Начав снижение, самолет проткнул слой высоких облаков, и сразу открылась земля. Через пятнадцать минут посадка, а это значит, что под крылом уже родные места. Николай Васильевич летел в командировку в город своего детства. Пока живы были родители, он навещал их каждое лето, а в последние годы выбирался на родину с детьми только зимой, на каникулы - покататься на лыжах по таежным просекам, подышать северным малокислородным воздухом, повидаться с любимой сестрой.

Николай прислонился лбом к холодному стеклу иллюминатора и пытался рассмотреть что-нибудь знакомое. Вид сверху напоминал хорошую крупномасштабную карту. Под самым брюхом самолета глаза различили полоску железной дороги и крошечный состав, идущий встречным курсом. По-видимому, тяжеловес с углем из Воркуты. С высоты поражала тонкость и ненадежность этой единственной хрупкой связи гигантского края с остальным миром. Трудно было представить, что на этой ниточке держится вся жизнь огромного пространства. Когда едешь по "железке" в ощущении тяжести, мощи и грохота составов, все это выглядит по-другому, но сейчас, соотнеся нескончаемый простор с шириной магистрали, особенно остро начинаешь понимать дорожную проблему России.

Железная дорога пересекала какую-то реку, и на воде хорошо читались четкие тени от металлических ферм моста. Николай попытался по изгибам и ширине русла определить, что за река, но об этом можно было только гадать. В годы его молодости личных машин практически не было и именно железная дорога определяла возможности и диапазон всех местных передвижений. Ему вспомнилось, как сестра пригласила их с женой в компанию, ведомую бывалыми охотниками-таежниками в дальние леса за малиной. Отправились на поезде километров за двести на два дня, и каждый взял по ведру для ягод. Вечером у костра охотники хлебнули лишнего и утром долго блуждали по тайге в поисках нужной вырубки. Малину в конце концов нашли и набрали, но на обратный поезд опоздали. На разъезде, однако, стоял товарняк, и они залезли на платформу, перевозившую большущий экскаватор. Доехали лихо, в буквальном смысле с ветерком, от которого спасались под брезентом за экскаваторным ковшом.

Тогда для грибников и ягодников специально пускали паровозик, а позже - тепловоз с парой стареньких деревянных вагонов, который уезжал из города рано утром и возвращался к вечеру. Он останавливался на каждом небольшом разъезде и мог затормозить даже у поднятой руки. Однажды вместе с другом, впервые приехавшим на север, Николай возвращался домой с полными корзинами подосиновиков: в пяти километрах от города у него были разведаны особые места. Шли вдоль железнодорожной насыпи, и, когда сзади послышался шум поезда, Николай спросил: "Ну что, подъедем?" Его слова были восприняты как шутка, и в ответ поступило предложение "подлететь". Однако он поднял руку, и поезд остановился. Вышло эффектно.

Николай Васильевич оторвал взгляд от железной дороги и взглянул правее. Там до самого горизонта не было заметно никаких признаков жилья. Вдоль железнодорожной просеки лес стоял плотно, а дальше был какой-то клочковатый, местами пропадая вообще. Массивы темной зелени, обозначающие хвойные участки, сопровождали изгибы рек и ручейков, прочерчивали контуры оврагов. Остальную площадь занимала светлая, нежно-зеленая паутинка либо охристая земля. Хорошо были различимы бесчисленные дорожки, которые сходились, как ветви деревьев, к более широким грунтовым дорогам, соединяющимся в свою очередь в еще более могучие стволы. Николай Васильевич с ужасом понял, что это вырубки: мелкие дорожки - следы трелевочных тракторов, а крупные - лесовозов. Этот чудовищный пейзаж тянулся до самого горизонта. Как же так? Сплошная вырубка, без полос, без подсадок? Неужели? Он и раньше слыхивал о безобразиях, творимых в северных лесах, но увидал это впервые. "Но ведь это видят все - высокое начальство на поездах не ездит, оно летает!" - думал он. Масштаб государственного разбоя делался слишком очевидным.

В молодости Николаю приходилось бывать в северных сосновых борах, ставить палатку на сухой голубоватый ягель, жечь в кострах хрупкие смолистые сосновые ветки, горящие быстро и жарко, как порох. На фоне светлого, чистого ягеля меж редких сосен коричневые шляпки боровиков видны были издалека, что делало их сбор очень азартным. Грибы как бы заманивали за собой, заставляя переходить с одного холма на другой, и при отсутствии солнца или компаса это могло напрочь сбить с ориентации. В тех местах лес валили очень давно, может быть, еще до его рождения, и, скорее всего, зэки. Но по-видимому, молодые деревья не трогали, и боры поднялись снова. Удивительно, что ягель хранил следы тракторных гусениц так, как будто они прошли только вчера, но даже этот пустяк неприятно резал глаз. Николай Васильевич представил себе необозримые поля вырубок с высоты человеческого роста и ужаснулся. Не в таких масштабах, конечно, но с чем-то подобным он сталкивается последнее время и в деревне, где проводит с семьей лето. Самые грибные и красивые места вырубаются беспощадно и безобразно. После рубщиков в лесу остаются брошенные бревна, горы хлама и мусора. Так никогда не поступает хозяин - только чужой.

Год от года в его тверском "имении" происходили небольшие, не очень заметные глазу перемены, но, накопившись за двадцать лет, они существенно трансформировали вид деревни, а главное - ее дух. Кое-какие дома, брошенные прежними хозяевами, окончательно рухнули и догнивали на обочине деревенской улицы. Зато появилось несколько новых срубов на месте некогда сгоревших. Они, правда, не сильно украшали пейзаж, будучи лишены необъяснимого ощущения гармонии, присущего простым крестьянским домам, поставленным еще каких-то сто лет назад. Николай Васильевич часто с удивлением отмечал высочайший художественный уровень обычных деревенских построек, рядом с которыми проигрывала большая часть богатых подмосковных вилл, спроектированных дипломированными специалистами. Объяснить это можно было только особой прилипчивостью и заразительностью безобразия, неведомого нашим предкам, жившим в ладу с Богом созданным миром. Главное же, сам уклад жизни, взаимоотношения людей стали иными. Из деревни постепенно уходили почти родственные отношения между односельчанами. Прежде летнее население, приезжавшее сюда как на дачу, состояло в основном из "коренников". Многие родились здесь, и их предки занимали свои родовые участки на местном кладбище. Каждый досконально знал историю жизни соседей, и дружбы, и неприязни были давнишними, с многолетними корнями. И хотя семья Николая Васильевича считалась "пришлой", они успели почувствовать и даже в какой-то степени войти в этот общий уклад жизни.

Однако за двадцать лет старожилов почти не осталось. Кто умер, кто, состарившись и обессилев, продал дом. Новые хозяева появлялись в деревне изредка, и многие из них даже не знакомились с соседями. Ушло время, когда по случаю летнего переезда в деревню во дворе накрывали стол и приглашали гостей отметить это знаменательное событие. Часто это были не просто соседи, а ближние или дальние родственники: корень-то у всех тутошний. Нередко и в лес по грибы или ягоды ходили большими компаниями. В один из таких выходов пригласили и Николая с женой.

Вела за белыми жена соседа Володьки, Татьяна. Показать кому-то свои разведанные грибные места - настоящая щедрость. Татьяна человеком была лесным: круглый год обходила окрестности, помогая мужу-егерю. Зимой, когда надо было разносить соль по солонцам - подкармливать лосей, впрягалась она в лямки тяжеленного рюкзака, вешала на плечо ружье и совершала на лыжах многокилометровые походы. Ну а летом собирала ягоды и грибы на продажу: с егерского жалованья не разгуляешься.

В тот выход собрали они негусто, но запомнилась какая-то удивительная душевная теплота, стоившая гораздо дороже всех грибов леса. В компании были три сестры, родившиеся и вышедшие замуж в этой деревне. И когда к обеду притомились и сели отдохнуть, они затянули песню. Пели хорошо, слаженно, что-то из семейного репертуара. Теперь две из них лежат на кладбище, а последняя второе лето не появляется в деревне: годы. И уже никто не споет так. Да и Татьяны нет: после смерти мужа продала дом и уехала в город.

Володька был на несколько лет моложе жены, но погиб через пьянство. Говорят, это профессиональная болезнь всех егерей. Должность и пристрастие к спиртному он унаследовал от отца, также сгоревшего от чрезмерного винопития. Охотники бессовестно пользовались этой слабостью и часто вместо покупки путевок на отстрел лося или кабана просто наливали егерю пару стаканов водки - выходило гораздо дешевле. У Володьки был удивительный нюх на зелье: стоило кому-нибудь в деревне наладить самогонный аппарат - а этим в эпоху горбачевской перестройки занимались все,- он тут же появлялся и просил налить стопочку первача. Отказать ему было невозможно: как человек добрый он сам ни в чем не отказывал и в меру сил и возможностей помогал всем. За последние восемь лет в соседском доме, где когда-то жили Володька с Татьяной, меняются уже третьи хозяева, но Николай не знает даже их имен. Городские стандарты соседских взаимоотношений пришли в деревню. Грустно...

Самолет снизился уже настолько, что стала видна вереница людей, идущих вдоль дороги за грузовиком. Похоже на похороны. Николай Васильевич проследил их путь и увидел невдалеке на небольшой поляне десяток домов. Скорее всего, старый леспромхозовский поселок. На краю его выделялся высокий сруб с остроконечным шатром - по всем признакам только что построенный храм. Рядом стоял гусеничный кран, виднелись штабеля бревен и досок. Для края, где еще до недавнего времени не было ни одного храма, это приятная перемена. Можно только гадать, чьими трудами и молитвами он там появился, но факт налицо: кому-то он стал необходим.

Вид похоронной процессии, идущей к церкви, опять вернул мысль Николая в тверскую деревню. В километре с небольшим от нее, на кладбище, сохранились остатки большого храма Преображения Господня. Рядом, в небольшом сельце до хрущевских времен были начальная школа и дом священника. Но во времена "укрупнения" деревни, а практически ее окончательного уничтожения четверик храма взорвали, оставив только колокольню с трапезной. На память о школе сохранились кусты флоксов, расцветающие каждое лето нежно розовеющими лепестками. Однако еще лет десять назад девятнадцатого августа, в "Спасов день", как говорили местные старожилы, по деревне начинали ходить незнакомые Николаю немолодые люди, часто с внуками. Иногда они останавливались под его окнами и громко спорили, где и чьи стояли дома. От этих разговоров щемило сердце.

Накануне все местные пекли пироги и готовились к празднику. Девятнадцатого ходили на кладбище помянуть родных, а потом устраивали застолье. Никто, конечно, уже не знал, что такое Преображение, но все помнили, что Спасов день - главный в деревне. По вечерам были непременные песни, и голоса сестер всегда вели главную партию. Володька наутро просыпался вдалеке от дома, в кустах или просто на полевой дороге. Но вот уже несколько лет, как этот день ничем не выделяется из череды обычных. Ушла пусть искаженная, неправильная, но память, ушла традиция. Так по капельке, незаметно, но, похоже, навсегда исчезает в деревне что то подлинное, что и отличало ее от подмосковных дачных кооперативов на шести сотках, всегда внушавших Николаю Васильевичу чувство ужаса. Расхристанная, обезображенная деревня была, конечно, далека от своего подлинного образа, но даже в этом ущербном виде в ней угадывалось то, что некогда делало ее неиссякаемым резервом силы, искренности, доброты и трудолюбия для гигантского государства.

Последним человеком, еще как-то хранившим предания и дух деревни, со всеми ее пагубными противоречиями и даже пороками, оставался другой сосед Николая - Михаил Алексеевич Силачев, вполне оправдывающий свою фамилию, по которой его все и звали "Силач". Уже больше двадцати лет назад он ушел на пенсию с большой полковничьей должности в политотделе Министерства обороны и переехал с женой - кстати, одной из трех сестер - в ее родную деревню, предоставив московскую квартиру детям.

Совершенно непобедимое здоровье Силача не смогли разрушить тонны выпитого за многие десятилетия самогона. Еще лет десять назад он перегонял в месяц мешок сахара, из которого получалось примерно пятьдесят литров сорокапятиградусного напитка, а значит, пил примерно по полтора литра в день. Абсолютно трезвым он практически никогда не бывал, и создавалось ощущение, что самогон и есть его основное питание. С утра, когда Силач бывал только слегка выпивши, общение с ним было еще возможно, но позже уже затруднительно весьма.

Несчастная жена его часто приходила отвести душу к жене Николая, проклиная своего "пропойцу" и достаточно искренне желая ему поскорее "сдохнуть". Но пожелания эти были тщетными. В полной непотопляемости мужа ее убедил случай, когда он выпил пол-литра спиртовой настойки на мухоморах, предназначенной для растирания больных ног. Никакой разницы с обычным напитком он даже не почувствовал. Другой "смертельный" случай произошел зимой. Михаил Алексеевич возвращался из Москвы, куда ездил за пенсией. От автобуса до деревни ему предстояло пройти пятнадцать километров заснеженной проселочной дорогой. Шел он уже в темноте с рюкзаком, в котором лежали две литровые бутылки чистого спирта, в те времена свободно продававшегося на каждом углу. По дороге начал отхлебывать из горлышка и так наотхлебывался, что, не доходя нескольких километров до дома, свалился в сугроб без памяти. Силач не замерз, но, очнувшись, перепутал направление и пошел обратно. Об ошибке догадался, только когда уткнулся в столб автобусной остановки. До дома он добрался под утро, очередной раз доказав жене свою живучесть.

Однако справедливости ради надо сказать, что Михаил Алексеевич умудрялся быть и тружеником. Распахав большие огороды, он ухаживал за землей, получал неплохие урожаи и снабжал московскую половину своей семьи свежими овощами. Одно время супруги держали скотину и кур, что тоже требовало сил и времени. Именно сельское хозяйство являлось поводом для суровых внутрисемейных разборок: несмотря на изрядное расстояние между домами, часто можно было слышать громкую, в крик, ругань, которую в полном объеме не пропустил бы ни один цензор. После этого одна из "враждующих сторон" приходила за утешением и подтверждением правильности своей позиции к жене Николая Васильевича.

Выносливость и физическая сила соседа поражали: в свои семьдесят он мог спокойно взвалить на плечи пятидесятикилограммовый мешок. А как-то еще в первые годы знакомства собрались они на озерный подледный лов. Идти надо было без лыж, по глубокой снежно-водяной массе четыре километра туда и столько же обратно. Окуней тогда натаскали изрядно. Вернувшись, Николай упал на крыльце совершенно обессиленный, а Михаил Алексеевич выглядел бодрячком и готов был повторить весь маршрут. Да и рыбаком он был отменным, наверное, лучшим в деревне. Несколько раз рыбачили они на пару. Сидят рядом, снасти одинаковые, наживка тоже. Силач таскает рыбку за рыбкой, а Николай в три-четыре раза реже. Имеет сосед какой-то особый нюх на рыбу и наличие или отсутствие клева почти безошибочно предсказывает по состоянию погоды.

Теперь Михаилу Алексеевичу уже за восемьдесят, и бодрости у него явно поубавилось. Силач перенес две тяжелейшие операции по поводу рака кишечника, но держится молодцом. Он убежден, что рак не может победить его крепко проспиртованное нутро. После смерти жены стал он на зиму уезжать в Москву, но уже в апреле - на месте, и самые первые весенние грибы всегда его. Уже не так прытко, с палочкой обходит он свои заветные места, и всегда с прибытком. Летом крыльцо его увешано гирляндами вяленой рыбы, а в холодильнике не переводятся подъязки и подлещики.

К сожалению, в последние годы появилась у Силача еще одна трудно переносимая в общении страсть: начал он писать "стихи" и читать их при каждом удобном случае. Темы в основном две: ругань "демократов" с плачем о любезных сердцу советских временах и объяснения в любви природе и умершей жене. Страшно наивные и безграмотные, стихи вызывают у автора полный восторг, и после каждой читки он заявляет утвердительно-вопросительно: "Ну, ведь здорово?!" - так что, глядя на его счастливое лицо, просто невозможно не согласиться. Силач даже посылал свои вирши в какие-то центральные коммунистические газеты, которые либо отмалчивались, либо присылали ему вежливый отказ. Это только утвердило его в мысли, что коррупция проникла и туда.

Николай Васильевич представил себе, что в очередной приезд не увидит соседа, идущего с палочкой по улице. Не у кого будет узнать, что творится в окрестных лесах, последние деревенские новости и прогнозы на рыбалку. И хотя невыносимо бывает выслушивать пьяные глупости, в определенном колорите и характере Силачу не откажешь и будет искренне жаль расстаться и с ним тоже. Умрет старая деревня, и наступит время жить среди особняков, окруженных высокими, двухметровыми заборами - этим символом нового времени: символом отделения людей друг от друга и от окружающей красоты. Человек сам себя загоняет в "зону".

Неужели умрут и названия, которые были даны когда-то каждому кусочку леса и реки и, естественно, не записаны ни на одной карте? Некоторые из них очень красивые и меткие: застань, осека, струги. А конец узкого и длинного холма с сосновым бором, идущего между двумя болотистыми низинами и выдающегося далеко в клюквенное болото с реденькими сосенками, назвали "осенняя грива". Боровая гряда заканчивается высоченной березовой рощей, где всегда вызревает очень крупная и густая черника, и осенью над низкорослой зеленью болота развевается и шумит эта поистине золотая грива...

"А может быть, это не так уж и важно? - размышлял Николай Васильевич. - История не с нас началась и, даст Бог, не нами и закончится. Забудутся эти названия, а люди будут тут жить - придумают новые. Лишь бы жили… А все-таки жаль…"

Глухой хлопок выпущенных шасси вернул его к реальности. За иллюминатором виднелось озеро, уткнувшееся одним концом в лес, а другим - в поселок при кирпичном заводе. Вроде все по-прежнему, без перемен, и даже из трубы идет дымок - значит, завод еще работает. Слава Богу!

Колеса побежали по бетонной полосе. Выйдя на трап, Николай Васильевич запрокинул голову. Над ним звенело темно-голубое небо, доходящее в зените почти до черноты. Такое небо бывает только на севере или в горах. За последние сорок лет оно не изменилось, и это постоянство наполнило Николая Васильевича радостью.