<...> Чтение и возгласы о. Иосифа в служении были тихие - но в этом тихом чтении мне всегда чудилась особая, прочная, постоянная радость благовествования, в этих негромких и немузыкальных возгласах была особая молитвенная сила, возвещающая о "Победе, победившей мiр". И мне кажется, будь у о. Иосифа голос звучнее и крепче легкие, его возгласы и чтение не перестали бы быть тихими, и сила и красота их были бы по-прежнему - в глубокой их и вместе смиренной сосредоточенности, в строгой простоте, в мудрой боязни душевным - затемнить духовное, человеческим отемнить Божье.

Радостно шла Рождественская служба, начался молебен после нее. Раздавались тихие возгласы отца Иосифа. Отвечал им хор. А у меня в душе все звучало - тихо, просто и благостно: "Иисус Христово рождество сице бе..." Это - о. Иосиф вновь и вновь благовествовал мне рождественскую радость, повествуя просто и прочно о родившемся в Вифлееме.

Помню и другую такую же по действию на меня службу о. Иосифа. Это было в Страстной Четверг 1917 года. Выдалось так, что на этой Страстной неделе шли заседание за заседанием по важнейшим церковно-общественным делам. Нам приходилось на них неизбежно быть, а вместе с тем - неужели пропускать службы Страстной седмицы? М. А. Новоселов роптал: "Скоро из-за обилия дел церковных мы перестанем в церковь ходить". Вышло так, что в Великий Четверг нужно было назначить совещание по вопросу об организации союза христианских женщин и первого его собрания, но назначить так, чтобы не пропустить чтения 12 Евангелий. Отец Иосиф предложил назначить заседание у него на квартире, после всенощной. Все собрались к нему в храм - к слушанью 12 Евангелий.

Горели страстные свечечки. За окнами была спорая и дружная весна с легким вечерним холодком. Я стоял почти рядом с о. Иосифом. Он читал Евангелия посредине церкви. Его лицо было глубоко сосредоточено. Очевидно, ничего не существовало для него, кроме того, о чем он читал. Оно было очень скорбно, но совершенно спокойно. Я не видел больше ни у кого такого сочетания скорби и спокойствия, ясной покорности и тихой печали, какое было у о. Иосифа, и лицо его было торжественно; писатель, общественный деятель, мыслитель были где-то далеко - тут был один иерей Божий, благовествующий о Сыне Божием с "силою многою". Первое Евангелие из числа двенадцати продолжительно. Было приметно, что о. Иосиф устал, но и устал это дорогой нам и слабый здоровьем о. Иосиф, а не тот иерей, строгий и тихий, который благовествовал нам Евангелие от Иоанна. Для того, очевидно, не могло быть усталости.

После всенощной все пошли к о. Иосифу и за чаем долго обсуждали план деятельности новой православной организации. Усталый о. Иосиф волновался, горячо обменивался мыслями и соображениями с Булгаковым - пока Новоселов не объявил решительно, что надо всем идти домой, что все устали и больше всех сам о. Иосиф. И опять я уходил с тихим повторением слов евангельских в душе - на этот раз скорбных и торжественных: "Ныне прославился Сын Человеческий". Это был опять - след мудрого и тихого благовествования о. Иосифа.

В пятницу 27 октября 1917 года в храм о. Иосифа принесли новоявленную икону Божьей Матери "Державной". Тогда еще у нее не было этого названия, но уже всюду в Москве ее знали и ждали - каждый приход старался пригласить икону в свой храм. И о. Иосифу принесли икону к вечеру. Жуткая тревога была кругом. Было ясно: что-то должно случиться. Ходили самые противоречивые и бесконечно томительные слухи. Ждали, что прольется кровь, и кровь эта казалась неотвратимой, неизбежной; было страшно ее ждать, а рассудок подсказывал, что ее придется видеть, может быть, лить. Принесшие икону - она была где-то в Замоскворечье - на мосту попали под выстрелы, но все обошлось благополучно. В центральных районах уже старались не выходить на улицу; улицы жутко пустели; подъезды были заперты, но трамвай еще ходил. Свечерело. Было сыро и холодно. У Николы в Плотниках зазвонили ко всенощной. Звон был одинокий, но особенно поэтому желанный. Когда я вошел в храм, на паперть, задолго до начала службы, я увидел, что церковь переполнена до последней возможности. Влево высоко над толпой высилась икона Богоматери, озаренная светом множества свечей. В церкви было душно. Молящиеся двигались сплошной массой прикладываться к иконе. Все время было движение в церкви. Беспрестанно зажигались новые и новые свечи. Началась всенощная. Ее служил благочинный; о. Иосиф сослужил ему. Никогда я не видал, чтобы так молились, как за этой всенощной и за следовавшим за ней молебном, который служил о. Иосиф. "Отврати, отведи от нас беду" - слышалось, виделось, ощущалось в этой молитве. А беда была тут же, рядом, за стенами. Это все знали, и то, что это - лишь начало бед,- не было в этом сомнений. Плакали, не стараясь скрыть слез,- и не одне женщины, и было непривычно-жутко слышать, как плачут в церкви взрослые, старые, особенно мужчины. Но еще сдерживались за всенощной - за молебном же - оттого, должно быть, что это именно - молебен, служба-моление, прямая просьба: помоги! отврати! заступи! - плакали почти все... Когда вышли из церкви, где-то - помнится - донесся далекий выстрел. "Стреляют?" - Но не хотелось, чтоб это было так - и отвечали: "Нет, это с трамваем что-то случилось или с автомобилем"... Наступила ночь на субботу. Уже ночь определила, что ожидаемое пришло, вполне и неотменимо. Трамвай стал. Уже нельзя было говорить про автомобили и лопающиеся шины: стреляли там и тут, и нельзя было понять: где? откуда? с крыш домов? или из окна? или вдоль улицы?

Я пошел к обедне к о. Иосифу. На домах были расклеены объявления от Военно-Революционного комитета. "Не ходите таким-то переулком: там стреляют",- предупреждали встречные. Церковь была переполнена. Тихое, сосредоточенное служение о. Иосифа поражало среди всеобщей молитвы в слезах, приглушенного или явного плача. Я после всенощной был у него, я знал, как потрясен он происходящим, с каким волнением говорил он обо всем, что совершается, но - тут, в храме, ничего этого не было. Чинно, строго, просто и молитвенно совершал он служение, и было ясно: что ни случись сейчас: попади церковь под обстрел, разорвись снаряд в самом храме, подвергнись она нападению - о. Иосиф так же спокойно - с каким-то от алтаря и сана его даруемым спокойствием и невозмутимым миром - будет совершать свое служение. И я верю: он своей тишиной и властной необоримостью служителя Божия - разрешал эти слезы и плач в молитву, и судорожно хватавшаяся за сердце рука - складывала пальцы для крестного знамения.

После обедни о. Иосиф не возвратился домой. Он служил молебен за молебном. Кого-кого не перебывало в этот день в церкви! Вот лицо прислуг, вырвавшихся на минуту, вот учащаяся молодежь, вот лицо знакомого мне приват-доцента естественника. Я не поверил глазам: он прежде не ходил в церковь.

Мы сидели в квартире о. Иосифа за чаем. Его все не было. Нина Иосифовна, подойдя к окну, закричала:

- Папа ходит с иконой по приходу, а от домов стреляют.

И она бросилась на улицу. Я побежал за нею. Действительно, слышались выстрелы, где-то очень близко, и как-то становилось тревожно от того, что нельзя было понять, где, откуда они. Плохо, если с крыш, из-за труб. Тогда все мы под обстрелом. Не лучше, если и вдоль по переулку стреляют. Отца Иосифа не было на улице. Он служил молебен перед иконой в чьем-то доме, довольно далеко от церкви. Около подъезда - кучка народу. Из подъезда вышли женщины в платочках. Понесли икону. За нею шел о. Иосиф в облачении, с диаконом. Я спросил его - внутренно желая, чтобы это так было:

- Вы, отец Иосиф, домой?

- Нет, тут еще в несколько мест.

Икону понесли по середине переулка. Отец Иосиф шел как в обычном крестном ходу, в обычное время. Вдруг с тротуара к нему ринулся какой-то господин и что-то горячо заговорил, тревожно жестикулируя. Отец Иосиф кратко ответил ему что-то, и тот, пожав плечами с досадой, вернулся на тротуар и быстро пошел прочь. Это был помощник участкового комиссара. Он предупреждал о. Иосифа, что беспрестанно стреляют с крыш, что только что в переулке ранило нескольких, что в высшей степени опасно ходить посреди улицы, по мостовой, да еще толпою, в общей куче, подпадая под прицел со всех сторон, он просил всех отойти на тротуары и немедленно разойтись. Отец Иосиф отказался. Крестный ход шел как крестный ход. Он не ускорил шага, не перешел ближе к тротуару, где было идти безопаснее. Он спокойно шел за иконой и пел кондак: "Не имамы иныя помощи". Стрельба не прекращалась. Отец Иосиф ходил с иконой из дома в дом, усталый, еще ничего с вечера не евший и не пивший. На серой октябрьской улице, на которой только что пролилась кровь, в серебряном облачении, с крестом, спокойный и строгий, необоримо идущий за иконой Богоматери, он был прекрасен; это был - воистину иерей Божий, служитель Царя Небесного, сопровождающий шествие Царицы Небесной. Это был истинный воин Небесного Царя - и смелый, и бестрепетный, и в брани земной.

Мне не пришлось быть за пасхальным служением о. Иосифа, но я знаю одно впечатление от этого служения.

- Он был весь светлый, когда ходил по церкви со свещником и возглашал: "Христос Воскресе!"

Это говорил человек, больше всего боявшийся в религии сентиментальности, восторженности, чувствительности. Он понял, однако, что пасхальный "свет" отца Иосифа был - не восторженность, не сентиментальность, не чувствительность...

* РГАЛИ, ф.2980,оп.I, д.215