Пристроившись на том, что осталось от старого крыльца, Николай Васильевич пытался осознать происходящее. Его не покидало ощущение чего­то нереально замечательного, ощущение чуда. Он сидел на крыльце собственного дома, и в кармане лежала подтверждающая это бумага. Нет, он не был бомжем, которому наконец­то подфартило и теперь есть где жить. В Москве семья занимала нормальную двухкомнатную квартиру, которая, конечно, была тесновата для пятерых, но жить можно было вполне. Жена Наташа так остроумно продумала семейное расселение, что места хватало всем, и даже у Николая Васильевича был свой письменный стол, за которым он мог сидеть допоздна — что­нибудь писать, чертить или готовиться к занятиям со студентами. Он любил это позднее время и свой стол с настольной лампой в маленькой комнатке. Дети уже спят, никто не мешает, уютно.

С рождением третьего сына Наташа отчетливо поняла свою роль профессиональной домохозяйки как нечто важное, нужное и, главное, любимое. Прекратились бесконечные метания между детскими садами, поликлиниками и работой, где были вечно недовольны мамой, у которой болеют дети. Стало спокойно и хорошо. Доцентская должность Николая Васильевича позволяла содержать семью, и даже удалось накопить на «Москвич», что по тем временам было совсем неплохо. Машина решала проблему летнего отдыха. Загрузив в нее палатку, байдарку и причиндалы для костра, всегда можно было ехать туда, где есть дороги, и жить с детьми в любимых северных лесах на берегах рек и озер. Но уже давно они задумывались о покупке собственного дома где­нибудь в деревне. Знакомые рассказывали, что это может быть очень дешево, но полулегально, так как земля совхозная и дома продаются только на вывоз или с оформлением наследства. Однако в начале «перестройки» ситуация изменилась, и вот неделю назад, оставив младших сыновей на тещу (старший был в армии), они с Наташей поехали в Тверскую губернию искать дом.

Поиски начали километрах в двухстах от Москвы, за Тверью, на левом берегу Волги. Николай Васильевич питал особую любовь к этим местам, которые были землей его предков, хотя сам он родился на дальнем севере. В семнадцать лет, окончив школу, он приехал в Москву и с первого захода поступил в один из престижных столичных институтов. После третьего курса женился на своей одногруппнице, с которой вместе мечтали после окончания института уехать опять на север — строить новые города. Но этим романтическим идеям не суждено было осуществиться: уже в конце пятого курса родился у них первенец, да и предложение остаться на кафедре было весьма заманчиво. Однако, как магнитная стрелка компаса, его душа всегда была направлена на север. Детей они каждое лето вывозили в родной таежный город, где еще живы были его родители, и родина отца потихоньку становилась второй родиной для детей.

Николай Васильевич задумчиво глядел на зеленую траву перед домом, на которой лежали еще редкие желтые листья. Было ясно, что замкнулся некий жизненный круг. Вчера, с реальным риском засесть в жуткой дорожной грязи, он приехал сюда, в этот заброшенный людьми угол Тверской земли, где теперь у него появился дом, вернее — их дом, дом семьи. В машине лежали купленные в хозмаге чугунные дверцы и плита с кольцами для полуразрушенной печки, лопаты и три косы­литовки для будущих сенокосов. Их именно три, потому что следующим летом, когда старший сын вернется из армии, они втроем будут по утрам выходить на сенокос. Для кого косить — он не знал, да это и неважно. Завораживала картина: они идут по лугу, справа от него и чуть сзади сыновья, дружные взмахи косами — и трава ровными рядами ложится под ноги.

Но это будущее, а пока надо привести в порядок дом, который на момент покупки стоял брошенный, открытый, как и пара соседних домов в этой вымирающей деревне. Из почти семидесяти дворов целыми сохранилось около десятка, летом половина оживала, а зимой обитали только в двух. Вчера до поздней темени он вытаскивал из дома и закапывал в землю бесконечные пустые бутылки, тряпье и всякий мусор. Потом, доставая воду из обвалившегося колодца на соседнем участке, где дом сгорел, с упоением мыл полы из толстенных и широких сосновых плах и стекла в оконных рамах. После этого дом стал больше походить на жилье...

Не терпелось пойти в ближайшие леса. Соседи объяснили, что к западу, в четырех километрах ходьбы по болоту, есть красивое и рыбное озеро. Бамбуковая «трехколенка» была с собой, черви накопаны. Так и не избавившись от ощущения полной нереальности происходящего, Николай Васильевич поднялся с крыльца, надел на плечо рыбацкую сумку и взял разобранную на колена удочку. Он шел полевой дорогой, осознавая, что скоро эта дорога, и поле, и лес за полем, и то озеро, к которому он идет, станут ему родными. По этим дорожкам и лесам будут ходить его дети, и они все это полюбят, как уже любит он сам.

Он вспомнил свое детство и то, как они с родителями переехали из небольшой квартирки в бревенчатом бараке в новый кирпичный благоустроенный дом с водопроводом, ванной, туалетом и центральным отоплением. Барак еще года полтора не ломали, и их квартирку заселили. Однажды соседский паренек пригласил маленького Колю к себе, и он попал туда, куда его в свое время привезли из роддома, где он прожил свои первые восемь лет, где все было родным и знакомым: каждая половица, каждая щербинка на дверном косяке, хранившем еще карандашные отметки его ежегодного роста. Но теперь здесь находились чужие вещи и чужие люди. Впервые в жизни он почувствовал почти явно ощутимую душевную боль.

С этого момента прошло более тридцати лет, но память о боли была жива, а барак иногда снился по ночам. Много раз пытался понять Николай Васильевич, почему маленькая, неудобная квартирка вспоминалась с ощущением родного дома, а все остальные, в которых потом приходилось жить, были казенными. Может быть, потому, что это был дом детства, или дело было в материале — дереве, его особом тепле и уюте, или в том, что квартиры в бараке были индивидуальны: каждая семья кроила их под себя, расширяя границы жизненного пространства за пределы дома, в огороды под окнами и сараи.

Он пересек поле и добрался до болота. Оно было не топким, сосновым. Точно на запад уходила хорошо натоптанная тропинка, вдоль которой росли кусты голубики и багульника. В воздухе стоял хорошо знакомый с детства лесной запах. Только там, на севере, к нему еще примешивался запах нефти: и в городе, и в лесу сохранились остатки деревянных буровых вышек, а в болотных ручьях всегда плавали тонкие разноцветные разводы. Летом в жару зачерпнешь водички из такого ручейка, а она с привкусом нефти, едва уловимым и даже приятным. Здесь, конечно, нефти нет, но дурманящий запах багульника все тот же — родной.

Дальше пошли клюквенные кочки. Вдоль тропинки они были уже обобраны, но километра через два стали попадаться и нетронутые. Как зерна рассыпанного граната, лежала клюква на темном зеленом мху. Николай шел быстро. Хотелось поскорее увидеть озеро. Хилые болотные сосенки стояли редко, не закрывая дали, и взгляд устремлялся вперед в поисках водного простора. Иногда попадались топкие бочажки с болотной грязью, куда нога проваливалась до колена. И вот наконец — озеро, абсолютно циркульно­круглое. На берегу ни души, ни дымочка. Просто лес расступился и дал место воде. Удивительное ощущение иного мира, не связанного с тем миром дорогами — только небом...

Несколько забросов удочки оказались безрезультатными — клева не было, но это не огорчало. Царил восторг. Однако надо было идти обратно, чтобы успеть еще сегодня приладить к печке дверцу и плиту. Тогда можно будет топить, и дом оживет.

Николай Васильевич сел перевести дух на поваленную сосну. Постепенно утверждалось ощущение важности и реальности происходящего, чувство обретения некогда утраченного в далеком детстве своего дома.

С той осени прошло почти два десятка лет. Вся округа была исхожена и разведана, а дом подремонтирован, потихоньку оборудован всем необходимым и надежно давал приют семье на все лето. В тяжелые «перестроечные» годы, когда доцентская зарплата превратилась в нищенское пособие, лес и небольшой огородик у дома стали надежной экономической поддержкой. В конце августа накопает семья ведер сорок картошки, и уже есть уверенность, что доживет благополучно до следующего лета.

Итак, в чем эта разница? Андреев настойчиво заявляет о себе не просто как о поэте, но как о некоем «вестнике», носителе нового знания или откровения, полученного непосредственно из иной реальности. Источник и правдивость (истинность) этого знания не ставятся автором (и его основными последователями) под сомнение, но априори считаются абсолютно непогрешимыми. Поэтическая форма рассматривается в данном контексте как инструмент, а не что-то самоценное или придающее пропагандируемому знанию видимость аллегории или вымысла. Однако анализ основных понятийных рядов данной системы неизбежно приведет нас к выводу о ее не то что не вполне христианском характере, но, более того, о направленности на разрушение или содержательную ревизию христианской веры.

За эти годы многое изменилось. Исчез Советский Союз, и называться коммунистом стало как­то неприлично, однако всем распоряжались все те же люди, которые придумали для себя другие названия. Сыновья повзрослели, женились, появились внуки. Двое старших жили уже отдельно, но младший оставался с родителями. Став трижды свекровью и завершив непростой труд по воспитанию детей, жена Николая Васильевича на работу не пошла, хотя и приглашали. Очень полюбилось ей быть хозяйкой дома, поддерживать в нем чистоту и порядок, готовить что­нибудь вкусненькое и этим радовать близких...

В конце сентября, во время короткой и удивительной поры, которая на Руси зовется бабьим летом, Николай Васильевич ехал в свой деревенский дом. Он вырвался на три дня один, хотя и приглашал в поездку друзей: очень хотелось разделить с кем­нибудь ту радость, которую предвкушал. В одиночестве, однако, тоже были свои плюсы, и Николай Васильевич умел их ценить.

Лето в этом году выдалось жарким и засушливым, колодцы у всех повысыхали, по болоту можно было ходить без сапог, грибы не росли. Такого, чтобы не насушить приличного мешочка белых, раньше не бывало, а тут вдруг сошлись малоснежная зима и летняя засуха. Осенью все же прошли дожди и кое­где появились грибочки. Однако не они были основной целью поездки. Просто хотелось не упустить возможности побродить по ставшим за эти годы родными лесам, посидеть на крылечке, глядя на садящееся за лес солнце, попариться в недавно построенной баньке. Каждый август после двухмесячного отпуска покидал он эти края с печалью: доведется ли вернуться? Годы­то идут.

Машина преодолела последние метры грязной, ухабистой дороги с большими лужами и подъехала к дому. Мотор был заглушен, и, как всегда, наступила удивительная тишина, которая всегда поражала приезжавших к ним гостей. Летом к ней привыкаешь и перестаешь замечать, но, когда только­только попадаешь сюда из другого мира, вновь удивляешься этому полному отсутствию звуков.

Николай Васильевич распахнул настежь двери: тепло, топить не надо, а в воздухе ни мух, ни комаров. Надвигались сумерки, и желтые березовые листья как будто светились изнутри на темно­зеленой траве. Красота!

На кухонной полочке стояла початая бутылка водки, настоянной на травах, если, конечно, верить надписи на этикетке. Скорее всего, это были химические ароматизаторы, но водка нравилась Николаю Васильевичу, тем более что купить ее можно было только в Тверской области. Разогрев привезенные из дома котлеты, он налил небольшую стопку и с удовольствием выпил. Здравствуй, дом!

Закончив ужин традиционной кружкой крепкого горячего чая, вышел на воздух. Когда­то вмес­те с сыновьями пристроили они к дому большое, высокое крыльцо, откуда открывался вид на огромное, с километр в длину, поле и лес. Оно уже давно не пахалось и превратилось в разнотравный луг с поднимающимися кое­где молодыми березками. Поля поменьше, которые когда­то засеивали льном или кормовыми травами, на его глазах заросли мелким, почти непроходимым березняком. Но это было самым большим и зарастать будет медленно.

Николай Васильевич как завороженный смотрел на поле, лес и легкие облака над ними. Солнце только­только опустилось за ели на горизонте. Казалось бы, сотни раз виденная и бесконечно знакомая картина. Однако от этого она не делается скучной. Нет, наоборот, с каждым годом милей и дороже. В сознании звучала фраза: «покой и простор». Кажется, это Некрасов. Как это точно — два слова, а лучше не скажешь. Вспомнился теплый июньский вечер из далекой уже молодости, когда он на парковой скамейке читал книгу, а пятилетний сын играл рядом. Оторвавшись от книги и подняв голову, Николай был поражен особым состоянием воздуха, света, всего вокруг. Он сидел, впитывая в себя это ощущение, объяснить или описать которое было невозможно. Подошел сынок, посмотрел ему в глаза и сказал: «Папа, какой вечер! Одна тишина, цветы и небо». Это было потрясающе: ребенок тоже почувствовал чудо и смог определить его. Слова эти запомнились и сейчас всплыли из памяти.

С наступлением полной темноты Николай Васильевич залез под одеяло и, включив прикроватную лампу, принялся за чтение. Он один и поэтому волен делать что душе угодно. Завтра можно пойти в лес. Замечательно! С этой мыслью он и уснул.

Как всегда на свежем деревенском воздухе, сон был легким, без просыпу, и утром, очень рано, Николай Васильевич встал с теперь уже редким ощущением бодрости. Красный шар солнца просвечивал через густой утренний туман. Во всем: воздухе, траве, ветках деревьев, досках крыльца и красном железе мокрых крыш — ощущалась какая­то удивительная чистота. Надев легкую ветровочку, он задумался у полки с корзинами: какую же из них взять? Можно самую большую, на два ведра, можно поменьше, а можно идти вообще с пакетом в руках, чтобы ничего не мешало. Но шуршать по лесу с полиэтиленовым пакетом он не любил, да и обидно будет мять грибы в пакете, если повезет. Взял самую большую корзину и зашагал к лесу.

Любил Николай Васильевич забуриться в самую чащу. Ходил и один, и с сыновьями, и с женой. Спутники, как правило, ворчали, что он собирает грибы неправильно, не кружит на одном месте, тщательно обшаривая землю, а все время несется куда­то вперед, где ему мерещатся грибные кущи. Но в итоге он их и в самом деле находил.

В грибную пору, когда даже в их глухих местах по выходным бывало изрядное число приезжих, они могли пойти с сыном в лес уже после обеда и вернуться к ужину с полными корзинами белых. Однако за последние годы нетронутых мест становилось все меньше. Машины стали встречаться даже на старых лесовозных дорогах, где раньше можно было проехать только на тракторе или верхом. Вот и сейчас на лесной дороге, километрах в двух от дома, стояла пара машин. Это не предвещало ничего хорошего. Николай шел по знакомым тропинкам, заглядывал под елочки — все было напрасно. Кое­где краснели мухоморы, очень украшавшие лес. Каждый раз он направлялся к ним, зная, что это верные спутники белого гриба. Однако мухоморы стояли в одиночестве.

Дышалось легко, время было раннее, и Николай Васильевич зашагал в глубину леса. Но и там под знакомыми елями было пусто. Впереди послышались голоса, и пришлось взять левее, чтобы не встречаться с шумной компанией. Надо было искать другие места. Он знал, как пройти к лесной дороге, которая за пару последних лет стала абсолютно непроезжей. Лесовозы набили такую колею, что даже мощные внедорожники садились на брюхо и вытаскивал их единственный оставшийся в живых деревенский трактор. В конце дороги, по кромкам зарастающих полей, кудрявились березовые рощи, и в них еще в первое деревенское лето они с Наташей обнаружили бездну белых.

Прикинув примерно направление по компасу и зафиксировав его по отношению к ярко светящему солнцу, Николай Васильевич двинул на поиски березняков. Метров через восемьсот он почувствовал, что место знакомое, но точно определиться не мог: кромки полей за эти годы окончательно заросли и сбивали с толку. Наконец на классической лесной поляне, с парой елей в окружении редких березок, он увидел в траве две крупные шляпы белых грибов — крепкие и абсолютно чистые, как и положено осенью.

Покруживши вокруг, нашел еще один белый, поменьше, и пару подосиновиков. Корзина сразу потяжелела. Стало ясно: грибы есть.

Скоро он обнаружил знакомую границу поля и уже уверенно зашагал к солнечной полянке с небольшими гранитными валунами между берез. Девятнадцать лет назад они с Наташей бродили по этим березнякам, громко вслух считая найденные грибы, и именно на этой полянке его число перевалило за сотню. Абсолютно на том же месте, как и тогда, у одного из валунов, рос белый. Чуть в сторонке — еще два. Прежнего изобилия, конечно, не было, но из­за этого радость от каждой находки не была меньше, наоборот, редко попадающиеся грибы становились драгоценной наградой в этой лесной охоте.

Николай Васильевич переходил от одной поляны к другой и на каждом месте, где предполагал найти грибы, их находил. Корзина наполнилась и уже довольно чувствительно оттягивала руку. Периодически выгребая из нее желтые листья, он любовался белыми и подосиновиками, стараясь уложить их поплотнее. Можно было, конечно, устроиться где­нибудь на пенечке и перебрать грибы, отрезав ножки от шляпок. Но он любил приносить их целыми, чтобы, красиво разложив на большом столе, сортировать: что сушить, что солить, а что на поджарку.

Наконец все известные места были обшарены и корзина заполнена до самого верха. Стараясь не растерять грибы, продираясь через кусты ивняка, Николай Васильевич выбрался на разбитую лесную дорогу. До дома километра четыре. Надо отдохнуть, прежде чем преодолеть эти километры по тропинке, идущей вдоль глубоченной, местами залитой жидкой грязью лесовозной колеи. Он устроился на брошенном лесопильщиками бревне и поставил у ног корзину. Много раз по этой дороге хаживал он с сыновьями. Казалось бы, он тот же самый — ан нет, шесть десятков годков никуда не денешь. Поясница и ноги напоминали о возрасте.

На память пришли мальчишеские, а потом и юношеские выходы в лес с отцом. Особенно запомнился один из них. Николай был уже дипломированным специалистом и, как всегда, летом приехал с семьей навестить родителей. Отец уже был на пенсии и на пару с сыном в охотку ходил то за черникой, то за грибами. В то утро они встали очень рано и в шесть часов уже вышли за подосиновиками. Николай разведал место и вел отца. Перед заходом в лес надо было пересечь луговую низину, заросшую выше пояса густой травой. Солнышко только­только поднялось из­за деревьев, и трава была вся в росе. Оба были обуты в высокие болотные сапоги или, как говорили на севере, бродни, но плащи до пояса все равно тут же стали мокрыми. Неожиданно отец остановился, посмотрел на пологий склон, где под солнечными лучами переливались на траве росинки, вздохнул и сказал: «Какой же сенокос пропадает! Немного подчистить кусты — и коси в свое удовольствие». В этой фразе крестьянина, насильно оторванного от любимого дела, был и восторг, и боль, и что­то еще, что врезалось в память Николая на всю жизнь.

Вспомнился и их последний совместный выход в лес, когда, привалившись спиной к сосне и положив под язык крупиночку нитроглицерина, отец сказал: «Все, отходился я, наверное». В это не хотелось верить, но так оно и получилось: через год отца не стало. «Скоро и я отхожусь,— подумал Николай Васильевич,— а что же дети мои? Сохранят ли они любовь к тому, что так дорого мне? Наверное, да, но по­другому, не так... Да ведь и я не так, как отец. Наверное, в этом главная тайна жизни: мы не можем до конца понять своих родителей, а уж о детях и говорить нечего. Да что уж там детей — себя другой раз понять не можешь». На этой философской мысли он с кряхтеньем поднял тяжелую корзину и зашагал по тропинке. Настроение было на редкость хорошее. «Вот ведь парадокс,— продолжал он рассуждать,— идешь из леса с пустой корзиной — тяжело, еле ноги тащишь, а с полной вроде тяжелее, а шагается веселей».

Около моста на берегу речушки сидел рыбак, тоже приезжий — рядом стоял старенький «Москвич». Николай свернул к воде помыть сапоги. Рыбачок по достоинству оценил грибной улов и сообщил, что поклевывают подлещики. «Завтра можно и на рыбалку»,— подумал Николай Васильевич, преодолевая последние сто метров дороги. У моста ловят только приезжие, а у него есть несколько заветных мест, где рыбалка получше.

Еще до темноты в избе была истоплена русская печь, куда отправились специальные сушилки с нанизанными на прутки белыми. Подосиновики отваривались под засолку. За обедом «с устатку» была выпита пара стопок тверской с травками, и теперь можно было просто отдыхать. Николай Васильевич растянулся на диванчике, откуда через окно были видны вершины желтых берез, посаженных когда­то вместе с женой маленькими прутиками вдоль забора, а теперь стоящих могучей, высоченной стеной. «А ведь сегодня праздник — Вера, Надежда, Любовь и мать их София,— вспомнил он,— все православные сегодня в храме, а я вот в лесу...» Однако чувства вины за то, что он сегодня не был на литургии, не возникало. Лес для него был если и не храмом, то, во всяком случае, большим его притвором. Николай Васильевич хорошо помнил то благоговение перед красотой Божьего мира, которое заставило его произнести первые молитвы. И произошло это здесь, в деревне, во дворе этого дома. Тогда он не знал церковных молитв и молился своими словами, но не слова были важны, а восторг перед этим чудом и одновременно понимание собственной вины. Тогда он и благодарил, и просил у Бога прощения. Потом было воцерковление и началась другая жизнь — жизнь в Церкви Христовой. Но как часто Николай Васильевич вспоминал эти мгновения искреннего обращения к Богу...

Взяв молитвослов, он совершил вечернее правило. Молиться по длинным написанным текстам он так и не научился — мысли постоянно отвлекались на что­нибудь постороннее. «Судя по закату, завтра денек тоже будет неплохой, и можно прогуляться на болото за клюквой, ну и, конечно, на рыбалку»,— думалось ему. Предвкушая эту радость, Николай Васильевич и уснул. Самой последней мелькнула мысль, что этот день он никогда не забудет, как не забылся отец, стоявший посреди некошеного луга, и не забылись слова, сказанные сыном более тридцати лет назад у скамеечки в парке. И еще подумалось о том, что в долгой жизни таких полновесных дней не так уж много, и слава Богу, что они еще случаются.