Об «Острове», его режиссере Павле Лунгине и исполнителе главной роли Петре Мамонове говорят все. Появление фильма стало событием не только культурной, но и духовной жизни.

«Остров» закрыл Венецианский кинофестиваль, чего не удостаивалась еще ни одна российская кинолента. Получил гран-при фестиваля «Московская премьера». Был с восторгом принят на международном кинофестивале в Салониках.

Святейший Патриарх встретился с создателями фильма и вручил им Патриаршие грамоты за благословенные труды во славу Русской Православной Церкви. Жюри Международного фестиваля «Радонеж» назвало «Остров» лучшим христианским фильмом года.

Показы и обсуждения фильма устраиваются во многих приходах и воскресных школах. В Большом актовом зале Московской Духовной академии ректор МДАиС архиепископ Верейский Евгений, преподаватели и семинаристы после просмотра «Острова» встретились с его творческим коллективом.

По благословению митрополита Воронежского и Борисоглебского Сергия во всех сорока храмах Воронежа рядом с расписанием богослужений была повешена реклама фильма и епархия арендовала самый большой кинотеатр города для его просмотра.

Предлагаем вашему вниманию два интервью о фильме «Остров», подготовленные нашим корреспондентом Надеждой Зотовой для радиопередачи «Благовещение».

— Павел Семенович, за период так называемого советского режима произошло много подмен. Так, изменилось наполнение слова «духовность». Все, что делалось в разных видах искусства, стало называться духовным. Хотя на самом деле, если быть точными в терминологии, это все-таки вещи душевные. Потому что все духовное напрямую связано с Церковью, с духом человеческим. Вы впервые в светском кино взялись за темы, которые связаны с духовностью. Скажите, что Вас подвигло, почему после остросоциальных фильмов Вы беретесь за такую вещь?

— Хочу сказать, что мои социальные фильмы на самом деле были фильмами о душе. Они просто замаскированы под социальные хроники. Меня очень волновала перемена мира: человек, мучающийся в изменяющемся мире, меняющийся сам. На самом деле все эти фильмы посвящены тому, как в человеке просыпается душа. Не дух, а душа. Потому что душа — это необходимая и важнейшая ступенька, это то, что заставляет человека свершать какие-то действия и поступки, которые ему сейчас невыгодны, не нужны и, может быть, даже опасны в материальной жизни. Но они ему необходимы на другом уровне.

И вот эта степень свободы человека, которая проявляется в душе, меня завораживала всегда. Поэтому таксист, мучающийся в «Такси-блюзе», вначале такое полуживотное, в котором мучительно, раздирая его, просыпаются человеческие чувства: дружба, любовь к музыке. Или мальчик-антисемит в «Луна-парке». Или в «Свадьбе» — это уже вообще современный князь Мышкин, который берет на себя чужого ребенка, чужой грех, который готов пойти в тюрьму, только бы сделать добро для женщины, которую он любит. Это все люди с просыпающейся — неожиданно для них — душой. Поэтому в каком-то смысле «Остров» для меня есть переход на другой уровень, на другой этап. Я на это впервые осмелился, тут нужно большое целомудрие.

— Дерзновение, можно сказать.

— В фильме «Остров» две темы. Первая – это ощущение, что Бог есть, что мы не одни в этом мире, что мы вместе и мы любимы, с одной стороны. И с другой стороны, чувство стыда, греха. Что такое грех, что такое стыд — это необъяснимо. Это две вещи, которые отличают человека от животного. И собственно говоря, в этом фильме я осмелился говорить о таких глубоких вещах.

— Вы опередили мой второй вопрос: как Вы дерзнули говорить средствами кино о подобных вещах? О таком даре Божием, как прозорливость, или о подвиге юродства? Если Ваш фильм смотреть человеку невоцерковленному, светскому, для него будет очень много странного. Для верующего человека логические связи выстроены очень четко. И отсюда естественно возникает вопрос: Вы человек воцерковленный?

— Сам я человек крещеный, православный. Честно говоря, невоцерковленный. Я иногда захожу в церковь по какому-то внутреннему порыву.

— Павел Семенович, а тогда, простите, как Вы смогли выстроить вот эти внутренние связи? Это и есть так называемая художественная интуиция, которая выводит сама на правду жизни?

— Не знаю. Я думаю, что я в принципе человек страдающий и чувствующий. Видно это или не видно... Что значит для режиссера сделать такой фильм? Это значит, что я просто стал героем фильма на это время, на эти полгода. Вот так же, как он, жил, ходил. Я спал с ним на этом угле. Я жил этой жизнью. Какие-то вещи стали для меня ясными. А о многих я и сам не понимаю, как это пришло. Но знаю, что это сжигающий огонь стыда. Хочу сказать, что я воспринимаю эти его дары прозорливости скорее как его муку. Он до такой степени сам живет в мире покаяния и страдания, чувства несовершенства своего, что, когда видит другого человека, он включается в его боль, ему открывается что-то. Он ведь не всеведущий человек. Не то что он держит в голове ход истории — он реагирует на боль, на несчастье. Он врачует любовью, он говорит любовью, он даже злится от любви. В этом смысле его дары — это как бы наказание за его жизнь. Его вот это покаяние, тачка, уголь, молитва и то, что он помогает этим людям.

— На какие источники Вы опирались, если были таковые?

— У меня огромная кипа книг, которые я читал, жития. На меня огромное впечатление произвело, когда я прочел, что Серафим Саровский молился в лесу, молился у березы. И я понял, что для него весь мир был Божиим храмом. И я вдруг понял, что у героя Мамонова есть свой остров, какой-то его красоты, намоленный. Так возник этот остров. Это не просто система островов — внутри, внутри острова спасения, которые идут один за другим. Потом для меня было внутренне очень важно, что у него есть одна иконка. Я нашел настоящую иконку, выпросил ее у бабушки. Обратили внимание? Это такая деревенская раскрашенная фотография, какие-то бумажные цветы и из фольги от конфет вокруг украшения вырезаны. Мне кажется, что у него одна только такая, детская почти какая-то иконка, потому что он непосредственно взывает к Богу и говорит с Ним. И какие-то еще вещи... Я очень робко шел. Петя всегда говорит, что это робкий фильм. Петя — он такой боевой, он воин. Когда мы были на Венецианском фестивале, он там всех пытался построить в ряды и повести немедленно креститься в православный храм, вызывая смесь восхищения и недоумения.

— Павел Семенович, были ли претенденты на эту роль, кроме Петра Мамонова? Он-то человек воцерковленный. И нельзя сказать, что он играет — он проживает свою роль.

— Я не представляю, чтобы актер смог бы это сыграть. Я, конечно, думал и снова и снова не находил. И вдруг понял, что это он, что это Петя. На РТР сомневались, не были уверены. Я сказал, что или он, или никто. Потом сняли пробы, и они увидели его, и тогда уже отпали все вопросы. Никто до меня этого не снимал: я ставлю камеру и снимаю молитву прямо лицо в лицо. Но он же не играл эту молитву. Он сам молится ежедневно, многочасно, и чувствовалось, как эта энергия, сила этой молитвы прямо входит в камеру. Но принять такое решение было необыкновенно сложно, и мы с ним боялись. И он переживал муки сомнения.

— У Вас там есть совершенно замечательный ход: три человека молятся. Они все монашествующие, они молятся в разные как бы стороны, они молятся по-разному, и результаты разные, а все очень искренни. Это очень здорово.

— Это я придумал уже на монтаже: вдруг понял, что это северное место — как храм. Услышал эти гулы: тот молится, этот молится, и все они не правы, и каждый по-своему искренен. И вот этот гул хоровой, совместной молитвы — для меня это какое-то счастливое место, у меня слезы наворачиваются. Хотя там вроде ничего не происходит.

— У Вас актриса очень точно сыграла бесноватую. Мне приходилось, как журналисту, бывать на молебне, где пятьдесят человек, и все бесноватые. Она сыграла блестяще, было даже страшно смотреть. Вы ей показывали, возили ее на отчитки?

— Знаете, когда ты ловишь какую-то правильную волну... Такое чувство было, у меня была большая сила в этот период. Потом она оставляет тебя, потом, может быть, я надеюсь, она придет снова. Но я как-то знал, как это надо. Я даже специально ездил в Лавру, чтобы присутствовать там при изгнании беса, но накануне отец Герман ушел в отпуск. Поэтому, честно говоря, на отчитке не был. Хотелось это снять просто максимально целомудренно.

— И в то же время психологически был очень точно подмечен один момент с некоторыми бесноватыми женщинами: ее движения несколько эротичны. И это связано с определенными грехами, то есть понятно, почему она могла стать бесноватой конкретно после гибели мужа.

— Я тоже считаю, что главное бесовское искушение — эротическое. Мне хочется сказать, что ее зовут Виктория Исакова, и это совершенно замечательная актриса, восходящая, мне кажется, серьезная звезда. Большая актриса. Она у меня замечательно сыграла в «Рахманинове». Я ей все время говорил, не знаю, может быть, по ощущениям: представь, что это какая-то боль, чудовищная боль в животе. Потом мы придумали этот смех, чтобы не было рычания, не было страха. Этот тревожный, ужасный, безумный смех. Мы, конечно, очень боялись с ней этой сцены. Петя очень боялся. И я даже, как вы видели, их специально разделял. Я отдельно снимал молитву и отдельно снимал ее, чтобы не совмещать... Хотелось избежать профанации. Так много было всех этих изгоняющих дьявола, наверное, сотни! Хотелось, чтобы это было настоящим, а не кукольным, как в дурных американских фильмах. Она несчастна, она в этой власти несчастна. Вы видели, как она потрясающе показала это изменение лица и эти чистые слезы? Вдруг это произошло — и не надо ничего ни говорить, ни объяснять. Как ей это удалось, я не знаю.

— Думаю, без режиссерской руки это не удалось бы. Ведь в принципе фильм снят минимальными изобразительными средствами. Но подобран такой ансамбль актерский замечательный. Сухоруков — великолепный актер, Дюжев. Но когда смотришь на Петра Мамонова — он не играет.

— Петя не играет вообще. Он вообще, наверное, и не актер. Он какая-то крупная личность, которая может быть и актером, может быть и еще не знаю кем. Вот он музыку пишет, завтра начнет, может быть, писать картины или романы. Конечно, через него передается это чувство боли, он обнажен для боли. И не только своей: он чувствует общую боль, вселенскую.

— А тема покаяния? Человек совершил преступление, и он тридцать лет жил в таком напряжении покаяния. Чтобы постоянно вздергивать себя на такое мучение — это тоже дар Божий.

— Это, конечно, да. И у него есть дар: дар к молитве, дар к самоуничижению, но в то же время мне казалось, что в нем есть эта юродивость, ему немножко стыдно говорить правду, поучать. Он иногда делает это через смех, иногда через намек. Но все эти и кидание головешек, и всякие шутки, которые он устраивает,— это все куски из реальных вещей, схваченных там, там, там.

— Житийные какие-то моменты.

— Вообще мне кажется, что форма этого фильма — это житие, это не жизнь.

— У Вас получился фильм-притча о покаянии и о всепрощении Божием. Здесь столько пластов. Хочется спросить, как на Западе приняли этот фильм. Вы ездили и в Венецию, и в Париж. Расскажите, пожалуйста.

— Вы знаете, очень хорошо. Я был удивлен. Потому что Венеция — это Венеция, это большой фестиваль, это страна большой христианской, католической культуры. Во Франции, конечно, они Бога своего убили, там была первая революция. И вот — полный зал, и не хватило билетов. Конечно, было приятно видеть эту очередь, что не все смогли войти в зал, сидели на стульях. Они знают мое имя, поэтому был какой-то интерес. Но я думаю: сейчас пойдет фильм — и побегут, и побегут, и побегут. Когда вошел после фильма — полный зал, и такие аплодисменты, и люди с мокрыми глазами.

Мне кажется, весь мир переживает некоторый духовный тупик. Просто, может быть, в России он более ярко проходит. Россия — место, где все доходит до конца, до абсурда часто. И вот в конце фильма было очень сильное чувство, что у людей как будто какой-то клапан открылся. Италия фильм купила, Греция купила, Америка вроде бы. Во Франции сейчас будут переговоры. Не думаю, что они выпустят его большим количеством копий. Но я увидел, что смотрят и плачут, плачут. Эти женщины с мокрыми глазами. Мои знакомые французы — очень ироничные люди, скорее настроенные марксистски, там они левые еще очень, во Франции. И я увидел их такими взволнованными. Я пережил там минуты счастья.

— Павел Семенович, а у Ваших коллег, отечественных профессионалов, какая реакция на фильм?

— Те, кто делает фильм — режиссеры и актеры,— они были взволнованы до слез. А критики... Может, потому, что это люди, которые живут скорее игрой ума или каким-то скандалом, а тут никакого скандала нет. Просто человек ходит с тачкой и ходит, молится и ходит. Мне кажется, то ли они не поверили, то ли в меня не поверили — не знаю. Но есть один процент людей, у которых этот фильм вызывает какую-то неожиданную злобу. Они просто бесятся.

— С духовной точки зрения это объяснимо.

— В общем, гораздо больше положительных реакций. Мне вот позвонили и сказали, что на премию «Золотой орел» мы номинированы практически по всем категориям.

— Хотелось бы затронуть еще важную тему о пиратских дисках, которые опередили прокат.

— Да, я хотел сказать об этом: пираты украли копию, причем очень качественную, которую мы делали для Венецианского фестиваля. Она с хорошим звуком, с хорошим изображением. Поэтому почти все, кто был заинтересован в этом фильме, его уже посмотрели. Но ведь теперь решается судьба не только этого фильма, но решается судьба и вообще искусства такого направления. И если вы не пойдете в кино, не сделаете этого усилия, не подниметесь и не пойдете в зал, тогда все прокатчики будут думать, что такие фильмы вообще не нужны никому. Понимаете, получается, что вот эти диски могут перекрыть и судьбу этого фильма, и судьбу многих таких фильмов. Поэтому я очень прошу: понимаете, в этом есть поддержка. Конечно, если фильм вам не понравился, то не идите — а если вы полюбили его, то тогда проголосуйте за него тем, что пойдете в кинотеатр. Нам сейчас нечего рассчитывать ни на власть имущих, ни на чудо какое-то. Мы сейчас вошли во время индивидуальных шагов и поступков, когда человек должен сделать какой-то шаг и не бояться быть перпендикулярным этому обществу, этой жизни. Для меня «Остров» был таким шагом. Поэтому я надеюсь, что вы тоже сходите посмотрите.

— Павел Семенович, в заключение скажите, в каком направлении Вы будете дальше двигаться в кино?

— Как-то получилось, что был подписан договор, а я на едином махе снял еще один фильм. Не про композитора Рахманинова, а, как бы инспирируясь его личностью, про некоторого композитора, про жизнь в эмиграции, про талант, про сомнения, про любовь. Снял его и теперь хочу сделать какую-то паузу. Мне кажется, что нужно сейчас подумать, пожить в себе. Но думаю, что направленность и стиль фильмов, бесспорно, изменились.

— В процессе работы над «Островом» изменились ли Вы как личность, как человек?

— Мне стыдно.

— Татьяна Михайловна, сейчас много говорят и пишут о фильме «Остров». Что бы Вы могли сказать?

— Фильм этот потряс меня! Поражает очень большая точность в том, как молятся люди, в том, как главный герой, Мамонов, играет, держит свой ум во аде. Умение держать ум во аде, то есть в предельной точке какой-то, и не отчаиваться — это слова, вы знаете, Силуана Афонского. А мы живем во аде. Фильм идет из крайней, пограничной ситуации, в которой мы сейчас все находимся. Потому что, я бы так сказала, мы живем во времена апокалиптики, когда человеку надо идти только узкими вратами, абсолютно узкими, никуда не отклоняясь.

Человек, убивший другого человека. А мы все убийцы, фактически мы все заповеди нарушаем каждодневно и каждосекундно. Мы живем с этой болью. В фильме он сумел передать эту боль. Я, например, должна часто выступать, рассказывать о страдании, о русских мучениках, но боль эту не передать, даже и не надо желать ее передать, потому что в Православии есть некоторая стыдливость, деликатность, апофатичность. И вот, мне кажется, актер, которого и актером не назовешь — он антиактер,— избрал юродство как стиль и как абсолютную искренность. Юродивый доходит до самой крайней болевой точки, до самого большого смирения, до невероятной тайны смирения. Он отрицает абсолютно любое свое положительное качество, любую свою роль в мире, любое свое значение. Все внешнее отрицается, он доходит до полного смирения. Он виноват во всем. Он самый большой грешник.

И вот из этого низа вдруг появляется речь, появляются жесты, появляется Мамонов, появляется этот груз, который он все время возит. «Томлю томящего мя», как говорил преподобный Серафим Саровский. И тело работает, и дух работает. Эти узкие врата надо пройти. Страшным трудом, при помощи благодати Божией. Смирение оборачивается скандалом, криками, молитвой, которая есть умный крик. В этом фильме молитва — умный крик. Молится действительно до кровавого пота, падает. Все время в молитве он выбирает между жизнью и смертью, то есть выбирает жизнь. А смерть рядом. Он умирает, и тут же воскресение происходит.

Этот умный крик, вертикаль юродства, которая отрицает все горизонтали, любой комфорт, любую адаптацию, любой компромисс и одновременно существует в этом абсолютно разложившемся, гнилом мире. И мне кажется, даже атеисты должны поразиться экзистенциальностью этого фильма. Причем показана оголенность не только самого Мамонова, который там и худой, и небритый, и грязный,— а оголенность самой земли. Уже на земле все исчезло, уже земля изуродована абсолютно, ограблена цивилизацией, нами. Такая полная аскетика. Волны, немножко земли и остров. Остров как последняя точка, как бесконечно малые иконы. Остров как икона всей Вселенной. Потому что Бог смотрит на нас, и чем больше Бог, тем меньше мы. Обратная перспектива. Не знаю, так ли режиссер об этом думал, но фактически ему удалось создать обратную перспективу. И само даже название «Остров» говорит об обратной перспективе, потому что мы живем в океане, и этот остров есть концентрация всего океана, защита и одновременно место самое гибельное в этом океане, самое беззащитное.

Простота поражает. Я почему сказала, что Мамонов антиактер? Потому что актерство — это все-таки какое-то раздвоение личности. Человек, в каком бы настроении он ни был, играет другое настроение. И всегда есть Я и моя роль, и тщеславие и нарциссизм, и сцена и зритель. Здесь абсолютно ничего этого нет. Здесь ему удалось быть искренним, что очень трудно, потому что искренность — это глубочайшая вещь. Недаром она так ценится во всех религиях мира.

«Возлюби ближнего твоего» — это значит «возлюби искреннего твоего». Это вторая заповедь. То есть это Любовь. Любовь и искренность совпадают. Так же Иисусова молитва — это тоже полная искренность. Потому что, как вы знаете, даже механизм молитвы — избавляться от всех сложных образов, каких-то приражений, каких-то фантазий, каких-то мечтаний, прийти к абсолютной простоте. И у святых отцов, и в практике любого аскета Бог абсолютно прост. Молитва есть диалог с Богом. Но она должна быть абсолютно проста. Это опять же чистая вертикаль, которая в фильме присутствует.

Мне очень понравился этот фильм. Я когда смотрела, то думала, что мне надо еще раз пять пересмотреть.

— Особенность фильма: чем больше смотришь, тем больше он нравится.

— Да, там такие есть моменты: эти всякие сапожки, которые он сжигает, и стихия огня, и это одеяло. И все остальные герои очень интересны. Изгнание беса. Это почти невозможно тоже показать. Знаменитый на Западе фильм«Экзорцист» совершенно неадекватен. Меня всегда раздражал этот фильм. Я должна на Западе часто говорить, что у нас в монастырях есть отчитки, но западные люди этого не понимают, потому что все видели этот фильм и это их пугает, потому что показано неправильно, не так. А здесь в фильме вдруг удалось показать. В Германии, например, запретили экзорцизм. Там был случай с экзорцистом, которого я лично знаю: он изгнал бесов из девушки Луизы, и она умерла. Поэтому там на официальном уровне запретили любой экзорцизм. А там очень много бесноватых. Мне отец Адриан из Печор говорил, что их количество растет безумно, и на Западе, и здесь. И эти бедные люди не знают куда, и как, и что. В фильме это, мне кажется, довольно точно сделано. Фильм наверняка идет в Германии. Он будет там вообще духовной революцией.

— Впервые кинематограф заговорил о таких вещах, как покаяние. Как можно показать покаяние? А они смогли это, даже не будучи людьми воцерковленными, вот что поразительно!

— Да, это непоказуемо, если уж даже добродетель непоказуема.

— Один выдающийся режиссер сказал, что добродетель неиграбельна. Ее невозможно сыграть, если в тебе ее нет.

— Даже если она в тебе есть. Здесь Дух Святой, может быть, присутствовал, и какое-то благословение, чья-то молитва помогала. Человек это все не может так просто создать. Даже очень умные люди, делая сто лет подряд этот фильм, не могли бы этого сделать. Даже мой маленький опыт: когда я рассказываю о смирении, покаянии и чувствую, что немножко не так произнесла слово, как-то не так, с какой-то инерцией, с какой-то ленивостью, без трепета — и все! Во-первых, люди тебя не услышат или, напротив, услышат и скажут: «О, врет!» — и вообще не поймут. В этом большой риск. И чем выше человек стоит, тем больше он рискует.

Естественно, бесы не будут заниматься теми, кто уже находится в их руках полностью и целиком. Они обступают монастыри и ловят в пустынях. Поэтому давайте будем молиться, и спаси Господь и режиссера, и всех, кто участвовал в этом фильме.