[3-4]   

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

      Итак, еще раз: особое значение, которое имеют в повести диалоги Гринева и Пугачева, связано со специальным характером мировоззренческого "пространства", в котором эти диалоги развиваются. Оно (это пространство) странным образом отделено от обыденной жизни, от той сцены, на которой разыгрываются исторические события повести. Хотя все содержание диалогов прямо связано с этой общечеловеческой исторической действительностью, однако, парадоксальным образом, наши герои в своих диалогах как бы занимают определенную дистанцию по отношению к этой действительности, отказываются от своего непосредственного, сплошь и рядом страстного и корыстного отношения к ней и как бы sub specie aeternitatis ищут истинной и окончательной оценки происходящего. Эта "возгонка" эмпирического героя до уровня субъекта, имеющего возможность взглянуть на свою собственную жизнь и на жизнь вообще с точки зрения вечности, существенно обусловлена христианской идеологией (и антропологией): она предполагает веру в Истину, веру в Бога и открытость человека к этой Истине, сущностную онтологическую "вменяемость" человека. Внедрение этой высшей реальности в обыденную действительность имеет характер чуда: как будто раздается какой-то тихий звон и вдруг все смолкает, - грохот, крики, ожесточенная борьба этого мира отступают куда-то вниз, ослабляется узда жестокой принудительности исторических детерминаций, отменяются законы социальной действительности, и человек с удивлением и радостью открывает вдруг, что самые трагические и, казалось бы, неразрешимые противоречия этой жизни благополучно и счастливо разрешаются. Начинается то, что мы назвали выше "хождением по водам" исторической действительности. Этот особый характер существования в сфере свободы перед лицом Бога - в сфере благодатной свободы, скажем точнее, - прекрасно чувствовал и изображал в своих произведениях Ф. М. Достоевский, воспринявший и развивший многие основные темы пушкинского наследия. Так, в романе "Бесы" Шатов, желая серьезного разговора со Ставрогиным, требуя, чтобы последний оставил свой иронический, снисходительный тон, говорит: "Я уважения прошу к себе, требую! - кричал Шатов, - не к моей личности, - к черту ее, - а к другому, на это только время, для нескольких слов... Мы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим" (подчеркнуто мной. - В. К.) [34]. Истинный глубинный диалог требует специальной духовной переориентации. Горизонтом, в котором должен развиваться этот диалог, должна быть "беспредельность", то есть вечность, в которой все начала и концы, которая испытывает и выносит приговор всем жизненным установкам и личностным позициям. Другими словами, диалог должен происходить перед лицом самой Истины. И человек, ведущий этот диалог, есть уже не обычный, "эмпирический субъект" со всеми случайными чертами его индивидуальной психологической и социальной "физиономии", а человек в особом измерении своего существования. Человек здесь как бы поднимается над самим собой, преодолевает все случайное и поверхностное своей жизни и предстает перед нами своим онтологическим лицом (ликом), отражающим, согласно христианским представлениям, образ Божий. И именно в качестве последнего он a priori достоин уважения. В пушкинской "Капитанской дочке" впервые для XIX века художественно воплощается то "диалогическое пространство", внутри которого на протяжении двух столетий будут вести свои беседы о смысле жизни святые и преступные русские мальчики от Гринева и Пугачева до пастернаковских Живаго и Антипова.
      Важно подчеркнуть парадоксальный характер того мировоззренческого горизонта, той духовной атмосферы, в которой происходят эти диалоги. Правда этого особого мира оказывается непонятной миру обыденному, более того - оказывается сплошь и рядом неправдой и преступлением (в полном соответствии с евангельским "Царство Мое не от мира сего"). Мир не признает и активно борется с той божественной правдой, которую обретают наши герои в глубинах собственного самосознания, в глубине собственной свободы.
      В не включенной Пушкиным в окончательную редакцию повести "Пропущенной главе" Гринев (именуемый Буланиным), воюющий под началом Зурина (носящего здесь имя Гринева), спешит освободить своих родителей и невесту от притеснений со стороны бунтовщиков и ночью переходит на территорию, контролируемую Пугачевым, Интересна одна деталь из этой главы. "На всякий случай, - пишет Пушкин, - я имел в кармане пропуск, выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева (то есть Зурина, в окончательной редакции. - В.К.)" [35]. Как же можно объяснить миру логику этого поведения, если это обнаружится? Конечно, если бы Гринев был действительно шпионом, разведчиком, тогда, понятно, иметь два удостоверяющих документа от двух противоположных воюющих сторон было бы законно. Мир оправдывает любую ложь и коварство во имя преследуемой цели. Однако как объяснить это в случае Гринева, не являющегося государственным шпионом или, если угодно, являющегося по своей инициативе и шпионом, и разведчиком, но иного, странного "царства", где господствует истина, сочувствие, любовь?.. Реакция мира известна и предопределена: подобный "космополитизм" есть измена и преступление или "по крайней мере гнусное и преступное малодушие". Реакция и приговор почти неизбежны, как неизбежно и смущение душ человеческих, рано или поздно узнающих всю полноту истины, еще и еще раз напоминающую, что суд людской еще не есть окончательная правда. Эта последняя правда, живущая в глубине сердец человеческих, странным образом присутствует уже и в обыденной действительности, направляет, утешает, поддерживает и в конце концов берет верх над любой ограниченной и самоуверенной человеческой правдой... "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" [36].
      Итак, еще и еще раз, о чем же повесть? Как выразить главное содержание "Капитанской дочки"? "Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам", - пишет Пушкин в главе о защите Оренбурга. Нельзя, конечно, сказать, что жанр повести - семейственные записки, но намерение автора понятно. Это особое подчеркивание частного характера записок главного героя необходимо Пушкину, чтобы отметить тот ракурс видения, то духовное пространство, в котором происходят все центральные события повести. Повесть не есть исторический роман. Истории пугачевского бунта Пушкин посвятил свою "Историю Пугачева". Но в истории (писаной) человек выступает обычно отчужденно, лишь в качестве носителя определенных социальных, психологических функций. Однако есть у каждого человека и другая история: история живого человеческого сердца, история его веры, надежд, любви и ненависти. "Капитанская дочка" есть повесть о личности в истории, а не исторический роман и романтическая история (отдельно или суммарно). Уже само название повести настраивает нас в лирическом ключе: повесть будет о любви. Но Пушкин решает более сложную задачу: любовь и фундаментальные личностные отношения должны быть показаны на фоне значительных - и известных исторических событий. Это соединение лирического и эпического жанров выступает как своеобразное высветление смысла истории: исторические события оказываются предопределенными во внутреннем, духовном мире людей, в котором последние противостоят друг другу, как выразители целостных мировоззренческих позиций. Повесть как бы показывает, откуда и как течет время, движется история... С этой точки зрения, собственно, и не очень важно, войну или мир описывает автор - фундаментальные личностные проблемы остаются инвариантными: любовь, милосердие, ненависть, гордыня, самолюбие, честь, предательство... Авантюрная обстановка театра военных действий разве что лишь катализирует, быстрее и рельефнее выявляет те внутренние идейные предпосылки, которыми руководствуются в своей жизни герои (не очень ясно обычно и сами представляющие, к чему их ведет та или иная мировоззренческая установка). Особое впечатление создает в повести этот контраст между грохочущим, безжалостным миром гражданской войны и сосредоточенной и сочувственной тишиной диалогов главных героев, в которых, кажется, одна душа полностью проникает в другую и солгать другому становится так же трудно, как солгать самому себе [37].
      Одной из основных тем повести является тема чести. Повести предшествует эпиграф - "Береги честь смолоду". Однако как понять эту максиму, когда повесть и рассказывает о том, как царский офицер Гринев во время войны с врагом престола и государства Пугачевым вступает с последним в подозрительные товарищеские отношения, "дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег"? Разве не погрешает здесь Гринев против присяги, против офицерской чести? Разве не правы его обвинители? Конечно, с точки зрения формальной, поведение Гринева недопустимо. Он нарушает правила чести, он нарушает присягу. Однако весь пафос пушкинской повести в том и состоит, чтобы доказать нам невиновность Гринева. Невиновность и по законам чести. Мы ясно чувствуем это стремление Пушкина оправдать своего героя: подсуден, однако... Нигде в повести Гринев не отступает от чести по малодушию, по страху. Вот в Белогорской крепости пленного Гринева, узнанного и пощаженного Пугачевым, подтаскивают к атаману для лобызания руки "государя". "Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. "Целуй руку, целуй руку!" - говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. "Батюшка Петр Андреич! - шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. - Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку". Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: "Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!" Меня подняли и оставили на свободе (подчеркнуто мной. - В.К.)" [38]. Что тебе стоит? - спрашивает Савельич. Стоит чести, и ею Гринев не торгует, даже в обмен на жизнь.
      Вот в Бердской слободе Гринев опять стоит перед Пугачевым и его сообщниками. Пугачев спрашивает: "Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.
      - Слава Богу, - отвечал я; - все благополучно.
      - Благополучно? - повторил Пугачев. - А народ мрет с голоду!
      Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять) что все это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
      - Ты видишь, - подхватил старичок (Белобородов. - В. К.), - что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтобы никому не было завидно (подчеркнуто мной. - В.К.)" [39]. Поведение Гринева ответственно и мужественно. Даже в малом не хочет он погрешить против чести: подтвердить информацию, которая и так достаточно известна Пугачеву. Однако то, что оказывается не под силу страху смерти и угрозам, поддается внушениям тихого голоса, идущего из глубины сердца...
      Важно отметить, что в повести Гринев нигде сознательно не поступается своей офицерской честью. Его щадят, ему дарит подарки и помогает освободить невесту Пугачев. Сам же Гринев не помогает самозванцу ничем, кроме помощи нравственной; в проникновенном и доброжелательном диалоге помочь услышать голос собственной совести. Щепетильность Пушкина в этом вопросе принципиальна. Да, жизнь глубже, чем та сфера, в которой действуют законы чести. Однако эта ее глубина отнюдь не отменяет этих законов в области их юрисдикции. Гринев остается лояльным законам чести, но они, так сказать, из причин движущих превращаются в причины формальные: поведение Гринева становится парадоксальным, но тем не менее остается лояльным. Совесть не насилует честь, хотя совестное поведение и не всегда объяснимо с точки зрения чести. Собственно, обвинители Гринева и не могут предъявить ему прямых обвинений (глава "Суд"); за исключением сознательной клеветы Швабрина, двигатель следствия - непонятность поведения Гринева. Таковы всегда общие характеристики присутствия свободы высших уровней на низших. Более того. Благодаря особым отношениям с Пугачевым Гринев заставляет самозванца относиться с определенным уважением и к своим представлениям о чести и присяге. "...Бог видит, - говорит Гринев Пугачеву в Белогорской крепости при освобождении Марьи Ивановны, - что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты сделал для меня. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести" [40]. И Пугачев, в общем, откликается на этот призыв. Идет просвещение Пугачева: через воздействие на высшее в нем - совесть - меняется его поведение и на низших уровнях (на нашем первом уровне существования).
      Швабрин, антагонист Гринева в повести, проигрывает последнему прежде всего в вопросе чести. Он ведет себя бесчестно по отношению к девушке, отвергнувшей его. Он изменяет присяге, присоединившись к бунтовщикам. Он клевещет на Гринева перед судом. Однако все эти бесчестные, предательские поступки, как ни дурны они сами по себе, не выражают еще всей глубины нравственного падения Швабрина. Он бы мог в них раскаяться, и, вообще говоря, по-человечески понятны мотивы, двигающие им: и оскорбленное самолюбие, и ревность, и трусость... Но вина - и беда! - Швабрина глубже: он отвергает саму возможность раскаяться. Пушкин вполне однозначно высказывает это устами Василисы Егоровны Мироновой, укоряющей Гринева за дуэль со Швабриным: "Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч (Швабрин. - В.К.): он за душегубство из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь? (подчеркнуто мной. - В.К.)" [41]. Швабрин обречен именно через свое неверие: нет никаких высших соображений, которые могли бы оправдать его поведение, нет для него и алтаря, на который мог бы он принести жертву своего покаяния. Для Швабрина не существует того третьего уровня существования, общения в благодатной свободе, перед лицом Истины, который и составляет саму "соль" отношений Пугачева и Гринева и который есть возможность чудесного разрешения тупиковых противоречий обыденного уровня жизни. Поэтому не просто бесчестен и погибелен путь Швабрина, но и весь образ его у Пушкина носит отпечаток своеобразной инфернальности, самоубийственного отказа от путей истины и добра.
      Тема чести была для Пушкина принципиальной. Она была тесно связана и с другим, более глубоким вопросом - как жить в истории? за что держаться? чем руководствоваться? В особенности в смутные, переходные периоды истории, когда ставятся под сомнение сложившиеся традиции и институты... Таким испытанием было для молодого Пушкина декабристское восстание. И, хотя возвращенный в 1826 году Николаем 1 из ссылки, Пушкин мужественно ответил на прямой вопрос императора: "Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге? - Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!" [42] - однако и этот ответ, сам по себе замечательный своей двойственностью, и возможное участие Пушкина в выступлении декабристов, если бы он действительно был в Петербурге, были лишь решением вопроса de facto. Но всю оставшуюся жизнь Пушкин должен был решать этот вопрос de jure... И в "Капитанской дочке", законченной, напомним, за несколько месяцев до смерти, на этот вопрос был дан ответ, плод размышлений целой жизни. "Молодой человек! - как будто с завещанием обращается к нам Пушкин, - если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений" [43]. Ну и, конечно, это знаменитое место о русском бунте (полнее и убедительнее оно сформулировано у Пушкина в "Пропущенной главе"): "Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка" [44]. Яснее не скажешь... Однако несомненно и вышеприведенное: "все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем" [45]. В повести, как мы отмечали, нигде честь не противоречит совести, в жизни же все могло быть - и было - гораздо трагичней...
      За что держаться? Что не подведет? Чести как таковой недостаточно: жизнь со всеми глубокими ее противоречиями оказывается сложнее. Честь сама слишком хрупка, сама требует защиты. Если не оступишься, не смалодушничаешь сам, так на этот случай всегда готова клевета... И именно об этом также "Капитанская дочка". И не случайно глава "Суд" имеет эпиграф "Мирская молитва - морская волна". Рассчитывать сохранить во всех случаях хорошее реноме в глазах людей - в этой жизни не приходится; слишком слаб человек нравственно, и судимый, и судящий... За что же держаться? Ответ "Капитанской дочки" понятен: держаться надо за свою совесть, за честь в глазах Бога, за Бога [46]. Это поможет сохранить честь и в глазах людей. Все социально значимые ориентиры, условности, приоритеты, институты имеют свои границы, жизнь не вмещается в них во всей своей полноте. Наши, ваши, офицеры, бунтовщики, красные, белые - все эти деления только до определенной степени помогают найти правильное решение, подсказывают правильный выбор. Но очень часто их оказывается недостаточно. Нужно иметь более глубокое, более онтологическое основание своим поступкам. Держаться нужно за Бога... Но как конкретно, как непосредственно в жизни следовать этому совету? На этот вопрос, по нашему мнению, Пушкин в "Капитанской дочке" дает вполне определенный ответ: держаться нужно за милосердие. Глубоко христианский, глубоко русский ответ.
      Вся последняя повесть Пушкина настолько проникнута духом милосердия, что ее можно было бы назвать повестью о милосердии. Центральная сюжетная линия повести - история взаимоотношений Гринева и Пугачева есть прежде всего история милосердия. Во всех четырех встречах милосердие является как бы нервом отношений наших героев. С милосердия начинается эта история, им и кончается. Мы можем сейчас вспомнить о первой встрече Гринева с будущим самозванцем, которую выше, при анализе других встреч, опустили. Пугачев вывел заблудившегося во время бурана Гринева к постоялому двору. Вот замерзший Гринев входит в избу. "- Где же вожатый? - спросил я у Савельича. "Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза. "Что, брат, прозяб?" - "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? Заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик" [47]. Уже в этом обращении - брат - от дворянина к босяку, голяку - нарушаются социальные условности, классовая "субординация". Люди, пережившие только что довольно неприятное, опасное приключение, чувствуют особую общность, вдруг объединившую их все смертны, жизнь каждого хрупка, без различия званий и возраста, - все под Богом ходим... Однако нужно слово, нужно имя, чтобы этот особый дух общности воплотился, из голого субъективного чувства превратился бы в объективный факт совместного бытия. И Гринев находит это слово - в стихии обыденного русского языка знак пробы высших христианских добродетелей - брат, братство... И слово услышано. На приглашение к братству и ответ соответствующий: раскрылся сразу Пугачев, пожаловался - "что греха таить? заложил вечор у целовальника", - почти исповедался! - есть грех, мол, по страсти к выпивке и последнее с себя снимешь, а потом сам страдаешь... Гринев предлагает Пугачеву чай, а после, по просьбе последнего, и стакан вина. Но ниточка сочувствия, жалости, благодарности не обрывается на этом. Наутро Гринев еще раз благодарит Пугачева и хочет подарить ему полтину денег на водку. Прижимистый Савельич, верный страж барского добра, ропщет. Тогда Гринев придумывает отдать Пугачеву свой заячий тулуп. Савельич изумлен. И дело не только в том, что тулуп дорог. Подарок бессмыслен - с черствой прямотой человека, "знающего цену вещам" и "называющего вещи своими именами", Савельич открыто заявляет: "Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке (подчеркнуто мной. - В.К.)" [48]. Да и не полезет этот юношеский тулуп на пугачевские "окаянные плечища"! И Савальич прав; тулуп трещит по швам, когда Пугачев надевает его... Однако, пишет Пушкин, "Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком". Тут не в тулупе дело... Тут впервые промелькнуло между офицером Гриневым и беглым казаком Пугачевым нечто иное... И помог этому, по контрасту, именно Савельич. Два отношения к человеку: для одного "собака", "пьяница оголтелый", для другого - "брат"... И первое очень оскорбительно, в особенности потому, что и сам знаешь за собой грех ("что греха таить? Заложил вечор у целовальника..."). И правда в словах Савельича и нет... И не оспаривает Пугачев правды слов Савельича - мол, пропьет "в первом кабаке" подаренный новый тулуп так же, как и старый: знает сам про себя, что слаб, страстен и подчас не отвечает за себя... Однако: "Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля..." [49]. Две правды: одна по-хамски [50] тычет пальцем в греховную наготу другого, другая, все видя, как бы говорит: но ведь и он человек... И как важно, чтобы кто-то настоял на второй правде, когда так мало сил оспорить первую... В благодарности Гринева не просто благодарность. Тут больше. Тут жалость, милосердие и... уважение. Уважение к человеку, к его достоинству. И человеку холодно. А человеку не должно быть холодно. Потому, что он образ Божий. И если мы безразлично проходим мимо человека, которому холодно, то это, вообще говоря, кощунственно... Все это и почувствовал Пугачев. Потому так и радуется он подарку. Потому и такое теплое напутствие Гриневу. "Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей" [51].
      И завязались между нашими героями таинственные отношения, где высший и низший - едины, где нет ни господина, ни раба, ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, где враги - братья... Чем можно ответить на милость, на милосердие? Чем его измерить? - Только милосердием же. Причем оно, странным образом, оказывается как бы неизмеримым. Если нечто сделано не из корысти, не из расчета, не "баш на баш", а ради Бога, то ответное милосердие и один, и второй, и больше раз все как бы не может покрыть, оплатить первого... Странные свойства у милосердия: не от мира оно сего и приносит с собой все время законы мира горнего... [52].
      И через все остальные встречи Гринева и Пугачева основной темой идет именно тема милосердия. При занятии Белогорской крепости Пугачев, узнав Гринева, тут же помиловал его, спас от смертной казни. Вечером в беседе наедине Пугачев говорит: "...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов" [53]. Но сколь несоразмерны услуга и воздаяние: стакан вина, заячий тулуп и... жизнь, подаренная офицеру противного войска, с которым ведется беспощадная война! Что за правила мены? Каким странным законом управляется поведение Пугачева? - Законом неотмирным, законом горним; законом милосердия, который юродство для мира сего, но которого нет выше и благороднее в этом мире. Разглядел однажды Гринев человека в Пугачеве, обратился к этому внутреннему человеку, и не может уже забыть этого Пугачев. Он просто вынужден помиловать Гринева, так как забыть, перечеркнуть то касание душ, которое было в первой встрече, значило бы самоубийственно уничтожить в самом себе нечто самое дорогое, самое святое... Потому что там, в этом молчаливом диалоге внутреннего человека с другим, личности с личностью, все мы - едины, хотя и мыслим многое по-разному. Там - свет и любовь, и - безмерная - переливается частично она и в этот сумеречный и жестокий мир жалостью и милосердием... Поэтому в конце напряженного и драматичного диалога, в котором Пугачев приглашает Гринева присоединиться к восставшим, а Гринев, следуя совести своей и чести, отказывается рискуя отчаянно! - в конце этого диалога - примиряющий финал. Все тягостные условия, все преграды, вся метафизическая теснота исторического существования преодолевается теми, кто прикоснулся истины общения в любящей, милосердной свободе.