Мама — справа

В ранней юности, лет в двенадцать-тринадцать, у меня с мамой состоялся один очень душевный разговор. Шли шестидесятые годы теперь уже прошлого века, было лето. Мама что-то шила, сидя за столом у окна. Я тихонечко подсела к ней и невольно обратила внимание на ее гладко зачесанные на прямой пробор волосы. А тогда почти все делали химическую завивку и ходили кудрявые.

«Мам, давай я тебе прическу сделаю, хорошую»,— обратилась я к ней и, не дождавшись ответа, схватила расческу и стала осторожно расплетать ее косичку. Расчесав волосы, я высоко подняла их на затылке и крепко обвила резинкой. Мама сидела молча, отдав свою голову мне на растерзание. Соорудив красивый небольшой пучок, я закрепила его шпильками. Отойдя чуть в сторону, залюбовалась своей работой и ласково сказала: «Смотри, какая ты красивая стала, на учительницу похожа, ходи так всегда». Но она ответила мне с каким-то сожалением: «Да ни к чему это теперь. Вот у нас в деревне все девушки косу носили, а когда замуж выходили, то две заплетали».

«Мам, расскажи, как ты раньше жила, когда молодая была?» — с искренним любопытством спросила я. «Ох, хорошо жили,— улыбаясь, ответила она.— Весело было до колхозов в деревне, потом плохо — налоги задавили. Фамилия наша известная была: Шкурины славились, и в других деревнях знавали нас! Деревня наша — Чернава, что под Рязанью. Жили в простой избе, полы были земляные — земля наша не богата лесами. Во дворе — скотинка: коровка, овечки, поросеночек, куры, гуси. Теленочка, когда коровка отелится, в холодную пору держали в избе, пока не окрепнет. Вот так и жили. Отец мой, Игнат, был вдовцом и старше мамы намного, а она была сиротой и вышла за него лет семнадцати. Отец носил широкую, окладистую бороду и был смирный, а мама была строгая. Однажды в соседней деревне свадьбу играли, и он там крепко подвыпил. У нас в деревне никто не пьянствовал, я такой страсти никогда не видала. Был один какой-то, и то из дальней-дальней деревни. Конечно, выпивали мужики, но знали меру. У подружки моей, Доши, отец любил выпить. И вот она, чтобы никто не видел, дожидалась, когда стемнеет, и тащила его на себе домой через весь лес. Да, так отцу моему была уж потом трепка — целую неделю войти в избу не мог, выскакивал как ошпаренный, так сильно бранила его мама».

Я весело рассмеялась, вспомнив бабушку. Нам тоже от нее доставалось, когда мы не слушались. Но она была справедливая и верила в Бога. Мама на большие праздники возила ее в церковь, иногда они и меня брали с собой.

«В пост она строго постилась и нас заставляла,— продолжала мама свой рассказ.— Бывало, сидим на печке и просим: мам, дай ветчинки, дай ветчинки. Ни за что не даст. Но зато на Пасху объедались, потом животами мучились. Отец на Пасху ходил в церковь. После службы зайдет на кладбище, помянет родственников и только потом идет домой. Дома все было готово, мы сидели нарядные, дожидались его. Стол ломился от еды, чего только не было: яйца крашеные, куличи, курочку запекали прямо в индейку, пироги всякие. И конечно, ветчина с широкими прожилочками. Для отца мама доставала из сундука четвертинку водки, запечатанную сургучом, а нам разрешалось винца сладкого немножко. Разговлялись. Девка я была красивая, здоровая как конь. Думала, век мне сносу не будет».

И правда, лицо у мамы было белое, чистое, щечки розовые, даже завидно. А волосы тонкие, черные как смоль, блестели как шелк. Только чуть скуластенькая, мой папка иногда называл ее монголкой. Говорила она просто, но никогда плохими словами не ругалась. Мне очень запомнилось одно ее письмо к брату Васеньке в деревню. Я хотя и смеялась громко над ошибками — ведь ни одной запятой не было,— но заметила, что речь ручейком лилась.

«В сельской школе было всего три класса, больше я нигде не училась. Нас, девушек, часто из деревень вербовали на торфяные работы. Там хорошо кормили и деньги платили. Мои подружки любили вечером после работы пить чай с сахаром, а я свой сахарок в узелок собирала для мамы, а та уже прятала его в сундук. На заработанные деньги я старалась справить себе хорошее приданое. У меня было два сундука приданого: две «дубки» (овечьи полушубки), одна крашеная коричневая, другая — белая, две пары валенок с калошами, шаль вязаная и шали шелковые турецкие, понева, костюм атласный вишневый, юбка до пят с «лосками» — огнем горела, рубахи, вышитые полотенца, чулки вязаные в полоску и ботиночки кожаные. А ситцу и миткаля — рулонами. А еще у меня была баночка белого крема, румяна и пудра. Во время войны пришлось многие вещи продать: голодали очень. Спасла нас коровушка-кормилица. От немца мы ее в лесу прятали».

Некоторые вещи сохранились еще в моем детстве. Помню черное платье шелковое с пышными рукавами: много пуговичек на груди и манжетах, а по линии вытачек вышивка крестом — и необыкновенной красоты зеленый шарф тонкой шерсти с малиновой каемочкой по бокам, метра четыре длиной, по краям с полметра витиеватой вышивки разноцветной шелковой ниткой, а заканчивался он бахромой. Я видела похожий в книге по истории русского костюма, но мамин был красивее.

«Девушками мы устраивали посиделки. Сходились в избе у одинокой старушки, брали с собой работу и чем посветить (керосин или свечи). Собираясь, я первым делом чисто умою лицо, а потом начинаю наряжаться: достану рубаху, поневу, потом украшаю шею бусами — много было бус. Лицо помажу белым кремом и немного подрумяню щеки и подбородок, а уж после попудрюсь». «Подбородок-то зачем?» — спрашиваю. «Так положено было. А губы не красили. После всего покрывала голову шелковой шалью. Некоторые мои подружки еще украшали себя «пушками» — такие помпончики из пуха у висков. На ноги натягивала чулочки в полоску и надевала ботиночки.

В избе рассаживались вдоль стены по лавкам и принимались за работу. Сидели долго, старались друг перед дружкой как можно больше наработать. Ребята еще не приходили. Но вот издалека слышатся звуки гармошки. Мы скорее бросаем работу. Подойдя к избе, ребята сразу не заходили в дом, а стучались в окошечко и просили разрешения войти. Войдя в дом, сразу тоже не садились, а спрашивали разрешения. Речь они украшали веселыми прибаутками. Мы смеялись, приглашая их присесть. Ребята усаживались по лавкам. Потом старший, который всем руководил, по обычаю спрашивал, не хотят ли девушки потанцевать. Мы, конечно, соглашались. Тогда он выходил на середину, в руках у него была палочка, украшенная цветами и лентами. Стукнув ею об пол, он объявлял танец. Парни подходили к девушкам, брали их за руки, и все парами вставали в круг».

«Мам, покажи, как вы танцевали»,— не отставала я. Не помню, чтобы она когда-нибудь пела или плясала: жизнь у мамы была нелегкая — четверо детей и все время в работе. А тут, что ж вы думаете? Не спеша встала она из-за стола, вышла на середину комнаты, вся выпрямилась в струнку, голову повернула чуть влево, слегка приподняла подбородок, а правую руку немного отвела в сторону и кисть зажала в кулачок. «А руку-то зачем так?» — спросила я. «А в руке платочек должен быть», — ответила мама. Стала она притопывать, каблучками постукивать — и посыпалась четкая дробь. Легонько пошла вперед, затем — спиной — назад, взмахнув рукой, описала несколько восьмерок и резко остановилась. У меня даже дух перехватило, как же красиво получилось. Разве можно было сравнить это с теми пьяными плясками под гармошку и похабными частушками, которые я часто наблюдала у нас во дворе?

Мне посчастливилось (немного отвлекусь от своего рассказа) побывать на одном концерте русской народной песни. Там выступал детский фольклорный ансамбль с пением и танцами. Меня поразил тот же почерк в танцах: сдержанность в движениях, непосредственность и простота. Они не выступали, то есть не рисовались, танцуя, они в этом жили, радуясь. Очевидно, все это из самих глубин русской души самой природой, самим Богом преобразовано!

«После танцев расходились так,— продолжала мама.— Подходит ко мне парень и говорит: «Оля, тебя Андрюша хочет проводить. Ты согласная?» Я киваю головой и говорю: «Согласная». — «Ну иди, он тебя на крылечке ждет». Выхожу я на крылечко, он уже там стоит. И пошли мы с ним не спеша по дорожке вдоль деревни. Он одет в темный костюм, в сапогах, на голове кепка, а я — как матрешка наряжена. Идем строго, он ко мне пальцем не прикоснется. У калитки немного постоим и распрощаемся».

Воспоминания развеселили ее, она улыбалась. Но тут же погрустнела и, вздохнув, тихо проговорила: «Поубивало всех наших женихов на войне. Как началась война, через два месяца пошли похоронки. Пришел немец и к нам в деревню. Хлебом и солью встречали его некоторые наши деревенские. Мы с мамой в это время жили у старшей сестры Анютки с ее четырьмя детьми. Муж ее был на фронте. Когда немецкий офицер и несколько солдат вошли к нам в дом, я стояла у печки. Мама специально закутала мне голову рваным платком, одела в какое-то тряпье, а лицо намазала сажей. Дети сидели за столом, а мама стояла рядом. На столе был горшок с вареной картошкой в мундире, и мама пригласила немцев к столу. Но офицер отказался, показывая пальцем на детей: мол, корми их. Забрал с икон вышитые полотенца и спросил, нет ли еще. Мама сказала, что больше ничего нет, и они ушли. А сундуки с одеждой мы спрятали — закопали в огороде. «Какой странный немец,— подумала я тогда,— позарился на простые полотенца». Немцы расстреляли одного парнишку за поджог. Когда пришли наши, стали допытываться, кто магазин растащил. Нам мама и близко не разрешала подходить к магазину. А тащили все: кто мешок с крупой, кто стул. Потом обратно вернули все награбленное. Предателей расстреливали на месте, а остальных забрали и отправили кого куда».

«Мам, а за отца ты как замуж вышла?» — «Они с моим братом Васей вместе возвращались с фронта, вот Вася меня и сосватал. Ох, как мама меня уговаривала не выходить за него: он был намного моложе. «Стыда в том нет, что в девках осталась, вон — вся деревня сидит»,— говорила мать. Пришли ребята с фронта больше все больные да калеки и стали средь нас перебирать, брать в жены девок помоложе. А я гордая была, уступать не хотела, не послушалась да и вышла. Свадьбу справляли три дня. После свадьбы я целую неделю меняла наряды: сначала самое лучшее, а потом попроще. Я не хвасталась, так уж положено было у нас в деревне».

На фронт отца забрали — ему еще полных восемнадцати лет не было. Воевал он три года, дошел до Праги, был ранен в голову. Наверное, маме было трудно устоять: отец мой был симпатичный. Помню, когда я еще была совсем маленькой, у нас в комнате на стене висели портреты вождей — Ленина, Сталина — и большие фотографии моих родителей. Я смотрела на эти портреты и думала: «А папка мой красивее всех». Он был в костюме, в рубашке с воротником, с галстуком (потом я узнала, что галстук ему подрисовали), а из кармашка пиджака торчала авторучка.

Разные они были, конечно, с отцом. Отец — совсем другого поколения, любил учиться, закончил после войны вечернюю школу, поступил в техникум заочно. Но закончить не смог: семья росла, трудно уже было. Был способный, учился хорошо. Всю жизнь проработал столяром. А мама — простая деревенская девушка.

...Прошло много лет, мамы уже нет в живых, у меня самой взрослая дочь. И как же дороги мне сейчас эти воспоминания. Горько плачу я: сколько обид и скорбей причинила я ей. Как же надо слушаться своих родителей, чтобы потом не плакать! Села бы я сейчас у ее ног, прижалась бы к ней, и несказанная теплота согрела бы нас и наши сердца, и простила бы она меня.

Мама любила всякие цветочки и часто приносила их с работы домой. Это были большие букеты пышной сирени, душистой черемухи и жасмина или огненная рябина в осенних листьях. А еще маленькие букетики из полевых ромашек с колокольчиками, из анютиных глазок с клумбы. Она ставила их на стол в банку или в вазочку — украшала наше скромное жилище. Под Новый год — пушистые ветки сосны или лапки ели. В память о маме мне всегда хотелось сделать что-то доброе. Задумала я купить домик в деревне, чтобы ко мне приезжала в гости какая-нибудь одинокая, скорбная душа, и там за самоваром, занимаясь нехитрым рукоделием, вели бы мы тихие беседы, отдыхая душою.

«Господь и намерение целует», — говорили святые отцы. Я все-таки купила себе избушку-развалюшку на берегу речки. Под домом — родник, кругом поля, леса... Одна беда — вымирает наша русская деревня, пьянство и воровство кругом. Той далекой, с ее обычаями и жизненным укладом, давно уже нет, а возродить — возможно ли? Нет корней. Смотрю я на заброшенные дома: стоят они, покосившись, в густой некошеной траве, сиротливо смотрят пустыми окнами. Заглянув в один из таких домов, увидала я забытые старые вещи: вот лукошко рваное, а вот веретенышко и челночок, портфель и чернильница — с такими я сама ходила в первый класс, бидончик молочный. В другом доме на чердаке нашла порыжевший портрет Иоанна Кронштадтского... Из этих старых вещей образовался у меня маленький музейчик, украшением которого стала старенькая прялочка.

В один из тихих летних вечеров спустилась я к речке. Присев на бережок, залюбовалась окружающей меня природой. Вдали виднелись огромные леса, за речкой еще некошеные поля. От луны речка вся переливалась серебром. Темно-синее небо усыпано миллиардами сверкающих звезд, будто бриллиантами. От земли исходило тепло, согревая меня словно одеялом. Хорошо было так сидеть в одиночестве. Чудно пахло душистыми травами. Я глубоко вдохнула этот чистый воздух и невольно запела: «Ой, да как на зорьке на зорюшке, на утренней на зоре во поле — туман. Туман белой пеленой лежит, расстилается. Болит сердце. Болит ретиво мое». И унес ветерок мою грустную песню туда, за речку, в дали дальние.

Посидев так еще, не спеша пошла вверх по тропинке к своему домику. Было немного грустно. Накинув шаль на плечи, я подошла к иконе и засветила лампадку. «Господи, молю Тебя, сохрани наши деревни от разорения, воздвигни церкви белые заново, и зародится в них жизнь во славу Твою!»

Еще хочется мне сказать молитвенными словами Патриарха Тихона: «Господи, восполни землю нашу русскую, когда-то обильную, текущую медом и млеком, а ныне оскудевшую. Спасите, угодники Божии, своим предстательством перед престолом Божиим верных рабов ваших, уповающих на вас и прибегающих под кров ваш святый».