Из нашего краткого и - по необходимости - схематичного обзора петербургского периода русской духовной культуры следует один вывод: наша Христианская история не кончилась с Петром. Забегая вперед, скажу, что не кончилась она и с Лениным... Петербург в качестве новой имперской столицы понес на себе драгоценную чашу Православной веры, и еще неизвестно, кому в этом плане пришлось труднее - Москве ли с ее открытым исповеданием вселенского призвания (Новый Иерусалим - Третий Рим) или Петербургу с его "тайным" Христианством и откровенным неоязычеством (прежде всего протестантского типа). Во всяком случае, именно так следует понимать "азиатский соблазн" Москвы и "европейский соблазн" Петербурга [ 1 ]. Каждый из этих центров Святой Руси испил свою чашу до конца, и наша задача состоит не в том, чтобы судить и отлучать, а в том, чтобы по возможности выявить идею, "замысел" этих столиц перед Россией.
      Итак, Петербургу суждено было выявить Русь Западу; более того, ему предназначено было впустить католическо-протестантско-масонский Запад в себя. Если Москва победила Восток на Куликовом поле и державно оформила русское Православное Царство, то Петербургу пришлось сразиться с иным противником - Европой, которой в отличие от татар нужна была прежде всего Православная душа. Феофан Прокопович после смерти Петра почти открыто изводил православную веру в "этой стране", и последующее немецкое засилье лишь обнаружило временный успех его планов в лице бироновщины и т.п.. На протяжения всей истории Петербурга серебряная Русь была как бы обречена воспроизводить себя в иноземных культурно-исторических формах: "работа Господня" шла во дворцах барокко и ампира, на страницах романов и поэм, в трактатах по философии и политике... От Чаадаева до Леонтьева, от Пушкина до Соловьева Русь только и делала, что восстанавливала себя после очередного - военного или умственного, поэтического или мистического - соприкосновения с романо-германской "страной святых чудес". В предшествующем разделе я уже достаточно говорил об этом; чего стоит одна идейная эволюция Владимира Соловьева, который как будто сам себя обвинил в богоборчестве, приписав в "Трех разговорах" антихристу сочинение "Открытый путь ко вселенскому миру и благоденствию", слишком напоминающее его собственные писания о соединении церквей... В петербургской России накопилось большое напряжение между содержанием и формой, между тем, "что" и "как" делалось в стране. Начиная с судьбоносной игры слов в названии [ 2 ] и кончая "последними днями императорской власти" [ 3 ] Санкт-Петербург вел свой трагический империализм к революционной развязке, в которой уже очевидно для всех проступили эсхатологические черты. Двойственность петербургской души имела не только отрицательные последствия - она имела значение двигателя истории. Так проступают перед нами пути, приведшие к революции 1917 г., - в религиозном, культурно-политическом и собственно человеческом измерениях.
      Что касается первого - религиозного - плана завершения серебряной Руси, то мы видели выше, что все глубинные духовные энергии и архетипы Руси Золотой (Киевско-Московской) продолжали действовать и в невской столице. Жажда праведного, а не только удобного быти ("не в силе Бог, а в правде") приводила к предельной, окончательной постановке всех социальных вопросов, и в первую голову вопроса о власти. Деятельный слой людей России (а сюда относились, разумеется, представители всех сословий и областей колоссальной державы) не столько сознательно искал, сколько молчаливо подразумевал онтологическую Истину в качестве критерия национального и социального жизнеустроения. Кому-то такое утверждение может показаться неоправданной идеализацией русского народа - мне же оно представляете" неизбежным выводом из Православной установки Святой Руси, всегда судившей себя высшим судом, а не человеческим законом. "Русский дух насквозь религиозен. Он не знает, собственно, других ценностей, кроме религиозных" [ 4 ], - писал С. Л. Франк в 1930-х годах, уже обладая опытом революционных и послереволюционных событий. Золотая Русь строила свою землю по небесным началам, Петербург хотел, в сущности, того же, - но небо на земле достижимо только через откровение и страдание. Крестной мукой должен был заплатить Петербург за свое сближение с Западом, он получил свою Голгофу...
      Говоря конкретно, революционный дух Европы явился в Россию в лице марксизма. Здесь, конечно, не место выяснять происхождение этого учения, его связи с религиозными и светскими идеологемами второй половины XIX века. Отмечу только, вслед за Киреевским и Тютчевым, что революцией в подлинном смысле на Западе следует называть процесс культурно-исторический апостасии, т. е. отхода человека от Бога. "Бог умер", - заявил Фридрих Ницше примерно в те же годы, когда Карл Маркс выпустил свой "Капитал". Революционно-политическое и экономическое учение марксизма есть только вершина айсберга, в основании которого лежит антропоцентрический проект безбожной цивилизации, полагающей смысл человеческого (личного и общественного) бытия в земном процветании, а не в спасении души. Вехами на дороге этого проекта были католицизм и протестантство, эпоха Ренессанса и Просвещения, английская и французская революции, кодекс Наполеона и масонские ложи... По существу, марксизм впитал в себя всю силу европейского либерально-эгалитарного прогресса (К. Н. Леонтьев), довел его до логического конца. С социологической точки зрения, марксистское прославление рабочего класса и диктатуры пролетариата есть только оборотная сторона "мира денег" Адама Смита: оба суть персонажи (хотя и враждебные друг другу) одной пьесы - западной технологической утопии. Английская политическая экономия, немецкая классическая философия, французский утопический социализм - вот три источника и движущие силы марксизма, указанные еще В. Ульяновым-Лениным. Марксизм приветствовал ужасавшую русских людей капитализацию европейского социокультурного и социопсихического уклада (а как же, прогресс ведь) и хотел фактически его победы, именно его "последней правды" в форме социализма. Как раз в качестве "последней правды буржуазности" рассматривали социализм Соловьев и Леонтьев, Достоевский и Федоров, Бердяев и Булгаков. Был, правда, в марксизме и иной, неевропейский элемент - библейский хилиазм, учение о телесном рае, "молочных реках в кисельных берегах". Пророческий облик "научного коммунизма", вся его "прометеевская" мифология есть отсвет его ветхозаветного - в конечном счете - происхождения (См. об этом работу С. Н. Булгакова "Карл Маркс как религиозный тип" ), хотя сам Маркс относился к еврейскому вопросу сугубо экономически [ 5 ]. Как бы то ни было, в учении Маркса и Энгельса сошлись судьбоносные для западного - а впоследствии и для русского - мира энергии: призрак коммунизма бродил по Европе в поисках уязвимого места...
      Совсем другой вопрос - каково было понимание коммунизма в России. Выше я уже отметил, что даже "мракобес" Леонтьев присматривался к коммунизму, видел в нем намек на "новое средневековье" [ 6 ] хотя и высказывался недвусмысленно о том, что социалистов надо казнить. Прошли через социалистическую школу Достоевский и Данилевский (последний был осужден вместе с Достоевским по делу петрашевцев и провел 100 дней в Петропавловской крепости). Не более, чем утопического социалиста видел в Льве Толстом партийный вождь Ленин. Скромный библиотекарь румянцевского музея Николай Федоров проповедовал "общее дело", в финале которого человечество вместе со своими воскрешенными предками должно спастись от новоязыческой буржуазии на другие планеты. Указанные имена я перечислил для того, чтобы подчеркнуть религиозно-эсхатологический характер переживания в России призывов коммунизма [ 7 ]. Даже многие Православные писатели и мыслители видели в учении о земном рае не столько отрицание Христа, сколько один из путей к нему. С самого зарождения революционной идеологии в России в ней искали столь дорогую для русского сердца правду, а не просто социальное благоустройство и благополучие. Стремились - пока что только в теории - не столько бедных сделать богатыми, сколько, наоборот, богатых опалить пламенем спасительного пожара...
      Я не буду повторять здесь общеизвестные мыслительные ходы авторов сборника "Вехи" (1909), проследивших тайну превращения социал-прагматического европейского учения о благоустройстве земного бытия (т.е. фактически о приспособлении к греху как норме существования) в русскую - православную по истокам - мечту о мировом спасении. Достаточно назвать только два символических имени - Дмитрий Мережковский и Борис Савинков, первый из которых воплоти в слове революционную религию русской интеллигенции, а второй испытал ее на деле - пулей и динамитом... [ 8 ]
      В своей книге 1937 г. "Истоки и смысл русского коммунизма" Н. А. Бердяев подробно рассмотрел трагическую диалектику "горнего" и "дольнего", истины и заблуждения в трудах Белинского и Добролюбова, Чернышевского и Писарева, Герцена и Бакунина, Михайловского и Ткачева... На всем протяжении петербургской истории России - не говоря уже о ее золотых временах - стремление жить "не так, как хочется, а так, как Бог велит" объединяло у нас славянофилов и западников, материалистов и идеалистов, монархистов и народников. Что же касается демократии, то в России в отличие от Запада она выступила не столько формой социально-политической организации частных интересов, сколько в национальном образе народопоклонства. В этом пункте объединились Герцен и Киреевский, Хомяков и Белинский, Толстой и Бакунин, Достоевский и Блок. От трактовки крестьянской общины как зародыша отечественного социализма через призывы к народному восстанию под руководством "критически мыслящих личностей" до культа матери-сырой земли и мужика-богоносца - все это входило в поле сознания (и еще больше подсознания) российского представительного слоя на правах, так сказать, его естественных элементов.
      Таким образом, соответственно своей истории и своему духовному строю, Россия испытала, осуществила то, что на Западе в лучшем случае было предметом умозрительных построений и салонных бесед. В этом плане можно сказать, что Россия ценой собственной крови спасла человечество от веры в утопию. Совершенно прав И. Р. Шафаревич, когда настаивает на том, что на Западе и в России в первой четверти XX века, в сущности, испытывалась одна идея - технологический проект безбожной гуманистической цивилизации [ 9 ] (забегая вперед, замечу, что этим и объясняется отношение европейских гуманистов-интеллектуалов к ленинско-сталинским экспериментам 20-х - 30-х годов) [ 10 ]. Но он не прав, когда видит в этом единственную движущую силу отечественного социализма, вызывавшую к жизни сверхдержаву под именем СССР. В настоящей книге я как раз и хочу показать, что в русской культуре произошло парадоксальное сращение базовых религиозно-исторических ценностей - и прежде всего идеи праведного бытия (в его общенациональном и интеллигентском вариантах) - с пришедшими с Запада претензиями прагматического использования этого бытия, вплоть до его радикальной переделки. Именно в точке подобного сращения русский Христос сблизился с петербургским мифом [ 11 ], образ избранного народа - с пролетариатом-мессией [ 12 ], Карл Маркс - с ветхозаветными пророками и Фридрихом Ницше... [ 13 ]
      Пожалуй, наиболее поразительное - и символичное! - соединение несоединимого произошло в творчестве великого русского поэта начала XX столетия Александра Блока. Пушкин и Тютчев, Леонтьев и Соловьев как бы отождествились в поэзии и жизни этого рыцаря \ Прекрасной Дамы (Софии). Более того, в сознании - и мистическом сверхсознании - автора "На поле Куликовом" пришли в соприкосновение несущие энергии русской истории, начиная от "лика нерукотворного" Золотой Руси и кончая чаемой Новороссией, где товарищи станут братьями... Обратимся к творческому наследию Александра Блока, заключающему в себе "матрицу" единства и противоположности русской идеи и русской революции...
 

      Как известно, в январе 1918 г. Александр Блок дал ответ на анкету одной из петроградских газет: "Может ли интеллигенция работать с большевиками? - И может и обязана. Этой теме я на днях посвящу ряд фельетонов под заглавием "Россия и интеллигенция". Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное. Вне зависимости от личности, у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков. Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков - это символы интеллигенции" [ 14 ].
      Какой причудливый, хотя в определенном плане закономерный путь прошел певец Девы Радужных Ворот от своего первого сборника стихов 1904 года до статьи "Интеллигенция и революция" и поэмы "Двенадцать"! Его путь - это в известном смысле дорога серебряного века, пережившего за свои двести лет и отзвук Третьего Рима, и "новое средневековье", и "социалистический реализм". Еще был жив Лев Толстой, а уже Арцыбашев писал своего "Санина", еще В. Кандинский и К. Малевич только замышляли абстрактное искусство, а в Петербурге уже работали синематографы. Близкая к Блоку поэтесса Е.Ю. Кузьмина-Караваева вспоминала через много лет: "Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадничество - и чаяние новых катастроф. Мы жили среди огромной страны словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, - в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура - цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революция до революции, - так глубоко, бесповоротно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная, пустынная, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками... Была только черная петербургская ночь. Удушье. Тоска не в ожидании рассвета, а тоска от убеждения, что никакого рассвета никогда больше не будет" [ 15 ]. Поэтически это состояние выразил Блок:

      Как известно, сам Блок разделил свою лирику - по господствующим в ней в разные периоды образам и настроениям - на три тома. В первый том вошли молитвенные стихи о Прекрасной Даме ("подруге вечной"), во второй - произведения, так или иначе группирующиеся вокруг образа Незнакомки, наконец, в третий - стихотворные циклы, посвященные прежде всего России, Родине. Прекрасная Дама-Незнакомка-Родина - так уже при жизни поэта было принято обозначать главных героинь соответствующих стадий его художнического пути.
      Разумеется, духовное движение великого поэта не следует схематизировать (он сам решительно возражал против этого). Основные темы-образы его поэзии, как бы мы их ни именовали, присутствуют в стихах и драмах Блока, в его статьях и дневниках на всем протяжении его жизни - разумеется, в разных соотношениях, так сказать, с разной степенью явленности. Если внимательно вчитаться в "Стихи о Прекрасной Даме", там можно обнаружить хотя бы в намеке почти все центральные моменты последующей блоковской лирики. Так, например, наряду с мистическим:

      первая его книга включает в себя стихи, звучащие как предсказание:

      Я, разумеется, не собираюсь описывать здесь весь необычайно богатый и противоречивый поэтический опыт Блока. Замечу только, что он имел все основания сказать: "Такой любви и ненависти люди не выносят, какую я в себе ношу". Смиренный инок и ресторанный Дон Жуан, обличитель "страшного мира" и декадент, влюбленный в свою тоску, светский "мертвец" и добрый молодец из русской сказки, Дон Кихот и Гамлет одновременно - как соединялось в нем все это?
      Как бы то ни было, для нас важно одно: в поэзии Блока, во всей его удивительной личности встретились Друг с другом главные "действующие лица" его переходной эпохи. Силы Меча и Колота как бы оспаривали христианскую душу Блока у Креста: его муза порой делалась страшна своими сатанинскими ласками. Тем больше у нас оснований верить поэту, когда он говорит о себе: "Простим угрюмство - разве это сокрытый двигатель его? Он весь - дитя добра и света, он весь свободы торжество". Была у Блока какая-то основа, какая-то точка опоры, позволившая ему преодолеть тьму после того, как Прекрасная Дама - мистическая София - осталась для него недоступной мечтой. Такой основой, такой эмпирически наличной и вместе с тем устремленной в будущее духовной истиной для Блока зрелых лет стала Россия.
      Разумеется, образ Родины всегда волновал Блока как человека и поэта, но центральным для него он становится в 1907-1908 годах, к которым относятся первые стихи одноименного цикла и знаменитая статья "Народ и интеллигенция", где Блок заговорил о "недоступной черте" (пушкинские слова) между интеллигенцией и народом, которая определяет трагедию России. Во всяком случае главные образы цикла "На поле Куликовом" - образы русского стана Дмитрия Донского и "вражьего стана поганой орды" - были уподоблены в этой статье стомиллионному народу, силы которого еще дремлют в бездействии, и нескольким сотням тысяч интеллигенции - "взаимно друг друга не понимающим в самом основном". Крайне важно при этом, что из стана "интеллигенции" Блок выделил великих ученых и писателей - Ломоносова, Менделеева, Гоголя, Достоевского, Толстого. Приводя слова Гоголя: "Монастырь наш - Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни. - Друг мой! или у вас бесчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия!" - Блок продолжает: "Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они и теперь покажутся ему предсмертным бредом...". В самом деле, чем могут быть близки эти слова новоевропейскому интеллигенту - человеку, влюбленному в индивидуализм, эстетику и собственное отчаяние, вплоть до демонизма? "Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная с вульгарного "богоборчества" декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением - развратом, пьянством, самоубийством всех видов" [ 16 ].
      Точные слова! В них предсказан дальнейший путь безбожной интеллигенции XX века - до открытого холуйства перед властью включительно. Еще более поразительно, что написаны эти строки человеком, безоговорочно причислявшим себя к той самой порицаемой индивидуалистической интеллигенции. Во всяком случае в 1908 г. Блок еще не знал, чего ждать от народа. Статья "Народ и интеллигенция" заканчивается кошмарным видением : "Что, если тройка (гоголевская Русь-тройка. - А. К.), вокруг которой "гремит и становится ветром разорванный воздух", - летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель... Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта".
      Однако не случайно творчество Блока названо путем. Уже через несколько месяцев, в феврале 1909 г., он пишет В. В. Розанову письмо, в котором высказывается о народе и интеллигенции более определенно. Определенность эта вносится в мысль Блока революцией и даже ... террором, о котором он пишет, что не осудит его сейчас. "Как осужу я террор, когда вижу ясно, как при свете огромного тропического солнца, что <...> революционеры, о которых стоит говорить (а таких - десятки), убивают как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице <...> без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни <...> Революция русская в ее лучших представителях - юность с нимбом вокруг лица. Пускай даже она не созрела, пускай часто отрочески не мудра, - завтра возмужает. Ведь это ясно, как Божий день.
      Нам завещана во фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей XIX века, в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков - огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной России...
      Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия "мужает", то уж, конечно, - только в сердце русской революции в самом широком смысле, включая сюда русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумывающего думу "все об одном", и юного революционера с сияющим правдой лицом, и все вообще непокладливое, сдержанное, грозовое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой громоотвод не сладит" [ 17 ].
      Итак, уже к 1909 году в поэтическом сознании Блока в полный голос заявили о себе "главные герои" всего его позднейшего творчества, в том числе поэзии и прозы 1918-1921 годов. Герои эти - Россия, народ, интеллигенция, революция и "дух музыки", выступающий в только что цитированном письме Розанову под именем "грозы". Оставив "дом" и повеселясь на "пире". Блок пришел в "мир", оказавшийся не каким-то отвлеченным миром вообще, а Русью с ее черными избами и белокаменными кремлями, где и невозможное возможно... Для нашего исследования интереснее всего именно то, как в искусстве Блока они соединились друг с другом. Прекрасная Дама-Незнакомка-Русь-Жена - это не просто превращения, это действительно этапы углубления и обогащения основной для Блока лирической интуиции. Можно сказать, что ко времени "третьего тома" блоковская лирика в значительной мере преодолевает самое себя, приобретая черты своеобразного художественно-религиозного эпоса. Свидетельства этого - поэма "Двенадцать" и "Скифы" (1918), статьи того же периода об интеллигенции и революции, а также примыкающая к ним работа "Крушение гуманизма" (1919).
      Не многие поняли его тогда. Как известно, бывшие друзья Блока упрекали его в 1918 г. в безответственности, в чистом лиризме, в кощунственном подходе к истории с мерками "музыкальности" (З. Гиппиус). Даже ближайший соратник по символизму Андрей Белый писал ему в марте 1918 г.: "Кое-чему из Твоих фельетонов в "Знамени труда" и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим" [ 18 ]. Попытаемся вкратце воспроизвести ход мыслей Блока в этот решающий (и последний) период его творчества, ибо он впрямую относится к теме настоящего раздела - русской идее и русской революции.
      Свой путь к признанию революционной России Блок ретроспективно начинал с критики индивидуалистического гуманизма, относя его зарождение к исходу средних веков, к движению Ренессанса. Это движение, под знаком которого развивалась Европа с половины XIV до половины XVIII веков, объединяло поначалу науку, искусство и человека в духе музыки. Блок специально не расшифровывает этот образ, он его символизирует именами Петрарки и Боккачио, Эразма и Гуттена, Монтеня и Томаса Мора... Правда, уже барокко, по мнению Блока, может считаться стилем, соответствующим периодам искусства, клонящимся к старости. Настоящий же кризис гуманизма начинается, с точки зрения Блока, на перевале от XVIII к XIX столетию: в области социальной он обозначен французской революцией, в области художественной - творчеством Гете и Шиллера, Гейне и Вагнера. Каждое по-своему, эти огромные явления социально-исторической и культурной жизни Европы говорят о том,  что "на арене европейской истории появилась новая движущая сила" - не личность, а масса" [ 19 ]. Блок особо подчеркивает, что именно массы в XIX-XX веках делаются "локомотивами истории" и, следовательно, носителями подлинной культуры,  в то время как индивидуалистический гуманизм мельчает, постепенно превращается в кантианство [ 20 ], позитивизм и в конце концов полностью вырождается в безмузыкальную цивилизацию собственников, сидящих "каждый в своем углу". В этой связи Блок перечисляет наиболее очевидные признаки цивилизации, среди которых он называет разрыв между богатыми и бедными, страсть к наживе и спекуляции, биржевую игру, утрату равновесия между человеком и природой, между жизнью и искусством, между наукой и музыкой, между отдельными науками и художествами как таковыми. После всего сказанного представляется вполне закономерной мысль Блока о том, что "цивилизовать массу не только невозможно, но и не нужно. Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди - варваров или наоборот, так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность: в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы" [ 21 ]. Во всяком случае к началу XX века человечество пришло в движение, оно проснулось от векового сна цивилизации, оно готово положить начало новой человеческой "породе". Особенно очевиден этот процесс в России, где, по мнении Блока, почти не сохранилось исторических воспоминаний, где носится ветер по широкой равнине, порождая те самые музыкальные звуки нашей жестокой природы, которые всегда звенели в ушах у Гоголя, Толстого, Достоевского. "Цель движения - уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист; он, и только он будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество" [ 22 ] .
      Так в принципиальных чертах выглядит мировоззренческое обоснование того упрека, который Блок обратил к потомственной русской интеллигенции, заявив, что в 1917 г. она "не узнала" русскую революцию, что ей "будто слон на ухо наступил". "Я обращаюсь ведь к "интеллигенции", а не к "буржуазии". Той никакая музыка, кроме фортепьяно не снилась... У буржуа - почва под ногами определенная, как у свиньи - навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, Бог на иконе, царь на троне. Вытащи это - и все полетит вверх тормашками.
      У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты - имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи - что же нам терять?" [ 23 ] По существу. Блок в статье "Интеллигенция и революция утверждает тождество "духа" художественного (и научного) творчества, т. е. духа "критически мыслящей" интеллигенции и массового революционного движения, происходящего в возмущенной России. "Задача (по мысли Блока. -А. К.) заключалась в том, чтобы "несчастный Федот" (крестьянин, грабивший шахматовскую библиотеку. - А. К.) преобразился в стихии революции и возник бы из нее в совершенно новом образе, очищенном от всей земной скверны, - прекрасным и сильным - словом, таким, каким вышел Иванушка-дурачок из кипящего котла. А функция искусства сводится теперь к функции Конька-Горбунка, поплевавшего в этот котел, дабы он приобрел чудодейственные свойства, и вместо того чтобы заживо сварить Иванушку, сделал его прекрасным и сильным. Иначе говоря, искусство хочет быть не только фактором познания, но и фактором самого бытия. Причем - и это наиболее важно для нового истолкования теургического смысла искусства - это бытие понимается не как реальность "иных миров", а как реальность массового революционного движения, формирующего новую человеческую "породу", - человека-Артиста" [ 24 ].
      Конечно, во всем этом много парадоксального, а, с Христианской точки зрения, и греховного. Парадоксально прежде всего прямое сближение ритмов космической "музыки бытия" (вспомним пифагорейское понимание музыки) и ритмов революционной стихии, "теургической" миссии искусства и его коммунистическо-идеологического значения. Не менее спорна идея Блока (высказанная им вслед за Вагнером) о человеке-Артисте: противопоставление артистического начала в людях их этическим и прочим "традиционным" качествам слишком связано со старой романтической коллизией чувства и долга, требующего особенно ответственного отношения к себе в эпоху войн и социальных сдвигов XX столетия. Однако главную антиномию художественно-философской позиции Блока 1918-1921 годов я усматриваю в открытом столкновении в его поэзии и публицистике "двух соблазнов" - соблазна мещанства, буржуазной сытости и самодовольства, с одной стороны, и соблазна антимещанства, бессемейственности и безбытности - с другой. Взятые как абсолютные противоположности, как враги, они в какой-то момент, как это ни удивительно, подают друг другу руки. Мещанское оскорбление бытия путем превращения его в частную собственность, в предмет потребления в своем последнем пределе как раз и оборачивается всеотрицающим нигилизмом, пафосом разрушительности и беспочвенности. Если уж серьезно говорить о том, на чьей стороне "дух музыки" (т. е., в блоковском словоупотреблении, дух подлинной культуры), то придется крепко подумать, прежде чем безоговорочно отождествлять его с "ветром наших пространств", с нашей якобы беспамятной, "скифской" жестокой природой, с идеализированным варварством вообще. Ни Гоголь, ни Достоевский не согласились бы признать этот принцип чистой жизненной динамики своим, и уж тем более не приняли бы его в свой Православный космос Рублев или Пушкин. Творчество величайших русских художников всегда утверждало ту упорядоченность жизни, которая в своей глубине выше односторонностей мещанства - антимещанства; "похабная ярмарка" капитализма для них была столь же неприемлема, как и бунтовщическое "духовное пьянство".
 

      Я так подробно остановился на перипетиях творческого движения Александра Блока, ибо они представляются мне символами религиозного и культурно-исторического сдвига России в начале XX века. Жизненная и духовная драма Блока - это драма русской революции, и, наоборот, русская революция нашла для себя совершенное выражение (зеркало) в поэзии Блока. Если в титаническом анархизме Льва Толстого вызов капиталистическому городу опирался на идеализированный образ крестьянина-землепашца, то в лирической поэтике Блока божественная София воплотилась в русскую Революцию, а двенадцать красногвардейцев оказались Апостолами, предводительствуемыми Самим Христом. Другими словами, в поэзии Блока как нельзя лучше проявляется тот самый русский соблазн, о котором мы здесь ведем речь: коммунистическая революция трактуется как конец мира сего, как мировое Спасение. В полном соответствии с вертикальной (харизматической) природой русской культуры, о которой говорилось выше, государственность, власть, наука, искусство (равно как и отрицание всего этого) предстают не инструментами цивилизованного "подручного" благоустройства, а прорывом к Новому небу и Новой земле. В этом плане творчество Блока было только завершением вековой отечественной традиции - Христианской жертвенности истории и культуры. Именно в русле данной традиции пролетарский коллективизм был истолкован как своего рода "соборность", и Россия царская за год оказалась страной победившего военного коммунизма.
      Конечно, духовная драма Блока, вплоть до предсмертного "отсутствия воздуха", которое он почувствовал уже в 1919 г., является вовсе не единственным культурным свидетельством происшедшего в начале века в России духовного катаклизма. Если мы вспомним строки М. Волошина:

то увидим в них те же мотивы социальной мистерии, которые мы видели у Блока. Когда Анна Ахматова пишет:

она в свою очередь подтверждает антиномическое взаимопретворение противоположностей, которому подверглась в эпоху революции русская идея. Наконец, когда мы читаем восторженный гимн Андрея Белого:

мы обязаны констатировать буквальное отождествление антропософского светопреставления с событием революции в России. Во всех приведенных произведениях проступает эсхатологическая жажда нового мира, утоляемая за счет сжигания прошлого и настоящего своей Родины.
 

     "В нас отклонилась стрелка сейсмографа - как отклонилась она и в России", - заметил однажды Александр Блок. Эти слова были продиктованы не гордыней, а чуткостью. Задолго до февральско-октябрьских событий семнадцатого года их предсказали ясновидящие люди - вплоть до деталей. Двадцатого февраля 1905 г. с амвона Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге епископ Антоний (Храповицкий) пророчески провозгласил: "В случае колебания Самодержавия - единственной дружественной народу высшей Власти - простой русский народ будет несчастнейшим из народов, порабощенным уже не прежним суровым помещиком, но врагом всех священных ему и дорогих устоев его тысячелетней жизни - врагом упорным и жестоким, который начнет с того, что отнимет у него возможность изучать в школах Закон Божий, а кончит тем, что будет разрушать святые храмы и извергать мощи угодников Божиих, собирая их в анатомические театры" [ 25 ]. Так скоро и произошло. Так закончилась петербургская серебряная Русь и началась Русь железная [ 26 ] - снова московская.
 
 

     Примечания 

	1.	См.: Федотов Г. П. Три столицы // Новый мир": 1989. № 4. Одноименную книгу написал в свое время и В. В. Шульгин.
	2.	См. об этом: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции "Москва Третий Рим" в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барроко) // Художественный язык средневековья. М., 1982.
	3.	См.: Блок. А. Последние дни императорской власти // Собр. соч.: В 8 т. М.;Л, 1962. Т. 6.
	4.	Франк С. Л. Русское мировоззрение // Духовные основы общества. М., 1992. С. 483.
	5.	См. об этом: К. Маркс. К еврейскому вопросу // Сочинения. М., 1954. T.1. С. 38
	6.	Ср. одноименную книгу Н. А. Бердяева.
	7.	Наиболее глубоко это прорастание христианского идеала сквозь интеллигентом стереотип исследовал в своей веховской статье С. Н. Булгаков ("Героизм и подвижничество").
	8.	Как известно, Мережковские были литературными покровителями Б. Савинко(Ропшина). В их салонах бывал А. Ф. Керенский. Появлялся там и молодой Альфред Розенберг - будущий автор нордического "Мифа XX века".
	9.	См. об этом: Шафаревич И. Две дороги - к одному обрыву // Новый мир. 1989. № 7.
	10.	Вспомним Г. Уэллса, Р. Роллана, А. Барбюса, Л Фейхтвангера и других друзей , СССР. В Индии Ленина называли "махатмой" (мудрецом).
	11.	Еще раз подчеркну, что под словом "миф я разумею не выдумку а объективный продукт коллективной души народа, определенную форму ее выражения. (Подробно см. об этом: Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Из ранних произведений. М., 1990).
	12.	Кстати сказать, Ленин и Троцкий были не так уж далеки от Маркса, когда разжигали бунт в "одной, отдельно взятой стране". Никто иной, как Маркс писал Вере Засулич, что русская крестьянская община является зародышем социалистического будущего и что Россия может стать первой страной победившего социализма. (См.: К. Маркс. Ф. Энгельс. Сочинения: В 50 т. М., 1961. Т. 19. С. 251.)
	13.	Ленин, Луначарский и даже Горький были в своих "антропологических" симпатии не менее ницшеанцами, чем марксистами. Вспомним романтическую любовь Ильича к Джеку Лондону ("Жажда жизни").
	14.	Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 8.
	15.	Цит. по: Тимофеев Л. И. Творчество Александра Блока. М., 1963. С.58.
	16.	Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5 С. 323-326.
	17.	Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т.8. С. 277.
	18.	Блок и Белый. Переписка. Л., 1935. С. 325. Подробнее об этом см: Казин А. Начало русского модернизма // Андрей Белый. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994.
	19.	Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 94.
	20.	Отношение Блока к Канту характерно для русской мысли вообще. Ср. в этой связи статью В. Ф. Эрна "От Канта к Круппу" (1914), где Православный мыслитель прослеживает превращение кантовских категорий в орудие овладения и управления миром - вплоть до пушек Круппа. (См.: Эрн В. Ф. Сочинения. М., 1991. С.308-319). Что касается Блока, то он на протяжении всей своей жизни относился к теориям кенигсбергского философа резко отрицательно. В "Крушении гуманизма" он, например, пишет: "Недаром Иммануил Кант - этот лукавый и сумасшедший мистик - именно в ту эпоху (вторая половина XVIII века. -А. К.) поставил во главу своего учения учение о пространстве и времени. Ставя предел человеческому познанию, сооружая свою страшную теорию познания, он был провозвестником цивилизации, одним из ее духовных отцов" ( Блок А. Там же. Т. 6. С. 101).
	21.	Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т 6. С. 99.
	22.	Там же. С. 115.
	23.	Там же. С. 17-19.
	24.	Давыдов Ю. Н. Блок и Маяковский: некоторые социально-эстетические аспекты проблемы "искусство и революция" // Вопросы эстетики. М., 1971. С.19.
	25.	Митрополит Антоний (Храповицкий). Слово "О страшном суде и современных событиях" // Письма. Джорданвилль; Нью-Йорк, 1988. С. 36.
	26.	Сам образ "железной Руси" восходит здесь не только к Книге Пророка Даниила, но и к творчеству "последнего поэта деревни" Сергея Есенина, ожидавшего скорого появления "железного гостя" на родных полях. Есенину же принадлежит, наверное, сами жестокое стихотворение о гибели старой России: Небо - как колокол, Месяц - язык. Мать моя Родина, Я - большевик. Ради вселенского Братства людей Радуюсь песней Смерти твоей. Крепкий и сильный, На гибель твою, В колокол синий Месяцем бью.