Известный путешественник, писатель, художник Федор Филиппович Конюхов вырос на Азовском море и с детства мечтал о приключениях. Научился плавать и нырять, ходить на шлюпке — на веслах и под парусом. Поступил в Одесское мореходное, потом — в Ленинградское полярное училище, получил специальности штурмана-навигатора и судового механика. Окончил Ленинградскую семинарию. Во дворе своей мастерской в Замоскворечье построил часовню святителю Николаю Чудотворцу в память об отважных моряках и путешественниках. Пока это интервью готовили к печати, Федор Конюхов установил новый рекорд — пересек Гренландию на собачьей упряжке, преодолев 800 километров за 15 суток и 22 часа (прежний рекорд составлял 19 суток). До похода по Гренландии Конюхов провел в полярных экспедициях более 350 дней, трижды ходил к Северному полюсу и один раз к Южному, а также участвовал в самой длительной гонке на собачьих упряжках, проходившей на Аляске.

—Скажите, пожалуйста, Федор Филиппович, в какой момент вы поняли, что ваши детские мечты реально могут воплотиться? Ведь в советское время это трудно было представить.

—Говорят, когда человек рождается, Господь Бог на каждого указывает перстом. В переводе на светский язык: каждому дается талант. А кто не верует, говорит: судьба. Но это одно и то же, судьба не может быть без Господа Бога, независимо от того, в какой стране человек живет и при какой власти. Если дано жить сейчас, а родиться в 1951 году, при советской власти,— значит, так Богу было угодно. И если мне дан талант путешествовать, совершать экспедиции — значит, это было в то самое время, когда нужно. Когда я маленьким пошел в экспедицию на верблюдах, то думал, что поздно родился: родись я триста лет назад, был бы погонщиком верблюдов. А когда я прошел по Великому шелковому пути, то понял, что триста лет не играют роли — те же самые пески, те же самые верблюды, так же они идут... Я родился при советской власти и путешествую сейчас. Я считаю, что это мое предназначение, и я его выполняю.

—Кто вам интересен из ярких личностей?

—В детстве, конечно, Георгий Яковлевич Седов, Иван Дмитриевич Папанин, Валерий Чкалов. А когда начал читать — Роберт Пири, Амундсен, Скотт, Нансен, Фридрих Кук, который ходил к Северному полюсу, и Джеймс Кук, который ходил на яхте вокруг света. Это были и сейчас остались мои герои.

—Верующим вы были с детства?

—Да, потому что я родился в верующей семье, я с верою родился. В школе, когда учительница литературы запрещала мне носить крестик, я ей всегда говорил: "Мария Васильевна, вот вы нам читаете Пушкина, говорите, чтобы мы любили Пушкина, а он был верующий. Достоевский был верующий, Гоголь был верующий. Даже Лев Николаевич Толстой был верующий, только в конце отрекся от веры. А в молодости — есть его записи — он тянулся к вере, тянулся к Богу". Учительница меня выгоняла из класса и говорила: "Федя, не дерзи". А я выходил и думал: "Мария Васильевна — хорошая учительница, но она же не выше Лермонтова, не выше Гоголя, Достоевского". Другая учительница начинает на уроке физики говорить, что Бога нет, я раз — руку тяну: "А вот Эйнштейн говорил, что он может физически доказать присутствие Господа Бога. Он еще сказал, что ни одного дня не прожил без Бога. И Ломоносов был верующий". На уроке химии говорили о Менделееве — а он был верующий и тоже говорил: "Я могу доказать химическим путем присутствие Господа Бога". Всегда у меня были эти вехи: Менделеев, Ломоносов, Пушкин, Достоевский. Георгий Яковлевич Седов был верующий человек, все путешественники были верующие. И я знал, что я же не выше их. И Мария Васильевна или учительница Зоя Ивановна не выше их. Ну, а потом, когда я уже экспедиции совершал, был в одиночном плавании, там, конечно, уже другие понятия, другое присутствие Господа Бога.

—Когда читаешь ваши книги, дневники, думаешь: то, что у других путешественников бывало как вызов, как гордость — "я могу!",— у вас, наоборот, это познание Бога и своих возможностей как творения Божия. Это в ваших дневниках очень чувствуется.

—Дневники я стал вести уже в возрасте. А вот книги, которые писал в юности, никто не публикует, всегда говорят: "Давай о последней твоей экспедиции".

Когда идешь в экспедицию, то ставишь ряд творческих задач. Я как художник собираю творческий материал для картин. Как писатель — я член Союза писателей России — собираю творческий материал для книг, документальных и художественных. Как спортсмен — я заслуженный мастер спорта во многих видах — ставлю какие-то спортивные задачи. Если финансируется научная экспедиция, значит, что-то делаешь для науки. Как человек православный ты хочешь раскрыть духовную сторону, что-то познать. Человек не может быть ограничен чем-то одним.

Сейчас в экспедиции я больше уделяю внимания духовности. Мне интересно наблюдать за природой — а все это создано Господом Богом. Земной шар большой, и я нигде не нашел, чтобы было некрасиво. Красива пустыня, красивы полярные страны, океаны, озера, болота, джунгли, леса, тайга, степи — все Господь Бог создал красиво. Нет на земном шаре некрасивых мест и нет плохих людей. Все люди — это творения Господа Бога, все красивы и все достойны жить. Если идут войны, то они из-за политики идут, за нефть, за деньги, за материальное. А подводят, как будто на почве религии. Все это вранье. И сейчас Израиль воюет с Палестиной — что они, из-за религии воюют? Да нет, за земли, за политику. Если в Чечне идут войны — что это, из-за религии? Да нет, конечно. Даже взять Крестовые походы: сперва крестоносцы, может, и шли освобождать Гроб Господень, а дальше только под этим именем — за землями и за богатством, за золотом.

—Федор Филиппович, вы осуществляете такие масштабные и необычные замыслы. Наверное, на подготовку к каждой экспедиции уходят годы?

—Вот рядом с моей мастерской стоит часовенка в память о погибших путешественниках, моих друзьях, которых пять человек погибли. И это очень поучительно. Ко мне приходят и говорят: "Мы так же хотим путешествовать, хотим подниматься на Эверест". А я отвечаю: "Вы подсчитайте: прежде чем путешествовать, вы должны хорошо подготовиться физически, духовно, материально, тогда идти с экспедицией". У меня все экспедиции очень подолгу готовятся. На Северный полюс готовился тридцать лет, на Эверест — девятнадцать, на яхте вокруг света готовился девятнадцать лет. Чтобы на весельной лодке перейти через Атлантический океан — все тридцать шесть лет. На Южный полюс — пять. Вчера только был у меня молодой парень, говорит: "Федор, я знаю, вы собираетесь по Амазонке сплавляться от самого верховья, от озера Титикака, до Атлантического океана на плоту. Я хочу с вами". Я говорю: "Да, готовлюсь, и будет у меня такая экспедиция, будет команда. Когда? Через пять лет". Он говорит: "У-у, через пять лет...— Согнулся, расстроился и пошел.— Ну, тогда я приду через пять лет". И я понял, что этот человек не сможет, потому что он думал: сегодня придет — завтра поедет.

Пишут в газете: вот Федор Конюхов ни с того ни с сего поднялся на Эверест. Читаю, думаю: да я поднимался на пик Коммунизма, я девятнадцать лет занимал­ся скалолазанием. Потом пишут: Федор Конюхов ни с того ни с сего взял и обошел на яхте вокруг света без остановки. Я с 1972 года занимался парусным спортом, прошел девятнадцать тысяч миль морских, то есть океанских. Я ходил по пути Витуса Беринга и только в 1990 году пошел вокруг света. Когда я пришел в 1972 году в яхт-клуб, то сказал, что буду готовиться для одиночного кругосветного плавания. Надо мной все смеялись: куда ты пойдешь, как ты пойдешь?! А пришло время — я пошел.

—Федор Филиппович, вам лучше, когда вы один или в команде?

—Это разные задачи. Я люблю и в одиночку ходить, и с командой. Но, как православный человек, с командой всегда побаиваюсь ходить, потому что, когда подвергаешь свою жизнь опасности — это одно, а когда жизнь других — это уже другое. Это ответственность и, можно сказать, грех. Кем бы они ни были, они все равно выполняют то, что я задумал. Даже если маршруты их, а я иду участвовать на своей яхте, все-таки экспедиции эти мои, и ответственность моя, и мой опыт.

Часто меня просят: расскажите что-то самое опасное, самое тяжелое или самое смешное. Как я могу рассказать, когда было под пятьдесят экспедиций? Всякие случаи бывали. Как можно обойти вокруг света без испытаний или без риска? Если ты обошел вокруг света без остановки, ясно, что там были испытания человеческих возможностей.

—К вам тянутся самые разные люди, иногда даже просто из любопытства. Наверное, бывает и тяжело. Скажите, с кем вы хорошо себя чувствуете?

—Я всегда с людьми хорошо себя чувствую. Ко мне всегда приходят с добром, мне всегда со всеми уютно. Я уважаю все конфессии. Долгое время я был в Саудовской Аравии, в Джидде — гигантский порт! Мечети, минареты стоят; молятся и утром, и вечером. Ты идешь и ощущаешь, что находишься в стране мусульманской. Здесь мусульманская вера, и ты должен уважать ее. Если я находился в Непале или Индии, я их веру уважал. Но я всегда знал, что я православный.

Когда в Москву приезжаешь, редко услышишь звон колоколов. Очень редко. А вот в Париже, там весь день — "дзинь-дзинь-дзинь" — колокола звонят. И я думаю: почему у нас в Москве православная вера, а колоколов очень мало слышно? Когда мы на Дальнем Востоке, в бухте Врангеля (это от Находки тридцать километров), построили церковь Живоначальной Троицы, колоколов не было, а повесили рынды корабельные, и директор "Школы путешествий", он же пономарь, каждое утро по три минуты звонил на колокольне. Тут раз — письмо написали председателю поселкового совета, что людям утром не дают спать. И этот председатель, Виктор Дмитриевич, вызывает меня и говорит: "Вот, Федя, вы построили церковь, в колокола звоните. У меня есть письма с жалобами, я вынужден запретить".— "Виктор Дмитриевич, мы же православные".— "Нет. Мы православные, но меня избирали люди, и они мне написали". Я пришел домой, а сам в душе думаю: какая же мы православная страна без колокольного звона? Почему у нас нельзя принять указ, чтобы колокола звонили, чтобы тот же председатель поселкового совета не боялся? Если мы в православной стране, мы должны этим гордиться.

Есть хорошие строительные компании, я им говорю: "Почему там, где я живу, в Люблино, нет ни одной церкви? Надо ехать на метро десять остановок, чтобы церковь найти, а почему нельзя построить?" Они говорят: "А как мы построим тут часовню или церковь, если здесь много национальностей? Здесь и мусульмане, и иудеи, и буддисты, и православные". Я был во всех странах, и везде меня принимали хорошо и иудеи, и буддисты, и мусульмане. У меня друзей много. Я говорю: "Мы же все-таки находимся в столице православной России, и даже люди другой конфессии уважали бы нас".

—А в каких странах, кроме России, вам хорошо?

—Я рассматриваю земной шар как творение Господа Бога. Сказано, что небо, вода и воздух принадлежат каждому. Так я и рассматриваю: раз океан создан Господом Богом — значит, по нему надо ходить. Если горы созданы Господом Богом — значит, на них можно подниматься. Это человек разграничил, что сюда могут только альпинисты, сюда — только моряки. Для Господа Бога границ нет. Когда мы шли на верблюдах, а верблюд — это животное древнее, можно сказать, философ, он идет и не чувствует границ. Он ступает на землю и чувствует: вот на тюльпан наступил. А после него — раз, и тюльпан поднялся, у верблюда же подушечки мягонькие, а если лошадь пройдет — она выбивает землю. Границы, политические системы, указы... А земля принадлежит каждому.

У меня брали интервью на телевидении, спросили: "Федор, вы много ездите, вас много куда приглашают: и путешествовать, и жить, и гражданство получить. Где бы вы хотели остаться?" Я говорю: "Я бы хотел остаться жить в Сергиевом Посаде, недалеко от преподобного Сергия Радонежского". Потому что эта земля намолена, это — центр Православия. В 1990 году, когда у нас здесь была смута, перестройка, я был в Австралии, в Голубых горах, в русском православном монастыре. Там есть отец Алексий, русский, он с моего года, с 1951-го. Он, конечно, в России не жил, он из потомков эмигрантов, заканчивал семинарию в Америке и сам — монах. И он построил этот монастырь. Мы ему говорим, что из Советского Союза Прибалтика уходит, Россия сейчас распадется и Китай заберет часть, а он отвечает: "Федор, пока у вас находятся мощи самого первого и великого святого — (конечно, святые все великие, но у нас в России это Сергий Радонежский, а потом и Серафим Саровский, и Иоанн Кронштадтский, и другие),— пока эти мощи находятся у вас в России, ничего с Россией не случится. Ну, будет какая-то смута, кто-то отпадет, но Россия от этого не обеднеет. У вас центр не Москва, а Сергиев Посад, там, где Преподобный". И когда я так рассказал в интервью, что хочу жить у преподобного Сергия Радонежского, через несколько дней мне звонок по телефону. Одна женщина говорит: "Я слышала, что вы хотите жить в Сергиевом Посаде, а у нас здесь земля — четыре сотки, их все время заливает, и мы не можем картошку сажать, а дом сожгли. Мы сейчас за городом взяли дачу, а вам хотим подарить эту землю. Там пятнадцать минут идти от электрички до преподобного Сергия Радонежского". А я же езжу только на электричке.

—На машине совсем не ездите?

—Нет. Сейчас тысячи, миллионы машин, и все коптят, коптят, отравляют воздух. Я много грехов совершил, но хоть в этом у меня нет греха. Я стараюсь совершать все свои экспедиции на экологически чистом транспорте: на велосипеде, на собачьих упряжках, на верблюдах, на яхтах. В горах — пешком, на лыжах. Сейчас сын приехал ко мне на машине. Он же мог приехать и на метро, а создает какие-то пробки. Говорит мне: "Почему ты машину не держишь, в "Ашан" же нужно за продуктами ездить?" Да если мне нужно в "Ашан", я пятнадцать рублей заплатил, на микроавтобусе поехал, купил и приехал. Почему я должен для "Ашана" иметь машину? Ведь это пробки, топливо, загрязнение.

Поэтому это мой принцип. Я в Сергиев Посад еду сорок пять минут на электричке, сижу читаю, на людей смотрю. И когда поезд приходит в Посад, конечно, красиво. Я люблю Сергиев Посад, саму Лавру: чувствуется Православие. А если ехать на машине, то это дольше и в дыму, в пробках. И когда подъезжаешь к городу по шоссе, это обычный, даже в худшем варианте, провинциальный городишко. Потом, когда уже увидишь Лавру, почувствуешь, что это — центр. Сердце колотится, голова преклоняется. Но пока не видишь — улочки все грязные, забитые, нет ни церквей, ни часовен.

Непонятно, почему власти не могут на въезде поставить часовню или церковь? Я не знаю, что за люди были Долгорукий, Екатерина, а знаю, что они построили. И я думаю: почему бы нашим правителям, губернатору не построить часовню или церковь? Почему президент наш не построил церковь, как цари строили? Царей уже нет, не знаю, хорошие они дела делали или плохие, а после них остались церкви. Все говорят: "Федор, ты строишь часовни от избытка денег". Да нет у меня денег. Просто когда у меня картину купили, мой менеджер купил машину, а я построил часовню. И точно такую же часовню сейчас построил в Сергиевом Посаде, под Переславлем-Залесским, на Дальнем Востоке. Часовня — это как машина, в пределах десяти — тринадцати тысяч, такая примерно сумма. В Москве дороже было, потому что на взятки ушло и чтобы завезти сюда камень, цемент — другие расценки. Сама же часовня совсем мало стоит.

—Ваши путешествия требуют колоссального внутреннего напряжения, необыкновенной силы воли. Но духовная жизнь требует еще большего...

—Как сказано в Священном Писании: если ты здесь находишься телом, а не находишься духом, то сие бесполезно. Сначала надо духовно подойти к вершине Эверест, а потом уже физически. Сначала надо духовно пройти мыс Горн, а потом физически. Я в первый раз подошел к мысу Горн (это скала в проливе Дрейка между Антарктидой и Южной Америкой): шторм, ураган, закат солнца. Стою на палубе, снег идет, касатки плывут, альбатросы летят. А я смотрю — и ничего нового для себя не открыл, чувствую, что я здесь уже был, все мне известно. А почему? Потому что прежде чем пойти вокруг света, я много читал, много думал и этот путь уже прошел духовно, на яхте только свое физическое тело принес.

То же самое с Эверестом. Когда мы поднялись с Женей Виноградским — это хороший альпинист из Екатеринбурга, мой друг,— я стал на Эвересте, стою... Мы со стороны Гималаев, слева — Тибет, Макалу, Канченджанга. Все вершины ниже, а ты стоишь наверху и все видишь. Посмотрел — и ничего нового для себя не открыл. Я все это видел, все чувствовал. Мог и не выходя на Эверест написать эту картину. Только нам, в нашем мире, нужно обязательно поднять свое бренное тело, поставить флаг, передать по рации, сделать несколько кадров, обязательно с флагом, отметиться, чтобы всем доказать.

Когда мы шли с Женей, я первый раз был в Гималаях. Женя — уже несколько раз, и он говорит: "Давай зайдем, здесь отшельники живут в пещерах". До Эвереста еще двести семьдесят километров, наши вещи везут яки, несут носильщики, а мы идем с легкими рюкзаками до базы... Зашли, сели, я несколько рупий дал этому отшельнику, он нам чаек сготовил, сам сидит рис кушает. И мы сидим, расспрашиваем его. Он говорит: "Куда вы идете?" Мы отвечаем: "Вон видите, вдали вершина дымится? — (А там сдувает снег, значит, ураган идет.) — Поднимаемся на Эверест, первая российская экспедиция". — "А зачем? Я там уже был". Смотрим: как ты можешь там быть? У него ножки тоненькие, как спичечки, весь худой, раздетый сидит. Его в базовый лагерь — он замерзнет. Говорит: "Духом я там был".

Когда я поднялся, то почувствовал, что действительно ничего нового для себя не открыл. Я готовился целенаправленно, девять лет только и думал об Эвересте, все о нем прочитал: какие экспедиции, кто погиб, кто спустился, как идти, сколько надо крючьев взять, сколько веревок, питание, какие базовые лагеря будут стоять, на каких вершинах: на шести, на шести тысячах сто, на семи тысячах, на семи триста. И конечно, прежде всего ты должен делать духовно, а потом уже физически. Ну, а Господь создал нас и духовно, и физически; дух не может быть без физического тела. Поэтому нам и надо беречь свой духовный мир и физический мир тела. Как мы встаем утром, умываемся, чтобы тело было чистое,— то же самое надо молиться Богу, чтобы душа была чистая.

—Вы совершили столько необыкновенных экспедиций. А сами вы изменились?

—Когда подошли к Эвересту, там на восьми тысячах ночевка (это самый опасный участок). И мы сидим вдвоем в палатке, ждем рассвета, чтобы стартовать к вершине. Мы знаем, что на Эвересте по статистике каждый третий человек погибает. В какую треть мы попадем? Конечно, там продумаешь все, вспомнишь, когда ты в детстве какого воробья убил, бабочку задавил, кого-то оскорбил,— все-все всплывает до последней мелочи. Потому что знаешь, что через час у тебя старт к вершине и решится, будешь ты тем третьим или останешься в живых. Ты должен духовно созреть. Конечно, молишься. И вот, когда спустились, идем смеемся, думаем: пропустил нас Эверест, все позади, кто-то остался за нас: индиец, или непалец, или австралиец. Там как в бою: после восьми тысяч человек пятнадцать лежит погибших, мумии, потому что оттуда тяжело спускать.

Когда я вернулся в Москву, я уже другой человек. Виду, может быть, не показываю, но я другой. Уже сознание другое: в тебе есть Эверест, есть кругосветное плавание. А люди думают, ты остался такой же, и задают те же вопросы, что и до Эвереста, до кругосветного. У меня четыре кругосветных плавания. В первом были одни задачи, а второе, третье, четвертое — уже совсем другие. И не только духовно, а и физически, и практически, и материально. У меня экспедиции стоимостью и в сто тысяч, и в миллион. Понимаете, это же разные вещи.

—Федор Филиппович, у вас, как на войне, очень сильная острота жизни. Только получается, что она создана, эта острота. А как же "не искушай Господа Бога своего"?

—Пока человечество живет на земном шаре, оно всегда будет испытывать себя. Как сказано: только через страдания можно узреть Господа Бога. Это не значит, что все мы должны страдать и что Он жесток. Нет, просто через страдание все ощущается острее. И сейчас возле нас присутствие Господа Бога: и когда мы спим, и когда гуляем, и когда веселимся — но только через страдания это остро ощущается. И на этой грани, когда ты один в океане, под тобой бездна и над тобой бездна, конечно, будешь цепляться только за Господа Бога. Никто тебе не поможет.

Когда я перевернулся на яхте, все говорили: а, за ним прилетел самолет. Ничего подобного! Включил я буй, который подает SOS,— и сразу меня слушают Россия, Франция, Америка, Канада. Сразу все знают. Артур Николаевич Чилингаров — это мой друг, герой Советского Союза, вице-спикер в Госдуме, полярник — каждый день в десять утра на стол Владимиру Путину кладет записку, что у Конюхова перевернулась яхта возле Антарктиды. Но никто ничего не может сделать, потому что ураган: не может вылететь ни вертолет, ни корабль выйти. Говорят: если стихнет, вышлем корабль. Но он будет идти четыре дня. А если "Геркулес" долетит — только облетит, даст точные координаты и вернется назад. Он не может ни сесть на воду, ни бросить мне спасательный плот, потому что все унесет. В Америке доложили Бушу, в Канаде доложили, в Австралии — никто во всем мире не может помочь. Человек хватается за соломинку, и я знал, что надо только молиться. Тогда я понял (хотя и всегда знал), что на земном шаре нет работы тяжелее, сложнее, чем молиться Господу Богу.

Я шел на Северный полюс — это очень тяжело, рюкзаки тяжелые тащили на пределе. На Южный полюс шел — тысячу триста пятьдесят километров идти, встречный ветер, мороз пятьдесят градусов, и тащить надо было сто тридцать пять килограммов на себе. Очень тяжелый труд. Я много в жизни испытал, но по сравнению с молитвой это, можно сказать, отдых. Самый тяжелый труд на земном шаре — молиться Господу Богу. Конечно, если ты молишься от всего сердца и только на Него надежда. А у людей такое понятие: вот Конюхов пошел, что случится — прилетят вертолеты, самолеты, МЧС подымет. Нет, не подымет и не спасут. Я молился Николаю Чудотворцу, и он спас. Как я могу не поставить ему часовенку? Я обещал Господу Богу, что поставлю часовню. Это мой долг. Я обещал, а мне говорят: "Зачем ты ставишь, это типа маяков, их и так много".

Как я могу не поставить часовню Пантелеимону Целителю, нашему врачу? Я ехал на собачьих упряжках: ты километр бежишь толкаешь нарты и километр на нартах едешь. В общей сложности за день надо проехать сто шестьдесят — сто восемьдесят километров, значит, ты должен сам пробежать пятьдесят километров. И так день и ночь. Тысячу шестьсот километров надо проехать за четырнадцать дней, отстать нельзя, потому что путь заметет и тебя снимут. И когда я пробежал эту дистанцию, то стер себе тазобедренную чашечку. Полностью стер. Это боли неописуемые, каких в жизни не испытать. Ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Страшно! Уколы обезболивают мышцы — а то кости: в суставе нет воды, и кость за кость цепляется. Меня привезли в Москву, друзья повезли в больницу, где сразу сказали, что будут ставить металлическую чашечку, как Евгению Примакову делали. Но уже никаких путешествий.

Я сознание теряю от боли. И так случилось, что в это время — 2001 год — привозят честную главу Пантелеимона Целителя в храм Христа Спасителя. Второй раз привозят, а первый раз привозили в 1995 году на Афонское подворье, и я там достоялся. Для меня это было очень важно, я тогда стоял восемь часов. Уже скоро двенадцать ночи, а я стою, переживаю: что вот, выйду, а метро уже закроют, а мне ехать далеко. Вошли в церковь, и передо мной возникла женщина — старая старушка, и два человека ведут ее, она еле-еле идет; по всей вероятности, скоро умрет от старости. И когда ее подвели к раке, два греческих монаха берут и эту раку открывают — для нее. Такое ощущение, что череп находится в масле и, если на него надавить, потечет миро. И он такого цвета, как фарфор, не белый, а с синевой.

Так вот, когда в 2001 году главу привезли второй раз, я лежал больной и говорю жене: "Ирочка, возьми иконку (это моя семейная иконочка была с Николаем Чудотворцем, целителем Пантелеимоном и Феодором Стратилатом) и сходи приложи к главе Пантелеимона". Она пошла, я лежу молюсь. Боли такие, что не сидя, не стоя, а лежа читаю молитвы, жду, когда Ира вернется. Под вечер она приезжает и говорит: "Не могу достояться". Такая большая очередь, что она стояла, стояла, и закрыли. И завтра то же самое будет. Я говорю сыну моему Толику: "Пойди и стань к стенке примерно с той стороны, где глава находится, с задней стороны алтаря, стань и молись, а я буду дома молиться". Ира в полотенце иконку завернула, и они поехали. Они там молятся, и я молюсь. Приехали — мне легче, легче. А Ире надо было уезжать в Фриборг, в Швейцарию, она там преподавала в университете. И меня надо забирать: меня же одного, больного, не оставишь. Собираюсь в аэропорт, беру костыли... А мне все легче. Приезжаю в Фриборг — мне легче. А потом — раз, и все проходит.

Я везде, где возможно, строю скворечники. Иду, увижу ящик из-под вина — раз, принесу домой. Гвоздики куплю, сделаю скворечник, выйду в парк — никто не видит? — раз, и повешу. Потому что в детстве я был балованный, ходил с рогаткой и бил воробьев, а теперь оправдываюсь. И вот в парке Фриборга лезу ставить очередной скворечник — костыли рядом повесил: у меня все прошло. А в Москве уже выточили сустав, и мне надо на примерку ехать, меня ищут. Звонят врачи и говорят: "Нельзя так! Надо обязательно приехать. Мы ничего не будем делать, но все-таки мы должны проверить". А я думаю: почему надо подвергать сомнению творение Господа Бога? Врачи начинают угрожать, говорят: если что случится в следующий раз, тут же прибежишь снова. А я думаю: если случится и снова откажут ноги, значит, я грешен, не исправляюсь, значит, это мое, я не буду винить ни врачей, никого. И с тех пор я затих. Чашечки лежат, выточены, а я хожу, часто бываю в экспедициях. Ну и как не поставить часовенку? Конечно, хочу поставить, ищу землю, деньги. Я обязан — и буду ставить, и никакие власти мне не запретят, я все равно найду место и все равно поставлю. Дай Бог, чтобы ничего не случилось.

Был недавно съезд православных целителей и экстрасенсов. И меня приглашают, чтобы я выступил. Я откручиваюсь, понимаю, что это нельзя, что они условно Православием прикрываются. И я не поехал, говорю: у нас сейчас Коля родился, сын. Мы говорили с Ирой, что если строим часовню Сергию Радонежскому и у нас родится сын, то будет Сережа, а если Николаю Чудотворцу — то будет Николай. У нас на Дальнем Востоке часовенка Сергию Радонежскому, возле Переславля-Залесского, в Свято-Алексеевской пустыни,— Николаю Чудотворцу, в Сергиевом Посаде — Сергию Радонежскому, в Москве — Николаю Чудотворцу. И как только поставили здесь часовенку, сразу Ирочка зачала — соответственно кто должен быть? Конечно, Николай. Я всем говорю: не надо ходить по экстрасенсам и целителям, чтобы зачать. Стройте часовенки или заказывайте иконки. Конечно, может быть, не одну, может быть, пять, может, десять, может, двадцать — и молитесь. И вам будет. Видите, нам повезло: через четыре часовенки у нас Николай родился. А если бы не было, мы бы строили еще, мы бы просили.

Вот мы утром встаем, я говорю: "Коля, где дедушка Николай Чудотворец?" Он смеется, подбегает к иконе, целует. И ты видишь, чувствуешь реальное присутствие Божие, если не отстраняешься: что это не твое, далекое, за какими-то завесами. Так же и на яхте я всегда чувствую это присутствие, и оно всегда доброе, потому что молишься. Я всегда знаю, что здесь, где их иконки,— и Николай Чудотворец, и Пантелеимон Целитель, и Сам Господь Бог. Я на яхте никогда не хожу раздетый. Идешь в тропиках — жарища, никого нет, можно раздеться, ходить голым. Я одет, потому что знаю: на тебя смотрят. Почему я должен голым бегать? Знаете, там искушений много. Я ложусь спать, прошу, чтобы Николай Чудотворец, или Серафим Саровский, или блаженная матушка Матрона были рядом.

А прежде чем эту часовенку в Москве поставить, меня чуть до инфаркта не довели: какие были сложности, какие запреты! Но я сказал, что хоть и с инфарктом, но мы достроим. Тут бои без правил: можете себе представить, что такое поставить часовню в центре Москвы! Часовенка обошлась в двадцать тысяч долларов. А за то, чтобы разрешение получить, заплатил тридцать тысяч долларов, потому что за каждую подпись нужно платить по пятьсот долларов. Не заплатишь — никто тебе никогда не подпишет, не разрешат ни камень подвезти, ничего!

Меня довели уже до инфаркта, у меня сердце останавливается. Приехал Владимир Иванович, мой прораб (от Патриархии строили, профессионалы, и сам проект утвержден Патриархом), и говорит: "Федор, тебе надо поехать к отцу Герману в Сергиев Посад". Привезли меня, я захожу к отцу Герману, он спрашивает: "Как ты, Федор?" Я говорю, что сердце отказывает: часовню не могу достроить, рабочих увольняю. У меня же камни везут, у меня цемент — а тут дожди начинаются. Сердце не выдерживает, мне уже пятьдесят лет будет, врачи говорят, что это возраст инфарктов. А отец Герман: "А ты так: как только начнет болеть, возьми крестиком — раз, и перекрести сердце. Если через семь секунд не перестанет, значит, иди к врачам". И все. Чаю мы с ним попили, и я поехал.

А тут пришла милиция, автоматы наставили, курки даже взводили. Я еще подумал: "Сдуру он прижмет курок и застрелит" — знаете ведь, кто в милиции служит. Это было в сентябре месяце. Купол мне везут с Сергиева Посада, и дождь идет такой! А соседний банк запрещает даже подъемному крану подойти. Я спрашиваю: можно заехать к вам во двор? Не может кран ни дотянуться, ни развернуться. Нет! Встали, охрана, никуда! А я себе думаю: "Вот мы — православная страна, а нам милиция все перекрывает, так что нельзя купол завезти".

А купол едет КАМАЗом; надо иметь разрешение, и мы ночью только едем, везде милиции платим взятки по пятьсот рублей. И на каждом участке нас останавливают. Я так понял, что они это специально, звонят друг другу. И я везде, каждому по пятьсот рублей плачу. Добрались. Начинаем ставить. Дождь идет, сварщик варит — опасно, электроды. Только приварили, только поставили купол, утром прихожу — никого: ни милиции, ни власти, тишина. И до сих пор никто даже не пришел и не спросил. Что значит крест! Когда строил, все соседи возмущались: "Вот, стройка идет..." А как поставили, одна женщина принесла икону Николая Чудотворца, хорошую такую, московского письма. Потом парень спустился, говорит: "Я с кухни видел, как вы строите. Когда поставили, мне стало стыдно. Я принес иконку Казанской Божией Матери. Она прошла всю войну с нашей семьей. Когда эвакуировались, всё бросили, а вот иконку взяли и сейчас хотим вам отдать". Второй, третий — и соседи, можно сказать, стали друзьями.

—Вы всегда и везде чувствуете себя русским человеком?

—Я всегда чувствую себя православным человеком. Россия есть православная страна. Что такое русские? Русские — это православные. У меня отец из поморов, с Белого моря, а мама из Бессарабии. Я считаю, что я — православный, и у нас страна православная. Здесь могут жить все, и живут все. И хорошо.

—Спасибо, Федор Филиппович. Хочется вам помощи Божией пожелать, чтобы вас Господь хранил.

—Спасибо, также и вам. С Богом.

^* Интервью подготовила наш корреспондент Надежда Зотова для приходской радиостанции "Благовещение".