Когда в начале лета я вижу продающиеся у метро пионы, мне вспоминаются другие пионы, из другой жизни. Тогда, в далеком северном детстве, они расцветали на солнечных лесных полянах. Явление это было редкое, и найти цветы было не просто. В Москве мне даже многие не верили, что в тайге растут дикие пионы, как, впрочем, многих удивляла черная и красная дикая смородина.

Дикие пионы отличаются от садовых. В раскрытом виде они скорее похожи на маки. Цветы очень нежны, поэтому собирать их бессмысленно — они завянут и облетят. Донести до дому можно только нераскрывшиеся бутоны. Во времена моего детства пионы попадались в ближайших окрестных лесах, и кто-нибудь из взрослых иногда приносил красивые букеты темно-красных бутонов. Однако с ростом города цветы стали исчезать, укрываясь от ценителей прекрасного в глухих таежных углах.

...В пору юности, когда человека манит все неизведанное и он часто совершает что-то непонятное взрослым, любил я забрести подальше в лес. Нравилось мне находить места нехоженые, без тропинок, любил почувствовать себя первопроходцем. Отец поругивал меня за эту странность, за бесцельное шатание по лесу. Если охота или сбор грибов или ягод — это понятно. А так-то что? Ладно бы лес хороший, как у него на родине, в Тверской губернии, а то полунепроходимая тайга, болота да «цапуга», как он называл лес с большим количеством валежника. Это и правда — цапуги у нас хватало.

В шестнадцать лет, в свою последнюю свободную от учебных забот и экзаменов весну, я в очередной раз выбрался в лес. Решил двигаться по компасу в одном строгом направлении, чтобы по противоположному азимуту выйти обратно. Любопытно было узнать, что находится за дальней сопкой, куда никаких дорог и тропинок нет.

Погода была отменной — солнышко, тепло. Лед на реках давно прошел, снега растаяли. Воды в тайге было полно, но она уже спадала, и на солнечных склонах начинала зеленеть молоденькая травка.

Шел я напролом, стараясь не уклониться от выбранного направления. Особенно тяжело было пересекать низины. В них бежали мощные ручьи, и форсировать их, не набрав полные сапоги холодной талой воды, было невозможно. Но в юности это не страшит. После низин следовали подъемы, где можно было присесть на уже прогретую землю и вылить воду.

Далеко за спиной остался город с его железной дорогой, а впереди была одна тайга, по которой, если верить карте, можно было идти, никого не встречая, не одну сотню километров. Тяжело было понять, пересек ли я уже пологую сопку, которая четко просматривалась с окраины города и совсем по-другому выглядела из нутра леса с его огромными елями и сложным рельефом.

Спустившись в очередную низину, я с трудом, по кочкам и гигантским валежинам, перешел ручей. Ноги были мокрыми, но вода в сапогах уже нагрелась и новой холодной порции хотелось избежать.

Через непролазные кусты и мелкий березняк я выбрался к основанию холма, поднял голову и обомлел. Передо мной был небольшой крутой склон, зеленевший молодой травой, наверху росла пара густых, темных елей, а под ними, чуть сбоку — высокие кусты шикарных пионов. Они только-только распустились. На солнце ярко-красным горели полностью раскрывшиеся цветы, а в глубине зелени мерцали более темные бутоны. Это был подарок, нежданный и удивительный. Нежная, яркая красота цветов среди суровой таежной глухомани еще не проснувшегося леса поражала.

Я уселся у куста, переобулся и долго не решался отправиться в обратный путь, не желая расставаться с этой красотой. Мое блуждание по лесу обрело смысл, награда была царской. Понимал ли я тогда, что в моей жизни не будет более прекрасных цветов, чем эти? Вряд ли. Однако с тех пор на вопрос: «Какие ваши любимые цветы?»— я неизменно отвечаю: «Пионы». Те самые, что выросли и расцвели на небольшом зеленом холме под двумя елями в далекой тайге более сорока лет назад и которые, кроме меня, вероятно, никто не видел.