Казаки возвратились в Новосергиевск и, вытолкав на берег все еще дрожащих от ужаса пленных янычар, возложили к ногам царя добытые в бою трофеи: 300 бомб (очень больших, «пудов по пяти»), 500 копий, 600 сабель, 5 тысяч гранат, 85 бочек пороху, 400 ружей, 800 аршин сукна и «много всякой рухляди, муки, пшена, уксусу, масла и тому подобного...».

26 мая снова гремел салют, но уже по другому поводу — Лефорт и его галеры присоединились к авангардии, увеличив русскую морскую силу почти вдвое. В это же время задул наконец южный ветер, «прибылая вода» наполнила гирла.

Час настал! Эпопея, стоившая России колоссальных трудов и втянувшая многие тысячи вольных и подневольных участников, завершилась. 27 мая 1696 года первое в истории боевое соединение русского флота вышло в море. «Вельми неласковы» были в тот день стихии! Ветер окреп до силы шторма, вода поднялась, и вставшие близ устьев сухопутные войска вынуждены были спасаться на лодках... «Мы,— писал Гордон,— провели эту ночь в великом ужасе».

Флот, однако ж, выдержал испытание блестяще. Ни течей, ни сколь-нибудь серьезных поломок на судах каравана не было. Все галеры положили якоря точно в назначенных по диспозиции местах, и после подхода младших флагманов с их судами кольцо блокады вокруг Азова замкнулось окончательно.

Петр упредил неприятеля на целых два дня!

Утром 14 июня солнце высветило на горизонте многочисленные паруса.

— Военный флот! — определили наблюдатели.— Шесть кораблей больших и семнадцать галер... И еще какая-то мелочь... Видимо-невидимо!

На мачте русского флагмана взвился красный флаг, и раскатисто грохнула пушка, оповестившие «вижу неприятеля». Дьяк Никита Зотов, исполнявший на походе службу всякого рода «розыска», вывел из «анбара» пленных, и те, щурясь от яркого света, тут же признали:

— Пришел великий адмирал Турночи-паша Анатолийский!..

— Ну что ж,— согласился Петр.— Пора потягаться и с великими...

Турки положили якоря. В напряженном ожидании минули сутки. Минули другие... Прошла неделя! К исходу четырнадцатого дня Турночи-паша решился-таки — его галеры, согласно взблескивая длинными веслами, погребли к берегу...

По русской линии раскатился тревожный грохот барабанов. Заполоскались боевые флаги. Секунду спустя по воде донесся пронзительный скрип — это, поворачивая шпили, русские матросы выбирали якоря...

Турки насторожились. И вот их галеры, столь же красиво вздымая весла, полетели назад. А к полудню того же дня море перед Азовом было уже совершенно пусто — храбрый Турночи-паша, справедливо сочтя дальнейшее стояние бессмысленным, удалился восвояси...

Так — без единого выстрела! — главнейшая тактическая задача создававшегося флота была решена.

К сожалению, дела сухопутные оказались не столь хороши.

Господа генералы (в немалой своей части иностранцы — Гордон, Ригеман и тот же Лефорт), помня щедрые кровопролития прошлого года, со штурмом не торопились и взирали на грозную твердыню с опаскою.

Время же шло! И царь, всерьез обеспокоенный этой проволочкой, созвал совет.

— Алексей Семеныч! — обратился он к воеводе Шеину.— Ты воин опытный, поседел на полях бранных... Подскажи что-нибудь!

Воевода надолго задумался...

— Надо бы гору земляную соорудить! — вымолвил наконец он.— Высотою с ихний вал... А с нее и штурмовать!

Этот уникальный по трудоемкости способ осады понравился всем, а в особенности шотландцу Гордону. С жаром ухватив идею, он, как писал историк Н. Устрялов, «развил ее в обширнейших размерах и составил проект такого валу, который превышал бы крепостные стены...».

Работы закипели! С каждой ночью рукотворная гора становилась все выше, но казакам, однако, труды земляные вскоре прискучили... Первыми возроптали запорожцы, за ними донцы. Всерьез обеспокоенный, войсковой атаман Флор Миняев собрал совет. И тот в полном единодушии постановил: с работами нудными немедля же покончить, а для того... взять Азов!

Атака была вихрю подобна. Казаки легко взбежали на вал, уверенно посекли янычарские заслоны, лавою стекли в город и, гоня пред собою потрясенного неприятеля, подступили к цитадельному замку...

Турок оказался вовсе не так силен, как о нем думалось. И прежде всего потому, что флот, затянув удавку блокады на полтора месяца, раз и навсегда пресек «артерию живоносную»... К моменту казачьего приступа гарнизон испытывал острейшую нужду во всем, и более всего... в мушкетных пулях! Дело дошло до того, что турки рубили начетверо тяжелую золотую монету-ефимок, обкатывали кое-как и заряжали... Казаки падали, поражаемые золотом! Одну «пульку» принесли царю:

— Во, государь!.. Турки, должно, с ума съехали — деньгами кидаются!

Диковинная пуля сказала царю больше, чем самые подробные донесения. Подбросив ее на ладони, Петр улыбнулся:

— Вот она, тихая да невидная служба флота нашего... Золотая служба!

18 июля 1696 года гарнизон Азова сложил оружие.

Но это было еще не начало русского флота — только пролог!

А начало его принято числить с исторического дня 20 октября 1696 года, когда собравшаяся на Москве Боярская дума постановила: «Морским судам быть!»

Но это уже другая история.

Вице-адмирал российского флота Наум Акимович Сенявин был энергичен, суров и до последнего дня жил исключительно службою, хотя старые раны все чаще давали о себе знать и хромота его становилась все заметнее.

— Наум Акимович... А вправду ли говорят, что рану сию вы получили в самом первом вашем абордаже? В устье Невы?

— Нога-то моя? — Старик усмехался, качал головой.— Нет, юноши. Ногу мне попортили вовсе даже на сухопутье...

— Под Нарвою? — торопилась угадать молодежь.— В одна тыща семисотом?

— Какое! — возмущался Сенявин.— Под Нарвою-то как раз и дивились на меня — сопляк сопляком, а вышел из дела хотя бы с царапиной...

— Тогда Нотебург,— подсказывали знатоки.— В одна тыща семьсот втором... Орешек по-старому.

В ответ Сенявин тяжело вздыхал:

— Орешек, верно говоришь. И непросто нам дался тот орех... Однако снова была мне фортуна — мундир издырявили, шляпу тож, а самого не задело. Чудеса!

— Тогда Полтава?

— Нет. Под Полтавою был я при государе, в самую сечу не лез...

...Точной даты его рождения не сохранилось. Известно только, что в 1698 году, в памятное лето стрелецкого бунта, Наум Сенявин, сын Акимов, уже числился рядовым бомбардирской роты государева (Преображенского) полка.

Петровы бомбардиры, как известно, были не просто пушкарями, но бойцами широчайшего профиля. С равным умением управлялись они с орудийным банником и солдатской шпагой, с плотницким топором и конопаткой, понимали в ландкартах и разумели по-немецки, по-голландски, по-французски... некоторые даже по-венециански! Слов же «не могу» не знали, потому что мочь им по роду службы полагалось.

Со временем, однако, пути-дороги прежних универсалов стали расходиться. Феодосий Скляев, например, окончательно сделался корабелом, Василий Корчмин (тот самый, по имени которого назван Васильевский остров) пошел по части фортификации, Сенявину же выпало стать водителем первых кораблей российского флота.

Начинали с малого — со шлюпок, однако даже первые «малости» заставили неприятеля содрогнуться. В октябре 1706 года посланные в Выборгский залив четыре лодки под командой сержанта Михаилы Щепотьева (тоже бомбардира) «наехали» в темноте на шведский военный бот «Эсперн» и в жестоком абордаже взяли его.

Когда царь, желая самолично поздравить победителей, поднялся на залитую кровью палубу, то на миг онемел — мертвые тела громоздились друг на друге.

— Эк навалено...— вырвалось у него.— Или швед пардону не просил?

— Запросил,— усмехнулся рослый унтер-офицер.— Да зело поздно...

Лоб и щеки моряка были так расписаны сизой пороховой гарью, что Петр, как ни силился, признать его не мог:

—Лица твоего не помню... Ты кто?

—Сенявин,— ответствовал унтер-офицер.— Из бомбардиров.

— Так... А где Щепотьев? — И царь, уже догадываясь, нервно дернул головой.— А Дубасов? А Ходанков?..

— Полегли,— был ответ.— В абордаже.

В 1708 году Сенявин (уже в чине флотского поручика) ходил на бригантинах к финскому городу Борго — в набег. И в том же году, когда шведы затеяли решительное наступление на Санкт-Петербург, поручику вновь довелось биться на сухом пути: заменив погибшего ротного командира, Сенявин возглавил атаку на шведский ретраншемент и после яростной рукопашной «оным овладел».

«На той баталии,— кратко записал он в своем журнале,— был я у гренадерской роты за капитана, а ранен в ногу...»

Награждали в те времена скупо, но Сенявина, помня его дело с «Эсперном» и прочие заслуги, царь «заметил». И с той поры началась для безвестного доселе поручика новая служба — стал он «лицом любезным», и за последующие четыре года записи в его формуляре начинались одинаково — «сопровождал государя»...

Казалось бы, карьера Сенявина круто пошла в гору, но сам он, судя по всему, полагал иначе. Весной 1712 года, только лишь отшумели государевы свадебные торжества, решился поручик и выложил Петру напрямую:

— Господин бомбардир-капитан... Герр шхипер!.. Я же все-таки флотский... Отпусти по принадлежности!

Царь отпустил, и снова закачало моряка, снова пошли чередою бесчисленные вояжи, переходы, штормы, туманы, льды, зимовки, крейсерства... В Лондоне по личному поручению государя Сенявин (уже капитан-поручик и командир корабля) занимался наймом водолазов — «людей, которые под воду ходят под колоколом». А в Амстердаме, когда местная таможенная стража попыталась было взойти к нему на борт, он выхватил из-за пояса пистолет и раздельно сказал по-голландски:

— Военные корабли досмотру не подлежат. А посему, господа... Всякого, кто сунется хотя бы на трап, уложу на месте!

Заварился нешуточный скандал. Унять строптивого капитана примчался русский агент в Голландии М. Соловьев, уговаривал, однако Сенявин остался непреклонен:

— Корабль свой осматривать не дам. Ибо сие — позор, а по мне лучше живота лишиться, нежели чести!..

В Копенгагене Сенявин тоже попал в историю. На сей раз потерпел от него Девиер, когда-то государев камердинер, а ныне зять «полудержавного властелина» Меншикова. Назначенный по части продовольственного и прочего снабжения, бывший камердинер жил нехудо — за каждую бочку солонины, за каждую снасть и запасное дерево взимал он с капитанов «акциденцию»... Сенявин, однако, раскошеливаться не пожелал и, залучив Девиера к себе в каюту, воздал ему, как он сам потом выразился, «натурою»: сначала словом («никакой шельмы,— писал царю Девиер,— не можно так ругать»), а затем и делом: «я лежал более недели,— жаловался камердинер,— поворотиться от побои не могу...».

Петр, по слухам, ужасно гневался, грозил наказать капитана такою же «натурою», но Сенявин и впредь оставался решителен и разговору предпочитал дело.

Весной 1719 года, минуя на речном фарватере гамбургский военный корабль, Сенявин терпеливо ждал положенной по трактату салютации, но ждал напрасно.

— Беда,— посетовал он и, взяв жестяный рупор, выкрикнул по-немецки:

— Эй!.. Почему не вижу поклона российскому флагу?

В ответ промычали что-то невразумительное.

—Я жду! — возвысил голос капитан.

—Российского флага не знаю! — донеслось в ответ.

—Врет, каналья! — возмутился лейтенант Колокольцев.— Я же помню его — вместе зимовали...

Сенявин распорядился зарядить орудия.

— Батюшка мой говаривал,— объяснил он,— что всяк не учен, покуда не бит...— и скомандовал: — Первая — пли!..

Ядро, пущенное низко, пропороло парус; на палубе суматошно забегали.

— Ага,— крикнул Сенявин.— Уже лучше... Вторая — пли!..

После третьего выстрела гамбургский вымпел дрогнул и в нижайшем поклоне сполз до середины мачты.

— Я же говорил,— капитан усмехнулся,— покуда не биты...

Сразу же по возвращении в Санкт-Петербург Сенявина подняли среди ночи:

— Немедля... К господину бомбардир-капитану!

Сенявину такие вызовы к царю были не впервой, и потому, натягивая в темноте ботфорты, вряд ли думал он тогда, что в истории уже начался отсчет его часа.

...До Санкт-Петербурга дошли сведения, что в середине мая шведы собираются послать из Пиллау в Стокгольм купеческий караван, охрану которого должны были составить 52-пушечный корабль (брейд-вымпел капитан-командора Врангеля), фрегат и несколько меньших судов. На совете флагманов было решено караван тот перехватить, а военные суда, при нем состоящие, «с бою взять». По настоянию Петра руководство всей операцией было вверено капитану 2-го ранга Науму Сенявину.

С вооружением судов, добором экипажей и догрузкой продовольствия капитан управился необычайно скоро — 13 мая государева карета примчала его в Ревель, а уже на рассвете 14 мая сформированная им эскадра в составе семи вымпелов (6 кораблей и 1 шнява) пошла в море. Брейд-вымпел Сенявина развевался на корабле «Портсмут», за ним держался «Девоншир» под командою капитан-поручика К. Зотова, прочими же капитанами были немец Стихман, голландец Торнгоут, англичанин Деляп и ганноверец Шапизо. Шнявою «Наталия» командовал лейтенант С. Лопухин.

«В полночь на 24 мая,— писал историк,— находясь между островами Эзелем и Готска-Санден, Сенявин увидел на горизонте военный корабль...»

Шведы держали на северо-восток. Русские находились в их правой кормовой четверти в расстоянии примерно мили.

Худшей позиции (под ветром и по корме противника) невозможно было придумать. И если бы Сенявин отдал команду прекратить погоню, то никто бы не посмел упрекнуть его — по всем тогдашним тактическим канонам любой капитан в аналогичной ситуации не только мог, но был обязан поступить именно так.

Однако Сенявин поступил иначе. «Прибавить парусов,— набрали сигнальщики.— Держать на шведа!»

— Но... господин капитан! — Первый лейтенант «Портсмута» (сам датчанин) был человеком очень выдержанным, однако, когда на его глазах попирались каноны, стерпеть не мог: — Господин капитан!.. Атаки с подветра строжайше запрещены...

—Кем? — удивился Сенявин.

—Опытом войны,— ответствовал лейтенант и, бледнея от волнения, рассказал о том, чему когда-то сам был свидетелем: в 1710 году храбрый капитан Ивер Хвитфельд отважился подняться на шведскую линию, но... Попав под перекрестный огонь, его корабль вспыхнул и минуту спустя взлетел на воздух... Со всем экипажем.

Сенявин почесал под париком:

—Это надо ж... Так-таки всех и разнесло?

—Всех. И капитана тоже.

—Беда,— Сенявин вздохнул.— Экое несчастье... — И задумчиво поведал: — У нас на Москве тоже как-то стряслось — окольничий поросячьим ухом подавился...

На сем разговор был окончен. И «Портсмут» забрал еще круче к ветру.

За флагманом, однако, пошли не все. Впоследствии Шапизо, Деляп и двое других божились, что, как ни силились, удержаться противу ветра так и не смогли...

Но капитан Зотов почему-то смог. И лейтенант Лопухин тоже. В общем, когда дело дошло до боя, на расстояние выстрела сблизились только три корабля — на голове линии «Портсмут», за ним «Девоншир», за ним «Наталия»...

Сойдясь, открыли канонаду. Шведы с первых же минут боя всеми силами старались выбить из строя «Портсмут» и в исходе четвертого часа добились-таки: марса-реи флагмана, страшно закачавшись, полетели вниз...

По ветру докатило неистовый рев — это ликовали шведы. По всем законам не только тактики, но и просто здравого смысла русский флагман, лишившийся разом основных парусов, должен был увалиться под ветер, оставя строй...

Так поступили бы девять капитанов из десяти.

Капитан 2-го ранга Сенявин поступил иначе.

К изумлению всех, он дал команду не «право», но... «лево на борт» и на остатках инерции буквально втиснулся между шведами — встречь ветру!..

Победное ликование шведов сменилось вдруг искренним ужасом, и было с чего: черные зрачки 26 пушек левого борта «Портсмута» глядели сейчас точно в нос неприятельскому фрегату, канониры ждали команды, фитили дымились.

И залп грянул!

«Задний шведский фрегат нашел на меня,— доносил потом Сенявин,— тогда я стал против его носу боком и со всего исподнего деку запалил картечами...»

Продольный залп, особенно картечью, страшен. И на фрегате, решив не дожидаться второго, поспешно сдернули флаг. То же, видя пред собою пример, поторопилась исполнить и бригантина... «Командор», однако ж, уходил.

— А ну, ребята! — Сенявин указал рукою на высокую корму шведа: — Вслед ему!..

На сей раз, целя выше, пальнули ядрами. Попали тоже неплохо: с «Командора» дождем посыпалось какое-то дерево, мячиками запрыгали блоки, стеньги зашатались...

— А ну... Еще!!

Добавили еще. Ход «Командора» резко замедлился. С «Девоншира» (которому в бою тоже немало досталось) долетел голос Конона Зотова:

— Наум Акимович!.. Позволь... Догоню его!

Но Зотов опоздал: капитаны Деляп и Шапизо, которые до сей поры любовались на бой издалека, теперь летели вперегонки... брать «Командора»!

— Надо ж,— удивился Сенявин.— И ветер им боле не помеха...

Завидев такое, на «Командоре» попытались было спустить флаг, но ничего не вышло: фал заклинило в блоке, и синее полотнище с крестом продолжало развеваться. Шведы, предчувствуя неладное, делали с палубы какие-то знаки. Но бравый капитан Шапизо ничего не замечал и, красиво подойдя «на пистолет», саданул картечью. Затем подоспел Деляп... Орудийная пальба смолкла только после того, как шведы подняли на бизань-мачте белую скатерть.

«А флагман-то далече,— смекнул вдруг Шапизо.— Да и жив ли Сенявин?.. А раз так,— додумал он,— то шпагу пленного командора приму... я!»

Деляп, наверное, рассудил точно так же, потому что к избитому ядрами борту шведа капитанские шлюпки подгребли одновременно.

— Позвольте, сэр...— И Деляп ухватился за перекладину.

— Нет, уж это вы позвольте... мин херц! — И Шапизо тоже вцепился в трап. И так оба — багровые, со злобою тесня друг друга — вскарабкались они на палубу...

— Передрались, болезные,— вздохнул Сенявин, наблюдая «Командора» в трубу.— Ну да Бог с ними...

Теперь, когда пороховой дым окончательно разошелся, взору его предстала впечатляющая картина: на всех трех судах бывшего отряда капитан-командора Врангеля развевались громадные полотнища флагов Святого Андрея.

Капитан присел на ступеньку трапа, стянул с головы парик, отер лоб носовым платком, достал из кармана трубку, набил ее, закурил... Дело свое он сделал.

Бой 24 мая 1719 года, за которым впоследствии закрепилось название Эзельского, вошел в историю как первая победа российского корабельного флота (напомним, что в 1714 году при Гангуте решающую роль сыграли гребные суда), причем одержанная в открытом море, на значительном удалении от собственных берегов. Особо замечательно также то, что, действуя не по букве правил, но «по разумению», Наум Сенявин одним из первых в истории военно-морского искусства с успехом применил элементы маневренной тактики (такие, например, как атака с «подъемом» на ветер и прорыв неприятельской линии), то есть предвосхитил идеи знаменитого Нельсона почти на 80 лет!

Но мало того, сам факт появления в море сильных русских эскадр, их решительность и пугающее небрежение писаными правилами настолько подорвали дух и волю неприятеля, что шведский флот, несмотря на свое численное превосходство, до конца кампании так и не решился выйти на генеральную битву. Таким образом, одержав, казалось бы, частную победу, русский флот успешно разрешил общую задачу господства во всей Северо-Восточной Балтике, прямым и главнейшим следствием которого явилось победоносное завершение войны.

С наградами царь не замедлил. По его велению для всех капитанов отчеканили специальные золотые медали, судовым экипажам было жаловано 11 тысяч рублей призовых денег, а бывшие «при сем деле» гардемарины Морской академии досрочно вышли в мичманы. Сам же Сенявин из капитанов 2-го ранга шагнул в капитан-командоры, а в октябре 1721 года, по случаю победы в Северной войне, получил он «за многие труды» чин шаутбенахта (по-современному — контр-адмирала), став таким образом первым и тогда единственным природным россиянином среди нанятых за русское золото флагманов-иностранцев.

Наум Акимович Сенявин целиком отдал себя российскому флоту. Смерть настигла его весной 1738 года в Очакове, в самый разгар новой турецкой войны, когда он в чине вице-адмирала состоял на должности начальника Днепровской флотилии... Но род Сенявиных-моряков на нем не прервался. Сын его, Алексей Наумович, тоже дослужился до флагманских чинов, а знаменитый сподвижник Федора Ушакова и победитель турок в Афонском сражении Дмитрий Николаевич Сенявин доводился Сенявину-первому внучатым племянником и по праву гордился, что ведет свою морскую родословную от славного «птенца гнезда Петрова», начавшего рядовым бомбардирской роты лейб-гвардии Преображенского полка.

Архипелагская экспедиция 1769—1774 годов с ее громкими викториями при Чесме и Патрасе нагляднейше доказала, что русский флот окончательно вырос из младенческих пелен и вполне способен действовать не только в замкнутости внутренних вод, но и на пространствах стратегических. И потому, когда летом 1787 года русский посол в Константинополе Я. И. Булгаков был заключен в Семибашенный замок и в южных пределах империи разгорелась новая турецкая война, мысль о повторении похода в Архипелаг и развертывании в самой сердцевине Порты второго фронта явилась русскому командованию как вполне естественная. «Сим повелевается,— гласил Высочайший указ от 20 октября 1787 года,— для отправления в Средиземное море приготовить и вооружить из флота нашего кораблей 100-пушечных три, 74-пушечных семь, 66-пушечных пять, а к ним бомбардирских кораблей два и шесть фрегатов...»

Начальствующим над архипелагской эскадрой и главным «попечителем» за ее снаряжением был назначен опытный моряк и деятельный флотский администратор адмирал Самуил Карлович Грейг.

Вряд ли кто подозревал тогда, что дальше «прожекта» задуманное предприятие так и не пойдет и что снаряжаемому в Кронштадте флоту суждено будет сражаться не в отдаленных греческих водах, а в самом преддверии русской столицы!..

Первые сведения о шведских военных приготовлениях стали доходить в Петербург уже в марте 1788 года. Секретные службы сообщали, что в порту Карлскрона с поспешностью снаряжаются 12 линейных кораблей и 5 фрегатов, а финляндские пограничные кордоны с беспокойством доносили, что по ту сторону давно примечаются движения сухопутных войск... Одновременно в кругах дипломатических невесть откуда возникли слухи, что будто бы шведский король Густав III получил от Порты «дотацию» в 4 или 5 миллионов золотом и что будто бы между ним и султаном уже подписан тайный альянс... Однако ж императрица Екатерина взирала на приготовления соседа со странным равнодушием, почитая их не более чем за демонстрацию.

— Для того-то и плачены Густаву деньги сии,— был ее ответ на всякое новое предостережение,— чтобы я, вооружений шведских убоявшись, эскадру Грейга в Балтике задержала... Но подарка такого султан от меня не дождется!..

И Грейг получал очередное монаршее повеление — «поспешать!». Его трудами дело продвигалось, и ко времени расхода льда большая часть эскадры достигла той степени готовности, что вышла на рейд и вступила под вымпела. Жители кронштадтские все свои суда знали наперечет, и даже няньки, прогуливая детей малолетних, указывали пальцами:

— Видишь? Вон тот, у коего по борту три полосы широких — белые с черным... Это флагманский «Ростислав»!

А ежели ж интерес дитяти простирался дальше, то ему вполне могли поведать, что капитаном на «Ростиславе» не кто-нибудь, а герой баталии при Митилино Евстафий Степанович Одинцов, на «Родиславе» — рыжий англичанин Джеймс Тревенен (тот самый, который ходил вокруг света с Куном), а на «Мстиславе» — Григорий Иванович Муловский, тоже персона весьма примечательная! До недавнего времени он состоял во главе Первой русской кругосветной экспедиции, совсем уже почти готовой к отплытию... Как знать, может, и числился бы Григорий Иванович в одном ряду с Магелланом и Лаперузом, но вспыхнувшая на юге война повернула судьбу его совсем иначе...

— Ль’ом пропозе, а Дьё диспозе...— философски рассуждал капитан и сам же перевел: — Человек предполагает, а Бог располагает!

А между тем обстановка на западе не предвещала ничего хорошего. В конце мая лазутчики донесли, что шведский флот уже полностью вооружен, снаряжен, вышел на Карлскронский рейд и что в командование им вступил родной брат короля Густава генерал-адмирал герцог Карл Зюдерманландский... «Воистину сердце обливается кровью,— писал своему брату русский посол в Англии С. Р. Воронцов,— когда я думаю об упрямстве, с которым настаивают на отправке эскадры в Архипелаг, тогда как новый враг на глазах всего света поднимается на нас у самых дверей Петербурга!..»

Ту же мысль упорно внушал военному совету граф А. А. Безбородко:

— Дождемся мы, что Грейг уйдет, а Карл со всею своею силою под Кронштадтом объявится... Чем оборонимся тогда?

Встревожилась наконец и сама государыня. По ее вызову в Царское Село срочно прибыл адмирал В. Я. Чичагов, назначенный командовать остающимися в Балтике силами. Человек бесхитростный, Василий Яковлевич выложил императрице со всей прямотой:

— Ваше величество! Все наши балтийские суда, сколь их есть боеспособных, назначены в Архипелаг... И ежели Грейг уйдет, в оборону моря здешнего я смогу выставить едва лишь пять вымпелов линейных... И то дай-то Бог!..

Обеспокоясь, государыня пожелала знать о делах сухопутных, и пред очи ее предстал член военного совета генерал-аншеф В. П. Мусин-Пушкин.

— Известно стало,— доложил он,— что герцог погрузил на суда свои шесть тысяч пятьсот десантного войска, причем отборнейшего... И еще ведомо, что на финском берегу сосредоточено до двадцати тысяч пехоты, при них же в полной готовности флот гребной... А наших,— закончил Валентин Платонович,— едва наберется тыщ на восемь, да и то ежели поставлю я под ружье всех инвалидных и гарнизонных...

— А что же Кронштадт? — ухватилась императрица за последнюю надежду.— На его-то силу могу ль я положиться?..

В должности главного командира Кронштадтского порта состоял тогда вице-адмирал П. И. Пущин. Замученный бесконечными портовыми треволнениями, Петр Иванович сумрачно поведал государыне, что еще зимой во исполнение ее же «решкрипта» передал адмиралу Грейгу всех своих канониров обученных, и теперь на фортеции не то чтоб из пушки — хотя б из ружья пальнуть, и то некому!..

«Ежели пойдет неприятель с десантом,— сохранились для истории подлинные его слова,— то уж какой бы арсенал ни был, без людей ничто не поможет... Совершенная беда, когда Грейга упустим из здешнева моря!..»

Внезапно вскрывшаяся беззащитность Петербурга повергла Екатерину в нервическую растерянность. Адмиралу Грейгу последовал новый «решкрипт»: выступить со всею поспешностью, но не в Архипелаг, а пока что к Ревелю, дабы примечать оттуда за возможными шведскими коварствами... На то Грейг ответил, что к выходу немедленному не готов, а причиною тому досаднейшая нужда в младших чинах офицерских — лейтенантах и мичманах.

— Откуда взять их, не знаю... Не блины ведь, на сковородке не спечешь!..

И Коллегия, не видя другого выхода, решилась на меру крайнюю. Гардемарин-малолеток (тех, которым до совершеннолетия оставалось год или меньше) спешно подвели под экзамен и выпустили на флот с деликатной формулировкой: не мичманами, а «за мичманов»! Таких — «ни то ни се», как их сразу же окрестили,— набралось общим числом семьдесят пять. Один из них явился на «Мстислав» к несостоявшемуся кругосветчику Муловскому.

— Звать-то тебя как? — полюбопытствовал капитан.

— Иван Федорович,— ответствовал юноша.— А фамилия наша звучная — Крузенштерн!

Так они встретились. Первому — несостоявшемуся — предстояло вскоре пасть и быть погребенным, а второму... Дай-то Бог, чтобы над новыми поколениями моряков российских всегда шумели паруса «Крузенштерна»!..

...2 июня разведка донесла, что шведский флот вышел. Малый фрегат «Мстиславец», державший позицию у Карлскроны, хладнокровно приблизился почти на выстрел и тщательно пересчитал мачты... Сюрприз! Под флагом герцога было теперь уже не 12 (как полагали по прежним сведениям), а все 20 линейных вымпелов. Известие с «Мстиславца» повлекло за собой категорическое повеление государыни: пять линейных судов, остававшихся до сей поры под началом адмирала Чичагова, спешно довооружить, укомплектовать и зачислить в эскадру Грейга... «В порту,— писал историк,— поднялась новая сумятица: собирание артиллерии, корабельных припасов, боевых принадлежностей, такелажа, якорей, шлюпок и провианта...»

Но главную проблему составили на сей раз матросы. Флотские власти безжалостно выгребли по всем углам оставшихся кадровых, а затем решили потревожить и вовсе «людей штрафованных» — петербургских арестантов! Ошалевшую от нежданной чести блатную публику скоренько доставили в Кронштадт, и там перед нею предстал самолично Петр Иванович Пущин.

— Молите Бога за государыню-матушку!..— бодро выкрикнул он.— Потому, ежели б не милость ея, то гнить бы вам в остроге до скончания поганых дней ваших... А теперь хотя бы как люди помрете — в бою, на хлябях зыбких... Ура!

В том, что война вот-вот грянет, не сомневался уже почти никто. Последнюю попытку воздействовать на разум Густава предпринял полномочный «министр» в Стокгольме граф Разумовский, но добился лишь того, что был выслан за пределы королевства в семидневный срок.

Екатерина, вновь обретшая перед лицом опасности твердость и хладнокровие, сказала:

— Пошел обмен фигурами...

И с тою же стремительностью вылетел из Петербурга шведский посол барон Нолькен. 19 июня разведчики засекли флот герцога на входе в залив, а 23-го войска короля Густава — без объявления войны! — вторглись в русскую Финляндию.

Час настал.

— Важен успех,— напутствовал король командующего финляндскими силами.— А формальности я как-нибудь соблюду...

Первой на пути королевского войска встала крепость Нейшлот, гарнизон которой (за «тихостию» места) почти сплошь состоял из бойцов увечных и престарелых. Загодя подвезя тяжелые мортиры, шведы сутки напролет сокрушали фортецию страшного калибра бомбами, затем, утомившись, потребовали коменданта.

Майор Кузьмин — однорукий ветеран — вышел на фас:

— Ну я комендант. Чего надобно?

— Именем его величества короля шведского!..— выкрикнул парламентер.— Отворите ворота!

Майор усмехнулся:

— Да как же я с воротами-то совладаю, милок? Сам же видишь: одной руки у меня вовсе нет, а другая занята... шпагою! Так что пусть его шведское величество сам потрудится!..

Вероломное нападение шведов и ясное осознание нависшей над столицей опасности возбудили в душе каждого петербуржца те чувства, которые спокон веку подвигали русского человека на войну священную — войну отечественную. Солдаты, выступая к театру военных действий, сами требовали, чтобы их вели без обычных дневок. Из окрестных сел явилось до 1300 крестьян — записываться добровольцами! А петербургские «ваньки»-извозчики, движимые общим порывом, распрягли своих лошадок и сели на них верхом... Получилась тысяча конных, и военный совет даже растерялся: по какому разряду сие воинство числить?!

— А, пишите всех... казаками! — подала мысль императрица.

Но самая серьезная опасность надвигалась на столицу российскую вовсе не с суши. Наступление в Финляндии представляло собою действие не более чем отвлекающее, главный же удар готовился нанести шведский флот. И всякому было ясно, что ни крестьяне с их вилами, ни даже бравые «казаки» не могли сколь-нибудь заметно воспрепятствовать отборнейшим десантным войскам и что само лишь допущение неприятельской высадки с неизбежностью повлекло бы за собою последствия самые тяжелые... Стало быть, шведское десантное войско надлежало встретить и разгромить до его прихода на котлинский плес. А раз так, то все упование российской столицы возлагалось отныне на силу последнюю и единственную — флот! И всю ответственность за судьбу града Петрова принимали теперь на свои плечи русские моряки.

26 июня 1788 года монаршее перо начертало: «Господин адмирал Грейг!.. По вручении сего вам повелевается тотчас же с Божией помощью следовать вперед, искать флота неприятельского и оный атаковать».

Над эскадрою чисто и протяжно запели горны, призывая моряков на бой смертный, бой праведный!..

Вечером 28 июня выбрали якоря. Маловетрие сменяли длительные штили, но корабли, широко расставя громады парусов, упорно продвигались к весту. 5 июля прошли Гогланд, а ранним утром 6-го выдвинутый в головной дозор фрегат «Надежда Благополучия» воздел над горизонтом верхушки мачт, и сигнальщики прочитали: «Между нордом и вестом... вижу неприятеля!»

Грейг застегнул мундир, осенил себя крестным знамением и распорядился:

— Бить аллярм!

Ударили барабаны. Держа все возможные паруса, русский походный ордер медленно развернулся с юга на север, образуя классическую боевую линию...

— Ваше высокопревосходительство! — подошел к адмиралу капитан Одинцов.— Матросы давно все на постах, однако ж по маловетрию сближаться будем еще долго... Может, отобедать пока что?

Над «Ростиславом» взвился сигнал: «Командам обедать, но с поспешностью». Под заливистые трели дудок баталеры поволокли наверх тяжеленные ендовы с водкой, дабы раздать матросам уставную порцию... Вскоре, впрочем, ендовы те пришлось волочь обратно — полнехонькие! Русские моряки как один отказались от принятия алкоголя, желая встретить решительную годину в чистоте не только телесной, но и нравственной...

Около четырех пополудни шведская линия — 23 боевых корабля — стала видна со всей отчетливостью. Грейг подал команду:

— Поворотить через фордевинд... Спускаться на неприятеля!

«Мы,— писал историк,— поворотили и начали спускаться... Не покушаясь на хитростные движения, а силе и мужеству противупоставляя силу и мужество».

Впереди фронта, захватывая в паруса каждую пригоршню ветра, шел на врага флагманский «Ростислав».

— Вон,— указал адмирал Одинцову.— Видишь? Это штандарт герцога Карла... Держи прямо на него!

Крышки орудийных портов откинулись, осветя пронзающими лучами сумрак межпалубных пространств. Канониры с расчетами застыли в напряженных позах, и лишь юнги малолетние, подобно шустрым обезьянам, все еще сновали взад-вперед, обильно рассыпая возле пушек белейший речной песок...

— Это зачем? — озадаченно вопрошали новобранцы.

— А чтоб на крови не скользить! — отвечали старослужащие.

Шведы начали первыми. Защищая флагмана, их кордебаталия встретила «Ростислава» жарким и точным огнем, но тот, поглощая высокими бортами многочисленные попадания, продолжал надвигаться в устрашающем безмолвии... Лишь когда с палубы «Густава» бешено затрещали мушкетные выстрелы, Грейг наконец отдал короткий кивок, и лейтенант Гамалея рывком опустил вознесенную над головою шпагу:

— Пли!

«Ростислава» сотрясло. Черные жерла пушек одновременно вышибли в сторону неприятеля длинные вихрящиеся клубы дыма, жестоко прометя его палубы картечью...

— Пли!..

С такою же «фурией» атаковал своего противника и ближний к адмиралу «Мстислав». А далеко впереди контр-адмирал Тимофей Гаврилович Козлянинов настиг на своем «Всеславе» шведского головного и тоже, подойдя «на пистолет», сосредоточенно молотил его частыми залпами... Да так лихо, что с того фонтанными брызгами летело раскрошенное в щепу дерево и тяжело кувыркались отбитые выстрелами золоченые наяды и купидоны!..

Завязалась битва, вошедшая в историю нашего флота как битва при Гогланде. Соотношение же сил было таково: шведскую линию составляли 23 боевых корабля при 1336 орудиях, а русскую — 17 судов, количество пушек на которых едва доходило до 1220... Кроме того, как отметил историк В. Головачев, «при сравнении единовременно выбрасываемого из орудий металла у шведов было 720 пудов, у нас же только 460...».

И наконец, более половины команд на судах эскадры Грейга составляли рекруты («зеленые, аки трава майская»), весь опыт плавания которых насчитывал... едва лишь 8 дней! Однако же, прекрасно сознавая, что флот являет собою последнюю линию обороны и что между ним и столицей российской нет уже боле ничего, команды творили воистину чудеса. «Нельзя желать лучших людей,— писал о своих матросах капитан «Родислава» Джеймс Тревенен,— ибо неловкие, неуклюжие мужики под неприятельскими выстрелами скоро превращались в смышленых, стойких и бодрых воинов».

К исходу седьмого часа пополудни шведский головной, разбитый в пух и прах, потащился за линию на буксирах... Флагманскому «Густаву» тоже влетело крепко! Волоча за собою путаницу сбитого такелажа, генерал-адмирал бессильно выкатился под ветер. Между ним и «Ростиславом», заслоняя собою флагмана, жертвенно втиснулся 64-пушечный «Ваза», тут же получивший в свое нутро четыре дюжины русских ядер... «Истребление,— писал историк,— с обеих сторон было страшное!..»

На исходе восьмого часа Карл Зюдерманландский («Сидор Ермолаевич», как называли его русские матросы) дрогнул. По его сигналу шведская линия согласно подалась под ветер, безмолвно предлагая противнику почетную ничью... Но Грейг деликатного сего намека принять не пожелал, и его «Ростислав», а за ним и прочие вновь наполнили марсели, сокращая дистанцию.

— Деремся, покуда швед пардону не запросит,— объявил адмирал, отирая с лица пороховую копоть.— Или пока темнота не падет...

И схватка закипела с новым ожесточением. Особо яростно бился шведский вице-адмиральский корабль «Принц Густав». Его первый противник, 66-пушечный «Вышеслав», потерпел тяжелейший урон в людях и, как писал современник, «в продолжение часа был почти выведен из строя...». Место его заступил на своем «Изяславе» доблестный капитан Карцов, однако ж и он, получив до 180 пробоин, увалился за линию... Видя то, «Принца» взял на себя самолично Грейг! Около часа «Ростислав» сокрушал своего противника жестоким огнем, пока тот наконец не почел за лучшее сдернуть флаг.

— Ура! — хрипло выкрикнул посреди наступившей темноты капитан Одинцов.

— Ура!.. — подхватили многие голоса на залитых кровью орудийных деках.

Со сдачей вице-адмирала дух шведов был окончательно поколеблен. Один за другим их корабли воздевали над собою остатки парусов, торопливо «дробили» огонь и спускались по ветру... Но это был не маневр увеличения дистанции, это было бегство!.. Доставленный на шканцы «Ростислава» пленный вице-адмирал граф Вахтмейстер отвесил Грейгу любезный поклон и вручил ему свою шпагу. Самуил Карлович с усмешкою выдернул ее из ножен, оглядел с интересом и возвратил обратно:

— Держи, граф! Ты храбро дрался...

Русская сторона тоже понесла потерю. Подступившая ночь и густо стелющаяся пороховая мгла разобщили боевую линию, в результате чего 74-пушечный корабль «Владислав» оказался в окружении пяти неприятельских, и после яростного и кровопролитного боя (в котором его потери лишь убитыми составили 257 человек!) был взят шведами... Грейг, узнав о том, пришел в неописуемое бешенство.

— Сигнал по линии!..— загремел его голос.— Поставить паруса... Догнать!.. Отбить!..

Увы. Ночная темнота, павшая наконец, воспрепятствовала погоне. До рассвета Грейг раздраженно мерил шагами шканцы, томясь бездействием, а когда рассвело, взору его открылся пустой горизонт — неприятель бежал!

Неистовый Грейг, однако ж, не пожелал удовлетвориться лишь формальным признаком победы. Наскоро похоронив убитых и устранив повреждения, русский флот устремился к Свеаборгу, но шведы (начав отступление еще ночью) поспели туда раньше... Досадуя, Грейг установил тесную блокаду, желая вызвать герцога на повторный бой и посчитаться за «Владислава»... Но не тут-то было! Хотя герцог поспешил объявить во всеуслышание о своей победе, флот его сидел в Свеаборге как привязанный, не выказывая ни малейшего желания выйти в море. А «побежденный» бдительно стерег его, безраздельно господствуя не только в заливе, но и на всей Балтике!.. Дошло даже до того, что граф Воронцов посоветовал императрице распространить по Финляндии правительственные листки, в которых предлагалось бы «10 000 рублей вознаграждения тому, кто укажет дыру, где прячется бедный шведский флот...». И, как полагал дипломат, оскорбленный король Густав «из стыда или назло прикажет, может быть, выйти своему флоту»...

Победа при Гогланде повлекла за собой последствия самые радикальные. Был не только сорван план Густава на овладение Петербургом, но и определился весь дальнейший ход военных событий, приведший Швецию к окончательному поражению.

Ну что ж, согласится читатель, все так... Но при чем здесь имя христианского подвижника, вынесенное в заглавие?

Ответ прост! По решению русского правительства увековечению подлежало не место баталии (Гогланд), а дата — 6 июля 1788 года,— пришедшаяся как раз на день памяти преподобного Сисоя. С той поры на протяжении почти 120 лет (до 1905 года) в списках русского флота постоянно значился корабль под названием «Сисой Великий», дабы напоминать морякам о том дне, когда доблестные их предшественники вышли на решительную битву, заслонив собой столицу государства Российского — державный Санкт-Петербург.

В дипломатических кругах об этой истории старались не вспоминать и делали вид, что ничего особенного не случилось — так взрослые делают вид, что не заметили детской бестактности. В офицерских же кают-компаниях, напротив, о «Фиумском деле» вспоминали часто и с удовольствием, а в низах матросских кубриков, бывало, какой-нибудь украшенный шевронами старослужащий начинал свою повесть о тех событиях такими примерно словами:

— Случилось это в году девятьсот десятом. Наш Николай решил тогда послать к ихнему Николаю дядю свово, Николай Николаича, который тому Николаю вроде как сродственник... А нашим отрядом командовал тогда контр-адмирал Маньковский — тоже, кстати сказать, Николай...

— Постой-постой! — перебивали его.— Там у тебя Николай, тут Николай, опять Николай... Ничего не понять!

Ветеран сердился:

— Голова ты еловая! Чего ж тут непонятного? Наш Николай — это наш Государь Император, ихний — это король Черногорский, а Великого князя Николая Николаевича кто ж не знает? Очень даже все понятно!

Действительно, чего тут было не понять?

Летом 1910 года черногорский князь Николай из рода Негошей по случаю полувека своего княжения решил провозгласить Черногорию королевством, а себя — ее королем. Умный правитель, тонкий дипломат, отважный воин, а между делом еще и поэт, Николай сумел за 50 лет увеличить черногорские территории почти вдвое, «прорубил окно» к Адриатическому морю (чем исполнил давнюю мечту всех сербов), устроил хорошие дороги, наладил телеграфную связь и (политики ради!) породнился с несколькими царствующими домами: свою дочь Анастасию (Стану) он выдал за русского Великого князя Николая Николаевича, Милицу — за Петра Николаевича, Елену — за итальянского короля Виктора-Эммануила, Зорку — за сербского короля Петра и, наконец, Анну — за герцога Баттенбергского, чем записал себе в сородичи королеву Викторию... Коронационные торжества начались 15 августа, и в тот же день русские газеты напечатали сообщение: «Государь Император Высочайше соизволил пожаловать... короля Черногорского Николая I генерал-фельдмаршалом Российской Императорской армии».

Доставить и вручить королю фельдмаршальский жезл Государь поручил Великому князю Николаю Николаевичу. 16-го числа Великий князь и его супруга (сопровождаемые небольшой свитой) расположились в салон-вагоне специального поезда, маршрут которого намечен был через Вену в австро-венгерский порт Фиуме; там августейшую чету должен был встретить и доставить уже в саму Черногорию (порт Антивари) специальный отряд русских военных кораблей, совершавший учебное плавание. В просторечии этот отряд именовался гардемаринским, а командовал им контр-адмирал Николай Степанович Маньковский.

Телеграмма с известием о предстоящей миссии настигла его в порту Алжир, где морякам пришлось три дня выдерживать утомительное гостеприимство мэра и столь же утомительную жару... Начальник отряда собрал командиров кораблей и сказал:

— Господа! Времени на переход у нас в обрез, и не приведи Господи нам опоздать! Поэтому придется выжимать из машин все возможное... а может, и больше. Но надеюсь, обойдется без неприятностей... Съемка с якоря в три пополудни.

Без неприятностей все же не обошлось. На переходе старый броненосец «Слава» настолько перенапряг механизмы, что вынужден был идти ремонтироваться в Тулон. Под началом Маньковского теперь остались только три корабля: порт-артурский ветеран линкор «Цесаревич» (флагман), новейший крейсер «Рюрик» и не слишком новый «Богатырь»... Тяжко вздохнув, адмирал посетовал:

— Разномастная у нас компания... Ну да ладно! Ведь не на войну же мы с вами собрались.

Да. Собрались они, разумеется, не на войну...

Великий князь не успел еще покинуть Петербурга, когда стремительный марш отряда был завершен. Перед форштевнями кораблей открылась обширная бухта, в глубине которой над синью спокойных вод разбросал свои домики белый город... «Цесаревич» и прочие сбавили ход, якоря изготовлены к отдаче. Трюмный механик Федоров, исходивший, кажется, все на свете моря и много чего повидавший, рассказывал гардемаринам:

— Первое поселение возникло тут еще до Рождества Христова. Римляне называли его по-теперешнему, Фиуме, что в переводе с латыни значит «река», но римлян отсюда больше тысячи лет назад вытеснили воинственные хорваты... Сообщаю также, что именно здесь известный космополит Уайтхед наладил производство самодвижущихся мин (торпед), и теперь они поступают отсюда чуть ли не на все флоты, в том числе и на русский... А вот это,— Федоров указал рукой,— знаменитая здешняя крепость. И нам сейчас предстоит обменяться с нею морским приветствием.

Пушки «Цесаревича» с четким интервалом дали 21 холостой выстрел — салют нации. В ответ орудия крепости должны были салютовать русскому флагу, но... ничего не последовало. Крепость отвечать не пожелала. По всем понятиям флотских традиций это было вопиющей грубостью, и люди на мостике флагмана дружно вознегодовали:

— Господа! Но ведь это же возмутительно!..

— Да... Форменное безобразие!

— Какое там безобразие... Хамство — вот нужное слово!..

Маньковский же, казалось, остался к происшедшему совершенно равнодушен. Он как ни в чем не бывало спустился к себе в салон и передал через вестового, чтобы «пару часиков» его не тревожили:

— Пусть уж там без меня послужат... А я прилягу.

Но «пары часиков» не получилось. Ибо существенно раньше с мачтовой площадки раздался выкрик матроса-наблюдателя:

— Военные корабли! Втягиваются в бухту!..

Вахтенный штурман легко распознал их по силуэтам:

— Австрияки. Броненосцы. Головным «Эрцгерцог Фердинанд», за ним «Фридрих», за ним «Карл»... И замыкающим — «Габсбург».

На стеньге головного развевался большой флаг, совершенно ясно возвещающий, что эскадру ведет не кто-нибудь, а сам австро-венгерский морской министр (и по совместительству командующий всеми морскими силами) его светлость князь Монтеккули.

— Ого! — с восхищением воскликнул один из гардемарин.— Это ж надо кто к нам пожаловал!

— Это не он к нам,— поправил его товарищ.— Это мы к нему пожаловали... А он у себя дома.

Третий из них — юноша ума скептического — сказал:

— Не знаю, кто и к кому... Но чувствую, добра из этого не выйдет...

Австрийский министерский флаг требовал первого поклона, и потому «Цесаревич» (верный букве морских традиций) вновь опоясался дымом выстрелов... Дело теперь за ответом. Выбивая из орудий пустые стаканы, комендоры мрачно предсказывали:

— Ответит он... как же! Жди-дожидайся...

Действительно. Его светлость князь Монтеккули русского салюта будто не заметил и дать ответ не счел нужным... Среди офицеров на мостике поднялся уже настоящий ропот:

— Господа! Ведь нам же просто плюют в морду... С этим надо что-то делать!

Маньковский, облаченный в парадный мундир (сабля, треуголка, эполеты, перчатки), дал команду:

— Мой катер — под правый трап!

Командир «Цесаревича» каперанг Любимов 1-й негромко спросил его:

— Николай Степаныч... Зачем вы к нему? Может, не надо?..

— Надо. В глаза его бесстыжие хочу посмотреть.

Но зато князь Монтеккули не захотел посмотреть в глаза русскому адмиралу. Едва лишь катер подвалил к правому (почетному) трапу «Фердинанда», путь Маньковскому преградил бравый капитан-лейтенант с усиками по венской моде:

— Сожалею, господин адмирал. У его светлости сейчас гости, так что князь не может вас принять. Извините. Адью.

Ложь была слишком очевидна. Возвратившись на «Цесаревич», Маньковский пригласил к себе одного из своих флаг-офицеров и сказал ему:

— Борис Борисыч. Когда Монтеккули подвалит к нашему борту, сделайте милость — не пускайте его даже на трап. Объясните, что я очень занят. Ну, к примеру... чай пью. Поняли?

— Понял... Но почему вы думаете...

— Я не думаю. Я точно знаю. Заявится! В течение получаса.

Тут адмирал ошибся. Монтеккули заявился ровно через десять минут, а еще через минуту был повернут обратно — в соответствии с адмиральской инструкцией... А между тем солнце село. Южный вечер быстро переходил в южную ночь. Адмирал снова вызвал того же флаг-офицера:

— Боренька. Вы сейчас отправитесь на «Фердинанд» и скажете князю примерно следующее. В течение суток русский флаг был оскорблен дважды: сначала крепостью, затем эскадрой. Надеюсь, это недоразумение. Но смею все же напомнить его светлости про неоплаченный долг — два ответных салюта... В остальном же мы лучшие друзья.

Флаг-офицер быстро съездил и привез ответ:

— Князь ответил, что салютовать будет только крепость. Потому как эскадра в четыре часа утра выходит в море.

Маньковский засмеялся:

— Фу, как несолидно. Напакостил и бежать... А еще князь!

Моряки знают, что салюты отдаются не кораблю (или эскадре), но флагу. Подъем флага в 8 утра, спуск — с заходом солнца. Следовательно, в 4 пополуночи какие ж могут быть салюты? Флагов-то нет!

— Борис Борисыч,— сказал адмирал.— Сообщите, пожалуйста, князю, что раньше 8 часов он отсюда никуда не уйдет — я его просто не выпущу. Мне нужен от него салют, и я его получу.

Сообщение князю доставили.

После полуночи русские корабли заняли позиции в устье Фиумской бухты. По силам они уступали противнику (назовем его так) более чем вдвое. До сведения Монтеккули было доведено: первое же движение любого из его кораблей считается сигналом к открытию огня, причем целью для всех русских пушек будет австрийский флагман...

Около трех на «Цесаревиче» сыграли «Большой сбор», и Маньковский сказал экипажу такие слова:

— Господа офицеры! Гардемарины! Матросы! В этот час почитаю возможным напомнить вам о символике нашего флага. Белый цвет означает благородство. Голубой — честь воинскую. А косой Андреевский крест говорит нам о верности — «даже до смерти»... Братцы! Товарищи мои! Нам выпало счастье служить под самым прекрасным на свете флагом. Так будьте достойны его! Не слабейте духом и силою врага не смущайтесь. Ибо давно было сказано — не в силе Бог, но в правде!

Ответом адмиралу было громовое «ура!». И вслед за тем корабельные горны пропели старинный, торжественно-суровый мотив боевой тревоги:

Наступил нынче час,
Когда каждый из нас
Должен честно исполнить свой долг.
Долг.
До-о-олг...

Ровно в 4 утра трубы австрийских кораблей густо задымили. Там явно готовились к съемке с якоря... По всем постам русских кораблей прошла команда: «Внимание!» Что же будет дальше?

Русские дальномеры давно уже захватили цель и цепко держат ее. В башнях уже давно зарядили орудия. Люди давно на местах. Десятки наблюдателей бдительно вглядываются: решится ли Монтеккули совершить первое движение?

В неимоверном напряжении нервов минул час, другой, третий... И вот наконец часовые стрелки на циферблатах достигли цифры «8». На кораблях той и другой стороны на разных языках звучит одна и та же команда: «Флаг — поднять!»

Участник тех событий писал: «Верхи крепости окутались дымами салюта русскому флоту; с судов эскадры Монтеккули раздался салют русскому адмиралу. Произведя его... эскадра направилась к выходу из бухты. С ее флагманского корабля мощно неслись молитвенные звуки «Боже, царя храни»...»

Вот и вся история. Дипломаты обеих сторон ревностно постарались, чтобы ни слова о «Фиумском деле» не просочилось в газеты... И не просочилось! Зато Великий князь Николай Николаевич, прознав обо всем, изволил потрепать Маньковского по плечу и (как утверждается) сказал при этом исторические слова:

— Молодец! Вот так и надо с ними, с мерзавцами!..

Фельдмаршальский жезл был доставлен по назначению. Кстати: король Черногорский Николай I Негош стал последним фельдмаршалом Российской Императорской армии.

Был год 1915-й, май месяц. Германский рейдер «Метеор», окрашенный в цвета русского архангельско-мурманского пароходства, миновал без особых проблем линию английских дозоров, поднялся до мыса Нордкап, оттуда поворотил к осту, переждал у Канина короткий снежный шторм и втянулся в беломорское Горло... Как раз начинались белые ночи.

— Место,— сказал штурман.

Командир корабля корветтен-капитан Кнорр самолично глянул в оптический пеленгатор, фиксируя хорошо видимый остров Сосновец, и склонился к переговорной трубе:

— В минной палубе. Начать постановку.

— Есть! — отозвалась труба.

Под навесом кормы распахнулись дверцы лоц-портов.

— Первая... Пошла!

Первая мина шлепнула в кильватерную струю.

— Вторая — пошла!..

Потом были третья, четвертая, десятая и т. д. За неполные сутки «Метеор» выставил на фарватере Горла десять минных банок (в общей сложности 285 мин) и, так никем и не опознанный, удалился восвояси...

Теперь вопрос: а зачем это немцам понадобилось минировать беломорский фарватер?

Ответ простой.

Балтийское море (наше традиционное «окно в Европу») подобно бутылке с узким горлышком. Так же, как и Черное. С началом Великой войны оба «горлышка» были перекрыты. Все грузы, адресованные в Россию, пошли единственным оставшимся путем — в Архангельск. А что это были за грузы?

Едва ли кто будет спорить, что порох — это «хлеб войны». Без пороха много не навоюешь. А порох, как известно, изготавливается из двух компонентов. Первый — азотная кислота. Второй — клетчатка. Кислоту добывали в то время из калийной селитры, которую поставляла воюющим державам единственная в мире страна — Чили. Клетчатку же давал специальный сорт хлопка (длинноволокнистый), который выращивался в американском штате Вирджиния. Вот вам и два вида необходимейших грузов — чилийская селитра, вирджинский хлопок. А путь у них один — через Архангельск. Позже подсчитали, что северным путем были доставлены в Россию (не считая помянутого сырья) половина всех употребленных за войну взрывчатых веществ, почти треть пулеметов и винтовок и практически все самолеты, авиационные двигатели, грузовые автомобили. Добавьте сюда еще высокосортный уголь кардиф (которым отапливался тогда весь русский флот, петроградский промышленный район и многие железные дороги), медь, каучук и даже кожу для солдатских сапог... Надо ли теперь удивляться, что немцы постарались напакостить нам именно в беломорском Горле.

Мина — штука нехорошая. Первым подорвался в Горле английский пароход «Арндейл», вторым — русский барк «Николай», третьим — либерийский «Африкан Монарх»... Против мины существует лишь одно средство — трал, отсюда и название специального военного судна: тральщик. Таких на Севере никогда не водилось, а потому в беломорскую партию траления (спешно созданную) были зачислены все суда, которые могли худо-бедно передвигаться по водной поверхности. (Кстати. Флагманом партии стал пароход «Вера» флотилии Соловецкого монастыря, в экипаже которого все — начиная с капитана и кончая кочегаром — состояли в монашеском сане...) Тогда же на Северном театре была учреждена Служба связи, которой полагалось «все видеть, все слышать и все знать». Начальником ее был назначен капитан 2-го ранга Михаил Сергеевич Рощаковский. Современник и сослуживец описывал его так: «Высокий, стройный. Глаза черные, пронзительные. Борода тоже черная, с проседью...»

Это был человек непростой судьбы. В японскую войну он командовал миноносцем «Решительный», который повторил подвиг «Варяга» — с той лишь разницей, что тут моряки дрались с японцами буквально голыми руками, поскольку корабль был перед этим разоружен в китайском порту Чифу. Затем Рощаковский через Америку добрался в Россию, где изъявил желание снова идти на войну — с эскадрой адмирала Небогатова. Тот сказал Михаилу Сергеевичу:

— Командования кораблем предложить не могу. Но ежели вам уж так хочется воевать... Есть вакансия командира башни на броненосце «Адмирал Апраксин»... Возьмете ее?

— Почту за честь!

А дальше был тяжелейший океанский поход и была Цусима. Потом были японский плен, попытка побега и каторжная тюрьма (упаси Боже кому-нибудь из европейцев попасть в нее!), потом — возвращение в Россию, где Рощаковского ждал неправедный суд и обвинение в «трусости перед лицом неприятеля». Михаил Сергеевич отказался от адвокатов и защищал себя сам. Постановление суда: «Полностью оправдан».

— Вы можете продолжить службу на флоте,— сказали ему.

— Нет уж! — ответил он.

До 1914 года Рощаковский служил по ведомству Иностранных дел, бывал за кордоном и даже завел близкую дружбу с греческой королевой, которая, как известно, была в девичестве русской Великой княжной (имя-отчество — Ольга Константиновна). Вот она-то ему и сказала:

— Михаил Сергеевич. Сейчас война. Вы моряк... Отличный моряк! Ну так сделайте милость — возвратитесь на флот.

В Архангельске Рощаковский получил под начало Службу связи, а в придачу — старенький пароход «Лейтенант Пахтусов», который поднял на стеньге (согласно Уставу) начальственный флаг и потому стал именоваться высоким званием «флагман»... В один из дней «Пахтусов» отправился в море, чтобы доставить на Терский берег оборудование и команду наблюдательного поста. Поблизости Семи Островов ему встретился двухмачтовый рыбацкий карбас. По правилам флотской вежливости карбасу полагалось «обрезать корму» военному судну, то есть, совершив поворот «оверштаг», пройти впритирку за кормой «Пахтусова». Рыбаки так и сделали. Рощаковский не мог не выразить восхищения:

— Лихо сработали! Настоящие моряки!

Рулевой «Пахтусова» (бородатый дяденька лет шестидесяти) с досады даже сплюнул:

— Да вы глаза-то разуйте, ваше благородие. Какие моряки? Это ж бабы!

Действительно. На шканцах карбаса, полоща юбками, застыл в парадном строю его экипаж — восемь женщин-поморок. А девятая (видимо, «капитан») отдавала честь приложением руки к головному платку. По приходе в Архангельск Рощаковский распорядился:

— Этого «капитана»... Разыщите, пожалуйста.

Вскорости ему доложили:

— Капитаном там — девка! Немужняя. Всего-то двадцать один год. Вера Николаевна Зотова. С успехом окончила мореходные классы. Навигацию, лоцию, девиацию... Все знает!

Спустя несколько дней состоялся приказ по флоту и Морскому ведомству: «Ввиду тяжелых обстоятельств военного времени и недостатка офицеров, к исполнению должности флагманского штурмана Службы связи Белого моря временно допускается девица В. Н. Зотова...»

В истории случалось всякое. Порою женщины делались и морскими штурманами. Но чтобы флагманскими...

Такого не было. Ни до, ни после!

— О, брат,— говорили старики поморы.— У нас тут особенная война... У нас тут — бабья война!

Среди северян бытовало предание. Рассказывали, что в древние времена жил на выходе из Горла гигантский «морской червь» и держал там «крепкую заставу». Нельзя было православному народу выйти на вольную дорогу, в «окиян-море». Но пришел однажды на мыс великий молитвенник, святой человек, и заклял червя. Тот убрался куда-то к Мезенскому берегу, а мыс (по-местному «нос») так и называется с тех пор — Святой. На Носу «для пользы мореходцев» поставили маяк, а во время Великой войны стал Святой Нос важнейшим пунктом Северного пути. Тут, на входе в Горло, формировались караваны, чтобы пройти за тралами беломорский фарватер, а здешний маячный смотритель был чем-то подобен регулировщику на сложном перекрестке. С тою, правда, существенной разницей, что нес он ответственность несравненно большую, и к тому ж работа его не прерывалась ни днем, ни ночью...

Рощаковский очень часто связывался по телефону с маячным постом. И что удивительно, всякий раз отвечал ему тоненький голосок, не то детский, не то женский... Но все доклады с поста были вполне вразумительны. Например: «Пароход «Арланца» прибыл в 22 часа, положил якорь. Ему сигнал по международному своду: «Ваш курс ведет к опасности». На рейде... (дальше перечисляются суда). Орловский маяк предупредил: первое отделение тральщиков прошло маяк, идет к нам. Завтра караван идет в Архангельск. № 25367. Святой Нос. Телефонограмма окончена».

Рощаковский недоумевал:

— И что это маячник там такой писклявый? Или у меня слуховые галлюцинации?..

На дворе был уже конец августа, когда «Лейтенант Пахтусов» отправился к Святому Носу. Застопорил ход на рейде. Спустил шлюпку. Гребцы налегли на весла. Несколько минут, и Рощаковский ступил на берег... Вот он, маяк. Вот сигнальная мачта. Вот маленький домик смотрителя. Невдалеке пасется большая черная коза.

— Эй! — крикнул Рощаковский.— Есть кто живой?

Ответом было молчание. Затем откуда-то явилась маленькая девочка — лет одиннадцати-двенадцати. Чтобы стать с нею вровень, кавторангу пришлось присесть на корточки.

— Здравствуй, милое создание... Ты кто?

— Маша,— был ответ.— Маша Багрецова.

— Замечательно! — сказал Рощаковский.— А кто-нибудь из взрослых тут поблизости есть? Отец, к примеру?..

Девочка вдруг расплакалась:

— Отец... на фронте. А дедушка... Вот уже почитай шестой месяц лежит больной. Не встает...

Кавторанг сдвинул фуражку на затылок.

— Постой-постой... А кто же смотрит за всем этим хозяйством?

— Я...

— Кто же зажигает маячный огонь?

— Я...

— Ну а сигналы? По международному своду?..

— Я...

— Ну а дом? Кухня? Помыть-постирать? И всякое такое... За дедом уход... И вот эта коза, с нею заботы... Тоже ты?

— Я...— всхлипнула девочка.— Тут боле никого нет...

Кавторанг обнял ее и подхватил на руки. Тельце было почти невесомое.

— Машенька! Милая моя... Ты сама-то хоть понимаешь, какой ты есть человек? Ты — герой!

Дальше цитирую официальный документ: «...В воздаяние отличной доблести, спокойствия и редко добросовестного отношения к службе в тяжелых обстоятельствах военного времени девица Мария Багрецова награждается серебряной медалью на Георгиевской ленте».

Война в этих краях только еще вступала в силу. Потом на Севере было вручено немало боевых наград, и в том числе самых высших...

Но эта серебряная медаль была первой.

¹ Издательство «Русская панорама». М. 2004.