Когда практически уже прожита жизнь, кончаются мечты и начинаются воспоминания, наступает мемуарный этап. Не стал исключением и я. Сел за письменный стол и написал этот документальный рассказ о своей первой учительнице, учившей меня всего два года, но преподавшей удивительные уроки на всю жизнь. Мои воспоминания — о двух конкретных днях сентября 1953 года, когда пошел я в первый класс.

Произошло это в удаленном от центральных земель небольшом северном городе Ухте, стоящем на берегу таежной реки с таким же названием, в самом центре республики Коми. В то время город был главным в управлении Ухтапечлага и его окружала масса поселков, которые назывались ОЛПами, то есть — отдельными лагерными пунктами. В этот дивный и красивейший край, ставший моей родиной, отца отправили под конвоем на десять лет в 1938 году. Однако в сорок первом его освободили, что по тем временам было настоящим чудом и требует отдельного рассказа. К нему приехала моя мама, похоронив без отца самую младшую из трех дочерей, умершую от дифтерита в прифронтовой деревне на Тверской земле. Приехала с двумя оставшимися в живых девочками, а уже в сорок шестом году родился и я.

Жили мы в достаточно капитальном, рубленом бараке. Он имел коридор длиной около восьмидесяти метров, расположенный точно по оси север—юг и заканчивавшийся с каждого торца высоким крыльцом со ступеньками. Входные двери часто не закрывались, и в коридоре всегда царил страшенный сквозняк. По этой причине нам, детям, запрещалось в нем играть. Слева и справа от коридора находились квартиры разной величины, вход в которые шел через темную кухню. В кухнях стояли печи для готовки еды и одновременно обогрева комнат. У нас была большая, то есть двухкомнатная, квартира. Из главной комнаты можно было пройти в еще одну, где была своя печь. Возле нее и стояла моя детская кроватка. Каждое утро зимой я просыпался от звука сваливаемых у печи поленьев, которые отец перед уходом на работу приносил из сарая. Затем, пока печь не разгорится, мой нос улавливал запах дыма, выбивавшийся из-за ее дверцы. С тех пор всю жизнь, где бы я ни находился, где бы ни приходилось растапливать печь, память высвечивает эту картинку из далекого и безмятежного детства.

У каждой квартиры под окном был свой большой огород, а у многих, в том числе и у нас, стояли свинарники с хрюшками, которых выращивали, чтобы забить перед Новым годом. Когда мне было четыре или пять лет, отец смастерил для меня небольшую деревянную лопату, и зимой моей обязанностью стала ежедневная расчистка от снега тропинки, ведущей от калитки огорода до барака и входа в свинарник. Чем ближе к стене — тем сугроб выше. Иногда он равнялся двум моим ростам. Но мне очень нравилась эта работа, и я до сих пор люблю расчищать снег, естественно, когда он пушист, легок и чист, как снег моего северного детства.

В начале пятидесятых в деревянной в основном Ухте уже начиналось кирпичное строительство, и велось оно под руководством качественных и грамотных архитекторов, привезенных под тем же конвоем из Москвы и Ленинграда. И до сих пор жилые комплексы тех лет являют собой наиболее привлекательные уголки города.

Примерно в это же время рядом с нашим бараком подвырубили сосновый бор и начали строить школу. В городе уже была одна школа, тоже рубленая, двухэтажная, большая, но детей тогда рождалось много, и в старом здании стало тесно. Строили школу заключенные. Прямо у нас, во дворе барака, поставили вышки для охранников (мы их звали стрелками) и высокий глухой забор с колючей проволокой. Все свое детство я был убежден, что строительством должны заниматься только заключенные. Их каждое утро провозил "воронок", который останавливался перед воротами строительной зоны. Под присмотром вохровцев с винтовками начинали пересчитывать людей и запускать их в зону. По вечерам процесс происходил в обратном порядке. Если что-то не сходилось в счете, всех выгоняли обратно и пересчет начинался снова. Мы, малышня, обычно бывали зрителями.

Вокруг забора тянулась так называемая запретная зона, обнесенная колючей проволокой. Ходить по ней запрещалось и, если кто-то из прохожих по забывчивости или обходя слишком глубокую лужу залезал в зону, стрелки на вышках стреляли из своих винтовок в воздух. Я, маленький, очень боялся этих выстрелов. Ребята постарше знали мои страхи и часто специально забегали в "запретку", провоцируя охранника на выстрел, что им, как правило, и удавалось. Это было детское развлечение.

Школу построили быстро и очень качественно. Кирпичная, оштукатуренная, двухэтажная, она предстала перед нами, когда сняли забор. Это был первый дом в нашей округе, куда подвели все инженерные коммуникации. Копали траншеи и клали трубы тоже зэки, но уже за пределами зоны, просто со стрелками по обоим концам траншеи. Мне разрешалось приходить к ним и даже спускаться на дно. Запомнился дяденька — бригадир из зэков. Он брал меня за руку и вел вдоль траншеи, где трудились его собратья по несчастью. Кто-то гладил меня по головке, кто-то дарил самодельные игрушки из дерева: то вертушку, то кораблик. Как я понял уже много позже, это было связано с воспоминаниями о своих, оставленных на воле, детишках.

И вот школа открыта. Она тут же стала центром всех наших интересов, а ее двор, который начинался метрах в четырех от нашего крыльца,— местом всяческих детских игр.

С какой завистью я смотрел на ребят, которые уже учились. Мне так хотелось в школу! В соседнем бараке жил мой товарищ, на год старше меня. Я приходил к нему и наблюдал с восторгом, как он делает уроки, как макает перо № 11 в "непроливашку" (были такие чернильницы) и красиво выводит буквы и цифры в своих тетрадях. В шесть лет родители научили меня читать и считать, и дома мы с мамой играли в школу.

Но вот наконец наступил 1953 год. Я хорошо помню поздний августовский вечер, когда мама пришла с родительского собрания: собирали родителей будущих первоклашек. Лицо мамы просто сияло. "Ну и повезло тебе, Сережа! У тебя будет такая учительница! Просто какое-то чудо!" Это был не педагогический жест, а абсолютно подлинный восторг и восхищение много повидавшей на своем веку русской крестьянки с четырьмя классами образования, пережившей раскулачивание, два ареста мужа, смерть семилетней дочери, войну и многое другое, чего и не перечислить. Моя мама, впервые увидевшая мою будущую учительницу, абсолютно безошибочно вынесла свой вердикт.

Первого сентября я, остриженный наголо по тогдашним гигиеническим требованиям, в коротеньких штанишках на бретельках, сшитых специально для школы, чулках и начищенных ботинках, с портфелем пришел на школьный двор в уже совершенно новом качестве. То благоговение, которое я тогда испытал, можно сопоставить только с другим сентябрем, наступившим через десять лет, когда я в качестве студента вошел в дверь Московского архитектурного института. Перед школьным крыльцом с двумя огромными бетонными шарами я впервые увидел ее — мою учительницу Ирину Григорьевну Шимбиреву. Она стояла, возглавляя построение первого класса "Б". Меня поставили в строй, и я начал разглядывать ту, о которой накануне слушал восторженный мамин рассказ. Это была красивая крупная женщина с очень улыбчивым лицом. Мы уже знали, что она с мужем только что приехала из Воронежа по распределению. Значит, мы — первые ее ученики.

Линейка окончилась. Ирина Григорьевна взяла кого-то за руку и повела нас в класс. Хорошо помню ощущения этого первого дня. Наряду со стремлением к школе во мне жил и абсолютно животный страх перед ней — вполне объяснимый страх перед всем неизвестным. Но когда Ирина Григорьевна заговорила о правилах поведения в классе: как вставать, как поднимать руку, куда что класть,— страх начал исчезать. Оказывается, учительница такая же добрая, как мама, и, может быть, и я научусь писать так же красиво в тетради, как и мой товарищ из соседнего барака. Под конец занятий, состоявших из одного урока, нам было задано первое домашнее задание: мы должны были приготовить и принести с собой десять палочек для обучения счету.

Домой я летел. Я был счастлив. Пообедав, тут же достал перочинный ножичек, подаренный незадолго до этого отцом, и пошел во двор — выполнять задание: наломал сухих березовых веток и, усевшись на завалинку, принялся их остругивать. Я очень старался и трудился почти до самого ужина, благо погода стояла хорошая и затяжных дождей, обычных для наших мест в сентябре, не было.

Второго сентября занятия начались с того, что Ирина Григорьевна попросила всех достать и положить на края парт счетные палочки. Я достал свои, положил и оглянулся на соседей. Вероятно, никогда в жизни, ни до ни после, я не испытывал такого откровенного стыда. Помню, что я своей красной физиономией просто улегся на парту. Перед каждым учеником аккуратненько лежали по десять палочек, полученных из разрезанных пополам карандашей, и только рядом со мной — мини-поленница корявых березовых "дров". Я готов был исчезнуть, раствориться.

Я закрыл голову руками и вдруг увидел рядом со своей партой зеленое платье учительницы. Она подошла ко мне, взяла мои "дрова", высоко подняла их над головой и громко сказала: "Ребята, посмотрите, какие замечательные палочки сделал Сережа Кузнецов!"

За несколько секунд доброе и чуткое сердце Ирины Григорьевны раскрыло перед ней всю картину происходящего. Она увидела мое старание и мой безутешный стыд за корявую неумелость, оценила, что делал я сам, а не родители. Ее реакция — это то, чему нельзя научить, то, что называется педагогическим даром, что представляет ценность абсолютную и, к сожалению, у нас мало ценимую. Это Божий дар любви. Любви к детям и профессии.

Подлинное понимание и оценка пришли, конечно, позже, но тогда поступок учительницы потряс меня, семилетнего мальчика, и мое сердце наполнилось ответной любовью и благодарностью. И когда через два года, отработав положенное по распределению, Ирина Григорьевна вернулась в свой родной Воронеж, где у нее оставались родители, расставание для меня стало маленькой трагедией. Около года я писал ей письма, она мне отвечала. Потом переписка прекратилась...

Уже став взрослым и занимаясь проблемой детской психологии, я узнал о таком психологическом феномене, когда для учеников начальной школы авторитет и значимость учителя бывает выше авторитета родителей. Вспоминая себя, готов с этим согласиться. Именно потому и сияло лицо моей мамы в тот август, что она почувствовала надежность рук и сердца, которым вручала своего "поскребыша".

От тех лет сохранилась фотография, сделанная мужем Ирины Григорьевны. Она стоит во дворе нашей школы, обняв трех своих лучших учеников (и меня в их числе),— молодая, красивая, любимая.