Эх, время было, лет пятнадцать тому... Открылся Благовещенский храм, и я туда устремилась со всем пылом неофита, года с полтора смирявшегося в храме на Соколе. Помню, стояла, стояла на коленях в Благовещенском на постовых службах, смотрела на милые плитки, и в голове крутилось из тогдашнего шлягера: «Я готов целовать песок, по которому ты ходила» — какая-то правильная мысль. Действительно, хорошо было приложиться к этим плиткам Божьего Дома.

И вот прихожу я утром в Великую Пятницу на часы — а службы нет, идите, говорят, в Митрофаниевский храм. Там мне показалось просто необыкновенно: входишь — и сразу оказываешься перед свежеоструганным иконостасом, светлые простые врата на фоне серой, катакомбной мозаики в алтаре. В притворе висело довольно заметное объявление: тех, кто хочет потрудиться, ухаживая за больными, ждут в неврологическом отделении 50-й горбольницы.

Дальше будет все восторженней и восторженней. Ничего удивительного. Даже князь Феликс Юсупов, человек не божественный, буйного нрава, испытывал сердечную радость и благодарность от ежедневного хождения в больницу к чахоточным (когда святая Великая княгиня Елизавета Феодоровна старалась направить его на путь истинный). Тем более женщины, по самой природе склонные к милосердию, были счастливы собраться в той самой «первой неврологии», чтобы вместе ухаживать за беспомощными, грязными, несчастными парализованными людьми.

Помню свое ощущение, что я попала в удивительно интересное место. Вот как в детстве все кажется, что у взрослых, или у старшеклассников, или на какой-то работе происходит самая интересная жизнь, а окажешься там — нет, ничего особенного. Но, войдя в отделение, я и вправду попала в самое избранное общество.

Уже в коридоре я с радостью заметила женские лица, запомнившиеся в храме,— о, даже две певчие! За конторкой медсестры отец Максим Обухов раскладывал таблетки. В сестрической комнате была пересменка: переодевались, что-то зашивали, обсуждали расписание дежурств, пили чай — конечно, под божественные разговоры, сдержанные, степенные. Ведь все там были наполовину монахини, готовились к еще более высокому чину. (Милые мои подруги, Наташа и Нина, действительно через несколько лет ушли в монастырь, а прекрасные юные сестры, которым умиленные старушки желали: «Пошли тебе Господь жениха хорошего», стали матушками — да при мужьях-батюшках.)

К вечеру отделение затихло, через большие окна несся лесной воздух, прогоняя привычную вонь. По коридору шла статная, крепкая женщина с охапкой чистого белья, заглядывала в палаты и пела песню на непонятном, но смутно знакомом языке. Это же литовский — древний индоевропейский язык, ближайший родственник древнеславянского, который я с этой точки зрения и изучала в свое время. Так мы познакомились с литовской крестьянкой Людвиной Кастальской-Бороздиной. Работала она суточной сестрой: дежурила сутки через двое, с восьми до восьми, это значит — с утра всем поменять белье, умыть, покормить завтраком, потом уборка с мытьем полов, прерываемая поручениями медсестер, больных, опять пройти — поменять и так далее до следующего утра, причем ночью там не поспишь.

— Я и сейчас, когда работаю, потихоньку пою,— говорит Людвина.— Литовские песни все поются о горе, о скорбях, и всегда есть утешение: значит, люди тоже горевали, страдали. Многие больные, кто второй, третий раз попадает в наше отделение, спрашивают: а та, кто поет, работает еще?

Я с первого дня в сестричестве. Пятнадцатого июля 1991 года отец Дмитрий отслужил первый молебен и освятил больницу. Семнадцатого было мое первое дежурство. Все началось с того, что родственник отца Дмитрия лежал в больнице. И когда батюшка пришел, он увидел эту страшную картину. Запах. Двадцать минут, говорил, там пробыл и каждую минуту думал, меня вырвет. И в первое же воскресенье сказал проповедь: женщины, кто хочет спасти свою душу, идите работать в больницу, потому что у каждого больного Господь стоит, и делаешь ему доброе — делаешь это Самому Христу. Я тогда работала в школе уборщицей и не хотела уходить — работа очень удобная, рядом с домом,— а хотела дочку Ирину устроить. Отец Дмитрий сказал: «Ирине я бы дал испытательный срок, посмотрел, как она будет работать, а тебя сразу принимаю». Говорю, меня директор ценит, уважает и не захочет отпустить, а он: «Нам тоже хорошие работники нужны». И вот нас оформили санитарками — Любу Павлову, Люду Павлюк и меня. Мы трое были суточными. Помощники-волонтеры еще приходили, но первое время я очень много работала в ночь одна.

— Невозможно.

— Молодая была, силы были. Ворочать, подтянуть — сейчас двое-трое сестер это делают, а я тогда спокойно могла одна. Но я две недели каждый раз думала, что это в последний раз. Очень тяжело было поначалу отработать сутки. А в блоке лежала больная, она вся сгнила, пролежни ужасные, от нее такой запах шел, прямо тошнило. И я бы ушла, но очень стеснялась идти к отцу Дмитрию, сказать, что я больше не могу. Мне было стыдно. А потом как-то привыкла, научилась понимать больных, понимать, что это за болезнь. Я уже знала, кого надо приласкать, с кем построже, кому валерьяночку предложить. Научилась и сейчас я очень, очень довольна. За что я всегда отца Дмитрия благодарю и молюсь — что он сюда меня отправил. Видишь, я даже после инфаркта поболела и пришла опять работать.

	Саша Елатомцев

— Больница — место, как говорится, благодатное. Такое здесь щемящее чувство: и сопереживание всем, кто страдает, и радость, что чем-то можно помочь.

— Ты их утешаешь, помогаешь, потом благодарят...

— И еще удивительное ощущение — близость к судьбам Божиим, которые вершатся у тебя на глазах. Был такой больной, ну крайне свирепого нрава, и вот все-таки крестился и просветлел — успел перед смертью покаяться и явить терпение в мучительной болезни. И что «смерть грешников люта», тоже довелось увидеть своими глазами.

Да, место особое. Без молитвы ничего не сумеешь сделать, и еще надо «томить томящего» нелегкой физической работой — для тех, кто ищет духовной жизни, место очень легкое и радостное. Помните наших нынешних монахинь, первых сестер — Нину Кавун и Наташу Будинскую? Как Нина еду больным разносила — улыбалась во все свое круглое лицо, как солнышко, и пропевала: «Давайте ку-ушать!» И Наташу — всегда веселая, оживленная, куда-то мчится, все успевает, и только после суток: «Надо присесть, что-то голова кружится».

А еще медбратья были, мало, зато уж такие хорошие... Помню, при виде Саши Елатомцева (ныне отец Александр, служит в поселке Снегири) одна старушка татарка начинала плакать и все повторяла: «Золотушка ты мой, золотушка».

— Мы с Сашей очень дружили. Он сначала работал санитаром, потом закончил училище и пришел медбратом. И тоже веселый. Прекрасный человек и работал прекрасно, как больные его любили...

— Дорогая наша Римма Исааковна, Царствие ей Небесное (как она хорошо на свадьбе нам пожелала: «Царствия Небесного», все смеялись, а она упрямо стояла на своем, что это — самое главное), всегда приносила что-нибудь вкусное сестрам к обеду, специально готовила. И уж как хорошо вместе посидеть за маленьким столом в сестрической... Я-то — известный подвижник, всегда хорошо ела, а вы еще подначивали: «У нас говорят, кто хорошо ест, тот хорошо работает».

— Да, так и работников нанимали — смотрели, как едят.

— Всегда хотела вас расспросить о вашей жизни в Литве, да в больнице не было времени поговорить.

— Родилась я во время войны, в сорок первом году. При немцах. Жили мы у самой границы с Германией, под Палангой.

— У моря.

— Да. Всю неделю отработаешь в колхозе, субботу тоже, в воскресенье шли в Палангу в церковь, пешком — четыре километра. Потом в кафе; в парке погуляешь, в море искупаешься.

В сороковом году родственников со стороны отца выслали в Сибирь, никто не вернулся, пропали без вести. Они все были образованные, двоюродные братья — офицеры. Отец с родней отношений не поддерживал: он женился на бедной. По российским меркам считать, мы были не бедные, а богатые — пятнадцать гектар земли, четыре коровы, три лошади, работник, но по литовским меркам мы были не богатые, а средненькие люди. И нас не тронули, когда уже после войны крестьян высылали — только тех, у кого больше тридцати гектар. Колхоз устроили в пятидесятом году, а до этого мы прекрасно жили, хоть и земля была плоховатая, возле леса. Пять сестер и три брата нас было. Мать изумительно умела всем править, а отец был болезненный. Но все равно пахал, косил. А основой жизни была мама, такая трудолюбивая.

	Людвина с семьей

Я благодарна Боженьке за такую свою судьбу. Я родилась в лесу, выросла на хуторке около леса. А после войны нас переселили в бывшую немецкую деревню, в четырех километрах от Паланги. Слезы были: все родное, наработанное пришлось оставить. Сказали, кто сам не поедет, приедет машина и увезет, сколько в машину поместится. И поселились мы; у нас море было — два с половиной километра, из окон кухни было видно, дети залезали на подоконник и смотрели: корабли плывут... Жили на хуторе, отдельно, семья большая, и нам не нужно было дружков, мы играли между собой, ссорились, мирились. Мама как-то очень умела с нами. Вот дети скажут грубое слово и не подумают, что мне больно слушать это, а мы — никогда. Я не сказала бы, что она была строгая, но у нее жизнь была такая занятая, она всегда трудилась, и мы жалели ее. И боялись. Если дети что-то сделали не так, мы не говорили ей, сами старались исправить, чтобы не принести ей больше огорчений. Помню, брат с работы пришел, выпил чуть-чуть и стал перед сестрами играть пьяного, а я говорю: «Юозас, мама пришла» — и он сразу спокойный, все тихо. Боялись, что мама увидит, что мама будет ругать, переживать.

В те времена учиться где хочешь не могли. Такое правило: кончил семилетку в деревне, если не идешь дальше, должен сразу пойти работать. Поскольку сестра лучше училась, чем я, ее в восьмой класс отправили, а меня оставили дома — не было возможности, ведь надо было за общежитие платить, за питание. А через два года я тоже хотела пойти учиться, на портниху — так председатель колхоза не разрешил. Я нашла в газете объявление и пошла учиться на тракториста-машиниста широкого профиля. Закончила, меня поставили работать на склад запчастей, я там бензин, керосин выдавала. Потом работала в Клайпеде.

Однажды у нас был престольный праздник в Паланге. Престольный праздник — значит, все родственники съезжаются. И вот мы с мамой и с крестной сидели там около храма и разговаривали. И к нам подошел мой будущий муж, Кирилл Алексеевич Кастальский-Бороздин, и стал расспрашивать, что за костел и когда построен. Он был художник, писал в основном пейзажи, немного натюрморты и жил в Паланге в Доме творчества художников. Кирилл Алексеевич с детства верующий, ходил в храм, исповедовался. В основном в Пименовский, но, когда я в Москву приехала, мы с ним все храмы обошли.

— Как вы присоединились к Православию?

— Сколько я ни читала об этом, а в вере не чувствовала разницы и по сей день не чувствую. Я молилась, плакала в горе, когда была католичкой, и мне Господь помогал, и православной мне Господь помогает. Мне один игумен сказал: «Как веруешь, так и веруй, а тонкости оставь богословию, кто виноват, те и будут отвечать». Я успокоилась, хожу в храм, и верую, и боюсь, и трепещу.

— У вас такая семья — все при Боге. Сын вашего покойного мужа — архимандрит Троице-Сергиевой Лавры, две из трех дочерей — в монастыре.

— Саша — архимандрит Алипий — был уже взрослый, когда мы познакомились. Мы очень подружились с ним, он всегда был внимателен к детям. Отец его поддерживал во всем, они очень дружили, у них согласие было полное. Вера сейчас в Пюхтицком монастыре регент. Главный. Матушка Варвара ее от всех работ отстраняет: «Береги здоровье». А Мария десять лет побыла в Пюхтицах, потом заболела, ей делали операцию. Теперь она живет на Пюхтицком подворье, учится иконописи, заканчивает Богословский университет. Потом будет там иконы писать. Я часто бываю у них на службе, потом посижу, поговорю с ней.

А девочки почему в монастырь ушли — это очень просто. Мы жили, наша семья, очень дружно. Муж работал дома, я не работала, дети все время были дома и не видели грубости. В детский сад я их не водила. Кирилл Алексеевич не позволял никакого слова грубого сказать — не то что ругательства, а как сейчас, например, говорят «отвали».

У меня вся любовь вложилась в семью. Когда я видела, что Кирилл Алексеевич неправильно поступает, я ему не говорила. Я претерпевала в себе, считала, если скажу — у нас ссора выйдет, а стерплю — тишина, покой в доме. Конечно, в том, что касается воспитания детей, это очень трудно. Но забота о детях была на моих плечах. А если Кирилл Алексеевич, бывало, услышит, что ребенок что-нибудь со мной начинает спорить, выйдет... Раза два такое было, и дети его очень боялись и уважали. Один раз: «Что такое? — И кулаком об стол.— Чтоб я не слышал таких разговоров!» И все, этого хватило на все время, стоило только сказать: «Не слушаешься — я скажу папе» — для них это было самое большое наказание. Верочка уже в школу ходила, она раз на колени бросилась: «Мамочка, только не говори папе, я больше никогда не буду».

Кирилл Алексеевич очень дружил со священниками. Они к нам приходили, и дети видели культуру, отношение. А ходили в школу — там шум, грубость, хулиганство. Они с первых классов очень уставали от шума. К третьему уроку у них уже голова болела. Придут из школы — ложились спать. Потом уроки делали, играли в свои игры. Вера и Мария учились в музыкальной школе. А подросли — стали в храм ходить, читали правило. Батюшка благословил каждую неделю причащаться. Шесть дней работай — седьмой Богу отдай.

Марии шестнадцать лет было, когда она ушла — первая, раньше Веры. И тоже почему: она в школе в хулиганистом классе училась, насмотрелась на это хулиганство. Ей отец Дмитрий сказал: «Заканчивай десять классов, приобретай специальность, а потом, если не изменится намерение, иди в монастырь». Но она летом поехала на каникулы в Пюхтицкий монастырь, в августе вернулась, надо идти в школу, а она со слезами говорит: «Хоть убей, я в эту школу не пойду». Ходила я в РОНО, просила, чтобы разрешили перейти в другую — нет, только в эту. Я ей говорю: «Духовный отец как скажет, так и поступишь». Она пошла к отцу Дмитрию, и что говорила, что он ей говорил, не знаю — благословил идти в монастырь. Пришла радостная: «Завтра я уезжаю». Раз батюшка благословил, я уже против не пошла. Я была готова к этому и была очень послушная отцу Дмитрию, любила, уважала, не могла против его воли поступить.

— Наверное, многим матерям, даже которые в храм ходят, трудно было бы так сразу смириться. Ребенок — далеко, останется без семьи.

— Богу виднее, кому иметь семью, кому нет. Если бы девочки были в какой экспедиции, я бы волновалась, плакала, переживала, как они, но они в монастыре, у Бога. Худому там не научат, бывают там испытания — а где нет испытаний? Что они ушли, я не горевала, а плакала и молилась, когда у них были скорби от отношений между монахинями.

	Дочь Людвины, инокиня Варсонофия

Вера кончила десятый класс, кончила регентскую и тогда пошла, ей было девятнадцать лет. Она с детства: «монастырь, монастырь». Потом она заболела гастритом, нашли много заболеваний, и один врач сказал: «Я тебе не советую идти замуж, потому что муж твой будет несчастный, ты очень болезненная». Она пришла, очень плакала и мне жаловалась: вот, у меня ребенка не будет, а я ей: «Верочка, и ты веришь? Богу надо верить и молиться. Врач сказал моей сестре, что ей только двоих можно родить: у нее резус отрицательный, у мужа положительный — а она тринадцать детей родила. Будет молодой человек — так будет, а нет — так пойдешь в монастырь». Верочка, когда училась в регентской школе в Лавре, к ней даже сватались, будущий священник, ну а ей не захотелось.

— Людвина, вы с детства имели веру?

— Наша жизнь с детства была очень тяжелая, и всегда мы видели, как мама ходила в храм, молилась. Зимой и осенью не ходили, далеко, и обуви не было, так мама каждое воскресенье собирала всю семью, и мы молились, церковные песнопения пели.

— Только ваша семья была такая благочестивая?

— Видишь, мы жили на хуторе. Не видели, как другие живут. И по милости Божией, моя семья тоже как хуторяне: муж дома работал, я не работала, все дома. Летом едем на дачу все вместе; землю копаю, дети вокруг, я им сказку рассказываю. Такая у нас была своя республика, свое государство; свое правило было, свой закон.

— А в сестричестве вы не перестали быть хуторянкой?

— Я сестричество очень люблю. Не могу без него. В субботу-воскресенье скучаю. Я сейчас уже больше устаю, отдохнуть хочется, но один-два дня — и я уже хочу туда. А когда после инфаркта я четыре месяца не была в больнице, я со слезами просила: «Примите меня, пожалуйста, обратно, я чувствую, что я не поправляюсь, а обратно разбаливаюсь». И вот, делаю что могу.