Кто-то сказал, что все мы родом из детства. Точность этого высказывания начинаешь понимать только с возрастом, когда уже в состоянии оценить собственное детство и осознать ответственность перед детством других. Эти воспоминания о первых годах жизни в небольшом лагерном городе Ухте я решил написать по композиционному принципу, который использовали Вивальди и Чайковский. Жизнь огромного города вроде Москвы сглаживает остроту восприятия смены времен года. А на севере, да в маленьком городе, да в детстве — все не так. Там ярче, запашистее, там все красиво, сочно. Мне повезло: я все это прожил.

Начинаю с весны, поскольку это «утро года». Вспоминается у Пришвина: весна света, весна воды. Думаю, что в Ухте она начиналась с запахов. В те годы, в конце сороковых, по улицам ездили в основном на лошадках, запряженных либо в розвальни, либо в легковые саночки для начальства. Снег особенно не чистили и тем более не вывозили. Все улицы и дороги к весне представляли собой толстый, укатанный слой снега, смешанный с лошадиным пометом.

Где-то в середине апреля солнце поднимается уже достаточно высоко над сопками, и на дороге вокруг темнеющих кучек появляются первые маленькие лужицы, а в воздухе стоит аромат оттаявшего конского навоза. От этого делается как-то уютнее и теплее. На пригорках дороги превращаются в сплошной лед, а в ложбинках к обеду собирается немного воды. Самое время кататься на валенках, уцепившись руками за задок «экипажей». Мне пять или шесть лет, и это любимое и веселое занятие. Мы с приятелями ждем на пригорке — там, где лед и валенки хорошо скользят. Вот кто-то едет. Удобнее цепляться, в ряд или «гуськом», друг за другом, за легковые саночки с высоким задком или бочку ассенизатора, за которой извозчик нас не видит. Обычно «прицеп» через некоторое время обнаруживается, и реакция бывает разная: от взмаха кнута до приглашения сесть в сани и прокатиться. Вот это радость!

Вскоре наступает пора мокрых ног, когда с солнечной стороны от дровяных сараев нога неожиданно начинает по колено проваливаться в снег и оказывается в воде. За промокания дома бранили, но не очень. Примерно в три года я чуть не захлебнулся в талом снегу. Мама хлопотала дома, а я один гулял на виду, под окнами барака, одетый по-зимнему, что ограничивало мою подвижность. Каким-то образом я упал у самой стенки нашего сарая, попытался встать, опираясь руками на снег, но проваливался глубже и глубже. Лицо было уже у самой кромки смеси снега и воды. Кажется, я плакал, но рядом никого не было. К счастью, меня увидела соседка. Она бросилась во двор, выдернула меня из снега и принесла маме.

Дальше начиналась пора грандиозных луж. Вот тут-то мы бывали мокрыми уже основательно. Барак наш стоял под небольшой горкой, и вся талая вода текла к его крыльцу. Взрослые обычно боролись с гигантской лужей, собиравшейся у самой завалинки, поскольку вода проникала в подпол, где у всех лежала картошка,— поэтому они копали отводящие канавки. А нам эта лужа была просто необходима, так как в ней замечательно запускались кораблики и вообще было интересно, сидя на завалинке, наблюдать, как лужу форсируют прохожие. Иногда кто-нибудь падал в воду, и это был полный восторг. Поэтому мы тайком засыпали канавки и заставляли лужу набираться снова. За это попадало.

Недалеко от нашего барака проходила проезжая дорога, и там-то лужа собиралась всем на зависть. Несмотря на редкость появления в те годы машины или лошади, именно там находилась наша главная весенняя «сценическая площадка». Мы нашей дворовой компанией сидим на завалинке. Солнышко пригревает, нам тепло и приятно. Наконец кто-то едет. Если шофер или извозчик уже форсировал эту водную преграду и знает «броды», он может и проехать. А если нет — захватывающее зрелище гарантировано. В некоторых местах глубина лужи по подножку грузовика. Если нас не было на «трибуне», а машина «заседала», весть об этом быстро разносилась по дворам и мы занимали свои места. Однажды в этом водоеме опрокинулась телега с бочкой карбида (им пользовались при получении горючего газа для газосварки, а ребята постарше делали из него взрывающиеся бутылки). Целая бочка шипящего карбида в воде — запоминающееся зрелище.

Следующее грандиозное событие весны, конечно, ледоход. В конце апреля подрывники взрывают лед на Ухте выше деревянного свайного моста, соединяющего город с железнодорожной станцией и аэродромом. В это время уже совсем тепло, иногда даже жарко. Из тайги бегут в реку мощные талые ручьи, вода поднимается, и лед отрывает от берегов. Как правило, ледоход начинается почему-то ночью. Утром уже все знают: река пошла. С утра по берегам зрители — и дети, и взрослые. Зрелище завораживающее. Самое интересное — стоять на высоком деревянном мосту и смотреть вниз на проплывающие ледяные поля. Они громоздятся на обшитые металлическими листами «быки», защищающие от ударов свайные опоры, ломаются, наползают друг на друга, становясь на дыбы. Иногда большое ледяное поле не может втиснуться между двух быков, и возникает затор. Если смотреть с моста только вниз, не видя берегов, возникает ощущение, что ты плывешь на ледоколе. Мост дрожит от могучих ударов, поэтому на него часто ставят тяжелую технику, чтобы предотвратить разрушение.

Из-за резкого подъема воды начиналось наводнение. Наши бараки стояли на коренном, высоком берегу, но под горой, в пойме реки, тоже жили: там стояли частные домики, непонятно по каким причинам построенные на заливных землях. В одном из них обитала семья наших хороших знакомых. На время наводнения они каждый раз перебирались в нашу двухкомнатную квартирку, в которой, пока не разъехались мои сестры, нас жило пятеро. Семья «затопленцев» состояла из трех человек. Я обожал это время и ждал его с нетерпением. В тесной и без того квартирке от привезенных узлов и матрасов становилось еще теснее, а значит, интереснее. Детей укладывали спать на пол, где спалось как-то особенно сладко. Те же, у кого не было мест эвакуации, отсиживались на чердаках. Когда вода спадала, все ходили смотреть на причиненный ущерб. На огородах часто оставались воронки, вымытые весенними струями реки, в которых еще долго потом стояла вода.

После вскрытия северных рек, в середине мая, как правило, наступало похолодание. Но ближе к июню устанавливалось тепло и пора было заниматься огородами. Кроме грядок, которые были у каждой семьи под окном барачной квартиры, всем желающим нарезали еще картофельные огороды за городом. У нас их всегда было несколько. Иногда их копали вручную, всей семьей, и даже у меня была своя маленькая лопата. Но часто отцу удавалось достать лошадь. Обычно в один из майских выходных рано утром он подъезжал к крыльцу. В телегу, где уже лежали плуг и борона, укладывали мешки с посадочной картошкой, обед, и мы отправлялись. Самый дальний огород был километрах в трех от дома, на склоне сопки под названием «Пионергора». Оттуда открывался красивый вид на дальние леса, а у подножия горы в конце мая или начале июня расцветали дикие красные пионы.

Пока отец пахал и боронил, для меня разводили костерок, и я пек в нем картошку. Теперь, когда приходится попробовать печенной в золе картошечки, всегда перед глазами травянистая обочина вспаханного огорода, костерок и разгоряченный любимой работой и очень довольный отец. Сейчас у нас свой дом в глухой тверской деревушке и рядом небольшой огородик. Многих удивляет мое нежелание прекратить ежегодную его копку, посадку картошки, окучивание и прополку. А я просто люблю это занятие, и экономические расчеты, доказывающие его «нерентабельность», тут абсолютно неуместны.

Мое самое первое воспоминание о жизни связано с летом. Правда, это лето не в Ухте, а в подмосковной Салтыковке, где жила мамина сестра. Недалеко от платформы стоял и сейчас стоит Никольский храм. Мне был всего год и два месяца, и именно сюда летом 1947 года мама со старшей сестрой Валей привезли меня за 1600 километров, чтобы крестить. В Ухте и ближайших городах храма не было. Я помню только, как меня несут вокруг купели, белую простыню на плече сестры, горящие свечи и иконы. Больше ничего. Происходило это 18 июля, на преподобного Сергия. Но мама этого не знала — вышло случайно, если допустить крамольную мысль, что случайности бывают.

Ну а в Ухте лето — самое непредсказуемое время года. Оно может вообще не наступить: иногда все лето невозможно выйти на улицу без пальто: дуют северные ветра и идут ежедневные дожди. А может с конца мая начаться жара и стоять до сентября. И такое бывало.

Ощущение лета начинается с первых жарких дней, когда мне разрешают выходить на улицу босиком. Подошвы ног за зиму изнеживаются и поэтому съеживаются от каждой сосновой шишки или камешка, но дня через два уже привыкают, и мы носимся босиком вполне уверенно.

Интересны первые купания. Я еще дошкольник, плавать не умею, но мне разрешается ходить на речушку Чибью (или, как ее все звали, Чибьюшку) со старшими ребятами. Чибьюшка считалась «детской» рекой, однако там купались и взрослые, поскольку имелись тогда в ее русле глубокие и коварные ямы с водоворотами, чередующиеся с каменистыми перекатами. В дворовой команде я самый младший. Первые купания в сезоне — как правило, без спроса, тайком. На улице жара, но в ложбинках, под кустами еще лежат остатки снега. У самой воды разводим костерок и начинаем тащить палочку — кому первому лезть в воду. Никому не хочется, но тут кураж друг перед другом. Первый с разбега ныряет в воду и тут же выскакивает обратно к костру. За ним прыгают все остальные. Вода просто ледяная. Однако мы стоим вокруг костра и уверяем друг друга, что «водичка-то ничего». Дальше надо тщательно обсохнуть, чтобы дома не догадались.

Вспоминая эти и другие эпизоды детства, сравнивая ту жизнь с современной, поражаюсь нашей детской самостоятельности. Сколько помню себя, то есть лет с трех, я гулял без сопровождающих. Просто год от года расширялся ареал моих самостоятельных передвижений. Конечно, иногда маме приходилось изрядно поволноваться, если она не обнаруживала сына на месте.

Когда мне было года четыре, рядом с нашим бараком заключенные строили кирпичные жилые дома. Я любил смотреть, как самосвалы возят песок. У ворот зоны груженый кузов машины протыкали специальными металлическими прутами, после чего ее пропускали туда или обратно. Я кричал шоферам, чтобы прокатили. И вот один добрый дядя посадил меня в кабину, и мы поехали на карьер. Пока нас загрузили лопатками, пока мы приехали обратно, времени прошло изрядно. На подъезде к баракам стояла моя бедная мама, которая уже неизвестно что передумала за это время. Я был вытащен за шкирку прямо из окна кабины. Досталось и мне, и шоферу. (А ведь каждое лето начиналось еще и известиями о побегах из окрестных лагерей. Урки убегали именно в это время, так как в тайге до поздней осени можно было кормиться рыбалкой, ягодами и грибами. Нередко приходили сообщения об убийствах и разбоях, творимых беглыми. Тем не менее, думаю, что в Ухте в этом смысле было тогда гораздо безопаснее, чем в современной «демократической» Москве.)

Обычно к семи годам все дети нашего города самостоятельно перемещались в пределах его границ и прилегающих поселков — это значит в радиусе около двух километров. У нас и игры были рассчитаны на это. Если одна команда пряталась, а другая искала ее по оставленным стрелкам, поиски могли продолжаться с обеда до ужина. Благо летом смеркалось только к одиннадцати часам.

Не помню, чтобы кого-нибудь из моих одноклассников приводили в школу родители. Я-то жил в 50 метрах от порога школы, а некоторые ходили километра за два и больше. Я им завидовал, особенно в первом классе: так хотелось после уроков подольше идти с портфелем в руке.

Когда в шесть лет я впервые попал в Москву (гостили у сестры отца), то был очень удивлен тем, как гуляют столичные дети. Меня за компанию с двоюродной сестрой, моей ровесницей, и группой детей чинно водила на Гоголевский бульвар какая-то дама. Было очень скучно и совершенно не похоже на ухтинское времяпрепровождение. В наших дворовых играх колоссальную роль играла система сараев. Они были разные: с чердаками или сеновалами и без них, высокие и низкие, запертые и открытые. Всюду лежали штабеля досок и поленницы дров. Оторвав доску или сделав подкоп под стеной, можно было проползти из одного сарая в другой или перелезть по чердакам. Вот это были прятки! Во что можно играть в современном дворе многоэтажного дома, мне совершенно не понятно.

Чтобы завершить тему детской самостоятельности, хочу рассказать случай, поразивший даже меня. Это произошло уже в семидесятые годы. Мы со старшим сыном, Иваном, которому было лет восемь, плыли на байдарке по левому притоку Печоры — нашему традиционному недельному маршруту рыбалки — и неожиданно увидели палатку. В ней жил мальчик, ровесник Ивана. Его отец поставил в старице реки сети, велел сыну их караулить, а сам уплыл на неделю домой, километров за двенадцать, в поселок. На сосне висело ружье — на тот случай, если к палатке выйдет медведь; рядом бегала лайка. Мы поставили невдалеке свою палатку и несколько дней скрашивали одиночество парнишки совместной рыбалкой, трапезами у костра и детскими играми. Если этот мальчик не спился, что вполне вероятно, из него, наверное, вырос настоящий мужчина...

Солнечным северным летом загорать можно уже в три часа ночи. За короткую ночную передышку земля не успевает остыть, и я нигде не встречал такого раскаленного песка, как на берегах наших рек. Ходить по нему без обуви просто невозможно. Единственный способ — тут же зарывать ногу в более прохладный слой. Естественно, при такой жаре спасение только на реке. Сначала это детская Чибьюшка, а потом уже и Ухта. Одно из самых любимых мест купания — рядом с большим деревянным мостом, как бы предназначенным для прыжков в воду. Выбор высоты прыжка очень широк. Можно доплыть до первого свайного быка и прыгать со столбиков высотой чуть больше метра. Можно подняться по бревнам на высоту более трех метров под пролетом моста и нырять оттуда вниз головой. Максимальное, на что мы отваживались,— на прыжки с самого моста. Но это уже «солдатиком», ногами вниз, так как высота более шести метров, а глубина воды — чуть больше двух. Головой вниз опасно, да и так-то страшно. Перелезешь через перила и долго стоишь, вцепившись в них руками и собираясь с духом. Вода абсолютно прозрачная, и из-за этого высота кажется еще больше. В городе были смельчаки, которые прыгали вниз головой с верхнего пояса ферм — это уже около одиннадцати метров. При этом надо было перепрыгнуть тротуарную часть моста, а главное, умудриться не врезаться головой в каменистое дно. Теперь такой номер назвали бы экстримом.

Естественно, на реке и рыбачили. Рыбу ловили разными способами. На Чибьюшке ребята любили ее «колоть». Для этого к палке привязывали обычную столовую вилку, и получалось что-то вроде остроги. Потом, бредя по отмели, выслеживали лежащих на дне ершей или налимов, иногда осторожно отваливая камни, под которыми они скрывались, и быстрым ловким ударом насаживали на вилку. Я был маловат и поэтому обычно ассистировал: ходил по берегу и собирал выброшенную добычу.

Второй способ — ловля банкой. В наших реках тогда (не знаю, как сейчас) кишмя кишели маленькие рыбки, сантиметров до десяти, которых все звали просто малявой. Ловить маляву было очень просто. В металлической крышке прорезали отверстие примерно три на три сантиметра. Крышку надевали на стеклянную банку, клали в нее немного хлеба и за веревку опускали на дно, туда, где кружилась рыбья стая. Все происходило на виду — рыбки забивались в банку, и через несколько минут ее можно было вытаскивать. Если банка трехлитровая, там пятнадцать-двадцать рыбок, в литровой поменьше. Маляву не надо было чистить: просто пальцами выдавливали кишки и — на сковородку. Еда получалась вкусная. Как везде, ловили, конечно, и на удочку. Взрослые прямо в городе ловили хариуса на «кораблик» — доску, запускаемую по принципу «водяного змея» на бечевке, от которой отходят поводки с крючками и искусственными мушками, прыгающими по поверхности воды. Потом эту снасть почему-то запретили как браконьерскую.

Для местных жителей — коми — хорошей рыбой была семга, нельма, сиг, хариус. Остальную, которую мы обычно ловим в средней полосе, называли сорной и ею обычно кормили в деревнях свиней. Самым лакомым блюдом считалась соленая и основательно протухшая хорошая рыба. Так мы ее и звали: рыба «коми посола». Помнится, у нас в бараке были соседи — ненцы. Когда глава семьи привозил с рыбалки несколько мешков рыбы, мы знали, что через несколько дней по всему коридору пойдет тухлый дух. Для аборигенов запаха приятнее нет.

Запомнилось жаркое и засушливое лето 1951 года, когда мне было пять лет. Картошка на придомовых огородах, которую никогда не поливали, стала вянуть, и было решено организовать ее полив. Эта затея чуть не стоила мне жизни. Вечером, часов в девять, когда жара спала, взрослые, в том числе и мой папа, хлопотали около колонки, прилаживая к ней длинные шланги. Я вертелся рядом. Кто-то приоткрыл чугунную крышку люка водопроводного колодца, где располагались всякие вентили. В него-то я, прыгая задом, и свалился. Глубина была очень приличной, снизу торчали всякие железяки. То, что я остался невредим, могу объяснить только вмешательством Ангела-хранителя по молитвам моей мамы. Каким-то чудом я успел расставить руки и повиснуть на предплечьях. Нога нащупала опору на стенке колодца, и в следующий миг я уже был наверху. Все произошло так быстро, что никто из взрослых этого даже не заметил. Почему дома не обратили внимания на ссадины, не помню. Может быть, потому, что летом их всегда хватало. Об этом случае я рассказал родителям лет через двадцать пять, но они, похоже, не очень поверили.

С жарким летом и рекой связано другое воспоминание. Был я уже старше, лет одиннадцати. Барачная жизнь кончилась, и мы жили в замечательном благоустроенном кирпичном доме, метрах в ста от нашего барака. В то лето сдружился я с одним парнем из соседнего подъезда, который был старше меня года на три, но, так как он сидел в каждом классе по нескольку лет, я обогнал его по учебе. Звали его Валерой, был он каким-то безалаберным, но очень добрым. Во дворе нас прозвали «бродячий образ жизни». Утром мы уходили из дома и могли бродить по реке или ближним лесам до вечера. У Валеры были сильные руки, и он умел здорово кидать камни: единственный перебрасывал камень через реку, а главное, мог мастерски «печь блины», то есть кидать камень так, что он отскакивал от воды до пятнадцати раз. Этому научился и я. Тут главное выбрать камень-плиточку умеренно тяжелую и пустить со всей силой параллельно воде, придав ей вращение и слегка приподняв переднюю кромку. Для «замочка» же бралась плитка с максимально острыми краями и запускалась как можно выше вверх. Замочек получился, если при падении в воду камень не производит брызг. Иногда мы шли с Валерой по реке часами и кидали, и кидали камни. Река заманивает, всегда хочется дойти до поворота и заглянуть за него, потом — до следующего. К вечеру рука болела.

Валера не умел плавать и вообще боялся заходить глубоко в воду. Следующим летом он утонул: прыгнул в воду и не вынырнул. Хоронили его всем двором. Теперь, когда приходится запустить блинчик, всегда вспоминаю Валеру.

Осень, конечно, наступает первого сентября. Все идут в школу, и, даже если ты еще не школьник, все равно свободная, полная всяческих игр и придумок жизнь двора заканчивается. Пожалуй, это самое короткое время года на севере. Уже в ноябре могут начаться сильные морозы и вполне зимний снег.

Осень — пора приготовления к долгой зиме. В сентябре проходят первые сильные ночные заморозки, картофельная ботва на огородах отмерзает и падает, из земли торчат только короткие стебельки. Начинается сбор урожая — занятие веселое, тем более что картошка на севере — главный продукт. В те годы никто не подозревал, что в приполярных областях отлично растет и плодоносит клубника. Сейчас это известно, и благодаря светлому лету ее выращивают на дачных сотках и собирают ведрами.

За картошкой на дальние огороды всегда ехали на лошади. Если выпадал день без дождя, то слава Богу. Снова костерок для меня, и теперь уже молодая картошка в его золе. На улице зябко, особенно к вечеру. Редко бывало, что урожай сразу загружали в подполье. Как правило, картошку просушивали, рассыпав по полу квартиры. Опять это было нарушением привычного порядка жизни, а значит — интересно.

Потом наступала пора рубки капусты. Отец привозил ее на той же телеге из совхоза и сваливал в кухне. Капусту рубили в деревянном долбленом корыте двумя специальными сечками, предварительно вырезав кочерыжки. Я их ждал и постоянно грыз. Вся квартира наполнялась особым капустным запахом. Потом бочки с квашеной капустой, пригнетенные сверху большими валунами, стояли в подполье.

С этими валунами и подпольем связано еще одно воспоминание, подтверждающее явное участие Ангела-хранителя в моей судьбе. Мне два с половиной года, и я с карандашом в руке ношусь по всей квартире. В это время мама открывает в гостиной крышку подполья, и я с полного разбега вниз головой лечу туда. Глубина около двух метров, и у подножия лестницы лежат большие валуны для гнета. Что чувствует в эти минуты мамино сердце — можно только догадываться. Но я как ни в чем не бывало вылезаю наверх без единой ссадины и, что более всего удивило, с карандашом в правой руке. Так я с карандашом и живу и без него чувствую себя как без рук.

Другой осенью, когда я уже был второклассником, Господь еще раз спас меня от гибели. В конце октября земля уже схвачена крепким морозцем, снега еще нет, но на реке появляются большие прибрежные ледяные поля. Мы с приятелем скользим по ним на валенках. Разбег — а потом катишься, стоя на двух ногах. Подзуживаемый неведомой силой (а на самом деле вполне ведомой), я подхожу к самой кромке льда — и в тот же миг оказываюсь в воде. Глубина больше моего роста, течение очень сильное, на мне — зимняя одежда. Меня тащит под лед, руки скользят по его поверхности. Приятель в ужасе пятится. Каким-то чудом рука зацепилась за едва видимую трещинку в гладком льду, и я выкарабкался. Одним духом пробежал метров четыреста до барака и совершенно мокрый предстал перед старшей сестрой Тасей. На счастье, родители были в отъезде. Тут же я был уложен в постель и растерт водкой. Все кончилось благополучно и даже без насморка. Мама узнала об этом тогда же, когда и о падении в колодец. Конечно, то, как Господь хранит нас, мы понимаем только в особых случаях. На самом деле это происходит всегда. Мы просто этого не замечаем и воспринимаем как должное.

Важной осенней процедурой была заготовка дров. Я с большим удивлением вспоминаю участие себя, шестилетнего, в этой работе. Однажды отец, уходя на работу, оставил мне открытый сарай, кучу березовых напиленных кругляков и настоящий, взрослый топор. Перед уходом показал, как расставлять ноги, чтобы нечаянно их не повредить. И я наколол целую кучу дров. Сейчас мне кажется это почти невероятным, но это было. Отец жил по крестьянским законам, когда дети приучались к физическому труду с малых лет. В этом же возрасте он учил меня и пилить с ним на пару двуручной пилой. Не знаю, много ли было от меня толку, но я держался за ручку пилы и знал, что толкать пилу не нужно, а только тянуть на себя. Вот я и тянул.

Когда все заготовлено: и дрова, и овощи, и свежие березовые веники для бани,— начинается нетерпеливое ожидание зимы. Уже надоели холодные дожди и морозы, чередующиеся с временными оттепелями, надоела темнота земли и ранних сумерек. Неуютно, и хочется чистого, уютного снега и постоянства.

Зима начиналась утром того дня, когда за окном все становилось белым и чистым. Тут же доставались санки — и на улицу. Мои санки сделали по индивидуальному заказу на каком-то заводе. Полозья были тяжелые, из круглой трубы, и поэтому скользили лучше всех санок во дворе. Выбор горок широчайший: от пологих и не очень больших до крутых и высоких со всевозможными естественными трамплинами — катайся, сколько душе угодно.

Когда снегу насыплет побольше и его укатают по дорогам и тропинкам, можно переходить на коньки. Они делались с широкими полозьями, что позволяло скользить по твердому снегу, и прикручивались с помощью веревок и палки к валенкам. Железных, покупных коньков у меня не было, но лет в пять отец сделал мне деревянные, подбив снизу жестью. Оказались не хуже настоящих, а для катания с гор — даже лучше. Я их освоил очень быстро и научился съезжать с крутой и достаточно высокой горки у сараев, ловко лавируя между соснами. Позже появились у меня настоящие коньки, и катание на них стало моим любимым зимним занятием. Наш дом был рядом с главным стадионом города, где каждую зиму заливался шикарный каток. Я надевал коньки в прихожей и через пятьдесят метров оказывался уже на льду. По вечерам на катке звучала музыка, и было ощущение, что половина города скользит на коньках, а другая — любуется этим зрелищем...

Еще до моего поступления в школу папа купил мне настоящие очень широкие охотничьи лыжи. Они мне были непомерно велики, но зато я мог ходить по очень глубоким сугробам вокруг нашего барака, совершенно не проваливаясь в снег.

В эту же зиму я впервые попробовал мороженое. На улице мороз за тридцать градусов, а в торговом ряду стоит женщина с сундучком на лыжах, ложкой накладывает что-то в формочку, накрывает круглой вафелькой, потом выдавливает небольшой цилиндрический брикетик и подает покупателю. Папа говорит, что это и есть мороженое, про которое до сих пор мне читали только в книжке. Я, естественно, хочу попробовать, но оно неожиданно оказывается таким холодным, что я не могу есть. Отец смеется и съедает мороженое сам.

Зимой стихали общедворовые игры: старшие ребята в школе, кого-то не выпускают на улицу из-за мороза. Поэтому зима в детстве вспоминается больше как время одиночного времяпрепровождения. Морозец, но я, тепло одетый, все равно выхожу гулять с санками, реже — с лыжами. Белизна снега — абсолютная. Такого в средней полосе сейчас не бывает. Воздух звенит и хрустит от мороза. Звук чистый и громкий. В трех километрах от дома по железной дороге идет состав, а стук колес такой, словно поезд проходит за стеной ближайшего барака. Солнышко, если небо ясное, чуть приподнимается над лесистыми сопками. Время для гуляния короткое: в три часа уже густые сумерки. Но я все равно очень любил зиму. Любил мороз. Он совершенно другой, чем в средней полосе, и особенно в Москве. Воздух сух, и в морозы нет ветра. Поэтому минус тридцать пять в Ухте гораздо комфортнее, чем минус пятнадцать в Москве, с ветром, в котором всегда чувствуется какая-то промозглость.

Эпицентром зимы был, конечно, Новый год и елка. Естественно, никаких елочных базаров не было. Кто хотел, выбирал елку в лесу. Сначала ее устанавливают в комнате, чтобы красавица отогрелась, оттаяла, наполнила своим ароматом всю квартиру. А вечером, всегда в тайне от меня, когда я уже сплю, взрослые наряжают елку. Утром я выхожу из спальни и испытываю подлинный восторг от этой красоты. Потом целый день хожу и рассматриваю замечательные игрушки. Трогать что-либо мне строжайше запрещается, а хочется очень. Однако мне говорят, что если я не буду слушаться, то дед-мороз, стоящий под елкой, ударит меня палкой. Я боюсь его и ничего не трогаю. Этот же дед-мороз до сих пор ежегодно стоит у нас под новогодней елкой, только потеряна его страшная палка, а на елке висят игрушки из моего детства. В конце сороковых продавались елочные украшения из прессованного цветного картона, которые надо было вырезать и склеивать из двух половинок. Этим занимались мои старшие сестры, а я только смотрел. Теперь, 31 декабря доставая игрушки из коробки, всегда мысленно переношусь туда — в свое детство. Поэтому новогодняя елка — это всегда немного грусти. Искусственную елку никогда не смогу понять и признать.

Когда кончались зимние каникулы, елки выбрасывали на улицу. Тут наступала пора копать в высоких сугробах слежавшегося снега всевозможные пещеры и связывающие их «подснежные» переходы. Идеальным местом для этого были высоченные снежные завалы вокруг катка. Пещеры выстилали еловыми лапами, и получались замечательные укрытия для игр с «теплым полом».

Самые сильные морозы начинались после Нового года. Школьником я всегда с нетерпением ждал сообщения по местному радио: идти в школу или нет. Если мороз сорок градусов, то не учились все, если тридцать шесть — с первого по четвертый класс. Бывало, неделю не ходим в школу, а значит, не надо вставать рано, в кромешной темноте еще холодной квартиры. Это приятно. Ну а днем все равно идем гулять. За морозную ночь комнаты в барачной квартире выстуживались, стекла замерзали, и за окном ничего не было видно. С утра протапливали печи, и воздух постепенно нагревался. Верхние части окон начинали оттаивать, и на подоконниках появлялась вода. Поэтому зимой под окнами всегда висели банки или бутылки с опущенными в них бинтовыми жгутами, собирающие талую воду.

Сейчас наша жизнь в бараке кажется невероятной экзотикой, особенно зимой, а тогда это была абсолютная норма. Общий, на три барака, туалет с выгребной ямой; единственная водяная колонка, до которой от крыльца метров сто, да еще в гору; необходимость обеспечить себя дровами на всю долгую зиму и каждое утро добраться до этих дров, что совсем не просто после сильного снегопада. Полоскать белье все ходили на реку, то есть зимой — в проруби. Белье сначала сохло, вернее, вымораживалось на улице, а потом, заледенелое, развешивалось в тепле. Оно оттаивало, и в комнате стоял совершенно неповторимый запах чистого мороженого белья. Прямое постельное белье гладили специальной зубчатой каталкой, для чего наматывали на круглую толстую палку и несколько раз с глухим стуком прокатывали по столу. Это типичный северный способ глажения. Фасонное белье гладили уже угольным утюгом. В конце сороковых появились электроутюги, но каталкой продолжали пользоваться еще долго. Слова «холодильник», «пылесос», «стиральная машина» — были просто неизвестны.

Ленивый в таких условиях просто не мог выжить, а вернее, критерий ленивости был другим. Мой отец, например, не смог смириться с санитарными условиями общего «люфт-клозета»: у нашего сарая он выкопал яму и поставил отдельный, семейный туалет, снабдив его изнутри деревянной задвижкой, открыть которую можно было индивидуальным проволочным крючком. Несколько семей последовало этому прогрессивному начинанию.

Надо сказать, что общественный туалет к концу зимы представлял душераздирающее зрелище: сарайчик с двумя протоптанными тропинками меж снежно-ледяных торосов желто-коричневого цвета. Во время весеннего субботника, в котором участвовали все жители бараков, эти торосы разбивались ломами и увозились. Наступала удивительная чистота. Но это — уже весна...

Вот и замкнулся круг моих воспоминаний о далеком детстве. На самом деле их гораздо больше, но важно воссоздать атмосферу того места и времени — иначе от нее и следа не останется. Как нет сейчас в Ухте следа от совершенно замечательных деревянных сооружений, воздвигнутых безымянными ссыльными зодчими в тридцатые и сороковые годы. Еще в начале шестидесятых на одной из главных площадей стоял так называемый Дом Советов. В плане это был трилистник в три этажа, уступами спускающимися к земле. На фасады выходила система красивых деревянных крытых галерей. Рубка была так качественна, что, когда пришла пора дом ломать, этого не смогли сделать даже с помощью тракторов. Его окружили пожарными машинами и сожгли. Позже я пытался найти фотографии этого дома в городском музее, но сотрудники даже не слыхали о его существовании.

На окраине Ухты была деревянная баня, фасад которой очень напоминал флорентийскую капеллу Пацци архитектора Брунеллески. На одной из площадей размещалось сооружение, которое сейчас назвали бы многофункциональным торговым центром. В нем были разные магазинчики, ресторан, какие-то службы быта. Все это дополнялось выходящими на площадь крытыми галереями и гульбищами с открытыми лестницами. Поэтому когда я слышу, что для севера такие элементы не нужны и они свойственны только южной, итальянской архитектуре — не верю. Все это было замечательно и очень уютно среди высоких северных сугробов. По сравнению с теми годами современная застройка представляет собой образец тупости и наглядно иллюстрирует «прогресс» человечества.

Благодаря первым кирпичным комплексам начала пятидесятых годов сохранилась планировочная структура старого центра, сделанная очень толково, с учетом раскрытия на окружающий пейзаж основных его пространств. Наверное, и архитектором-то я стал потому, что родился и вырос еще в том городе — Ухте моего детства.