Иван Дмитриевич Фудель с женой Марией Червинской и детьми Павлом (сидит), Николаем, Иосифом (стоит в центре), Иваном. Конец XIX века.

Отец родился в 1864 году в семье делопроизводителя по хозяйственной части Владимирского драгунского полка и матери-польки. В "Хронике моей жизни" архиепископа Саввы Тверского есть такие строки: "Священник Фудель - интереснейший человек, внук немца заграничного, женившегося на русской, и сын отца, православного по матери, но плохо говорившего по-русски. Окончил он курс в Московском университете по юридическому факультету, прослужил три-четыре года в Московском окружном суде, женился, съездил в Оптину пустынь два лета кряду и с благословения почившего старца Амвросия бросил службу, полгода учился церковным наукам в Вильне под руководством почившего архиепископа Алексия и рукоположен им священником в Белосток... Это мастер служения и замечательный проповедник".

Когда после окончания университета он в 1889 году принял священство, это вызвало бурю со стороны родителей. Маловерие его отца тут вошло в союз с католическим изуверством матери. Успокоить отца оказалось даже легче, чем мать. Передо мной сейчас лежат два письма моего отца к родителям. Письмо к дедушке спокойно и полно различных обоснований правильности выбранного им пути. Характерно такое место: "Вас смущает то, что я хочу быть исключением из общего правила и, будучи юристом, идти в священники; правда, современное общество наше настолько холодно относится к религии, что многим покажется странным, как это человек с высшим образованием оказался человеком и с высшим религиозным чувством. Но это оттого, что наше время такое мерзкое. Лет через 30 все это будет очень обыкновенно, а пока ужасно".

Священник Иосиф Фудель и его жена Евгения Сергеевна в первые годы семейной жизни. Конец XIX века.

Письмо к матери полно страдания. Очевидно, если она его не прокляла, то во всяком случае низвергла на него все католические громы.

"Исполняю Вашу просьбу, дорогая мамаша, отсылаю Вам Ваши образочки и крестик; не говорите, что я его обманом взял. Божие благословение можно приобресть только покаянием и молитвой, а не обманом. Ради Христа прошу Вас, мама, не вините папашу ни в чем; он ни в чем не виноват, разве только в том, что имеет доброе христианское сердце... Быть может, когда-нибудь в будущем Вы пожелаете меня простить, простить мое единственное непослушание; тогда Вы найдете во мне того же преданного и искренно любящего сына Иосифа".

Вот, оказывается, как трудно было стать служителем Христовым в 80-х годах прошлого столетия.

Приняв посвящение в Вильно, отец был назначен на служение в Белосток, и здесь он сразу же столкнулся с другой стороной медали: духовенство, в среду которого он попал, приняло его как чужого.

Об этом он пишет в одном письме к К. Леонтьеву от 1890 года. С Леонтьевым он познакомился в 1887 году, а первый раз увидел в 1886 году в редакции "Русского дела" Шарапова, где он сотрудничал, и с тех пор был всегда с ним близок, хотя до конца жизни оставался больше "ранним славянофилом", чем "леонтьевцем". Вот что он пишет: "Здесь (в Белостоке) мы (с женой) подняли целую бурю, произвели целый переворот в здешнем обществе и вызвали яростные крики против нашего поста. Каковы здесь обычаи, можете судить по тому, что большинство священников в этом храме не знают, что такое пост, и даже Великим постом едят мясо. В оправдание такого порядка вещей указывают на недостаток и дороговизну рыбы и т. п. Вообразите, сколько нам здесь приходится выслушивать со всех сторон сожалений по поводу того, что мы разрушаем постом свое здоровье и т. д."

Монастырский "оптинский дух", с которым он начал служение, был, конечно, чужим и непонятным. Дальше в этом же письме он пишет: "Бываю я почти во всех интеллигентных семьях, и между тем буквально не с кем душу отвести в разговоре. Все или "безмыслие", или "недомыслие", или узкая специальность, съевшая человека, или просто хамство".

Но для того чтобы не ошибиться в понимании этого "оптинского духа" и того, как он сам его понимал, я приведу отрывок из некролога, написанного моим отцом на смерть оптинского старца отца Иосифа.

"Старец отец Иосиф, - пишет он, - не был известен "в миру", как его духовный воспитатель отец Амвросий... Народ не толпился у его хибарки густою толпой в несколько сот человек, как это бывало при отце Амвросии... Но кто хоть раз побывал в его келье, посмотрел в его дивные по особенному выражению глаза, услышал его тихий, тихий голос, видел его радостную улыбку, не сходившую никогда с изможденного лица, тот уносил с собой то не передаваемое словами ощущение особенной благодарности, которое переживать можно было только в Оптиной... Достаточно было посмотреть на него, чтобы увидеть, как в зеркале, свой лик, искаженный буйным мирским нетерпением и гордостью, и устыдиться себя. Но что особенно покоряло в отце Иосифе - это его безграничная любовь, покрывавшая собою всякую человеческую немощь. Казалось, он никогда не мог не простить чего-либо или наказать провинившегося хотя бы отеческим наказанием. Страшно ослабевший, изможденный и постом, и болезнью, приковавшей его на много лет к постели, отец Иосиф встречал каждого входившего в его келью такою светлою, радостною улыбкой, как будто он только что был в раю и хочет нам, беспокойным и мятущимся, передать оттуда нечто непередаваемое".

Старец Иосиф умер в 1911 году. От 1907 года сохранилась такая запись священника Павла Левашова: "Я увидел необыкновенный свет вокруг его головы, а также широкий луч света, падающий на него сверху, как бы потолок кельи раздвинулся".

Отец Амвросий как-то сказал об отце Иосифе: "Вот я поил вас вином с водой, а отец Иосиф будет поить вас чистым вином".

Все это вместе, включая, конечно, и пост, и подвиг, и есть тот "оптинский дух", который привез мой отец в Белосток. <...>

О. Иосиф Фудель

В 1892 году отец был переведен в Москву, где еще больше погрузился в литературную работу, хотя эта работа сама по себе никогда не была его целью. В письме от 1891 года к Леонтьеву он говорит: "Я не забываю, что публицистика для меня не цель, а только средство для проповеди, и если в этой области я найду неблагодарность или "благоглупость", то это пустяки, потому что в других областях своей же деятельности я нахожу громадное нравственное удовлетворение и духовное наслаждение. Тем-то и велико и хорошо священство, что оно не замыкает дух в одну узкую область, а дает ему свободу воплощаться в самых разнообразных видах: богослужение, требоисправление, проповедь церковная, школьная деятельность, публицистика, духовное воспитание и т. д. и т. д.".

В краткой формуле можно было бы так охарактеризовать всю совокупность его пастырской, проповеднической, литературной и школьной деятельности: апология чистого христианства. Особенно интересно для тогдашнего времени, что и школьную работу он вел именно так: почти весь урок его ученики или ученицы читали Евангелие или он сам его читал, пояснял, дополнял параллельными местами. На вопросы по катехизису оставлялись последние минуты перед звонком. <...>

Когда началась революция 1905 года и большинство пастырей были в смятении, так как слишком долго в их сознании сращивалось тело Церкви с больным телом умирающего строя, он сразу нашел правильное слово христианина, отвечающее на вопрос "что делать?". Вернуться к Христу - вот смысл ответа, который отец вложил в одну из своих статей того времени. Он пишет: "Ужас положения растет с каждым днем. Я говорю не о политическом положении страны, не о торжестве той или другой партии и даже не о голоде и нищете, неминуемо грозящих населению. Как пастырь Церкви, я вижу ужас положения в том душевном настроении, которое постепенно овладевает всеми без исключения. Это настроение есть ненависть. Вся атмосфера насыщена ею. Все дышит ею. Она растет с каждым часом: у одних - к существующему порядку, у других - к забастовщикам; одна часть населения проникается ненавистью к другой... Чувствуется, что любовь иссякла... И в этом бесконечный ужас положения... К нам, пастырям Церкви, обращаются наши прихожане с неотступной просьбой указать, где же выход, умоляют принять какие-либо меры умиротворения и спасения... У нас есть собственное оружие, которое всегда при нас и единственно только действенно к господствующему чувству. Это средство - общественная молитва к Господу Любви "о умножении в нас любви и искоренении ненависти и всякия злобы..." <...>

Сохранилось еще одно письмо отца - от 1898 года - к священнику Евгению Ландышеву, которое является, мне кажется, документом большого церковно-исторического значения. Оно вскрывает то положение, в котором находились истинные служители Слова в конце "викторианского века".

"Дорогой во Христе собрат отец Евгений. Получил Ваше письмо, читал, перечитывал со вниманием и с сердечным сочувствием к Вашей великой скорби. Но отвечать Вам берусь с нерешительностью. Чем могу помочь Вам? Что сказать?.. Несмотря на то что добрых пастырей (и архипастырей из молодых) очень много... все-таки современное состояние нашего народа так плохо, что нужны неимоверные усилия, неимоверная работа со стороны той части духовенства, которая не изменила своему долгу и призванию, чтобы положить хоть некоторый предел народному разложению... Недостойные пастыри всегда были. И при Златоустом, и раньше его на епископских кафедрах сидели сребролюбцы, развратники и т. д. И всегда это будет. И несмотря на это Церковь всегда была и будет чиста и непорочна и пастырское звание всегда будет величайшим званием на земле... Что и говорить, отче, дело наше очень плохо. В народе наш авторитет подрывается, общество не любит, власть не поддерживает. Архиереи выдают нашего брата гражданской власти с головой, страха ради иудейска. Это совершенно естественный результат того несвободного состояния, в каком находится Русская Церковь со времени Петра Великого. Когда это все кончится, одному Богу известно".

"Что же делать?" - спрашивает он себя дальше. И ответ на это - во второй части письма, по-моему еще более ценной, чем первая часть, поскольку определение положения Церкви было уже достаточно сделано Достоевским, Соловьевым, славянофилами и Лесковым. Отец пишет, соединяя иногда свои слова со словами своего архипастыря Алексия Литовского: "По моему глубокому убеждению, надо закрыть глаза на все происходящее вне нас и чего изменить мы не можем, углубиться в себя и всецело отдаться своему непосредственному делу. Необходимо прежде всего бодрствовать над самим собой, умерщвлять свои страсти и помыслы греховные, дабы не явиться кому-либо соблазном, и в то же время неленостно исполнять свои обязанности: учить, служить, наставлять. Затем, исполняя свой долг, надо непрестанно помнить, что священство есть величайший крест, возлагаемый на наши рамена Божественной Любовью,- крест, тяжесть которого чувствуется сильнее теми иереями, кои по духу таковы, а не по одному названию... Каждый час, каждую минуту приходится им идти согнувшись, приходится терпеть жестокость и непослушание своих духовных чад, насмешки и дерзость отщепенцев Церкви, равнодушие представителей власти, приходится страдать молча, всех прощая и покрывая чужие немощи своей любовью. Таков закон, такова чаша наша. И "насколько вымирает в ежечасных страданиях естественная жизнь проповедника или пастыря, настолько лишь и только таким путем насаждается жизнь духовная в слушателях, в пастве..."*

* Слова в кавычках - архиепископа Алексия Литовского

Больно Вам, обидно, что правды нигде не видите, что все окружающее погрязло в формализме, угасивши свои светочи,- Вы не гасите свой огонь, сильнее его разожгите, бережней храните...

Раскольники песни поют около Вас, когда Вы служите, Вам больно, обидно - не зовите следователя и земского начальника... прощайте и молитесь о заблудших, заставьте плакать с собою тех, кто с Вами молится, и только этим путем, только великим страданием сердца, соединенным с великой любовью, Вы растопите ту ледяную кору около себя, которую напрасно стараетесь пробить ударами кулака... Таков закон. Этот закон освятил Своими страданиями Сам Искупитель".

Когда читаешь это письмо, с великим волнением вспоминаешь "Соборян" и думаешь: "Неужели после факта такого письма одного благонамереннейшего священника к другому такому же кто-нибудь усомнится в обоснованности скорби отца Савелия? И неужели действительно церковное руководство 60-х годов прошлого века приняло этот роман Лескова только как литературную блажь?"

Окончание письма такое: "Но Вы знаете, конечно, что священство есть не только великий крест, но и великое счастье, величайший дар Божий на земле. Оно есть источник неизъяснимых духовных радостей, которые мирянам недоступны, и вот в этой радости иерей Божий почерпает ту силу, которая так необходима ему, чтобы не упасть под тяжестью креста. В молитвенном подвиге духа, в благодатной близости к престолу Божию почерпает он средство против уныния и обновляется духом для продолжения трудов. Нет на земле никакого другого, более высокого духовного наслаждения и радости, как предстоять престолу Господню и совершать таинство Евхаристии... Да не лишит же Господь Бог всемилостивый нас с Вами, честный отче, этого высшего наслаждения духовного до последней минуты нашей жизни! Будем молиться, терпеть, страдать и любить, а дальше - да будет воля Божия".

Письмо помечено 14 мая 1898 года, то есть оно писано через девять лет после посвящения. <...>

В 1892 году отца перевели из Белостока священником "Мертвого дома" - московской Бутырской тюрьмы, и он со всей горячностью своей натуры погрузился в громадную работу проповеди христианства среди заключенных. Это была целая эпоха жизни, продолжавшаяся 15 лет и надорвавшая его силы. Для начала ее характерно письмо к С. А. Рачинскому от 15 января 1893 года.

"Причина моего молчания очень проста. Я просто-напросто, попав в Москву, завертелся в круговороте дел и забот... Тюремное дело - это такое сложное дело, что тут не только один священник, но и десять могли бы быть полезны. Это целый мир особых людей, более всего ищущих духовной помощи... Просто теряешься от той громадной области духовных нужд, какую представляет из себя тюрьма. Ведь здесь постоянно средним числом 2500 человек заключенных! Это целый городок людей духовно больных, людей, наиболее восприимчивых к духовному свету. И вот приходится теряться в громаде дел и впечатлений. Пойдешь по камерам, зайдешь в одну, другую - полдня прошло; как вспомнишь, что еще 45 камер, так и руки опускаются. А тут еще литературное дело, какое ни на есть, а все время отнимает часа три в день.

К тому же характер у меня самый противный: за все берусь, не рассчитывая сил и возможностей, всюду разбрасываюсь, затягиваюсь, поэтому никогда не вижу осязательных результатов своей большой, но бестолковой деятельности; от этого часто впадаю в уныние".

От этого же 1893 года, то есть от первого года служения отца в тюремной церкви, сохранился еще один документ - письмо каторжника Никифорова к его знакомому в Гомель.

"К нам в камеры каторжных стал очень часто ходить наш прелестнейший батюшка отец Иосиф, г-н Фудель, и при всяком посещении давал нам читать различные книги духовно-нравственного содержания... Он по приходе во всякую камеру положительно подвергался, так сказать, нападению со всех сторон наших каторжных арестантов, и каждый желал получить хоть какую-нибудь книгу для чтения... Не лишним считаю заметить, что появление в наших камерах священника был случай не просто обыкновенный, а выходящий из ряда обыкновенных... Это подтверждают и бродяги, проходящие через Москву в продолжение последних 10 лет раза по два, по три, которых я нарочно спрашивал, видели ли они когда-нибудь в камерах священника? Они всегда отвечали: "Нет, не видели никогда, это первый батюшка, который обратил на нас, несчастных, внимание".

Дальше в письме говорится об организации моим отцом через этого же Никифорова внутрикамерной школы грамотности. И в сохранившемся отчете отца за 1893 год есть такое место: "Один из заключенных (ссыльно-каторжный Козьма Никифоров) стал обучать грамоте своих товарищей посредством звуковой системы. Успехи были настолько неожиданно велики, что через три месяца 40 человек могли совершенно свободно читать и очень сносно писать, так что письма домой писали уже сами".

Уже этого факта достаточно, чтобы понять причину любви к отцу со стороны заключенных.

При жизни отца все правые ящики его стола были заполнены "арестантскими" письмами, живыми знаками благодарности. Писали из тюрьмы, и с пересылочных этапов, и с поселения в Сибири, и с Сахалина. Один заключенный, шедший по этапу на каторгу, кажется, в течение полутора лет, причем последние 1500 верст он шел в кандалах пешком, прислал ему после прибытия целую рукопись своего, если можно так сказать, дорожного дневника, своеобразные "Записки из Мертвого дома", которые могли бы служить хорошим материалом для изучения тюремного быта того времени. Большинство писем были наполнены благодарностью за материальную помощь.

"Получаю от Вас 2 письма и 2 рубля, которые для меня были все равно как бы Господом Богом сброшены с неба, потому что Маня была положительно без юбки и за эти деньги справила себе юбку". Маня - жена, которая шла по этапу с мужем и с дочкой. В конце письма приписка: "Добрейший отец Иосиф, если возможно, то пришлите по возможности для поддержания наших сил".

Вот другое письмо, с Сахалина: "Уведомляем Батюшко мы получили вашего письма, которые Вы послали из 3 рублями".

"Просьба моя состоит в том, чтобы поддержать мои падающие силы в настоящее время при большом недостатке жизни" - это пишут из бутырской камеры.

Вот из Иркутского централа: "...остаюсь молящий Богу за ваше здоровье за тот гостинец который вы дали нам в Москве (5 р.) и многи от большой нужды избавили".

Из того же централа: "Во-первых, чувствительно благодарю Вас за присланный мне гостинец к празднику Рождества Христова".

Может быть, еще большим делом, которое отец делал для заключенных, было соединение мужей с женами. Ряд писем полны их криками о помощи или благодарностью за помощь в этом. Вот одно из таких писем: "Я к вам с глубокой скорбью, у меня очень большое горе, в котором я прошу вашей помощи. На днях этой недели отправили мужа моего в партию, пошел в Сибирь, я с маленьким ребенком осталась здесь (в тюрьме). Зачем он меня покинул, не знаю, мы так любили друг друга. Я скорей ожидала смерть, чем этой разлуки. Не знаю, кого винить. Виноват всему начальник, такой строгий режим лишил нас всего... Покорно прошу вас, батюшка, попросите начальника за меня, напишите от себя в Главное тюремное правление, чтоб меня выслали вслед за мужем".

А вот письмо от другого лица: "Здравствуйте, пресветлейший батюшка... Очень благодарю вам, што меня соединил с женой, за ето мы молимся Богу за вашего здоровья". Подпись: "Константин Антонов, Сахалин". От этого Антонова сохранилось и первое письмо: "Всепокорнейше прошу вас дать мне страдающему защиту, чтобы представить разом в мою отправку вышеупомянутую законную мою жену и умоляя горькими слезами повторяю покорнейше прося не оставить моей просьбы".

Просьба, очевидно, "не оставлялась", писались заявления и письма, велись переговоры, шла большая работа по пробиванию стены бюрократизма или бездушия.

Вот письмо из самарской тюрьмы: "Как дела идут о моих малютках?.. Умоляю Вас ради Господа, не поставьте себе в труд уведомить меня о деле касательно моих детей, есть ли какая надежда?.. Кроме Бога и Вас, нет к кому обратиться".

Всем этим горем, слезами человеческими и человеческой радостью полны письма, чередуясь с призывами о помощи духовной.

"Я, многогрешный преступник Петр,- читаем в одном письме из бутырской камеры,- прибегал к помощи властителей наших, начальству, но оно не желает не только излечить мою душу, но не хочет даже и вести об этом речь. Со слезами и больной душой прошу батюшка вашего духовного лекарства... Батюшка! помоги мне дай мне место где б я мог излить свои горькие слезы..."

А вот просьба о Псалтири: "Покорнейше прошу вас батюшка пожертвуйте мне Псалтирь вашу память. Мне так хочется читать псалтирь, все бы я читал, и даже во сне снится что я псалтирь читаю". Это письмо тоже из Бутырской тюрьмы. А на некоторых конвертах арестантских писем из Сибири имеются пометки рукой отца: "Купить книг на (столько-то) рублей и отослать".

Его любили не только каторжане. Дом, где мы жили, стоял против Пугачевской башни. Помню, я, семилетний, играю где-то около нее, а какой-то служащий тюрьмы идет мимо и приветливо мне говорит: "А ты знаешь, что твой отец теперь стал протоиереем?" Я не понимаю, что такое "протоиерей", но чувствую, что этот человек радуется за моего папу. Когда он умирал в 1918 году, отходную читал очень ему преданный второй священник тюремной церкви отец Димитрий.

Но любимый каторжанами батюшка, наверное, уже давно вызывал недовольство начальства. Пятнадцать лет такой широкой христианской деятельности, не дожидавшейся "консисторских указов", закончились в 1907 году. Поводом к этому, очевидно, послужил отказ отца ввести политику в свою христианскую проповедь. <...>

Церковь Николая Чудотворца на углу Арбата и Никольского пер.(ныне Плотников), настоятелем которой с 1907 года до своей кончины был протоиерей Иосиф Фудель

Лишившись поля этой деятельности в тюрьме, он горячо взялся на новом месте за приходскую работу. В первую очередь привлекла его внимание вся беднота, живущая в приходе. Если в тюрьме людей во всяком случае кормили и давали койку, то здесь часто не было и этого и кто-нибудь мог мечтать о тюрьме, как Сопи в известном рассказе О'Генри.

Через полгода после своего переезда в приход, то есть в мае 1908 года, отец начал, как он сам писал, "с сомнением и боязнью совершенно новое дело для приходской жизни в России" - издание своими силами и средствами "Приходского вестника", печатного органа общения пастыря с приходом. Листки этого вестника за 1908-1914 годы могут быть не без пользы и для современного священника.

В № 1 от 20 мая 1908 года он пишет об усилении работы приходского попечительства о бедных: "Много, очень много дела в приходе всем, кто не умом только, а сердцем откликается на вопиющую нужду. Я говорю о детях тех тружеников, которые перебиваются изо дня в день, не имея часто определенного заработка, которые ютятся в крошечных квартирках, иногда в углах, не имея подчас самого необходимого для своего пропитания".

В № 3 от 4 ноября 1908 года вместо поучения - прямой крик: "Зима приближается быстрыми шагами. Вспомните бедняков! Одеться надо, без башмаков нельзя выйти на улицу. Стужа много страданий приносит с собой. Нетопленые углы, замерзающая в комнатах вода, прикрытые всяким тряпьем дети. А помочь им уж не так трудно. В каждой сравнительно обеспеченной семье всегда бывают остатки одежды и обуви. Куда они деваются? Много из этого бросается зря. Пришлите ко мне на квартиру то, что желаете пожертвовать бедным. Особенно нужны валенки, большие и маленькие".

Так началось его попечительство об арбатских нищих.

В четвертом номере того же, 1908 года уже было помещено следующее объявление: "На мое приглашение в № 3 пожертвовать ненужную одежду откликнулись очень многие. До сего времени пожертвовано 84 вещи. Много роздано бедным, многое еще осталось. Наше приходское попечительство постановило открыть приходский склад одежды для бедных". Просто и понятно. "Особенно нужны валенки". Как действительно идти зимой бедному человеку в Царство Божие без валенок?

За 1909 год на склад поступило уже 134 предмета одежды и обуви.

На рождественской елке того года собралось 72 человека детей бедняков.

Но вопль о валенках не прекращается. "Одна старушка с больными ногами очень нуждается в валенках. Нужны также валенки для мальчика девяти лет. В нашем складе таковых нет".

А о трудной представимости для нас тех времен рассказывает такое обращение "Вестника": "Прошу убедительно каждую хозяйку разрешить своей прислуге заблаговременно поговеть. Невыразимо тяжело выслушивать на исповеди от рабочего люда признания, что не говел года два и больше, потому что невозможно было - "хозяева не пускали".

В этом же номере "биржа труда": "Меня очень просят пристроить на место мальчика четырнадцати лет. Отец его обременен громадной семьей - восемь человек детей".

В 1911-1912 годах был страшный голод в Поволжье, и "Приходский вестник" отражает работу отца по помощи голодающим людям. Сборы средств были начаты в декабре 1911 года, а уже 5 февраля 1912 года отца уведомили, что на собранные им деньги была в Поволжье открыта столовая для питания 36 школьников одного голодающего района. Как сообщалось с места, "Самарским епархиальным комитетом постановлено именовать столовую "имени протоиерея И. Фуделя". Столовая просуществовала 178 дней.

Протоиерей Иосиф Фудель с ученицами из гимназии С.Н.Фишер. Крайняя слева - Нина Иосифовна Фудель, в центре - Тамара Андреевна Липкина. Москва, 1910-е годы

Таким образом, живое дело отец нашел и на Арбате, но все-таки сердце свое, всю основную силу своей горячей воли он оставил в тюрьме. На арбатский приход он пришел уже надорванным от борьбы с косностью, от все усиливающегося чувства духовного одиночества и безнадежности. Это можно заметить даже и по этому "Приходскому вестнику". Он начался бурно в мае 1908 года, дав до конца того года пять номеров. За весь 1909 год было уже четыре номера. В 1912 году вышел только один номер, а в 1913-м - ни одного. Страшное время действовало неумолимо. В первом номере отец писал: "Люди, живущие жизнью церковной, скорбят о том, что наши приходы и обезличены, и не проявляют даже признаков жизни". Признаки духовной жизни уже давно замирали везде. <...>

И вот началось механическое заполнение образовавшейся пустоты. Отец начал строить (на банковские деньги) большой доходный дом для церкви. Стройка поглощала все время: сметы, чертежи, контроль - все дела строительные легли на его плечи. Он лазил на леса вместе с архитектором, ездил в банк, писал отчеты. Деятельность новая и небывалая для него била ключом, а душа сохла в строительной пыли. Стройка закончилась в 1913 году, а в 1915-м на даче в Сходне он написал свои письма с пометкой: "Открыть после моей смерти".

Вот об одном из этих писем я и хочу говорить... Это было, собственно, не письмо, а какая-то исповедь, в которой он говорил только об одном: как постепенно высыхала у него за последние годы душа и какие страдания он вынес от этой болезни. Он говорил о долгих годах своей жизни, в которой все видели его таким невозмутимым, добродушным, ласковым и не сухим. Больше того: прямыми и честными словами - его путь был всегда прямой и честный - он говорил о том, что тот молитвенный восторг, та духовная радость, которая так часто посещала его в первые годы служения в церкви, только тогда изредка и в малой степени к нему потом возвращалась, когда он как бы силой воспоминания вызывал к себе ее, эту радость "первой любви". "Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце" - вот смысл того, о чем он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и любви читали после его смерти.

В конце ее он писал, что с началом войны 1914 года его духовное состояние улучшилось, что душа его опять как-то просветлела. Предгрозовая атмосфера России кончилась, и началась гроза.

Теперь, вспомнив слова из его письма к отцу Евгению Ландышеву от 1898 года: "Да не лишит же Господь Бог всемилостивый нас с Вами, честный отче, этого высшего наслаждения духовного до последней минуты нашей жизни", - нам будет яснее видна вся линия его жизни: его вера, его жажда правды и истинного богообщения, болезнь оскудения и его предсмертное выздоровление.

Наиболее светлым он мне вспоминается именно в последние годы - после 1914-го. В это время он освободился почти от всех литературных работ. Им были написаны тогда, кажется, только "Воспоминания о Леонтьеве", "Леонтьев и В. Соловьев" и работа о приходе. Воспоминания он читал мне и маме, и помню, как он весело смеялся, когда я напомнил ему после чтения фразу какого-то приятеля Леонтьева, когда Леонтьев читал ему свои воспоминания о Тургеневе: "Это воспоминания о самом себе и отчасти о Тургеневе".

Он все больше уходил в молитву. В чем тайна благого влияния священника на людей? Очевидно, в том, о чем кому-то сказал преподобный Серафим: "Стяжи мир в душе, и тысячи вокруг тебя спасутся". В отце был ясный луч этого теплого мира, даже и в эпоху "высыхания", и он все ярче светил в последние годы, когда появились кипарисовые четки и началось чтение Псалтири.

В одной статье еще до 1914 года он писал: "Русская религиозная личность корни свои имеет в монашестве". В последние его годы подземные родники опять омыли эти корни, и он начал готовиться к смерти. <...>

И умирал он в полном сознании своей смерти именно как момента перехода в "иного жития вечнаго начало". За три дня до смерти, лежа в жару, он попросил одну из дочерей почитать ему Псалтирь. "Какую кафизму читать?" - спросила она. "Открой наугад". Она открыла, и, когда прочла до конца, он сказал: "А знаешь, Ниночка, это ведь ты на погребение мне прочла". Это была 17-я кафизма - "Блажени непорочнии в путь", читаемая на заупокойных службах. Он умер под утро 15/2 октября 1918 года, а накануне вечером причастился и сам громко и внятно произнес всю молитву "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко", глядя неотступно на икону Казанской Божией Матери, писанную в Шамордине, рядом с Оптиной, там, где была его юность у ног старца Амвросия. После этого каждого из своих детей благословил, с каждым простился, каждому улыбнулся. Я, помню, был в соседней комнате, и туда вошла мама и сказала: "Идите, он хочет проститься".

Так надо умирать. И не поэтому ли его похороны были для нас не то горем, не то каким-то торжеством?

* С.И.Фудель. Собрание сочинений в трех томах. Том первый. М. Русский путь. 2001