|
|||
Календарь | |||
ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ПРАВОСЛАВНОГО ИЗДАНИЯ | |||
— Это необратимая вещь или все-таки есть в жизни место чуду? — Есть место и чуду, и усердию. Если человек усердно стремится к Богу, то очень тяжело противнику. Вот это усердие в стремлении к Богу — важнейшее качество. Постоянство. Каждый день начинать с нуля. Без самооценок, без того, что вчера мы залезли на первую ступеньку лестницы, сегодня на вторую, завтра на третью,— это крах. Я думаю, что, когда наши предки сочли, что мы самодостаточны, что мы — Святая Русь, у нас полно куполов, много святых и можно ничего не делать,— вот это было начало нашего конца. Хорошо, что у нас столько святых, но полагаться только на них и ничего не делать на пути к Богу — это трагическая ошибка. — На чужом горбу в Царство Небесное не въедешь. Батюшка, из ваших рассказов видно, несмотря на иронию, что вам жалко ваших героев. — Да. И жалко, что мало чем можешь помочь, потому что они не повернуты к Богу. Они меня хорошо принимали: они меня хорошо знали и прежде как охотника и рыбака. А тут я стал священником — кстати, как я потом узнал, по их прошению: они написали прошение архиерею, он мне однажды об этом рассказал. Это отголоски народной традиции: когда, бывало, не присылают в село священника, то из своей среды кого-то делегируют и просят, чтобы им поставили вот этого — пусть он у нас служит. Так вот, когда я там стал священником, сначала и мне, и им трудновато было — людям, с которыми я вместе ходил на охоту и на рыбалку. Вдруг — я совсем другой. Но Бог дал, и через какое-то время все установилось. А воцерковлять... Знаете, когда человек заблудится в лесу, сколько он уходит с правильного пути, столько и назад возвращается. Шестьдесят лет не было священника. Шестьдесят лет они жили без Церкви. Сначала громили храмы, разрушали и священников своих благополучно сдавали — тех, кто их крестил, венчал, крестил их детей, они под белы руки сдали. Вот сколько уходили, столько, наверное, и возвращаться будем, если будет дано такое время еще. Конечно, очень жалко людей бедствующих и в слепоте, в темноте живущих, людей, которых морочит телевидение, ведет совсем не туда. Ты с ним сталкиваешься, что-то говоришь, а он: "А вот вчера по телевизору сказали..." Ну кто тебе сказал! Нужно иметь духовный стержень, чтобы различать, где враг, где друг, по крайней мере очистить глаза от этой пелены. Дал бы только Бог время на это. — Отец Ярослав, специфика священнического служения состоит в том, что имеешь дело с негативом и при этом ты должен преодолеть себя и все равно любить людей. Это же очень трудно. — Мы служители Божии, нам Бог помогает. Никакой психолог тут не вырулит. Будь хоть семи пядей, но без Бога ничего не сделаешь. Я не воспринимаю как негатив то, что мне высказывают люди, или то, что я вижу. Как беду — да, как хворь воспринимаю. Поэтому не возникает ни раздражения, ни злобы, а боль, сопереживание. Так естественно получается. У невоцерковленных людей есть такое предубеждение, что нехорошо священнику говорить о грехе, потому что он будет хуже относиться к тебе. Да не так! Наоборот, чем искреннее человек исповедуется, тем больше его жалеешь и привязываешься к нему. Чем больше он страдает или ошибается, тем больше хочется окружить его теплом и защитить, чтобы он как-то удержался. — Батюшка, вы вернулись в столицу, в свой родной город. Где тяжелее служить, в деревне или в Москве? — Там одни трудности, здесь другие. Там, кстати, самой большой трудностью оказалось перемещение. Огромный район: на восемьдесят километров отстоит один приход от другого, а транспорта у меня не было своего. На мотоцикле возили и на тракторах, в кузове — как угодно. Добраться — это было самое главное дело. Приезжаешь, люди тебя ждут. Отслужишь — начинается: "Батюшка, оставайтесь у нас!" — "Мне завтра служить на другом приходе". — "Да ладно, пусть они там подождут, ничего, вы уж у нас поживите". А здесь совсем другие проблемы. Люди в более сложных, запутанных ситуациях: например, человек с двумя высшими образованиями, работал где-нибудь в оборонной промышленности, и у него закрылось предприятие, теперь он или она должен идти работать дворником или уборщицей в банк, чтобы прокормить детей. Сейчас практически вся деятельность построена на предпринимательстве — у нас разрушена промышленность, почти уничтожена. А бизнес ведь дело не христианское, потому что целью христианина не может быть увеличение прибыли, богатство не может быть целью. Христианин к деньгам относится как к средству. А целью бизнеса как профессиональной деятельности является увеличение богатства. И поэтому здесь такая серьезная философская, духовная проблема. Очень трудно найти золотую середину между правильной деятельностью в бизнесе и уклонением в стяжательство. Потому что если бизнесмен или предприниматель не будет заботиться об увеличении прибыли, то его дело рухнет. Но у некоторых получается. Как получалось у Третьякова. Он вообще не любил денег. Говорил так: если бы кто-то нашелся, кто лучше меня зарабатывает, я бы отдал все и реставрировал картины. Для него деньги были средством. Вот он нам подарил подарок, сколько уже живет этот подарок и всех радует. — Вы не профессиональный писатель, живете своей священнической жизнью. Но вы делаете для себя какие-то заметки? — Никаких заметок я не делаю, ничего не записываю. Священник предстоит Господу перед престолом, и ничего на земле выше этого нет. Но вот Он дал мне написать — я написал. У меня исчезло вот это, что бытует в литературной среде: ни дня без строчки. Да кому они нужны, строчки-то? Я думаю, это абсолютно нормальное, спокойное отношение к творчеству. Я не сравниваю себя с великими русскими писателями, а, скажем, знаю, что Пушкин так воспринимал себя — как человека ничтожного. Но если Божественный глагол коснулся — ну надо, значит, делать. Пушкин считал, что поэт среди детей ничтожных свят и всех ничтожней он. — А Лев Николаевич Толстой? Огромный талант, а с духовной точки зрения очень драматично все. — Гордость, известно. Написал собственное Евангелие. Ведь Церковь не отвергала его творчество, ему слава Христа покоя не давала. И когда уж он пошел против Неба, Церковь сказала, что, мол, ты неправ. Причем он сам отказался от Церкви, сам ее хулил и много нехорошего сделал, и тогда Церковь была вынуждена зафиксировать факт. Мы тебе не годимся? Ты уж извини. — Батюшка, когда писатель создает шедевр, это что — художественная интуиция выводит или это лучшая часть души проявляется в произведении? — Механизм творчества трудно анализировать. Он не виден. Собственно, искусство, на мой взгляд,— это воспевание Бога и творений Божиих. Если человек этому служит, Бог может ему дать и интуицию, и силы физические — все даст. Как только искусство становится средством — все, ты от Бога отступил, тебе может помочь другой, с копытами, и использовать твой талант. Будет хорошо получаться, но служить ты будешь ему. — Скажите, кто вам близок в нашей русской литературе и из зарубежных авторов? — Я считаю, что русская литература выше зарубежной. Выше по многим параметрам. Как один старый писатель говорил: "У меня на полочке над столом стоят книги русских писателей, и я всегда, как сажусь за стол, так посмотрю: да, они все уже написали, а мне чего делать?" Он же говорил: "В западной литературе все очень просто", — и приводил пример, по-моему, из Хемингуэя: у него офицер лежит в каком-то госпитале, а потом нужно, чтобы ситуация перенеслась на другой край страны — и офицер оказывается уже в другом госпитале, он его переводит. И медсестра опять с ним в этом госпитале. А в русской литературе так нельзя, тут каждое действие нужно доказывать, как в суде. Все должно быть обосновано, мотивированно. Если нет — это уже не русская литература. А что касается любимых писателей, их немного: Пушкин, Гоголь, Лесков, Чехов. У Пушкина и Гоголя что важно — у них нет осуждения. Скажем, у Гоголя есть обличение греха, каких-то качеств, но человека ни тот ни другой не осуждают. Пушкин в эпиграммах с кем-то пикируется, но это другой разговор. Дальнейшая литература стала обличительной, она несет в себе вирус осуждения. Не случайно вождь мирового пролетариата назвал Толстого "зеркалом русской революции". Увы, литература не только отражала движение народа к революции, она и подогревала, потому что осуждала. Это стало потребностью. До сих пор это держится. Когда я служил в деревне, приезжал ко мне из районной газеты корреспондент и говорил: "Я сфотографирую в газету какие-нибудь березы, а они говорят: что ты какие-то березы фотографируешь? У нас лужа посреди деревни, ты фотографируй это". То есть народ привык, что печатное слово обличительно. Привык отчасти по вине русской литературы. Лев Николаевич в "Воскресении" осудил систему судопроизводства. Монархический строй писатели стали обличать, вносили эту заразу осуждения — грех, от которого человек и так в жизни не может освободиться, а тут еще это подогревалось, как нечто необходимое и хорошее. А он разрушителен по своей природе. Надо давать себе отчет в том, что происходит кругом, но при этом ни в коем случае не унывать, а понимать, что ты должен быть в десять раз энергичнее, чтобы попытаться этому воспрепятствовать. Много может молитва праведника. Богу поменять ситуацию в любую сторону ничего не стоит: любую большую страну может в секунду стереть с лица земли, а может дать благоденствие. Это зависит от того, что мы заслужим. Народ поворачивается к вере, но медленно. Надо быстрее, активнее, усерднее. Надо понимать, что мы физически, материально мало что можем изменить в нашей стране. Дух может все, что угодно. Вспомним: Патриарх Гермоген один оставался, народ уже просил на Красной площади: "Ну, ладно, поляка так поляка, лишь бы кончились все эти нестроения". Но он твердо стоял за Русь, за Православие. Дал Бог, смели всех врагов с лица земли. Надо понимать, что в этой твердости, в этом самом духовном стержне все дело. Лишь бы он сохранился, а для Бога нет ничего невозможного на земле. — Отец Ярослав, спасибо большое за содержательную беседу. Всего доброго. — Всего доброго, надеюсь, до новых встреч. |
Сестричество преподобномученицы великой княгини Елизаветы Федоровны |
Вэб-Центр "Омега" |
Москва — 2007 |