Ивана привезли в больницу с приступом острого аппендицита. Тут же была сделана операция, и теперь он лежал в коридоре переполненного хирургического отделения. Рана болела, но врачи заставляли его ходить, что он и делал, опираясь на плечо жены.

Больница была самая обычная, с характерными запахами и с фигурами дежуривших у кроватей родственников. Отличие заключалось только в одном — мыли полы и перестилали белье санитарки в белых косынках с вышитыми красными крестиками. Таких Иван видел только в кинохронике и на фотографиях времен Первой мировой. Две сестрички, делающие уколы и раздающие таблетки, тоже были в таких косынках. Одна из них, с яркими конопушками на носу, и сообщила Ивану, что все они прихожанки ближайшего храма и два раза в неделю отделение посещает батюшка, поэтому можно исповедоваться и причаститься. Иван обещал подумать и сейчас размышлял на эту тему.

Крестили его в младенчестве, и до школы была у него искренняя, детская вера. Но потом советская безбожная действительность взяла свое, и лет до тридцати он был абсолютным атеистом. Однако потихоньку, наверно по маминым молитвам, жизненные обстоятельства и встречи с людьми, для которых вера была так же естественна, как дыхание, поколебали его всезнайское высокомерие. По случаю было куплено Евангелие, и чтение его поразило Ивана. Он понял не все, но что человеку дан образ Спасителя как самый точный пример для подражания, уяснил твердо.

Иван стал захаживать в храмы, ставил свечи, пару раз Великим постом был на чтении двенадцати Евангелий, в пасхальную ночь, прорываясь через заградительные кордоны активных комсомольцев, стоял на службе. Но вот совершить главное — пойти на исповедь и к причастию — никак не решался. Как это незнакомому человеку, хоть и батюшке, сказать о себе все? Стыдно и страшно: за сорок лет жизни всякого греховного накопилось изрядно. Однако когда везли на «скорой» и живот болел так, что терпеть не было сил, он понял, что готов, дозрел. Но сейчас боль отступала, и опять оживали страхи и сомнения.

Послеобеденную дрему нарушил шум приближающейся каталки. Санитарки положили кого-то на соседнюю кровать, и Иван вновь задремал. Проснулся он уже в сумерках. Конопатенькая сестричка стояла у кровати новенького и громким шепотом произносила: «...раб Божий Александр, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь», на каждом «аминь» осеняя лежащего крестным знаменем. Иван подумал, что сосед умер, и подозвал сестру.

— Нет, не умер. Мы его крестим.

— Как «крестим», без батюшки?

Конопатенькая объяснила, что в чрезвычайных обстоятельствах допускается крещение без священника, а обстоятельства соседа чрезвычайные крайне. У него рак легких, последняя стадия, привезла «скорая» — где-то подобрали, и жить ему осталось, может, несколько часов. Он это знает и, увидев сестер с крестиками на косынках, попросил позвать священника, чтобы принять крещение. Батюшка обещал быть сразу же после вечерней службы, но на всякий случай благословил крестить, его не дожидаясь, с тем чтобы помазанием святого мира только завершить таинство.

— Так что как человек крещеный вы можете молиться, чтобы батюшка успел,— сказала сестричка и вновь вернулась к соседу.

«Ну и дела,— подумал Иван,— легко сказать «молиться», а как?» И стал вспоминать молитвы, слышанные когда-то в детстве от матери, и отрывки не очень понятных ему церковных служб. Ничего толкового не получалось. Оставив эти попытки, он стал мысленно просить: «Господи, сотвори так, чтобы болящий Александр дожил до приезда батюшки». Он повторял и повторял эти слова с небольшими вариациями и вдруг почувствовал, что это и есть молитва.

Александр то прерывисто и хрипло дышал, то затихал, и тогда Иван приподнимался на кровати посмотреть, живой ли. Через некоторое время хрипы возобновлялись, и молитва продолжалась.

Батюшка успел. Он долго сидел на табуретке у постели умирающего, который хриплым шепотом все что-то говорил. Ивану была видна батюшкина согбенная спина, косичка, прижатая сзади епитрахилью, и рука, лежащая на одеяле. Наконец он подозвал одну из санитарок и попросил приподнять голову Александра. Достав из нагрудного мешочка маленький сосудик, причастил больного, потом поднес к его губам крест, благословил, ласковым прощальным жестом погладил по голове и пошел по коридору к деликатно стоящим в стороне санитаркам. Разговаривая, они скрылись за дверью, ведущей на лестницу. Иван остался наедине с соседом, который лежал тихо и, кажется, дышать стал ровнее. Было уже за полночь. Боль незаметно отступила, но навалилась усталость, как от проделанной тяжелой физической работы, и Иван уснул. Впервые после операции он спал хорошо и проснулся, когда разносили утренние градусники. Кровать соседа была пуста. Сестричка с конопушками, обращаясь к нему уже как к соратнику ночного таинства, рассказала, что после ухода батюшки Александру стало лучше. Проснувшись очень рано, когда санитарки подтирали швабрами полы в коридоре, он сел на кровати и выказал желание помочь в уборке. Взял в руки швабру, вымыл пол в тупике коридора, где лежал, потом лег на кровать — и умер.

«Вот ведь как бывает, за какие-нибудь двенадцать часов человек сделал все самое главное в жизни: крестился, исповедовался, причастился, очистил свою душу, потом сотворил доброе дело — и пошел в жизнь вечную с младенческой душой», — тихо произнесла сестричка, потом задумалась, вздохнула о чем-то своем и вернулась к столику с горящей настольной лампой.

До Ивана постепенно доходил смысл происшедшего. Он лежал и думал о хрупкости жизни и ее подчас неуловимой, кажущейся случайности. «Привези «скорая» этого Александра в другую больницу, где нет православных сестричек, и что? А там-то вечность! Нет, это не случайность. И лежал он в коридоре рядом — тоже не случайно. За несколько часов человек такое сотворил, а я столько лет валяю дурака».

Ему стало стыдно. Он подозвал медсестру с крестиком на лбу и узнал, что очередной приход батюшки запланирован на завтра.