Некоторое время назад происходило активное выяснение, кто является жертвой сталинских репрессий, и многие получили соответствующие удостоверения, в том числе и дети невинно осужденных. Я тоже дернулся, куда-то позвонил, не дозвонился, потом махнул рукой. Было просто лень, да и не считаю себя жертвой. Действительно, отец имел пять лет на Беломорканале как сын "кулака" и еще десять в Ухтапечлаге по 58-й статье. Реабилитирован после пятьдесят пятого года. Но я благодаря этому родился и жил в совершенно замечательном месте — городе Ухте, с детства пил чистейшую воду, дышал здоровым таежным воздухом и, что самое главное, с раннего детства встречался с уникальными людьми.

Одного из них звали Генрих Адольфович Карчевский. Убежденный и искренний коммунист, но немец по национальности, он был выслан в Ухту после начала войны. Партбилета его не лишили, в лагерь не посадили, а определили на педагогическую работу, назначив кем-то вроде главного пионервожатого города.

С центральной площади Ухты и сейчас можно попасть в сосновый городской парк. В его глубине, на оси центральной аллеи, в годы моего детства стоял деревянный Дом пионеров, а кусочек парка, отгороженный особо, назывался детским. Вот это и была вотчина Генриха Адольфовича. Будучи директором этого хозяйства, он на самом деле работал и сторожем, и дворником, и маляром, и плотником. В этом уголке парка благодаря его трудам возник совершенно особый мир для детворы всего города и ближайших поселков.

На территории детского парка размещались десятки павильонов и всяческих игровых устройств. Можно было взять любую игру и играть сколько душе угодно, стрелять в тире из пневматической винтовки, качаться на качелях-каруселях, играть на спортивных площадках и футбольном поле — все это для всех и абсолютно бесплатно. Генрих Адольфович умел обязать каждое городское предприятие сделать что-нибудь для Дома пионеров, то есть для детей. Помню, как с аэродрома привезли и поставили на землю настоящий списанный самолет, двухместный ПО-2. Мы могли беспрепятственно залезать в его кабину, карабкаясь по плоскостям крыльев, дергать за штурвал и нажимать на педали. Кажется, самолета хватило года на два. Остатки его убрали, но вместо него привезли сколоченный из досок и фанеры эсминец, с рубкой, штурвалом, трюмом, трубой и деревянной пушкой на палубе. И так было каждый год. Прибавлялись и совершенствовались всяческие игровые штуки, в свое время появился и уголок будущих космонавтов с тренажерными устройствами.

	Фанерный эсминец 1952 года постройки в детском парке Ухты 21 год спустя. На палубе уже нет пушки, но играют мои старшие сыновья Ваня и Дима

Через несколько лет парк целиком стал детским. Летом в нем открывался городской пионерский лагерь, или, как его звали, детская площадка. Помнится, я два или три лета провел на ней. Стоило это копейки, но мы находились под полным наблюдением наших вожатых, таких же энтузиастов по духу, что и Генрих. Нас строем водили на обед в городскую столовую, и каждый день был расписан и насыщен какими-то делами.

Эпизодически Карчевскому удавалось договориться с каким-нибудь гаражом, и нам на день выделялось транспортное средство. Обычно это был грузовик с фанерной будкой в кузове, где нас рассаживали на лавки и везли в дальние леса. Старших ребят — с ночевками в палатках, а нас, малышню шести-семи лет, на один день. Привозили в какое-нибудь красивое и ягодное место и, вручив каждому в руки по кружке, выпускали на "пастбище". И мы часа три ели землянику, голубику или чернику. Фруктами и витаминами в те годы север не был избалован. Я, например, помидор впервые увидел и попробовал только в шесть лет, когда был вывезен родителями на юг. Когда не было машины, нас вели в ближайший лес за реку, иногда с купанием по дороге у запани.

Запань — это наплавной мост, ловушка для сплавляемых молевым способом, то есть без плотов, бревен. В центральной части ее, на главной струе, устроен повышенный пролет, где только и могут проплывать бревна. Дальше их улавливают боны (связанные в длинную цепь плоты, удерживаемые тросами под острым углом к берегу) и направляют к лесопилке. Летом запань представляла собой гигантское, в несколько слоев, нагромождение бревен, между которыми журчала вода. По бревнам ходили рабочие, баграми стаскивая их на струю. По-моему, работа эта была довольно опасной. Бревенчатый затор достигал иногда метров двухсот, и почти каждый год мы узнавали, что на запани кто-то утонул.

Запанью пользовались как пешеходным мостом, чтобы перейти на другой берег и попасть в грибной и ягодный лес. Там по низинам, у ручьев росла дикая смородина, черная и красная, а на горе с названием "Лысая" было полно земляники. Мы ползали по разогретым солнцем бокам горы, дыша густым земляничным ароматом.

Ниже запани находилось место, где нам разрешалось купаться. Это были песчаные заводи, защищенные от бревен, неглубокие и безопасные. Когда мы подросли и уже ходили на реку сами, одним из развлечений стало плавание на бревне. Для этого надо было с мостков запани прыгнуть в струю, догнать проплывающее бревно и, держась за него, плыть вниз по течению метров пятьсот до тех пор, пока бревно не уткнется в бону лесопилки. После этого можно вылезать на бону и загорать, лежа на ее сосновых бревнах.

Но вернемся к Генриху Адольфовичу. Уникальность его заключалась в том, что за всю жизнь в Ухте он ни разу не уходил в отпуск. Директор просто не мог понять, что он будет делать в отпуске, чем будет заниматься без своего любимого детского парка и ребятишек. В непогожие дни он любил собрать нас в какой-нибудь комнате Дома пионеров и что-нибудь почитать или просто рассказать — как правило, о пионерах — героях войны.

Второй особенностью его была манера одеваться. Сколько я его знал (а я приезжал на родину уже со своими детьми), он всегда ходил в синем френче одного и того же покроя. Изнашивался один, по той же выкройке шился следующий. Зимой в любой мороз, а морозы у нас часто за – 40°, ходил только в кепке. Разница была в комбинации: летом кепка — френч, а зимой кепка — зимнее пальто.

Особой статьей нашего детского парка был живой уголок, а по современным меркам — мини-зоопарк. Жили там один-два медведя, пара лосей, лиса, всякие мелкие зверушки и птицы. Все это приносили охотники. Главные персонажи, конечно, медведи. Они попадали в Дом пионеров медвежатами и вырастали уже в клетках. Ухаживала за зверьем маленькая старушка, которую все звали Герасимовной. Ее знал весь город. Часто можно было встретить Герасимовну, согнувшуюся почти под прямым углом и везущую тележку или зимой — санки с бидонами, в которые она собирала объедки из городских общепитовских точек для своих питомцев. Бесстрашно входила она в клетку с гигантским медведем, чтобы убрать там или задать корм. Не раз в детстве я был свидетелем представления, устраиваемого Герасимовной в присутствии множества детей и взрослых. Была у нее любимица — большая медведица Машка. Герасимовна входила к ней в клетку и говорила: "Ну, Машенька, поцелуй свою маму". Машка вставала на задние лапы во весь свой более чем двухметровый рост, обнимала старушку и облизывала ей лицо. Зрители в восторге аплодировали.

Уже когда я окончил школу и уехал из города, с одним из медведей произошел чрезвычайный случай. Каким-то образом среди бела дня он выбрался из клетки, подошел к детским качелям, уселся на них и стал качаться. Герасимовны под рукой не оказалось. Началась паника. Из своего кабинета выскочил Генрих Адольфович и стал урезонивать медведя. Но медведь в чинах не разбирался и директора не слушал, а продолжал качаться в свое удовольствие. Не знаю, как его водворили на место, знаю только, что директор поплатился разорванным рукавом френча и сильными царапинами на руке. Однако обошлось без жертв.

Дом пионеров с детским парком являл собой абсолютный центр всей ребяческой жизни в городе. Но была и сеть школ с неуемными пионервожатыми, которых курировал все тот же Генрих Адольфович. Мы бесконечно что-то собирали: то металлолом, то макулатуру. Все мы были артистами и постоянно выступали с концертами на всяческих праздниках. В нашей школе была концертная "агитбригада", и мы выезжали с концертами на несколько дней в отдаленные поселки, километров за сто-сто пятьдесят. Почему-то всегда это случалось в очень сильные морозы. Помнится, родители меня отпускали неохотно. И только сейчас я понимаю степень риска этих предприятий. Поездки совершались на грузовике ЗИС-5 с фанерной будкой в кузове. Температура воздуха около –35 °, ехать надо по таежной дороге, где на сто двадцать километров всего два промежуточных населенных пункта. Дорога занимала пять-шесть часов. А если бы машина сломалась?..

В "барачный" период жизни нашей семьи соседствовали мы с интереснейшими людьми. Где-то рядом обитали сестры Радунские, драматические актрисы Московского театра. Меня, пятилетнего, поразило, как на сцене одна из них превратилась в Бабу-ягу, и я никак не мог поверить, что этот персонаж и есть наша соседка.

Каждый выходной мы видели, как из соседнего барака в лес с сачком для ловли бабочек и фотоаппаратом через плечо уходит Кирилл Федорович Седых. Жил он со своей мамой и целой кучей зверья в малюсенькой квартирке. Запомнился совершенно специфический запах этой квартиры, заставленной клетками, и цапля, шагавшая по кухне. Еще мальчишкой Кирилла Федоровича выслали в Ухту за то, что на оккупированной территории где-то под Ленинградом он возил на лошади воду. Это считалось сотрудничеством с врагом. В зону не посадили, и он смог доучиться, а потом заочно закончить биофак Ленинградского университета. Естественно, что он оказался в сфере интересов Генриха и многие годы был организатором и бессменным руководителем краеведческого музея и кружка при Доме пионеров.

Знал я Кирилла Федоровича, можно сказать, с пеленок, но тесно нас свела судьба в 1961 году, когда он набирал небольшую группу школьников для походов по Северному Тянь-Шаню. По старому "барачному" знакомству я и попал в эту компанию вместе с двумя моими друзьями.

В итоге два лета провел я в походах по Тянь-Шаню, облазав все ущелья в районе Малой Алматинки, пройдя через Заилийское и Кунгей Алатау от Алма-Аты до Иссык-Куля и обратно. Было пройдено множество красивейших горных перевалов, в том числе и ледниковых, когда надо рубить ступени ледорубами; форсировались вплавь горные реки. Уже к концу первого лета мы все стали знатоками бабочек, так как, вооружившись сачками, с упоением бегали за ними по горным осыпям и альпийским лугам. Там же, примостившись на каком-нибудь валуне, писал я свои первые акварельные пейзажи, разложив самодельный фанерный этюдник.

По насыщенности впечатлений это было удивительное время — время ежедневных личных открытий. Первое лето мы жили в горном лагере "Эдельвейс" и у нас была своя "ухтинская" палатка на четверых, стоявшая на отшибе от всех, под гигантской тянь-шаньской елью. В двух метрах журчал горный ручеек с ледяной водой, где и совершались ежедневные омовения. Режим нашей группы был свободным и достаточно независимым от остальных "лагерников". Вечерами, когда в горах даже в жаркий сезон достаточно прохладно, мы лежали в палатке и вели разговоры "за жизнь". Кирилл Федорович неплохо знал русскую поэзию "серебряного века" и иногда читал нам что-нибудь наизусть. Именно от него я узнал о Гумилеве и впервые услышал знаменитых "Капитанов" — "На полярных морях и на южных, по изгибам зеленых зыбей..." В памяти навсегда: темная июльская ночь, откинутый полог палатки, мы лежим, глядя на яркие горные звезды, и слушаем стихи.

Эти два лета безмятежного школьного детства сдружили нас с Кириллом Федоровичем, несмотря на разницу в возрасте ровно в двадцать лет. Он был фанатиком своего дела. Позже преподавал биологию в школе и очень многим сумел передать свою увлеченность, повлияв на выбор будущей профессии. Я, хотя и мог в свое время отличить бабочку "парнассиус аполло" от "парнассиус дельфус", выбрал более близкую моему духу профессию архитектора. Однако благодаря Кириллу Федоровичу любовь к лесу, всему живому, любовь к путешествиям и жизни в "естественной" среде сохранились во мне на всю жизнь.

А сколько встреч с людьми, имен которых я и не помню! В девять лет заболел я инфекционной желтухой и меня положили в больницу. По современным меркам это была не больница, а недоразумение. Больничный городок (он так и назывался "сангородок") представлял собой бывшую лагерную больницу в девяти километрах от города, состоящую из ряда рубленых одноэтажных бараков. Наше отделение для "желтушников" представляло собой полбарака, где в каждой палате (а их всего три) стояла печка, а туалет системы "люфт" находился в конце коридора. Дело происходило зимой, и в туалете температура воздуха соответствовала "забортной". Меня уложили на драную раскладушку, подвязанную снизу полотенцами. Сосед по палате (взрослый) сообщил мне, что вчера на моей раскладушке умер от желтухи мальчик примерно моего возраста. Ночью по полу бегали гигантские голодные крысы. Настроение мое было совершенно не бодрое. И вот в этом занесенном снегом, с полусгнившим полом бараке я встретился с такой человеческой добротой и любовью, которая запомнилась на всю жизнь. Источником ее были простые няни и медсестры. Помню, с каким нетерпением я ждал дежурства одной из них. Она приходила ко мне, садилась рядом и начинала что-нибудь читать вслух или рисовать. И так у нее ловко получалось что-нибудь нарисовать, что с этого момента и во мне зародилась любовь к этому занятию, а оно привело меня к любимой профессии.

Вспоминая все это и еще многое другое, просто диву даешься — как устроен Божий мир. Казалось бы, суровый, лагерный край, для кого-то — конец света, и это поистине так. Но посылаются тебе удивительные люди, и вся неустроенность быта меркнет перед их светом. И людей этих не один или два, а много.

Вот и спрашивается: какая же я жертва сталинских репрессий? Никак не могу считать себя таковой.