С нами очень внимательно, доброжелательно и, я бы сказала, щадяще работал звукорежиссер Алексей Викторович Филатов. Он сразу проникся трудностью нашего положения, которая состоит в том, что мы стараемся работать в условиях, максимально приближенных к детской жизни, чтобы дети выдавали свою музыку не под прессом. А они всегда поначалу пребывают в сумбурном детском веселье, или же нехотении, или усталости. После каждой записи - а их было три, по три часа - Алексей Викторович давал мне послушать первый материал, потом мы обсуждали, какой вариант лучше. Потом появился обработанный вариант нескольких вещей. И я поняла, что сколько раз я слышала этот диск, столько раз я его по-разному воспринимала.

Вот феномен восприятия: тот же самый диск, и вдруг какие-то акценты смещаются, то, что очень нравилось, куда-то пропадает, а то, что резало слух или немного разочаровывало, вдруг становится на свое место - и неплохо звучит. Наше восприятие изменчиво. Как, бывало, плывешь на маленьком пароходике по реке Даугаве в Риге, и знаменитые башни - Петер, Якоб - меняются местами, рокируются, все время выплывает новый силуэт, и так же ты слушаешь, и вдруг основным становится произведение, которое в прошлый раз ты и не заметил. Это как сама музыка, она неуловимо изменчива в своем звучании, исполнении, настроении слушающего. (Даже ноты сейчас издаются совсем иначе, чем двадцать лет назад: по-другому компоновались сборники, другие писались предисловия, другой была аппликатура да и оформление.) Но у каждой музыки, помимо ее звучания, исполнения - хорошего или плохого,- есть нечто постоянное - абсолютный смысл. Приблизиться к нему весьма сложно, но даже сделать шаг или два навстречу этому смыслу - уже очень много. И это бывает вознаграждено открытиями: вдруг человек по-другому запоет или заиграет, появится совсем другой звук, необыкновенное туше у пианиста или необыкновенно мягкая верхняя нота у вокалиста.

И вот сейчас я пришла к выводу, что этот абсолютный смысл иногда присутствует и не в очень хорошем исполнении. То есть качество исполнения, конечно, очень важно, но качество состоит не только в безошибочности, необыкновенной приятности или очень большой благополучности, стабильности исполнения. Музыка, как говорят, должна быть живая. Но вот как это - живая? Ты должен каждую минуту быть самим собой, должен сразу изнести из себя не какой-то там второсортный продукт и даже не знак своей жизни, а прямо ее - саму жизнь свою. То есть не изображаешь волнение, сочувствие, жалость, а волнуешься, сочувствуешь, испытываешь острую жалость - такое чувство бывает болезненно. Живое присутствие человека в каждой минуте исполнения. А в пении это особенно чувствуется. Получается, что музыка очень изменчива, как феномен звучащий. И ведь она не постоянно звучит: отзвучала, и нет ее, отхлопали, зал закрылся, и она молчит, сейчас она есть только в нотах. Едет домой музыкант, вдруг вспоминает, открывает ноты и видит ее, слышит внутри себя. Потом она снова возобновляется благодаря другому музыканту, который исполнит ее завтра... И получается, что относительности здесь очень много, а критерием качества является правда жизни. Казалось бы, очень затертые слова, а в них хотелось бы вложить такой смысл: это когда человек чистой монетой выкладывает саму жизнь свою.

Значит, есть абсолютная сущность произведения, независимо от того, как его исполнили и в каком настроении ты был, когда слушал. И вдруг у тебя обострился слух, и ты услышал что-то недоработанное, невыполненные паузы... Но с другой стороны, в исполнении должна быть жизнь - настоящая, прямая. В нашем диске множество недостатков, как я слышу. Да еще к нам с таким доверием отнесся наш звукорежиссер, он поставил аппаратуру довольно близко, не отдалил ее для благополучности звучания. Ведь мы записывались как: в фойе школы или, как его называют, белом зале на втором этаже лицом ко мне стоит хор в три ряда, а я за роялем в классе музыки, двери настежь, и я гляжу на них, повернувшись, как птица, которая держит голову набок и поет. Дети на меня смотрят, но поют в основном сами - им было не просто, и очень многое от них требовалось. Мы исполнили так, как мы есть на данный момент. И то сейчас, может быть, этот диск еще дозревает - какими-то нашими осознаниями, молитвами, думами. Этот приближенный звук обнажает многие наши ритмические, интонационные погрешности, и со словами бывает - один запел одно, другой другое слово, сшибочки. Но это был смелый шаг, попытка вывести нас на более близкий план по отношению к слушателю. Посмотрим. Как о подобного рода ситуациях давно сочинил Тютчев: "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется..."

Приблизиться к основному смыслу очень трудно. И тьма недостатков. Но именно в этой ситуации люди и разговаривают друг с другом - обмениваются исполнением. Не зря сказано про Рихтера, что он великий коммуникатор современности - так говорил ирландский пианист Глен Гульд, сам по себе замечательный коммуникатор современности. В классической музыке происходит коммуникация, то есть общение, своеобразное и на очень высоком уровне, а человек, который сидит и играет, выступает как посредник. Общение может быть с другим временем, с миром этого композитора, этой музыки, а может, даже с сидящим рядом человеком, хотя ты с ним не скажешь ни одного слова, не посмотришь ему в глаза, просто ты сидишь рядом с людьми, которые слушают то же,- в этом есть какое-то даже таинство. Тютчев говорил о всех общениях - коммуникациях, которые существуют на белом свете, что нам очень трудно предугадать, как отзовется то, что мы сделали, сказали в душе другого человека или многих людей. Но сочувствие - это действительно благодать. Не только мы нуждаемся в сочувствии, но и другой человек - исполнитель в том числе.

Поговорим о том, как мы понимаем музыку, записанную нами на диск, независимо от того, как мы смогли ее исполнить. Ведь существует взаимосвязь: что человек мыслит внутри, то и выходит - в звуке, в исполнении. Но иногда бывает, что не хватает образования, техники, а иногда и слуха, а бывает, не то что зуб неймет, неймет душа этого смысла - нет, она понимает, но не может претворить в красоту. Но этот смысл есть, и можно поговорить о тех вещах, которых на нашем диске тридцать две.

Моментально я вспомнила, как была у меня в жизни замечательная история. Меня послали в качестве концертной практики на комсомольский агитпоезд выступать с концертом-размышлением: у меня были в репертуаре классические произведения, которым я предпосылала краткое слово - не то чтобы разъяснительное, а скорее я была как настройщик - настраивающее на эти вещи, с рассказом о композиторах. Я прилетела на самолете в Казахстан, в город Павлодар, и там, на железнодорожном вокзале, на его задворках, на дальних путях, стоял этот агитпоезд. Задача его была путешествовать по Казахстану, останавливаясь на станциях. В одном вагоне была библиотека, в другом концертный зал, и в двух этих вагонах выступали артисты и писатели, ехавшие в остальных шести вагонах. Как я сейчас смотрю, это было очень интересно и поучительно: там были люди, которые рассказывали о своей профессии, был замечательный герой войны, был летчик-писатель. Когда я пришла туда со своим огромным чемоданом, в котором было концертное платье, ко мне вышел начальник поезда и сверху, из вагона спросил: "Что? Вы приехали играть классическую музыку? Разворачивайтесь и уходите, никто не будет слушать". Тогда за меня заступился один поэт из Москвы - объяснил, что будет очень интересно, потому что будут рассказывать. А я тогда была довольно веселая, может быть, более самоуверенная, я защищалась, и в конце концов меня пустили в этот агитпоезд. Потом все хотели выступать именно со мной в группе, потому что оказалось, что все гораздо лучше воспринимают и стихи, и рассказы о жизни именно когда все это происходит между Шопеном, Бетховеном и Рахманиновым.

Так вот, у меня было такое произведение - "Тридцать две вариации до минор" Бетховена. Это замечательная вещь, в которой необыкновенно ярко проступает способ развития музыки, довольно простая - там несложная тема, восемь тактов, и Бетховен из нее делает необыкновенную вещь, проводит через разные вариации и приходит к такому чудному финалу, изумительно. И вот я рассказала о Бетховене, встретила некоторое понимание в зале - а публика, кстати, была вдохновляющая, людей привозили с работы, в перерыве, или нас везли в школу, на предприятие в каком-нибудь полудеревенском городе Иртышске, - и, когда я объявила это произведение, мне кто-то из зала сказал: "А вы их все будете исполнять? Все тридцать две?" - с таким неподдельным ужасом. "Ну, послушайте,- говорю,- сколько сможете".

А у нас тридцать два произведения - тоже своего рода вариации на тему музыки вообще. Для начала мы взяли то, что у нас было в неплохом состоянии, и быстро это повторили. Ведь диск не был запланирован, а возник из нашей жизни, из того, что у нас сейчас есть именно такие классы: очень певучий седьмой, уходит из хора восьмой - становится девятым, и у них больше не будет музыки в расписании. Состав меняется, и это тоже диктует необходимость зафиксировать тот момент, когда наш хор был достаточно силен, чтобы исполнить довольно сложные произведения. Поэтому мы записывали все вразбивку, а потом уже выстраивали, отчасти исходя из того, как соседствуют друг с другом произведения. В конце концов все выстраивается в соответствии с абсолютным смыслом. Может, мы и не совсем попадаем в десятку, так как все скомпоновать очень сложно, но это смысл диктует!

У нас получилось четыре раздела, из которых первый - западно-европейская классическая музыка, мы назвали его "К музыке". Есть такая вещь Шуберта, очень мало исполняемая, слова немецкого поэта Шобера, в русском переводе они звучат немного сентиментально, но тем не менее это - благодарность за нелегкий крест служения музыке. "К музыке" - волей-неволей обозначает посвящение, а еще отвечает на вопрос "куда?" - к ней, к музыке, шаг к музыке. Первый раздел завершается этой вещью, а начинается тоже Шубертом, из "Прекрасной мельничихи" - "В путь". Дальше, через одну - "Куда", тоже из "Мельничихи", а между ними совершенно новая для нас веберовская вещь - "Эхо", очень изобретательная, довольно сложная, трехголосная. У нас получился такой зачин настоящей немецкой классической музыки, потому что и Шуберт, и Вебер - это ее вершина. Шуберт это просто - и вершина, и душа, а Вебер, хотя, может быть, больше представляет внешний аспект, но все равно, там есть характерные ее черты. Такое хоровое форте пиано на три голоса; и волшебный рог мальчика - это основа, смычка между народным творчеством и классикой. Волшебный лесной рог, звук горна - необыкновенно важные вещи не только для немецкой музыки, но и немецкой культуры в целом.

Немецкий романтизм - как его понимать? Множество написано об этом книг и создано произведений в этом русле, но как это? Если в человеке чисто личностно присутствует черточка романтизма - пусть это и необъяснимая вещь, - это внушает надежду, в смысле общения с ним. Потому что он не окопался, ему знакомо странствие, устремленность от земных причалов, очень непреодолимых. Эти замечательные вещи, очень гармонические, мажорные, веселые, воспринимаются наивно. И где-то внутри в них работает программа романтизма - нотка странничества, нотка все время ускользающего от человека земного благополучия и счастья. И того, что человек умудряется этим, в конце концов как бы соглашается: да, здесь это невозможно - и все-таки стремится вперед. Эти вещи у нас любимы в исполнении; исполняем мы их в других тональностях, пониже, делаем себе поблажку, чтобы спеть всем вместе. Конечно, тональность имеет огромное значение, но ведь написано для соло, а хор должен быть очень единодушен. Не знаю, как отнесся бы к этому Шуберт, но в этом еще какая-то появляется правда - юношества, или даже детства - и звучит очень хорошо. Я считаю, что для детей это необходимая музыка, необходимое питание.

Дальше - "Далекий мой друг" Шумана, в честь которой мы и назвали этот диск. На второй год существования школы мы нашли эту вещь, и очень она нам подошла - а мы ей, потому что я нечасто слышу, чтобы пели эту вещь. Для нас, в смысле абсолютного музыкального смысла, это центр, с этим все согласились, и дети, и взрослые; она озаряет по смыслу все остальные произведения. На первый диск она не попала, так как оказалась слишком проста - одноголосная восьмитактовая мелодия с аккомпанементом, а там у нас а капелльные вещи записаны, и много всего замечательного,- а, наверное, береглась для этого диска. Так она понравилась миру, что кто-то сочинил для нее еще три голоса, и иногда она исполняется на четыре голоса - но это мы еще не рискнули записать.

Дальше - первое произведение без слов, то есть мы поем нотами, сольфеджио. Замечательный такой есть жанр - песня без слов. У нас был словесный зачин: и "В путь", и "Куда", и дикция, и смысл, немецкий и общечеловеческий, а тут мы уходим от этого берега, мы его покидаем, переходя к исполнению нотами. В той же тональности, что и "Друг", идет "Ария" из "Оркестровой сюиты ре мажор" Баха. Очень известная музыка, но так, как мы, нотами, ее никто не исполняет. Для меня очень дорого это звучание, такое впечатление, что мы отчаливаем от слов и вспоминаем о чистой музыке - будет вечная музыка... Бесконечная длинная мелодия Баха в "Оркестровой сюите", которая занимает целую сторону большой пластинки. Как же дети любят петь нотами, как они выучили их все, кто-то запомнил просто механически... Но всегда, когда у меня бывает помысел уныния и я отчаиваюсь добиться взаимопонимания, устаю от невеликодушного их поведения и бываю всем на свете недовольна, я вспоминаю, как они поют нотами - хорошо и даже с радостью. Бесконечная мелодия - это значит, человек может созерцать мысль долго, длинно, это очень важно, на самом деле это преддверие молитвы. Как мы на это вышли? Я думала про себя: вот чтó для меня классическая музыка? В каком-то смысле вот эта ария из "Оркестровой сюиты" Баха. И потому мы должны это спеть, проинтонировать, а если мы проинтонировали, значит, мы должны потом это услышать: о, а мы это пели, а, кажется, это Бах.

Мы отчалили к чистой музыке и поэтому очень свободно подходим к "Ave Maria" - "Богородице Дево, радуйся", канонический текст на латыни. Четвертая уже наша "Ave Maria", Камилла Сен-Санса, французского композитора, который жил в XIX-XX веках. Замечательная у него "Ave Maria". Она - хотя в нашем исполнении этого и не слышно - очень тихая, и у нее такая необыкновенная минорная середина - там, где идут слова "Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis, peccatoribus nunc et in hora mortis nostre" - "Святая Мария, Матерь Божия, моли о нас, грешных, ныне и в час смертный". И вот, пока хор тянет nostre, у фортепьяно вдруг происходит тональная модуляция, из минора переходим в мажор - и как будто смерть исчезе, упраздняется тьма и трагизм минора. Довольно просто показано, но этот момент можно прочувствовать!

Нотами мы исполняем еще маленькую "Органную прелюдию си минор" Баха. Часто Бах строил свои прелюдии таким образом: поющий голос, как правило, средний - тенор, звучащий не высоко и не низко, оплетается в других регистрах различными фигурациями в разных голосах, способствующими обрамлению и выяснению мелодической сущности основного голоса. Этот голос имеет и текст, и прихожане следили по молитвеннику и даже могли подпевать хоралу, следуя за центральным мелодическим голосом. Транскрипция для фортепьяно сделана нашим замечательным музыкантом конца XIX - начала XX века Александром Зилоти, виртуозом на уровне Рахманинова. Удивительно, как Зилоти, такой виртуоз, сделал ученически простую транскрипцию. Сделал, чтобы включить в свою программу, то есть она была ему очень нужна по смыслу. Точно так же она понадобилась и нам - мы сделали свою транскрипцию, используя его, то есть оставили все фортепьянные голоса, а основной голос стали петь. Ритмически этот голос движется редко когда половинными нотами, чаще целыми - длинные, протяжные ноты, но не сами по себе, а создают структуру мелодии. Я поняла, что можно объяснить детям изгибы этой мелодии и ее поступательность, и, когда мы ее пели, каждый складывающийся мотив мы для себя немного объясняли - конкретно исполнительская вещь. Ведь дети должны слышать, где есть вопрос - там где-то в центре есть такой сумрачный-сумрачный вопрос, а потом удивительное просветление ответа в конце. Когда исполняешь, ты не должен ничего делать просто так, а обязательно во все вложить смысл. Начинается так сумрачно, потом обезоруживающе светлый мажор, полное прощение и радость, потом опять этот вопрос, звучат какие-то хроматизмы. Пусть этот смысл ничего не будет значить для слушателя, но в нашей работе он был очень важен, то есть эту недлинную мелодию мы попытались проработать всю, чтобы быть единодушными в исполнении. У Баха часто кончается в мажоре то, что несколько минут звучало в драматическом миноре, все отпускается, распространяется свет. Можно это воспринять как крестик перед датой - некое завершение пути и вдруг просветление, мир, наступающий в конце. Должны дети это почувствовать. Да и слушатель должен знать, что на это надо обратить внимание. Мы даже договаривались, сколько будем тянуть этот последний мажор: я загибала пальцы, на семь мы вместе снимаем - это замечательный хоровой момент.

А дальше наступает наша любимая "Песня Сольвейг" Грига. Внимательный слушатель заметит, что ее поют всего четырнадцать человек: это наши старшие, седьмой и восьмой класс. Интонационно это сложное произведение, просто трудно было даже удержаться, но канва нами сохранена. Вещь эта из тех, что, когда спросят: "Ну, а что такое классическая музыка?" - можно ответить: "Это "Песня Сольвейг". И недаром ей посвящено много хороших стихов, она проникала и в поэтов, и в художников, вообще очень проникновенная вещь, что-то в ней есть такое, что дарит человеку мир. Ведь человека очень радует, когда ему говорят: что бы ни случилось, а вот я с тобой. Когда ставятся какие-то условия: если так, то мы будем иметь это, а если иначе повернется, ну что ж, значит... И все время идут кругом какие-то благоразумные разговоры, ставятся условия. Но в мире существует и безусловность. Безусловность любви очень радует человека, и здесь все совмещается: как ребенок доверяет своим родителям, как потом встречает в мире того, кто и другой совсем, но в нем такая же безусловность. Я рассказываю детям эту историю - о Пер Гюнте, как он обошел весь мир в поисках призрачного счастья, как он ощущал, что может покорить мир и обрести какое-то невероятное счастье и радость, и как в конце концов жизнь снова привела его в далекую родную деревню, и как в старенькой Сольвейг он нашел единственное оправдание своей жизни. Действительно оправдание - даже смерть от него отступила, потому что нашелся человек, который никогда о нем не думал плохо, все равно его ждал, ему верил и не ставил никаких условий.

Заканчивается этот раздел замечательной вещью, которую я полжизни считала русской - ее поют в православных приходах, на фестивале ее исполняли несколько хоров: "Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля...". Я обычно прохожу со школьниками эту вещь как одну из первых двухголосных, так все благополучно звучит терциями, и дети легко становятся на рельсы двухголосия. Мирная, простая мелодия; и действительно, частично русская, потому что перевод, а может быть, и свои слова к ней написал К. Ушинский, наш знаменитый педагог. Простая музыка, но необходимая, чтобы научиться слышать. И в самом конце "К музыке" Шуберта, где музыка названа бесценным даром. Это написано как гимн музыке.

Помню, у меня была замечательная учительница в училище при консерватории, в классе аккомпанемента, и эта вещь, несложная, была одной из первых, которую я прошла в этом классе. Мы занимались в восемь утра, и на урок, всегда вовремя, приходили две замечательные женщины - пианистка и певица, которая подрабатывала иллюстратором, так это называется. Мне было пятнадцать лет, и я помню, что меня это крайне удивляло и я за это благодарила: как может быть, что ради тебя пришли два прекрасных, пусть и неизвестных музыканта. Это было какое-то чудо, что они собираются здесь, в только-только пробуждающейся Москве, каждая приезжает откуда-то издалека, чтобы научить одного, ну или нескольких людей, передать им эту музыку, чтобы они ее потом хранили всю жизнь. И невольно перенимаешь способ, как играет одна - это вызывает в тебе сочувствие и желание как-то иначе аккомпанировать, и как поет другая - чувствуешь, что становишься рамкой для ее образа, служишь этому. Это было замечательно, необыкновенно. Учебный процесс всегда автобиографичен, музыкант и любой педагог вкладывает свою биографию - что его поразило, то он и дает, ждет, что на этот крючок, может быть, попадутся, как и он попался; проходит время, и ты даже не думал, а вот поешь эту музыку с хором. Может, кто-то из моих ребят тоже понял это, ощутил, и, быть может...

Дальше идет раздел "Родного неба милый свет", наша русская музыка. Когда я расположила все в том порядке, в котором это было записано, получился удивительный контрапункт русской и немецкой классики. Они перемежаются: в конце диска у нас "Вставай, страна огромная!", а потом все приходит к "Весенней песне" Моцарта. Это тоже можно было бы объяснить, но я решила все расставить по разделам. После западноевропейской классики у нас большая пауза и - "Среди долины ровныя". Поют наши старшенькие, и хорошо спели, по внутреннему настрою очень правильно. Переключение, хотя и все равно это исходит из одного источника, эта вещь перекликается с названием всего диска "Далекий мой друг" - здесь тоже поется о далеком друге: "Ах, скучно одинокому и дереву расти. Грустно, горько молодцу без друга жизнь вести". Как нужна душе человеческой сопричастность другого, как русская душа тоскует о дружестве, о сочувствии, о понимании и пребывает в одинокости. Недаром к этой вещи обращался Глинка и многие другие композиторы.

Несколько русских романсов - это всегда прекрасные стихи в оправе русской музыки. "Горные вершины" Варламова на стихи Лермонтова. Во многих сборниках стоит "Из Гете", и мы забираемся в сумрачный смысл, я рассказываю, какой замечательный перевод сделал Лермонтов. А тут можно и рассказать, как на свет явилась русская классическая музыка. Как долго Россия словно постилась, сохраняя свою музыку в ограде храма, придерживалась знаменного распева и больше не хотела ни на что себя растрачивать, как постепенно к нам стала проникать западноевропейская музыка. И как замечательно наши ее переняли, ее суть и смысл, как у нас мгновенно выросла своя необыкновенная русская музыка. В романсе "Горные вершины" такая любовь к русскому слову... В русской вокальной музыке необыкновенный пиетет к слову, настолько, что музыка тоже не может не быть самостоятельной, оставаться просто служебной, она, с одной стороны, должна полностью сохранить это слово, а с другой - выразить сама себя, чтобы создалось единство слова и музыки. Вот в "Горных вершинах", вещи вроде бы несложной и в аккомпанементе, и в пении, есть цель этого единства. Конечно, мы здесь касаемся и "Подожди немного, отдохнешь и ты" - это же не просто "отдохнешь от каких-то трудов", маячит смысл, высокий, как эти самые горные вершины, таинственный.

А в последний год мы выучили еще одно произведение Лермонтова - "Ангел", тоже на музыку Варламова. Для нас стала привычной его мелодика, вместе с "Парусом" и "Горными вершинами" эта вещь проясняет и Лермонтова, и музыку Варламова. Мы старались сделать акценты в исполнении, а это сложно, ведь хор обладает упрямством многих "я": просишь одного человека что-нибудь сделать, а ему это кажется недостаточно серьезным, или он считает, что он уже это сделал, и тем не менее, пробиваясь через все трудности, мы нашли общий язык. "И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли" - как это может быть, чтобы песни земли были скучными душе, ведь они, казалось бы, такие веселые, зажигательные? Сегодня я ехала в метро, и мальчик в наушниках танцует, его ведет какая-то мелодия, я подумала: услышь я его музыку, может, и я повела бы плечами... И еще там такие слова есть: "Чтоб звук этих песен в душе молодой остался без слов, но живой" - надо так спеть, чтобы ты сам в этом выразился. Ну и всегда лермонтовским произведениям сопутствует удивление: что бы там ни было и как бы ни трактовали жизнь Лермонтова, ведь есть же таинство судьбы, и мы не знаем, возможно, все уже покрыто, прощено, и как удивительно, что человек до двадцати семи лет успел так выразиться...

Дальше у нас три вещи Глинки. "Патриотическая песня", а капелльная, двухголосная вещь, довольно сложная, она очень популярна и одно время номинировалась на гимн России. И слова Николая Кукольника, и музыка - есть в ней что спеть. Я к ней отношусь с некоторым удивлением, потому что у меня в детстве, в юности встал бы барьер общепринятости, казенности, а вот сейчас нет такого барьера, наоборот, ее поют очень искренне. За первые патриотические песни я как будто просила прощения у детей, что-то им разъясняла, старалась приготовить к чему-то, и вдруг они мне сами показали, что для них это совершенно естественно, более того, просто любо. Пошли совершенно новые времена - что я почувствовала исключительно через детей. Росия стала пробуждаться.

"Попутная песня". У нас большой репертуар, кто-то его знает лучше, кто-то похуже, каждый берет в свою меру, хор же - это такая благодатная форма музицирования, где один дополняет, укрепляет другого, и это очень плодотворно. Пение вместе, хором обеспечивает очень плодотворное развитие человека, и музыкальное, и смысловое. Чтобы хранить репертуар, каждая вещь должна быть как лампочка, надо ощущать ее как феномен. Она может быть хуже, проще, слабее, не с таким замечательным текстом. Как меня учили, когда я была маленькая: в клавише есть небольшое отверстие, в которое ты обязательно должна попасть, чтобы звук был хороший. И ты начинаешь ерзать по этой клавише и искать, а звук-то делается уже не такой, как когда ты равнодушно прикасаешься к клавише, палец просит какого-то звука, места, и вот тут-то начинается то, что называется французским словом "туше". Звукоизвлечение у каждого свое, но очень важно, чтобы запели струны. И чтобы спеть, надо тоже найти эту сердцевину, феноменальность. А "Попутная песня" так открыто феноменальна, что учит находить эту изюминку и в других произведениях, где она сокрыта больше. Маленький фрагмент музыки раскрывает простое наше человеческое бытие, земное, фактическое, приподнимает его и учит искать феноменальность, необыкновенность в других вещах, хотя бы и в таких равнинных и мирных, как "Слети к нам, тихий вечер".

Прошлой осенью мы стали учить "Жаворонка" Глинки. В 2007 году исполнялось 150 лет кончины Михаила Ивановича Глинки, а умер он как раз в день Сретения Господня. Нас пригласили участвовать в концерте Русского музыкального общества, посвященном этой дате, и у нас был замечательный день: утром - школьная литургия, а вечером по заснеженной Москве мы топали от Кропоткинской к залу. Вела концерт председатель Общества, прапра…внучка Глинки Ольга Игоревна Глинка. Было такое благородное собрание, много народу, у всех приподнятое настроение, и дети спели с необыкновенной самоотдачей. Спустя две-три недели я получаю от Ольги Игоревны замечательные ноты: казалось бы, тот же самый "Жаворонок", но из него сделан замечательный двухголосный дуэт, очень органичный второй голос, именно по принципу русской подголосочной полифонии - в нем все время слышится дополнение, вторит эхо, очень красиво. Начали разучивать - очень сложно. В азарте борьбы я решила: ну хорошо, будем разучивать по два такта за урок. И так в нашей школе зазвучала лирика. Хор же делится на верхний голос - девочек и нижний - мальчиков в основном. Зазвучала такая искренность, мальчишки трогательно рычали этот второй голос, вместе было очень хорошо, как-то очень-очень чисто, даже по-другому зазвучали слова: "Ветер песенку несет, а кому не знаю. Та, кому она, поймет, от кого - узнает. Лейся, песенка моя, песнь надежды сладкой. Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой". Раньше мы пели это одноголосно, и феноменальности не получилось, так что мы очень благодарны за эти ноты, они так нам подошли.

А заканчивается русский раздел произведением Римского-Корсакова, которого мы очень полюбили еще по "Октаве" - она и в этом году на фестивале нам принесла удачу и счастье хорошего выступления. Новая для нас вещь, "Звонче жаворонка пенье" на стихи А. К. Толстого, сразу всех приподняла - там такой бурный триольный аккомпанемент и пульсация, гармония на стыке XIX - XX веков, так все красиво сделано, типа "Весенних вод" Рахманинова, что-то в этом романсе есть необыкновенно весеннее. Когда это пели на записи, наш режиссер сказал: "Ну, перекрыли все барьеры звука, спели очень хорошо, но аппаратура не выдержала". "Юных сил могучий строй" выдал такое звучание, что пришлось перезаписывать. Там есть замечательные слова: "Натянутые струны между небом и землей", мы даже думали, не назвать ли так диск.

Следующий раздел называется "Славься ты, русская наша земля!" "Криницы" замечательного нашего композитора, ныне здравствующего, Андрея Эшпая - это о Белоруссии, про полесские пущи и необыкновенные колодцы-родники. Там про войну ни слова, только о черных тучах, которые "как налетели, так и пройдут... льются криницы, и не замутится чудо-вода". Но получается, что это судьба России, Руси. Сейчас принято разделять все, но ведь исконно Белая и Малая и Великая Русь - все-таки единство, и оно не может исчезнуть, ведь это не хрупкий материал, не ломкий, а глубинное явление, и его невозможно сломать. Сущность духовная несокрушима, это корень, это еще все вернется. А тут, в музыке, это все чувствуется. Произведение сложное, трехголосное, мы его записывали в самом конце, и остались самые верные люди, четырнадцать человек. Так устали, что решили петь сидя - и очень хорошо получилось: не стоим, не выступаем, а именно тихонечко поем - народное пение, тихое размышление. Это запев нашего раздела о русской земле.

А дальше "Эх, дороги". Грандиозная вещь. С таким необычайным переключением: сначала всем известная мелодия в миноре, а потом, откуда ни возьмись, такой жизнестойкий мажор - то русское, чего, как говорят, Наполеон не учел, Гитлер не додумал... И такая объективность: вот у тебя горе, и ты весь в нем, и вдруг из глубины - а ведь есть еще и другие. Шостакович говорил: "Если бы Новиков не написал ничего, кроме этого, его уже нужно было бы внести в список величайших композиторов". Это жизнь в чистом виде и обобщение колоссальное. И как строится произведение - по нарастающей, как Бетховен и Рахманинов строили свои симфонии: у них основополагающий принцип - в каждом произведении есть смертельная точка, кульминация, за которую нужно все отдать, и она такое впечатление производит в исполнении: ну все, перед этим никто не может устоять. Строить кульминации - серьезное учение для хора. В начале этот выдох: "Эх, дороги, пыль да туман" - все такое простое, будни войны, потом переключение: "Вьется пыль под сапогами", а дальше повторяется, но с некоторым нарастанием, упорно развивается: "Эх, дороги, пыль да туман" - поем немножко по-другому и кое-что усиливаем. Дальше: "Выстрел грянет, ворон кружит, мой дружок в бурьяне неживой лежит". К этому месту: "А дорога дальше мчится, пылится, кружится, а кругом земля дымится" - уже нарастание. И третий раз "Дороги...", а потом: "Край сосновый, солнце встает" - тут мы делаем очень большое пиано,- "у крыльца родного мать сыночка ждет" - здесь не надо много говорить. И вот это место: "И глядят вослед за нами родные гла-за!" - в такой беде отечество общее, и выяснилось, что все родные, все повязаны родством. И тут у нас "Эх, дороги" в четвертый раз - нужно сделать над собой усилие и выйти вперед. Раньше корифей выходил перед хором, а тут весь хор должен сделать шаг вперед - условно, это кульминация! А потом уже спад: "Нам дороги эти позабыть нельзя".

И после этого - даже по тональностям хорошо: это в ре миноре, а то в фа мажоре - "Славься" Глинки. Такой момент переклички, переключения: "Славься" - из первой русской оперы, "Жизнь за царя". Детям нравится это петь, и они бодро так спели, с подъемом. Им надо научиться понимать, что прекрасно и то, и другое, хоть они и разные, эти две музыки, "Дороги" и "Славься". Не знаю, поставил бы кто-нибудь в программе концерта их рядом, а звучит очень хорошо, и чувствуется, что это об одном. И ведь что удивительно, в песнях войны присутствует невероятная сила народной музыки и всенародное обобщение. "Славься" кончается так: "Кто кровь за Отчизну свою прольет, того никогда не забудет народ". Действительно, очень важно быть как дети - они так поют, что выявляют смысл привычных слов.

После этого - "Москвичи" Андрея Эшпая на стихи Евгения Винокурова, "Сережка с Малой Бронной". Получается перекличка войны Великой Отечественной и той, о которой написал Глинка. Он ведь жил 150 лет назад, не знал, что еще на нас обрушится, как тяжел крест нашей страны, ведь после победы всегда кажется, что больше сражений уже не будет. А получается, что все об одном - о непобедимом самоотвержении русском, России. Еще Бог весть откуда оно возникает, в совершенно неподходящих условиях. Я недавно читала книгу "Записки добровольца". На обложке фото схимонахини; отца расстреляли в 1930 году, родные мыкались, она все умела делать, попала в одну из армейских частей и дошла от Воронежа до Берлина, начальнику жизнь спасла, орден имеет; потом уже стала схимонахиней. Казалось бы, по логике: у нее расстреляли отца - и она пойдет сражаться за этих? Сражалась, за свою страну. Говорит: мы были страдальцы и мы были герои. В песне "Москвичи" сейчас звучит особенно: "В полях за Вислой сонной" - когда слышишь, как стараются изничтожить память о наших солдатах, которые лежат в чужих землях... Дети сколько хочешь готовы были это петь, только чтобы записать получше. И стихи эти тоже по-своему совершенные, они на своем месте и выполняют свою задачу снайперски. И здесь есть одна кульминация: мы с закрытым ртом напеваем начало мелодии, и в какой-то момент буквально на четыре такта возникает идея марша: "Но помнит мир спасенный, мир вечный, мир живой, Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой", а потом опять такая интонация, как говорят о дорогих, близких друзьях, а второй раз - уже как плач. Так по-разному можно спеть, чтобы родилось сопереживание - общее переживание у слушателей и исполнителей.

"Вставай, страна огромная" - удивительное явление, здесь музыка - это жизнь, а жизнь - музыка. Такая песня - уже победа. Дети всегда настаивают, чтобы мы пели все восемь куплетов, чтобы дошло до "встает страна огромная". А как они любят куплет "Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб"! Да, есть контрапункт, каким-то образом все связано: "Ария" Баха, и "Далекий мой друг", и "Жаворонок" Глинки, и "Вставай, страна огромная". В этой песне есть святость, больше ничего не скажешь. Вот такая она - яростная.

Ну а дальше - старый-старый марш, "Песнь лейб-гвардии Преображенского полка": "Знают турки, знают шведы, и про нас известен свет, на сраженья, на победы нас всегда сам царь ведет. С нами труд он разделяет, перед нами он в боях, счастьем всяк из нас считает умереть в его глазах". Тогда знали только турки и шведы, а потом узнали французы и немцы. Дети очень здорово ее поют, как сказал наш звукорежиссер, хочется закрыть глаза - так видится за этим пением панорама судьбы России, войны с турками, шведами и те, что были потом. Петровские времена - это же тысяча семьсот какой-то год; потешный полк, царь тешился - играл в военные игры, и они рады были тешить царя, а потом: "Потешные былые славны будут ввек, ура" - вот как там поется. Удивительно радостная песня, печаль к ней не подпущена ни на шаг, хотя "Счастлив всяк из нас бывает умереть в его - государя - глазах". Вот он ключ - народная песня. Русская черта, российского воинства: такой градус беспечальности, как сейчас говорят, ментально ни у кого не встречается. Русская боевая единица - солдат - и все воинство в целом всегда найдет выход из совершенно невообразимого положения. И как хорошо вообще получилось: ну что можно спеть после "Вставай, страна огромная"? Ничего. А вот "Песнь лейб-гвардии Преображенского полка" можно. Слава Богу, эти песни сохранили в эмиграции наши офицеры, ведь у каждого полка была своя песня.

Последний раздел мы назвали "За рекою старый дом" - это наш детский уголок. Он начинается с "Весенней песни" Моцарта. Простая вещь, но известна и популярна, составляет смысловой центр немецкой и западноевропейской музыки. И она соседствует с нашей "Песнью лейб-гвардии Преображенского полка", в которой провидится вся будущая судьба России. Недавно я смотрела фильм про Дениса Давыдова. Рядовой бой - конечно, это кино, но я испытала гордость за наших, как они владели партизанским боем. Сразу я вспомнила все наши патриотические, солдатские песни, военные марши. Как у Толстого сказано о Бородине: "В этом сражении русские снискали славу быть непобедимыми". А потом они это многократно подтвердили. Вот ведь и "Варяг" - хоть и проиграли в той войне, но все равно это была наша победа, славу быть непобедимыми не потеряли. Но самое главное, после победы русские не держат зла на побежденных. "Весенняя песня" Моцарта, жемчужина немецкой музыки, по-прежнему любима и является необходимой ступенькой русского воспитания.

Детский уголок - не такой уж он и детский. В этом году на воскресенье жен-мироносиц я была на венчании одной нашей выпускницы в храме Царевича Димитрия. Я не собиралась оставаться на трапезу, но там были наших выпускники, и они меня просили: "Анна Дмитриевна, если можно, останьтесь, мы хотим спеть!" В день свадьбы нехорошо человеку перечить, и я, опаздывая, осталась. Это был сущий экспромт, непонятно, куда выйти, как выйти, все незнакомо, и помнят ли они хотя бы что-то. Спели, я всех тянула, по своему обычаю, а потом спросили новобрачную, что она хочет услышать. И что бы вы думали - "Баркаролу" или "Аве Мария"? Она попросила "У матушки четверо было детей", первую песню, которую они учили в школе. Мы осваиваем диапазон сексты и учимся на ней нотам: записываем, поем нотами. Немецкая народная песня, простая и милая - есть же на свете весна, лето, зима и осень, что бы там ни было. На записи все с удовольствием ее пели, как-то отдыхали на ней.

А есть песня, которую дети просто обожают,- чешская песня "Кони". Мы там цокаем, это неизменно вызывает большой подъем у взрослых и у маленьких, и вообще она заводная. И есть наш любимый "Щенок", английская народная песня, и английская же колыбельная. А рядышком возникает хорал Баха. Думаю, нигде на свете такого нет, чтобы к хоралу Баха присочинили совершенно другие слова - как пишут в сборниках, русский текст Алемасовой: "За рекою старый дом, и птицы в доме том живут. Лишь стемнеет все вокруг, птицы смолкнут и заснут". Это тоже одно из наших первых произведений. А заканчивается все тоже милой музыкой, простой, из мультфильма - это наше недавнее расширение, уж из мультфильмов мы были не расположены петь никакой музыки, а все равно взяли "Колыбельную медведицы" Крылатова. И музыка на самом деле очень хорошая. Там есть что-то напевное, широкое, и дети на ней начинают петь. Большая, длинная фраза и само это пространство - звездные медведи, дальние корабли; какая-то небесная дуга к звездам и очень широкий посыл мелодии. И у детей во втором-третьем классе она начинает звучать. И сразу происходит рост голосовых параметров, они начинают хорошо петь легато, тянуть, и дыхание можно попросить сделать длиннее. Если каждое новое произведение встраивается в традицию, оно этой традицией усиливается, в нем начинают резонировать все предыдущие прекрасные вещи. Вот и эта колыбельная вписывается в русскую, советскую традицию, в ней резонирует мелодия Дунаевского из "Цирка", Хренникова "Спи, моя Светлана", а там уже вспоминаются и колыбельные Чайковского, Гречанинова. Но она очень простая, гармоничность в ней соблюдена и нет спецэффектов, чего можно было бы ожидать в мультфильме, ведь ему свойственна эксцентрика. И даже немножко напоминает "Далекий мой друг": "О как высока, всегда над землей, надежду мне дарит звезда и покой". Здесь тоже обращение к звезде: "И всю ночь медведи, звездные соседи, светят дальним кораблям" - "звездность" слышится и в словах, и в музыке.

Итак, закончена работа, которую мы целый год вели на уроках музыки; ее необычность, интенсивность и трудность выходили за рамки обычного учебного процесса, даже в нашей школе. Было трудно, были вспышки уныния, маловерия, но работа изначально была благословлена, нам самим она очень много принесла. Мы лучше стали понимать друг друга и многое узнали о музыке и о себе. Бывали моменты, когда сама музыка заставляла нас думать и чувствовать одно, быть в едином стремлении исполнить этот нелегкий музыкантский труд. И временами я понимала, что некоторые произведения Баха, Шуберта, Сен-Санса, Глинки, которые всю жизнь были мне очень дороги, далеко не безразличны моим милым, хорошим, хотя и не всегда послушным, ученикам. А это - счастье! Как сказал Экзюпери: " Любить - не значит смотреть друг на друга. Любить - значит смотреть в одном направлении".