Хор школы "Свет" под управлением Анны Дмитриевны Рой стал победителем I Всероссийского фестиваля хорового пения "Светлая седмица". Это просто пасхальный подарок для всех, кто слышал и любит их пение. Как хорошо, что прямо сейчас, пусть и через пятнадцать лет после основания этого скромного школьного хора, все: город и мир - поняли, до чего же они потрясающе поют. Анна Дмитриевна с удивлением в голосе, еще не вполне поверив в официальное признание, рассказывает об историческом событии.

А. Р.: Мы так бежали по Тверской в Центральный дом архитектора, запыхались, а прибежав, не успели привести себя в порядок, расчески ни у кого не оказалось... Я думаю, ну все, такой выход важный - и нет никакого вида. А потом мы вышли, внутренне помолившись, конечно. И они очень хорошо спели, очень искренне. Действительно, очень хорошее было выступление, я почувствовала.

А потом я слушала другие хоры и поняла, что наиболее распространенный взгляд на хор немножко иной, на все - на репертуар, способ выражения, даже на манеру одеваться. И этот взгляд мне показался господствующим. Там было много музыкальных школ и настоящие хоровые коллективы, в которых дети специально занимаются по три раза в неделю, хоры с названиями, в специально сшитых костюмах. Уже при распевании были слышны юные, чистые голоса, пробующие эффектную, концертную постановку голоса. У нас же - все несколько иначе.

И вот вернулась я домой, прослушав все это, уже в изнеможении и с такими мыслями, что труд это ощутимо тяжкий и сил у меня больше нет. Мне звонит знакомая, которая была на нашем выступлении, поздравляет, восторгается и говорит, что заметила у жюри необыкновенный отклик, особенно один генерал-полковник, руководитель военного оркестра, оценил наше "Прощание славянки". Я ей отвечаю: "Вы так смотрите оптимистически, а на самом деле - как это все сложно, как трудно было бежать за детьми, в таком темпе, по жаре... Я вот думаю, как мне несколько лет до пенсии доработать..." И в этот момент звонит мобильник, и я только и смогла ответить: "Да что вы, да не может быть, вы не ошиблись?" Школа "Свет" заняла первое место в возрастной категории от десяти до четырнадцати лет.

Т. К.: Ужели не было умиленных взглядов? Мне кажется, это естественная, нормальная реакция на ваше пение. Как ваш старый фанат, я регулярно слушаю рождественские и пасхальные выступления, и меня почти всегда прошибает слеза.

А. Р.: Было такое серьезное жюри, и мне показалось, что они себя ничем не выдали. А может быть, я не смотрела на них, у меня есть такая стеснительность - смотрю и ничего не вижу. На этом выступлении сама наша взаимность с детьми вышла наружу - то есть мы были в одном.

Т. К.: Разве бывает иначе? Мне кажется, у вас так всегда. Может быть, случаются провальные моменты, когда отроков что-то развеселит, а вообще они очень сопереживают. Это уж не артистизм, это какая-то работа души.

А. Р.: Именно. Мы просто школьный хор. У нас не отбирают детей с музыкальными способностями. Зато есть самый важный отбор, который происходит естественным образом, - ведь это церковно-приходская школа. И здесь есть возможность единодушия. Конечно, она с трудом высекается из школьных уроков, но она есть.

Большинство хоров на фестивале были совсем другими. Наши дети, пока сидели на полу в фойе, обратили внимание на девочек из Петербурга, постарше, лет по четырнадцать-пятнадцать, в очень претенциозных малинового бархата балахонах до полу; они на нас смотрели с презрением, даже слова там всякие прозвучали. А наши их назвали "бомжующие эльфы": они были так бесприютны и в то же время с такой претензией.

Т. К.: Обычная история: как только самодеятельный коллектив немного повышает свой уровень, появляется претензия - весь стиль ориентирован на нечто профессиональное, то есть на нравы и манеры, принятые в профессиональной среде. А вот интересно, какие специфические изменения претерпевает у профессионалов душа, остается ли такой же восприимчивой, трепетной, ранимой? Может, покрывается какой-то рабочей мозолью? Но точно, что господствующее отношение к музыке среди музыкантов довольно спокойное. Потому оно царит и у тех, кто еще только хочет быть профессионалом и уже ухватил внешнее. А вы - совершенно с другой стороны!.

А. Р.: Есть такая тропка. И я бы сказала, это истинный профессионализм. Нужно смотреть, из какой глубины человек выносит свое исполнение, свое осмысление. Мы никогда не ставили задачу специально добиваться артистизма, а старались связать явление данной музыки с достаточной глубиной своего сердца. В наших военных песнях это наиболее ясно видно. Но мы начали петь их всего лет семь назад; мы настолько постепенно шли по нашему репертуару... Есть такая выразительность, ну условно возможность святости в исполнении - это когда, осмыслив произведение, человек имеет благоговение перед основной сущностью жизни.

А что касается рабочей мозоли - нет, просто проходишь свой предмет насквозь и понимаешь, что это всего лишь предмет. Семнадцать лет назад я пришла работать в приход; я решила, что прежняя жизнь должна прекратиться, теперь все новое, и, исключительно пересиливая себя, превозмогала все свои ужасные ошибки, непонятливость во всем, непривычность пения на клиросе и так далее... Когда начиналась сестрическая работа в больнице, я там трудилась и думала, что с музыкой уже не буду связана. Но вот открылась наша гимназия, и я стала вести уроки музыки. Хотя основная нагрузка у меня была на продленке: три класса - один второй и два первых. А нагрузка по музыке была небольшой; правда, спасибо отцу Димитрию, сразу было учреждено по два урока музыки в неделю, а это очень много дает. Возможность дважды встретиться в одном недельном круге - это уже возможность взаимопонимания с детьми. Две встречи, а в воскресенье мы со многими гимназистами видимся в храме - надо же, сейчас это стало привычным - и все трудности как бы смываются за литургией, возобновляется весь этот мир, и силы, и все так движется.

Да, так вот продленка была большая, почти все оставались, и один воспитатель - трудоемкая была работа. Да и проводить уроки музыки в школе - совсем не моя специальность, я пианистка. Но к тому времени я понимала: любой предмет на белом свете ограничен. И даже музыка, при том что она обозначает и саму бесконечность, и стремление к возвышенному и бесконечному, несет в себе законы самоисчезновения, тоже подвластна каким-то непонятным судьбам: нельзя сказать, чтобы сейчас появилось много музыки, которая трогала бы так же, как бетховенские вещи или Бах,- хотя, я думаю, она есть. В чем этот профессионализм - ты проходишь предмет до конца и замечаешь, к своему удивлению, что это не высшая ценность в мире, хотя и очень-очень высокая. Она лишь в какой-то мере отражает самое главное, отражает эту связь - как по-латыни вера называется "религио", буквально "связывание". Музыка позволяет вести внутренний разговор с ближним и с Богом, она не сама любовь, но образ любви.

Т. К.: Ваше пение вполне можно сопоставить с пением на клиросе - принципиальной разницы в подходе к исполнению не видно. Поющий на клиросе "Херувимскую" не может в это время как-то специально молиться, он просто с благоговением старается петь как можно лучше и устами, и сердцем. Вы так и поете - как молитвенно звучат ваши разнообразные "Ave Maria"! А поскольку большинство великих произведений из вашего репертуара тоже относятся к духовным, это и есть их сокровенное содержание, то получается, что молитвенное пение - правильный для них план выражения.

А. Р.: Да, это действительно так, единственно, что в композиторской классической музыке есть некая исповедальность, а "Херувимская" - это когда уже после всей борьбы человек идет путем спасения и наступает мир...

Т. К.: О, конечно, и в содержании композиторских "Ave Maria", наверное, есть тонкости и драматизм, но если говорить о вашей манере исполнения, то она все же очень близка к духовному пению. Тогда как большинство хоров исполняет "опус номер". В чем тут дело?

А. Р.: "Блажени нищие духом". Блажен, кто выходит петь, совершенно не оснащенный ничем посторонним. Про запас он имеет только свое сердце и все, что ему дано было понять в жизни.

И неважно, какая форма и какая техника, а есть возможность разделить это со всем миром, возможность самоотдачи. Это не выразительность, это - самоотдача. За нее всегда приходится платить, и довольно серьезно. Когда мы шли на прослушивание, я просто изнемогла чуть не до слез - ну как же трудно... Сначала нам сказали, идите на третий этаж, там можете порепетировать, потом - идите на первый этаж, потом - идите уже выступать, а мы даже в порядок себя не успели привести, и детям было очень сложно. Но может быть, это было очень хорошо, ведь мы снова вышли в этом состоянии - не имеющие ничего. Кроме одного: что каждыйчеловек имеет, что Господь в него вдунул. Я, еще когда училась, заметила: вот бывает, у тебя экзамен и почему-то нельзя его отложить, а ты болеешь, температуришь, но педагог говорит, если можно, лучше бы сейчас сыграть, и вот, сбив температуру, приходишь - до того немощной... И вдруг чувствуешь удивительную вещь: то, что было для тебя в исполнении не совсем естественно, начинает исполняться само! Когда человек немощен, не ощущает себя сильным, не собирается толкать штангу и брать рекорды, а просто выходит такой тихий-тихий, то начало "Семнадцатой сонаты" Бетховена начинает звучать именно так, как надо, и именно так надо играть эту прелюдию Баха... Человек в таком состоянии несколько удален от мира, нищ.

У нас же все это происходит на уроках. А что происходит на уроках? Устанавливаются отношения, бушует детский мир.

Т. К.: Одна ученица нашей школы настойчиво просила маму купить ей сапоги с шипами и подковками, а когда та заинтересовалась, зачем нужна такая неподобная обувка, ответила: "А чтобы бить мальчиков, которые плохо себя ведут у Анны Дмитриевны".

А. Р.: Да, что-то в этом есть. Я бываю побеждена на уроках. И это составляет какое-то мое переживание... Наверное, так невольно бывает в педагогике. Мы недавно выучили произведение Римского-Корсакова "Звучно жаворонка пенье" на стихи Алексея Толстого, там сказано: "И звучит свежо и юно новых сил могучий строй, как натянутые струны между небом и землей". Если то, что происходит,- педагогика и ты не собираешься эти новые могучие силы совсем придавить, то подрастающее поколение, эта набегающая новая волна, невольно тебя препобеждает. Нарождаются новые силы, они переживают совершенно другой период жизни, нежели ты со своим путем, своими трудностями. Возраст - действительно возрастание человека. Вот идет по улице старенький дедушка, и кажется, что совсем не в нем сейчас происходят главные земные события, не он главный герой на улице, а вот шагает компания молодых, над чем-то весело смеются, каблучками стучат, они вместе. Но на самом деле они еще далеко не главные герои, а именно этот с трудом взбирающийся в троллейбус человек, потому что он приблизился к центральному событию жизни, к финалу. Мы обо всем этом говорим на уроках - это содержание музыки. В него входит и исповедание слабости человека, и здесь можно раскрыть и показать, каким образом достигается мир, упокоение - возьмем последний аккорд в мажоре у Баха в каком-нибудь драматическом минорном произведении. Этот мир, покой запечатлен уже во всех церковных песнопениях. Все может показать музыка.

Об этих новых силах, которые меня могут победить: гораздо легче было бы собраться с духом и насадить свои законы. Кстати, у меня на самом деле насажден один закон - стремиться быть друзьями, чтобы у нас, у разных поколений, было взаимопонимание. Это гораздо легче достигалось семнадцать лет назад, сейчас труднее, и все-таки пока ни один год не давал осечки. Уже Великим постом, к Пасхе, высекается искра какого-то очень на равных взаимопонимания с детьми.

Хотя часто бывает на уроках, мне кто-нибудь говорит: "Ну давайте уже петь!" Тут, конечно, раздается гневная тирада по поводу воспитания, деликатности, внимания к любому предлогу и союзу в речи, к разным лишним словам, к которым относится в данном случае "уже". Но в принципе они знают, что за каждым звуком, за каждой интонацией стоит очень важный смысл, передающий движение души, взгляд на мир, на другого человека, что у всего есть предыстория и смысл. Вот мы поем "Песню Сольвейг" нотами на два голоса, сами сделали такую штуку, детям очень нравится, и в самом деле это удивительная мелодия, она возвышается над многими и многими произведениями, не может не тронуть душу. И почему мы поем без слов, ведь это музыка к спектаклю и там есть слова - но они сотой доли не выражают этой музыки. Зачем же их петь, условные, частные слова? Одно дело были переводы Плещеева, он перевел все "Ave Maria", шубертовские вещи - а другое дело современные переводы, в них русский язык лишь обнажает примитивность того, что сказано, какие-то странные излияния, и все. А эта мелодия - последняя возможная граница верности на земле, жизнь, которая вся потрачена на любовь и ожидание другого человека. Сейчас мы записали ее и, несмотря на сложность и некоторую невпетость, все-таки решили включить в наш новый диск.

Т. К.: Наконец новый диск - когда он выйдет?

А. Р.: Выйдет скоро и будет называться "Далекий мой друг". Это название подходит ко всем произведениям, которые мы записали. Это наш адрес этой дальней дали. И еще: когда у человека в душе мир, то ему все добро - и дальнее, и ближнее. И даже злое. Сюда вся классическая музыка подходит, и военная тоже. И русская, и немецкая. Недаром Шуман, написавший "Далекого друга", сказал: "Музыка дает возможность человеку узнать глубину своего сердца". Человек ведь ходит и, может быть, не знает ничего про себя, но, когда его заденет эта мелодия, или "Сольвейг" Грига, или первая часть "Лунной сонаты" Бетховена, или баховские "Страсти по Матфею", он бывает уязвлен ими и вдруг ощущает: у него же есть возможность отклика! Человек ищет жалости и сочувствия, и он слышит это эхо. Чтобы измерить глубину самой большой морской впадины, использовался звук - так же звуком серьезной музыки можно замерить глубину своего сердца. Ощутить. Ведь все по-разному восприимчивы. У меня так было с мамой: вот рассказывают какую-то драматическую историю, я, конечно, сочувствую, но абсолютно сухо. А мама сидит рядом и находится в такой степени сочувствия, уже слезы льет, и тут вдруг я начинаю сокрушаться, чувствую, что надо держаться, потому что я сейчас заплачу, мне уже больно за этого человека. У нее была большая способность отклика, и это передавалось.

Т. К.: Аня, как же усладительно слушать не только твою музыку, но и речи о ней. Надеюсь, когда-нибудь наше издательство выпустит сборник твоих экспромтов о композиторах, мелодиях, аккордах, их Божественном смысле. Хотя экспромт, как ты говоришь, вещь электрическая и энергоемкая, но подумай, какая будет отдача - не только ученики школы "Свет", а еще много-много народу через твой эхолот услышат глубины...

А. Р.: В каком-то смысле я постоянно нахожусь у себя самой на уроке. Я представляю себе, что у меня есть выход - в детях, в форме объяснения этой музыки. (На уроках, после бешеных перемен...) Получается, что это не просто объяснение музыки, но объяснение человека.

Многие из моих бывших сокурсников как-то охладевают к музыке, отходят, а у меня этот костер разгорается, потому что постоянно все меняется, те же произведения воспринимаешь иначе через новое поколение детей.

Я спросила, можно ли нам выступить на следующем фестивале, и мне ответили: "Конечно, даже нужно". А ведь они очень удивятся, когда придет совсем другой хор, потому что мы существуем в школе, каждый год один класс уходит из хора, у них больше нет уроков музыки. Мы не выходим из границ нашей школьной жизни - и это очень хорошо.

Т. К.: У вас удивительный, чудный репертуар. Ты скромно утверждала, что он обычен, традиционен - но где, в Европе, может быть? Разве наши хоры пели такое количество красивой, мелодичной, духовно насыщенной классической музыки?

А. Р.: Сначала я думала, что у нас будет очень узенький репертуар. Выяснилось, что зернышко благоговейного и очень глубокого понимания может быть перенесено на любую почву - даже на какую-нибудь легкую, веселую музыку. Есть такой фильм "Звуки музыки" композитора Роджерса - милая вещь, но, казалось бы, как сюда прилепишь какие-то наши переживания, их интенсивность? А на самом деле невольно получается, что дети, чья основная база - прелюдии Баха, которые они смиренно поют нотами, или "Октава" Римского-Корсакова, или "Ave Maria" Каччини, или замечательные наши народные песни, даже современную, близкую к популярной музыку все равно исполняют иначе. Очень естественно и возвышенно.

Или "Попутная песня" Глинки - ведь в ней нет грандиозных душевных глубин. Но мне хочется, чтобы они научились очень прямо и просто понимать место каждой вещи и ее стиль.

Т. К.: Оказывается, у "Попутной песни" невысокое место - никогда бы не подумала, услышав ее в вашем исполнении. Непредсказуемый аспект восприятия: получается, сам подход настолько возвышает, что классические композиторские произведения "помельче" уже никак не отгонишь от тех, что выше рангом. Они все равно воспринимаются поразительно высоко. За счет вашего исполнения эта вещь звучит трогательно полетно, очищаясь от остальных смыслов..

А. Р.: Чтобы спеть "Попутную песню", надо здорово потрудиться. Ее нельзя пропеть целиком больше двух раз за урок. Я человек, конечно, мягкий, они меня побеждают, но я в одном непобедима - в моей линии: они все у меня знают, что музыка - Михаила Ивановича Глинки, слова - Кукольника, и кто он такой, и событие, по которому это написано. Как построили кусочек железной дороги из Петербурга в Москву, дотянули ветку до Царского Села, и был устроен большой, шумный, такой русский праздник. Люди были удивлены, потрясены, со всем простодушием такого, наверное, православного восприятия. С каким желанием праздника они бежали за медленно двигавшимся паровозом! И главное, все это давно уже было в Англии, Франции, и никто по этому поводу не выражал особого восхищения и не сочинял музыки. Это надо рассказать им, чтобы они поняли и наше, отечественное, восприятие музыки. Так охватывается вся большая жизнь, особая судьба России. "Попутную песню" всегда все поют; в советские времена она звучала совсем по-другому, а чем-то она вообще похожа на путевые вещи Шуберта, потому что в ней тоже есть романтика. Мне бы хотелось, чтобы они доходили до существа вещи, а дойти до существа - это и есть ей как бы посочувствовать, ощутить в ней поэзию. Поднять повыше свой взор, примириться со всем этим... И так получается, что они на уроке - под впечатлением, мы общаемся; не так, что: сначала, дети, выучили ноты, а теперь мы разучиваем выразительность. Детям любой технический прием или необходимость чисто спеть ноту можно объяснить из внутреннего смысла данной вещи, и тогда им бывает нетрудно. Они берут высокую ноту, справляются со сложным текстом, с дикцией - у нас, кстати, жюри отметило хорошую дикцию. А все потому, что это русские стихи.

Там мы, правда, начали с "Dignare" Генделя - духовного произведения на латыни. Довольно сложно детей на это подвигнуть, но я их просила, чтобы они пели смысл, пели как по-русски - ведь это "Сподоби, Господи". И в училище, и в консерватории все это пели, а я часто аккомпанировала, но только теперь узнала, какой смысл несет эта красивая музыка: "Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя". Сколько таин зашифровано в классической музыке, и только постепенно я их открываю.

Или вот недавно была большая буча вокруг забора психиатрической больницы, где храм Мученика Вонифатия, там поет наш сестрический хор...

Т. К.: …а Анна Дмитриевна и поет, и регентует, и обучает сестер петь - скажем для тех, кто не бывал на этих службах.

А. Р.: Там продали землю: перспективы развития, деньги, деньги... Помешал этот необычный массивный забор - сломали часть стены. И в Москве поднялся такой шум, все про это узнали; я часто, когда опаздываю, ловлю такси, и всякий раз мне говорили, останавливаясь у больницы: "А, это та самая больница, тот самый забор, который не дали сломать". Я, конечно, знала, что его автор Врубель, который здесь лечился и в благодарность проектировал некоторые постройки, создал общий абрис всех этих строений. Но недавно я узнала, что этот небольшой, скромный и действительно таинственный узор на башенках, круг и маленькие квадраты над ним, - это образ вынутых частиц! Какие удивительные вещи зашифрованы - и постепенно раскрываются.

В любом предмете поиск основного смысла никогда не бывает бесплодным.