Печать

№ 5
   МАЙ 2008   
РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ № 5
   МАЙ 2008   
   Календарь   
ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ
ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ПРАВОСЛАВНОГО ИЗДАНИЯ
Глеб Борисович Удинцев
Познавшие душу противника
Воспоминания о встречах с немецкими участниками войны 


Подобно многим участникам Великой Отечественной войны, в который раз возвращаюсь я к вопросу о причинах наших неудач в первые годы войны и о том, чем была обеспечена в конечном счете наша Победа. В душе моей постепенно сложился вывод, что решающим фактором, определившим Победу, было превосходство силы духа нашего народа над духом противников. Мои представления, вероятно, покажутся специалистам-историкам недостаточно обоснованными и поверхностными. Они и вправду отражают больше эмоциональное восприятие событий, свидетелем которых я был, и впечатлений от прочитанного и услышанного от моих современников, одним из которых оказался немецкий биолог Конрад Лоренц (1903-1989).


В мою жизнь с ранних детских лет прочно вошли домашние животные - собаки и кошки. Заводя дома собак, мы никогда не стремились заполучить особенно породистых, но иногда и такие к нам попадали. Чаще же всего это были подобранные на улице бездомные, несчастные, иной раз покалеченные псы, нуждавшиеся в лечении. И в каждой собаке я находил доброго, преданного мне друга. К сожалению, жизнь многих из них в силу разных обстоятельств оказывалась не очень долгой, и мы всей семьей всегда очень грустили об утрате. Самым первым моим четвероногим другом был годовалый сенбернар по кличке Осман, подаренный мне, четырехлетнему, гимназическим товарищем моего отца биологом Андреем Николаевичем Магницким. Осман поразил меня проявлением необычайного доверия к нам, своим новым хозяевам и друзьям, готовностью охранять нас и стремлением постоянно быть возле нас.

В один из воскресных дней конца зимы 1927/28 года, первой в нашей жизни на Соломенной Сторожке - так звался этот затерянный среди окраинных рощ и лесов тогдашней Москвы привольный уголок, куда мы переехали из центра города, - мы с отцом отправились на ближайшую станцию Виндавской железной дороги "Зыково" (ныне это станция "Гражданская" Рижской дороги). Целью нашей поездки была разрекламированная газетами фабрика-кухня, предназначенная освободить советских домашних хозяек от тягостной обязанности приготовления пищи. Идея эта очень поддерживалась Н. К. Крупской и лидерами движения женского раскрепощения той поры Александрой Коллонтай и Ларисой Рейснер. На фабрике-кухне можно было пообедать и получить на вынос горячую пищу в алюминиевых трехсоставных судках - для супа, второго и третьего.

Мы вышли из дома с утра. Осман увязался следом, почитая своим долгом охранять нас. Однако когда наступил момент посадки на поезд, кондуктор категорически не пустил пса в вагон. Мы велели Осману ждать нас на станции, пока не вернемся, и он и остался на занесенной снегом безлюдной платформе у опушки леса Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Наша экскурсия на волшебную фабрику-кухню продолжалась довольно долго, а потом мы отправились в мемориальный терем-музей любимого нашего художника-сказочника Виктора Васнецова. Закончили мы этот поход по Москве только к концу дня.

Отец решил возвращаться домой трамваем с пересадками. Увы, трамваи тогдашней Москвы были постоянно сильно переполнены. Люди зачастую висели на подножках, не сумев пробиться в вагон. Мы с отцом в тот раз подолгу ждали возможности сесть на нужный нам трамвай и домой добрались уже с наступлением темноты. "А где вы потеряли Османа?" - сразу же спросила мама. "Да он оставался ждать нас на станции, а мы вернулись на трамвае". - "Как же вы могли так поступить? Ведь это же преданный вам пес, он ждет вас там, где вы ему велели! Идите-ка не медля выручать его, мало ли что там может случиться, у железной дороги!" Делать нечего. Сознавая свою тяжкую вину (ведь это же было предательство!), мы, усталые и голодные, поплелись за два километра на станцию. Осман, верно уже изрядно замерзший, ибо мороз был под 20-25 градусов, сидел на платформе на прежнем месте. Он радостно взвизгнул, увидев нас, хотя и укоризненно замотал головой. Мы просили у него прощения, и я обещал никогда его не обманывать. Усталые, но счастливые спасением своего верного друга - а ведь его могли поймать ловившие бездомных собак "собачники" - вернулись мы домой. Много воды утекло с тех пор, и несколько поколений верных "четвероногов" сменилось в нашем доме. Но я всю жизнь храню память о верном Османе, и уже много других наших псов принимали по наследству его благородное имя.

В конце шестидесятых - начале семидесятых годов мне посчастливилось прочитать переведенную на русский язык замечательную книгу Конрада Лоренца "Человек находит друга". Поразил меня его вывод, что в отличие от людей собаки обладают способностью к безграничной и совершенно бескорыстной преданности своим друзьям-хозяевам. Увы, не в пользу людям мой собственный жизненный опыт также подтверждал это. С той поры я стал мечтать встретиться с Лоренцом и сказать ему о том восторге, который испытал от его книги. Такой возможности довольно долго не было.

Слава Богу, случилось все же так, что в 1975 году одна из ведущих японских газет предложила ученым разных стран приехать в Токио на небольшую конференцию по проблеме загрязнения Мирового океана. Среди приглашенных был и лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц. Премию он получил в 1973 году за создание нового научного направления биологии - этологии, учения о поведении и причинах агрессивности живых существ, в том числе и людей (кстати, очень актуальная проблема для наших дней, если принять во внимание возникающие во многих уголках Земли межнациональные конфликты, терроризм и глобализацию). Получил приглашение и я, в то время активно сотрудничавший с японскими учеными в изучении Тихого океана.

Совещание, организованное газетой, соответственно, было во внимании журналистов, то и дело принимая форму пресс-конференции. Все они достаточно напористо атаковали Лоренца, ведь он был среди нас единственным лауреатом Нобелевской премии и для них лакомым куском. К тому же он производил на всех очень сильное впечатление своей чрезвычайно импозантной внешностью - высокий стройный старик с белой большой широкой бородой, что называется по-русски, лопатой. Мне тоже очень хотелось подойти к нему, но никак не удавалось пробиться среди обступавших его газетчиков. Но все же в момент одного из перерывов Конрад Лоренц вдруг сам подошел ко мне. Приглядевшись ко мне с высоты своего недюжинного роста, он произнес громко, медленно и с расстановкой, но без акцента: "Поговорите со мной, пожалуйста, по-русски!" Вот тебе раз, обрадованно изумился я, да ведь по-русски-то мне гораздо легче будет выразить все, что я собирался ему сказать. Я заранее опасался трудности передать все переполнявшие мою душу сложные эмоции своим небогатым английским языком, вернее, освоенным мной во время морских экспедиций портовым вариантом его, так называемым "пиджин инглиш" - жаргоном моряков "семи морей". А Лоренц сам предлагает мне говорить с ним по-русски, да нет, не предлагает, а просит! Это же мне честь-то какая, что такой человек меня, мальчишку по сравнению с ним, просит!

Начинаем разговор. Я спрашиваю:
- Профессор Лоренц, а откуда у вас такой хороший русский язык? Не учились ли вы когда-то в Петербургском университете, там нередко, кажется, иностранцы бывали студентами?
В ответ слышу не без грусти сказанное:
- Да нет, что вы, университетом этим был концлагерь для военнопленных!
Я опять изумляюсь:
- Но ведь вы же не первый день крупный и знаменитый ученый, как вы могли оказаться в армии и стать военнопленным в России, когда и где могли попасть в плен?

- Да очень даже просто. Ведь я биолог, но имею медицинское образование, окончил медицинский факультет Венского университета, так что на войне мог быть использован как врач. Правда, к началу войны с Россией я уже не был практикующим врачом, а занимался фундаментальной наукой. Был профессором, преподавал биологию в Кенигсбергском университете, а заодно, интересуясь философией и историей науки, заведовал мемориальным кабинетом Иммануила Канта в этом же университете. Вы, возможно, знаете, что он там в свое время тоже работал? Ну, а как только война с Россией в 1941 году началась, так забрали и меня в армию, сделали полковником медицинской службы, консультантом в полевом госпитале.

- Про то, что Кант в Кенигсберге жил и в университете тамошнем работы по философии вел, я знаю. Я даже на могиле Канта в Кенигсберге, возле кафедрального собора, побывал после войны не раз. Мне было очень приятно, что наши тамошние власти с уважением к ней отнеслись. Памятник на могиле после повреждений военного времени реставрировали и в порядке могилу поддерживают.- Но опять же я все еще недоумеваю и продолжаю расспрашивать:

- Дак ведь госпитали-то не на передовой бывают, а в тылу, как же и где же вы в плен-то могли попасть?
- О, это все в середине 1942 года случилось, когда уже начиналась сумятица на фронте. Тогда немецкие армии после успеха под Харьковом сразу по двум направлениям начали наступать - на Сталинград, на Волгу, и на Кавказ. И по обоим направлениям очень далеко и быстро продвинулись. О судьбе армии фельдмаршала Паулюса вы, конечно, знаете, об этом много писали, а вот о судьбе армий генералов Гота и Клейста, наступавших на Кавказ и даже Кавказский хребет местами преодолевших, меньше писали. Но она также была весьма драматичной. В суматохе быстрых рывков на Кавказ и столь же поспешных отступлений на Кубань наш госпиталь, при котором я служил, оказался в окружении, и многие врачи попали в плен. Меня вместе со всеми пленными разных чинов и специальностей отправили в Армению, в концлагерь на озеро Севан, работать в каменоломнях. Трудная там жизнь была, голодная, а труд тяжелый. Некоторым пленным очень плохо стало от недоедания, они болели, и кое-кто из них даже умер. А я как биолог умел себе всякую пищу находить, даже змей и скорпионов убивал и поедал, а другие на это не решались. Не умер и даже не заболел, да еще для поддержания бодрости духа стал русский язык осваивать. За три-четыре месяца смог уже начать объясняться по-русски с охраной. Начальство лагеря дозналось, что я не рядовой солдат, а полковник. Благодаря этому мое пребывание на Севане скоро кончилось.

- Это почему же так? - спрашиваю.
- А потому что высшим чинам начиная от полковника и выше полагалось содержаться в лагере в подмосковном Павшине, ныне это Красногорск. Там много пленных немецких генералов оказалось. Вот и решило начальство Севанского лагеря в Красногорск меня переправить. Дали мне конвоира с автоматом в сопровождение, посадили на обычный пассажирский поезд и повезли на север. Конвоиру моему дали какой-то скудный сухой паек, котелки на двоих и главное - талоны для получения горячей пищи на продуктовых пунктах на станциях. Поезд шел медленно, с долгими остановками. Быстро шли поезда с воинским пополнением к фронту и обратно - с ранеными. Так доехали мы до Баку, там долгая стоянка была объявлена. Надо за питанием на продуктовый пункт идти - а конвоир мой занемог, приступ малярии у него, обычной в тех краях болезни, а хинина у него не было. Лежит плашмя, трясет его. Но без еды нам обоим плохо. Вот и говорит он мне: "Ступай-ка на продпункт! Возьми с собой котелки, и вот тебе талоны для получения еды на продпункте". Я ему говорю: "Как же я без тебя пойду, ведь меня сразу же арестуют, я же в немецкой униформе, подумают, что я из лагеря сбежал". А тот рукой машет: "Да кому ты, битый фриц, нужен, кому тебя арестовывать понадобится! Давай иди, а то без еды останемся!" Пришлось идти, хоть я и побаивался.

Вышел я из вокзала на привокзальную площадь. День ясный, солнечный, солнце высоко стоит. И так мне стало тошно, что я грязный весь, что одежда моя мятая и в трухе какой-то. Хорош полковник, хорош хранитель мемориального кабинета великого Канта! Вижу, на площади фонтан с бассейном вокруг него. Дай, думаю, помоюсь. Хорошо бы и побриться, чтобы привести себя в порядок, но ведь у всех пленных бритвы отобрали - брил нас время от времени лагерный парикмахер. А вот кусок мыла у меня был, сохранялся. Подошел я к фонтану, стал на колени, чтобы перегнуться через парапет над водою. Умываюсь, намыливаюсь, только чувствую, что кто-то мне спину своим взглядом буквально сверлит. Такое ощущение многим известно. Оглянулся и вижу: уперся в меня взглядом и буровит меня им русский солдат. Раненый, на костылях. Левая рука у него в гипсе на повязке через плечо подвешена. И этим боком он на один костыль опирается, а с другого бока здоровой правой рукой поднял костыль и на меня его направил. Думаю, ударить меня, наверное, хочет. А он просто внимание мое к себе этим привлекает и говорит: "Слышь-ка, фриц, я вижу, у тебя мыло есть! А у меня-то вот мыла и нет, кончилось, зато бритва есть, давай побреемся, поможем друг другу! Твоим мылом помылимся, а моей бритвой друг друга побреем! Мне с больной рукой одному трудно".

Я-то думал, что он меня своим костылем побить хочет, а он вон что задумал. И верно, опустил он костыль, прижал его под мышкой и вынул здоровой рукой из кармана гимнастерки опасную бритву. Раскрыл ее, показывая, что бритва у него и впрямь имеется. "Трофейная,- говорит,- ваша, золингеновская, с человечками на лезвии. Оно у меня хорошо отточенное и выправленное, чисто поброемся. Хорошо, что у тебя мыло есть, а то на сухую ведь плохо бриться". А я гляжу на сверкающее на солнце отточенное длинное лезвие и думаю невольно: а не захочет ли этот израненный русский солдат одним легким движением золингеновской бритвы полоснуть меня по горлу в отместку за свои ранения? Что у него на вражьей душе?

Однако зря я опасался. Присел он на парапет фонтана рядом со мной, положил свои костыли и начинает брить меня. Бреет осторожно так, хоть и неловко ему управляться одной рукой. Я тоже стараюсь быть осторожным, не дергаться, чтобы не мешать однорукому. Побрил он, ничуть не порезав меня. Я сполоснул лицо и говорю ему: "Давай теперь я тебя намылю и тоже брить буду". Намылил я его лицо и шею, приступаю к бритью с величайшей осторожностью. Не дай Бог, думаю, если я хоть чуть-чуть неловко ему кожу лезвием задену, а то ему может показаться, что это я его зарезать хочу, и тогда уж мне несдобровать! Но ничего, справился я с нелегкой задачей удачно, ни разу кожу не задел бритвой - она и вправду была у него хорошо отточенной и выправленной. Добротная золингеновская продукция! Вымыл я ему лицо и шею, вытер старательно своим только что выстиранным в фонтане полотенчиком. Еnde gut, alles gut! - все хорошо, что хорошо кончается! цирлих-манирлих!

Поднимаемся на ноги, я ему подсобляю костыли половчее под мышками приладить. Котелки у меня, к ремню подвешенные, брякают. Он меня спрашивает: "А ты чего, фриц, на продпункт, что ли, собрался?" Отвечаю: "Ага!" А он: "Мне тоже туда надо, пойдем вместе, пособлю, если не захотят там тебя отоварить!" Пошли вместе. Получили в котелки горячую кашу. Пожелали друг другу удачи и здоровья, попрощались с приговоркой: поскорей бы проклятая война кончилась! Разошлись каждый своим путем-дорогой. Я на свой поезд, конвоира своего болезного кашей кормить. Он доволен. "А ты,- говорит,- боялся, что тебя арестуют. Я-то ведь тебе объяснял, что битый ты никому здесь не нужен, не страшен. Тем более видят, что ты с котелками за едой идешь, все понимают, есть-то ведь всякому хочется!"

Закончил Конрад Лоренц свой рассказ и спрашивает: "А как вы думаете, могло такое случиться в то время в Германии с русским пленным солдатом?" Мне бы приятно было лестное ему что-то о немцах сказать, дескать: а почему бы и нет? Да не верилось в такое, и говорю откровенно: "Да нет, не думаю, вряд ли могло, все же война очень жестокая была, и, как я слышал, беспощадное отношение у немцев к русским пленным было!" И он мне подтверждает: "А я так не то что не думаю, а уверен, что не могло такого случиться с русским пленным солдатом! И вы знаете, я в тот именно момент понял, что Гитлер начатую им войну с Россией проиграет!" Спрашивает меня: "Догадываетесь, почему я понял это? Нет? Я ведь биолог-психолог, всю жизнь стараюсь проникнуть в душу живых существ, как ваш гениальный Достоевский в человеческую душу проникал. Я понял, что у русского солдата, способного увидеть в пленном "фрице" такого же, как он сам, страдающего от войны человека, сила духа, сила души выше, чем у гитлеровского солдата. У того нацистская, расистская идеология создала очень сильную уверенность человека высшей якобы расы в своем праве отнять нужное ему жизненное пространство у людей низшей расы! И он поверил, что, имея это право, он легко добьется победы. И немецкий солдат был силен таким расистским духом и даже, наверное, был самым сильным солдатом Запада того времени, но только до тех пор, пока в его глазах национал-социалистская идея оправдывала себя: все правильно! Всех побеждаем! До Москвы дошли! Прав Гитлер во всем! Но когда вера в победу поколебалась: Москву не смогли взять, под Сталинградом, на Кавказе, на Курской дуге и в Крыму начали терпеть поражение за поражением,- то в душе у него осталась одна воспитанная жестокость в отношении к побежденным, а вера в правоту идеи ослабела, а потом и вовсе иссякла. Победить русского он уже был неспособен, потому что у вашего солдата самая простая патриотическая, традиционно русская идея оказалась сильнее".

Слыша от Конрада Лоренца такие не совсем ожиданные для немца рассуждения, я не мог не согласиться с ним. Я к тому времени уже сам начал подходить к мнению, что главным фактором, определившим нашу Победу в той войне, была именно сила народного патриотического духа. Взвешивая все известные мне сведения о соотношении сил советской и германской армий, я объяснял себе нашу катастрофу 1941 года тем, что немецкая армия была тогда просто-напросто явно сильнее нашей во многих отношениях, в том числе и силой завоевательского тевтонского, нет, точнее, все же гитлеровского духа и идеи национал-социализма.

В нашей стране к началу войны, по моим впечатлениям, было как бы две параллельно существовавших в душах людей идеологии. Одна, идеология марксизма-ленинизма, предлагавшая идею советского патриотизма по защите достижений советской власти, свойственная тогдашнему руководству страны и армии, разделялась большинством членов компартии и коммунистической молодежи. Но она была чужда антисоветски настроенной части населения, ибо омрачена была в ее глазах массовым террором, насильственной коллективизацией крестьянства, жестокой борьбой государства с Церковью и религией. У этой части населения в душах сохранялся подавлявшийся советской властью исторически традиционный патриотизм. С началом войны и осознанием смертельной опасности для всего народа наметилось сближение этих двух идеологий патриотизма. Это стало особенно заметным после обращения Сталина 3 июля 1941 года к народу как к "братьям и сестрам", после призыва его к народу 7 ноября 1941 года опираться в борьбе с врагом именно на исторически державный патриотизм и образы великих предков - Александра Невского, Дмитрия Донского, Кутузова и других героев нашей истории. Большую роль в этом сыграла и демонстративная поддержка Сталиным Церкви и религии. Соединение в душах солдат этих обеих ветвей патриотической идеологии - советской и исторически державной - сыграло огромную роль в усилении духа солдат Советской армии на исходе 1941-го и в 1942 году. Именно это, как мне кажется, определило возможность одержания Победы над очень сильным противником. Поэтому я не мог не согласиться с Лоренцом. Сам проходя службу в боевом полку, я ежедневно и ежечасно убеждался в силе патриотических чувств своих однополчан, в их готовности не сберегать свою собственную горячо любимую жизнь, если такую готовность требовали от нас наш воинский долг и долг спасения Родины, которую жестоко терзали оккупанты...

Рассказ Конрада Лоренца глубоко мне в душу запал. Но перерыв в заседании заканчивался, все возвращались на свои места. Откладывая на другой раз свои восторги от его книги, я спешил спросить: "А как сложилась ваша жизнь дальше?" - "Да очень просто. Жизнь в концлагере Красногорска была очень легкой. Никакой физической работой нас не загружали. Кормили, по нормам военного времени, очень хорошо. Предложили бумагу - кто хочет, пишите воспоминания, полно ведь у вас свободного времени. Бумагой я воспользовался, но воспоминания писать не стал, а стал писать работу о философии Канта и об инстинкте агрессивности у животных и человека. В свое время я имел возможность хорошо ознакомиться с работами Канта, даже не опубликованными, в подлинниках. Главной заслугой его было утверждение, что человек от рождения обладает априорным знанием, нравственным законом, составляющим основу для развития его мышления.

Через недолгое после окончания войны время решено было освободить пленных и отпустить нас на родину. Правда, при освобождении потребовали сдать для изучения советскими историками написанные в лагере воспоминания. Однако, узнав тему и содержание моей рукописи, начальник лагеря тут же вернул ее мне. По возвращении в Германию я постарался развить и опубликовать эту работу под названием "Так называемое зло. К естественной истории агрессии" (Вена, 1963). Гонорар за нее был моим первым послевоенным заработком!"

К сожалению, в суете заканчивавшейся конференции мне не удалось продолжить разговор с Лоренцем. Позднее я разузнал его адрес и послал ему обстоятельное письмо с благодарностью за состоявшийся в Токио откровенный разговор и с выражением, хоть и запоздалым, своих сильных впечатлений от книги "Человек находит друга". Ответа на свое письмо я не получил, а вскоре узнал о его кончине. Мир праху этого выдающегося ученого и достойного человека, так верно оценившего величие души простого русского солдата! Я часто вспоминал нашу мимолетную встречу и короткую беседу. А через несколько лет случай позволил мне услышать рассказ другого немецкого ученого, как бы перекликавшийся с рассказом Лоренца.

Я находился в Германии в командировке в Бремерхафене, обсуждая с коллегами результаты совместных морских исследований в Антарктике, и задержался там до начала Рождественских праздников. Работы в институте были приостановлены, все разбредались по домам. Немцы умеют красиво декорировать свои города к Рождеству. Утром сочельника я решил поздравить с праздником одного моего коллегу, много помогавшего мне по работе в редакционной коллегии международного геолого-геофизического атласа Индийского океана. Дозвонился, поздравил, а в ответ услышал приглашение навестить его. Далеконько он живет, на другом конце страны, во Фрейбурге, но человек-то очень хороший, и увидаться с ним было привлекательно. Я ответил, что немедленно выезжаю. Железные дороги в Германии работают четко, и, несмотря на необходимость нескольких пересадок, к вечеру я был в доме моего старшего коллеги. Хозяева встретили меня очень приветливо, и мы хорошо разговорились, тепло вспоминая годы нашего сотрудничества. Мне было приятно рассказать, что я часто слышу от русских коллег слова благодарности в адрес моего собеседника за помощь в работе и активное вовлечение наших ученых в международное сотрудничество. Я не мог не сказать ему при этом, что особенно приятно нам встречать доброе отношение со стороны нашего бывшего противника,- ведь по возрасту нашему получалось, что мы оба вовлечены были в боевое противостояние. Я сказал, что был во время войны летчиком, и пошутил, что рад, что не разбомбил его. А тот в ответ также пошутил, что рад, что не подбил меня, будучи артиллеристом-зенитчиком.

Слово за слово, дошло дело до воспоминаний о пережитом. Мой собеседник вспомнил, что был под Москвой в студеный ноябрь 1941 года. Подмосковные поля были покрыты высокими снегами, мороз доходил до 30-40 градусов. Немцы, подойдя близко к Москве, уже собирались обстреливать ее из дальнобойных орудий. Несмотря на то что погода была практически нелетная: низкая облачность, частые снегопады,- русские самолеты вылетали все же на подавление немецких артиллерийских позиций. Во время одного из таких налетов мой коллега, а тогда командир зенитной батареи, был тяжело ранен. Осколками бомбы ему перебило обе ноги, он потерял много крови и лишился сознания. Пришел в себя в немецком госпитале. Врач спрашивает: "А ты знаешь, кто спас тебя, раненого, замерзавшего в снегу, и притащил в госпиталь чуть живого?" - "Должно быть, мои солдаты!"- "Как бы не так, солдаты твои тебя бросили, разбежавшись во время бомбежки. Они тебя посчитали убитым. Остался ты лежать засыпанный снегом и погиб бы, если б не русский мужик - старик из соседней деревни. Он тебя подобрал. Сказал, что не смог отогреть тебя дома - деревню-то наши солдаты сожгли, и жители по каким-то снежным норам укрываются. Вот он, видя, что ты еще живой, и притащил-приволок тебя по снегу в наш госпиталь. Сказать бы ему спасибо надо, да где ж его теперь сыщешь". Я поразился, что русский старик, у которого мы избу сожгли, а кого-то из семьи, возможно, убили, мог пожалеть умирающего раненого врага и тащить его через силу по снегу, чтобы спасти ему жизнь. Какая же у тех русских стариков была сила духа!

"Я тогда,- признался мне мой коллега,- твердо решил: если вылечусь, то все силы приложу, чтобы на русский фронт больше не попасть и в русских не стрелять. Это мне удалось выполнить. Провалялся я по госпиталям полгода, пока ноги мне вылечили, а потом постарался в тыловых частях остаться служить. Но все же, конечно, приходилось мне и по вашим самолетам стрелять, так что я не зря говорю, что рад, что твой самолет не подбил! Ну а уж русским моим коллегам я действительно рад всегда помочь". Тут мы под эти заключения выпили, как полагается в праздник, и я был очень рад, что услыхал этот откровенный рассказ моего бывшего врага. Ведь радостно узнать, что было у него тогда на душе и как он душу своего русского врага понял. Рассказ его у меня на всю жизнь сохранился в памяти.

Предлагая читателю эти рассказы, не могу не сказать, что они были для меня в ту пору особенно важными, поскольку наступало разочарование в надеждах на установление устойчивого мира и отсутствие угрозы новых войн. Когда я во время первых двух лет войны был курсантом военного училища и мы ходили строем, то старшины-старослужащие, воспитывавшие нас в духе армейской строгой дисциплины, требовали, чтобы мы пели. Делали мы это обычно неохотно, потому что слова в этих песнях большей частью были какие-то дурацкие. Одну песню, правда, пели охотно - она была, что называется, нашенская, чисто авиационная:

Там, где пехота не пройдет,
 Где бронепоезд не промчится,
 Угрюмый танк не проползет,
 Там пролетит стальная птица!

И припев:

Пропеллер, громче песню пой,
 Неся распластанные крылья!
 За вечный мир, в последний бой
 Лети, стальная эскадрилья!

Верилось нам тогда, что вот кончится эта Великая Отечественная и последняя война и не будет больше войн в мудро организованном мире при согласовании всех международных проблем Организацией Объединенных Наций. Но и года не прошло после Победы, как опять сперва "холодной" новой войной запахло, а потом и "горячие" войны пошли одна за другой - "нет мира под оливами!". Что ж, значит, снова начинать задумываться, что на душе у врага? И что у нас у самих на душе? Сохраняется ли в нашей душе данный от Бога нравственный закон, изумлявший философа Иммануила Канта? Ведь без сохранения и укрепления в душе этого закона надеяться на подавление природы агрессивности людей и неизбежности войн не приходится!

В наши дни иные мои соотечественники порой высказывают сомнение: а так ли уж нужна была нашему народу эта Победа, а стоила ли она принесенных ей в жертву столь многих человеческих жизней? Некоторые юные глупцы договариваются до того, что если бы не было этой победы, то, глядишь, жили бы мы сейчас, как живут припеваючи наши бывшие противники немцы, попивали бы ихнее баварское пиво! Поспрашивали бы эти "оптимисты" у оставшихся в живых пленников Освенцима и Майданека или просто у переживших оккупацию белоруссов, какое там пили они пиво.

Хочется напомнить им железную логику цезарей Древнего Рима, гласившую: "Vae victim! - Горе побежденным!" Мол, не ждите милосердия и пощады. А хотите избежать этого горя, так будьте готовы к бескомпромиссному сопротивлению любому супостату, сохраняя силу своего духа, основанную на любви к своей Родине, плохая она или хорошая, но в любом случае - своя Родина, незаменимая для русского человека никакой иной новой и потому - безоговорочно заслуживающая защиты, ибо горе побежденным!

И хочется пожелать всем нам почаще вспоминать с благодарностью героизм и беззаветную преданность Родине бесчисленных воинов России, воевавших на той не очень совершенной технике, с не очень совершенным оружием и под командование великих, хоть и не всех безгрешных полководцев. Эти русские воины ценой больших жертв одержали Победу над противником, обладавшим хорошим оружием, хорошо отлаженной организацией и руководимым даровитыми полководцами,- но с душой, оказавшейся слабее души русского солдата.

Сестричество преподобномученицы
великой княгини Елизаветы Федоровны
Вэб-Центр "Омега"
Москва — 2008