Как сказал в своей замечательной книге о Пушкине («Русская картина мiра») В. С. Непомнящий: «о «Моцарте и Сальери» можно спорить до утра» (цитируем по памяти и отсылаем к этому глубокому и проникновенному исследованию мiра Пушкина). Спор как знак личной и общей вовлеченности, и отнюдь не специально литературоведческой. Что-то здесь есть, что зацепляет и не отпускает: трудно представить бурные споры о «Скупом рыцаре» или «Каменном госте», а вот о «Моцарте и Сальери»... если помните - уже согласны, а если не помните - прочтите.
   Никакой «обстановки». Никакой бутафории. Никаких предысторий, ибо первый монолог Сальери - не экспозиция, но на наших глазах бросаемый вызов. «Все говорят - нет правды на земле, / Но правды нет - и выше».
   По самому строению - бунт глубин (хтонических!) против высот. Ровная земная горизонталь, а под ней - глубокое сдавленное негодование и внезапный разящий выпад вверх: туда. Но говорит-то это не отродясь обделенный Калибан! После явно обозначенных глубин - высота, точнее, память и напоминания о ней: «Ребенком будучи, когда высоко / Звучал орган в старинной церкви нашей, / Я слушал и заслушивался...», «в искусстве безграничном / достигнул степени высокой»... Сальери гордый.
   Именно здесь, на слове (и смысле) «гордый» - обратный перепад: низвержение с высот в глубины. «Кто скажет, чтоб Сальери гордый был / Когда-нибудь завистником презренным, / Змеей, людьми растоптанною, вживе / Песок и пыль грызущею безсильно?» (см. Быт 3. 14: «На персех твоих и чреве ходити будеши, и землю снеси вся дни живота твоего»).
   «Никто!.. А ныне - сам скажу - я ныне / Завистник». Тяжело падающее слово последнего признания - приговора: «... Завистник».
   Падший ангел, богоборец. Отсылка к перво-греху. "Пролог на небесах». Таков бытийный, бытийственный горизонт истолкования всей вещи. Вспомним определение В. Непомнящим пушкинского реализма как «онтологического» ¹.

   Горизонт земной тоже не ограничивается «комнатой». «Достигнул степени высокой», «союз двух сыновей гармонии» - весьма похоже на... «масонские знаки». Во всяком случае, Сальери утверждает, что он - «избран Судьбою" (ср. указание на формулу «избранник судьбы» в применении к масонам ²). Нет сомнений, что мысль об отношении Моцарта к масонству, масонства к Моцарту должна была занимать Пушкина, некогда члена кишиневской ложи. Моцарт был членом венской ложи «Коронованная надежда», масоном был его отец, введший сына в этот круг; масонская подоплека «Волшебной флейты» известна всем; даже похороны Моцарта заказал масон Ван Свитен. Кто знает, как истолковывали историю Моцарта и Сальери «братья» Пушкина... И хотя при свете дня сам Пушкин лишь сомневается и предполагает ³, не исключено, что сами предположения были взвешиванием уже известной ему версии.
   Но эта топика «братства посвященных» (придающая, впрочем, неожиданный и пряный смысл как последнему монологу Моцарта - зеркальному отображению второго монолога Сальери, - так и последней обращенной к Моцарту реплике Сальери: «Ты уснешь / Надолго, Моцарт!» ⁴ ) - передаточное звено к теме, гораздо более серьезной для автора: перво-братства, перво-зависти, первого убийства.
   «Но видишь, Франц, уже этому давно: Каин и Авель были тоже братья, а Каин не мог дышать одним воздухом с Авелем - и они были не равны перед Богом. В первом семействе уже мы видим неравенство и зависть» ⁵.
   Противостояние «брата» - «брату»... Заданный Книгой Бытия уровень истолкования растворяет кавычки.

   Каин и Авель. Итак, «Моцарт и Сальери» - мистерия?
   Подзаголовок «мистерия» имеет драма Байрона «Каин». Несомненно, Пушкин должен был знать эту вещь.
   Открывая эту наглухо забытую драму в стихах, поражаешься очевидным и показательным схождениям.
   Эпиграф - Быт 3. 1 («Змий же бе мудрейший всех зверей сущих на земли, ихже сотвори Господь Бог») - не только раскрывает байроновские намерения, но и удостоверяет пушкинскую изначальную отсылку к теме змия.

   Все дальнейшее свидетельствует, что «Моцарт и Сальери» (не исчерпываясь этим) - ответ Пушкина Байрону.
   «Каин. А мы с тобой - кто мы?
   Люцифер. Мы существа, / Дерзнувшие сознать свое безсмертье, / Взглянуть в лицо всесильному Тирану, / Сказать Ему, что зло не есть добро» (пер. И. А. Бунина).
Сальери: «Но правды нет - и выше».
(И здесь же - байроническое пушкинское, 1828 г.: «Кто меня враждебной властью / Из ничтожества воззвал...»)

Начало «Каина» - все воздают хвалу Творцу, Каин молчит, а будучи спрошен, прозрачно намекает, что в отношении его (лично) проявлена некая невиданная несправедливость. И далее: «Но в чем же я виновен?» - и о Боге: «Всесилен, так и благ?»
Лейтмотив «Каина" - «прах», «жалкий прах», причем так именует Каина явившийся ему Люцифер.
Каин (после сцены с Люцифером): «Быть благодарным / За то, что я во прахе пресмыкаюсь, / Зане я прах и возвращусь во прах?»
Сальери: «Чтоб, возмутив безкрылое желанье / В нас, чадах праха...»
И наконец: «Каин. О Авель, Авель!»
(«О Моцарт, Моцарт!»)

   В чем же отличия?
   Сальери не соблазняет никакой внешний «Люцифер» (байроновского Каина соблазняют чрезвычайно долго: рассуждениями, доказательствами, увлечением в иные мiры). Сальери все знает сам (неизбывное «я знаю, я»); он - Каин, готовый убить брата, но он же и змий («человекоубийца от начала»)... но он же, увы, и человек, да еще и из лучших, впавший в страшное обольщение.
   В отличие от байроновского Каина, он сознает себя праведником. И не только праведником, но по преимуществу праведником, оскорбленным именно в этом устремлении: «О небо! / Где ж правота, когда священный дар, / Когда безсмертный гений - не в награду / Любви горящей, самоотверженья, / Трудов, усердия, молений послан, / А озаряет голову безумца, / Гуляки праздного?..»
   По Байрону, Каиново презрение к Авелю - презрение к его покорности Богу. Явное отклонение от смысла библейского повествования, столь же явно заданное байронизмом, то есть оправданием демонического.
   Сальери завидует, подобно библейскому Каину. Но верность истине ведет Пушкина дальше: есть в «Моцарте и Сальери» еще один план, совершенно отсутствующий у Байрона - а именно, прикровенные отсылки к Новому Завету.
   Само явление Моцарта для Сальери - «Ныне отпущаеши...», но злоба Сальери-змия извращает истинный смысл. Сбывшиеся чаяния Сальери - возможность наконец пустить в дело яд, сберегавшийся с двоякой (раздвоенной, как язык змеи) целью: ради самоубийства или убийства.
   Обоснование «необходимости» убийства Моцарта во втором монологе Сальери - даже не сознание «невозможности дышать одним воздухом» (обостренное до ненависти соперничество почти равных), но желание остановить чудо, «восстановить закон», то есть - предписать свой закон Богу.
   «Я избран, чтоб его / Остановить - не то, мы все погибли, / Мы все, жрецы, служители музыки, / Не я один с моей глухою славой...»
   Все это гораздо решительнее, страшнее и реальнее байроновского «зингшпиля" - и быть может, мучительное «я знаю, я» этого змия, мудрейшего всех зверей, сущих на земли, отзывается запредельным «знаю, кто Ты...» (Лк 4. 34).
   Но прямого сопоставления с Евангелием в «Моцарте и Сальери» нет и быть не могло. Как, напомним, нет и прямого, подражательного «действа о Каине и Авеле». Чудесным образом есть символы, вещество, материя которых - раз навсегда берущая за душу история двух людей.
   Сальери-человек - «третий монолог», то есть заключительная часть второго монолога (со слов «Вот яд, последний дар...»), поражающая своей обособленностью от основной (богоборческо-каиновской) идеи. Мука любви-ненависти: «...И наконец нашел / Я моего врага, и новый Гайден / Меня восторгом дивно упоил!»
   «Жажда смерти» - «чаша дружбы»...
   Сальери-человек - «Ах, Моцарт, Моцарт! / Когда же мне не до тебя?», «Постой, / Постой, постой!..», «Эти слезы...»
   А еще - таких задушевных предателей и у Шекспира не сыщешь. Поистине: «друг и диавол».
   Этого нет ни в одной из бледных и холодных байроновских «мистерий". Такой проникновенной беседы душ (при отсутствии «любовного сюжета») нет нигде. «Два человека в безпредельности» - да, но не в романе, а в двух сценах, не во времени, а в вечности, не в раздерганности, а в полной собранности и поразительно благородном воплощении.

   И наконец, главное отличие «Моцарта и Сальери» от байроновского взгляда на Авеля и Каина - в оценке события и отношении к лицам трагедии (не будем забывать: первой на земле). При всем сочувствии к Сальери как лицу трагическому, при всем, чем щедро наделил его автор,- ни малейшей уступки змию. Герой Байрона оправдан автором; трагедия здесь - в добровольном принятии Каином «бремени сверхчеловеческого» (вот такой он, выше всех, а убил - еще выше стал, да только, увы, мелкие людишки этого оценить не способны). Сальери осужден - и трудно даже сказать: «автором».
   Первый монолог - анти-Иов: «похулю Бога и умру» (ср.: Иов 2. 9). Все дальнейшее, слово и дело, второй монолог и последний жест, которым брошен яд, и есть это умирание: хула на Творца и Промыслителя ⁶ разворачивается как хула на венец творения - человека-творца: «Чтоб, возбудив безкрылое желанье / В нас, чадах праха...» Мы все («жрецы...») - «чада праха»! И не более того. Но ведь это - исходная посылка «Великого инквизитора».
      Правды о Боге и человеке Сальери не принимает - вопреки тому, что она сама идет к нему в лице Моцарта, сама, отверзая объятья, вопрошает: «Не правда ль?» Хула второго монолога Сальери последовательно и едва ли не пословно опровергнута - отражена последним монологом Моцарта, и лишь слова о «чадах праха» будто бы упущены. Но это - главное обвинение Сальери Творцу: «Ты создал нас такими», и оно не остается без ответа. «Гений и злодейство / - две вещи несовместные» - ответ на хулу творения и Творца, от земного своего смысла вырастающий до: «Бог смерти не сотворил».
   Сальери, умышлявший против Бога (замысливший улучшить творение), - лже-богоубийца («Ты, Моцарт, бог, / И сам того не знаешь...»): безумец, возомнивший себя таковым. На деле - братоубийца, самоубийца ⁷.
   В чаше дружбы, единой для обоих,- смерть Моцарта и неотменимый приговор Сальери. Всецело поглощенный замыслом и действием - «остановить Моцарта», бросить яд - Сальери не придает значения словам о гении и злодействе и машинально отвечает: «Ты думаешь?» - там, где ему самому должно было остановиться и задуматься. По осознании - запоздалым ответом - жгучее и жгущее: «Постой! / Постой, постой!»... но все уже неостановимо: невосстановимо.
   Признать смысл совершившегося - выше его сил, ибо, как было однажды замечено, не может человек сам о себе сказать: «Я умер» ⁸. Первый, словесный план трагедии Сальери - вспыхнувшее сомнение, сознание того, что он, оказывается, по неведению нарушил какое-то хитрое «правило гениальности» и вот теперь не годится в гении ⁹. Раскаивается ли он в убийстве? Нет, он и здесь сказал бы: «Но правды нет...» - быть может: «... и ниже». Но чего и ждал убийца от отца лжи?

   «Я знаю, я!» - а такое простое упустил... А ведь это же ему, знающему, пелось - на скрипке скрыпача слепого игралось - в начале: «Voi che sapete...» - «Вы, кто знает...» Канцона Керубино - и, говоря о музыке, райская по чистоте и ясности. Моцарт-Керубино? ¹⁰. Да, но Сальери знает больше: «Как некий херувим, / Он несколько занес нам песен райских...»
   «Вы, кто знает...» («Вы, знающие...» ¹¹ ) - а что, собственно? - «Che cosa e amor»: что такое любовь.
   Вот то, чего Сальери поистине не знал, и суть трагедии - в том, что он так ничего и не понял. Он и впрямь «напрасно Моцарта любил»: при всей явленной милости Божией («новый Гайден» - чудо, которого он так долго ждал) - возненавидел и отверг. И вправду - и уже не по Моцартову слову - оказалось мало избранных.
   «Любви горящей, самоотверженья» хватило только на одного: на себя, для себя.    Гений и злодейство «несовместны» потому, что гений - как и любовь (1 Кор 13. 4) - не завидует.

   О Сальери здесь сказано много; он, как ему и положено, стремится занять все пространство, забрать весь воздух. Но как ни стремится - достаточно произнести: «МОЦАРТ», чтобы бушующий вал разбился и отхлынул. Сальери в трагедии слишком много, он зол и смел - и успевает отравить всякую радость, и удивительно, что терпение (внимание) читателя не иссякает до конца... и после. И так это поразительно устроено, что Моцарта, исполненного всех земных и неземных очарований, у нас буквально вырывают из рук: сначала всячески заслоняют, а потом отравляют и равнодушно отправляют прочь. Впрочем, он не беззащитен, ибо слово о гении и злодействе - приговор Сальери - сказано, и «Requiem» не только написан, но и исполнен. Над Моцартом, не видящим, как Сальери бросает яд,- многоочитый Херувим.
   Символическая (то есть истинная) мистерия. Преодоление байронизма. Развенчание Каина. И парадоксальным образом - возвеличение (не оклеветание!) исторического Сальери, то гнусно бредившего убийством Моцарта, то жалким образом оправдывавшегося.
      ... Но не оправдание убийцы. Каин уходит скитаться, Моцарт - умирать, а Сальери останется пригвожденным к месту, и нет для него ни жизни, ни смерти. Так он и сидит там один, за тем столом... и до Страшного суда, до свиданья будет сидеть, согнувшись и лихорадочно взвешивая свои жалкие «да?» - «нет?»: вечным вопросительным знаком, застывшим змием ¹².
«И пристави Херувима, и пламенное оружие обращаемое, хранити путь древа жизни».