Итак, санкт-петербургский период русской истории закончился февральско-октябрьским революционным потрясением. Если Русь золотая - московская - справилась со своим "азиатским соблазном" в 1380 г., то Русь серебряная (петровская) допустила западного человекобога слишком близко к себе. Протестантско-масонские формы государственности и культуры наложились в России XVIII-XIX веков на живое Православие - произошла "ревущая встреча" двух противоположно направленных духовно-мистических энергий. Меч и богатство, сила и хитрость обрушились сквозь пробитое Петром окно в Европу на русскую душу - однако великий поэт серебряной Руси увидел в январе 1918 г. на улицах Петрограда Того, которого не дано было разглядеть не только ее рядовым участникам, но и лукавым вождям, - Спасителя мира. Душа Петербурга возвела страну на революционную Голгофу, Третий Рим действительно натолкнулся на антропоцентрический (люциферианский) соблазн, но он не перестал существовать вообще. Тяжкая смерть Александра Блока (мучения последних месяцев жизни на Пряжке) [ 1 ], как и последующая судьба всего Петербурга (ужас ленинградской блокады 1941-1944 г.) суть страдания во искупление собственного греха - греха отречения от Царя и Отечества. Но выстрадавший и исповедавший свой грех Христианин может быть прощен... Когда Леонтьев и Соловьев предсказывали приход на Русь антихриста, они не могли предвидеть того, как встретит его русская душа. Ныне, в конце XX века, мы знаем, что русская душа встретила его ... невидимым Крестом за видимым красным флагом:

      Испытание красным флагом - так можно определить последующие в нашей национальной метаистории семь десятилетий Руси железной.
 

      Разумеется, начало советской истории не предвещало соблазненной " согрешившей России ничего хорошего. В современной литературе достаточно прояснены эмпирические обстоятельства падения последнего Православного Царства и последующего прихода к власти красных комиссаров. Как заметил в "Апокалипсисе нашего времени" В. В. Розанов, "Русь слиняя в три дня". В эти три дня символически входят и уличные беспорядки в Петрограде в феврале 1917 г., и несколько часов ночного штурма Зимнего дворца в октябре - штурма тем более успешного, что дворец фактически никто не защищал. Гораздо сложнее вопрос о внутреннем соотношении движущих сил обеих революций - масонской в феврале и большевистской в октябре. Метафизически это была, несомненно, одна сила - антихристианская, но вот в социально-культурном плане революционеры делились на "отцов" и "детей", старших и младших. Я уже говорил выше о том, что Мережковские выращивали в своих религиозно-философских салонах керенских и савинковых - это была корневая (мировоззренческая) систем русской революции, черпавшая свое питание в духовном раздвоении петербургской России. Следующий, тоже достаточно глубокий слой революционной иерархии представляли собой отечественные марксисты вроде Г. Плеханова или П. Струве, еще сохранявшие воспоминания о своем народническом "детстве", хотя и отрясшие его прах со своих идеологических ног. Наконец, внешний слой революционного ядра представляли собой вожди-практики, во главе с В. Ульяновым (Лениным) и Л. Бронштейном (Троцким). На страницах этой книги мы не будем задерживаться на источниках финансирования и на непосредственных исполнителях революционной программы [ 2 ]. При всем влиянии отдельных лиц или тайных обществ на развитие событий нельзя сводить к заговору историю великой страны - тут я согласен с Н. А. Бердяевым. Для нас важнее понять, почему самые многодумные создатели "революционной религии" и самые хитрые водители "красного колеса" все-таки просчитались - Третий Рим так и не стал Третьим Интернационалом?
      Для полного и окончательного успеха революции были подготовлены все условия. Петербургская монархия (точнее, окружившая ее бюрократия) не защитила русский народ от власти капитала. Последний Православный Царь - великомученик и исповедник Святой Руси Николай Второй пал под пулями со всей семьей, преданный не только своими врагами, но даже своими генералами. Интеллигенция, видевшая в социализме не столько общественное благоустроение, сколько мировое спасение, была почти сплошь революционна. Часть народа и армии (особенно разложившийся и распропагандированный петроградский гарнизон) устали от войны и были сброшены в состояние черни. Монархическое и националистическое движения оказались бессильными что-либо предпринять - и что же?
      Первоначальный толчок к сопротивлению революции дал, как известно, разгон Учредительного собрания и расстрел демонстрации в его защиту в январе 1918 г. Затем пришли красный и белый террор, всеобщая . трудовая повинность и продразверстка, "военный коммунизм" и латышско-китайские ЧОНы (части особого назначения)... На стороне белых в разразившейся гражданской войне были преимущества образования и военного опыта, значительные материальные ресурсы (адмирал А. В. Колчак правил целой Сибирью, а генерал А. И. Деникин подходил к Москве). И все же белые проиграли - генералы бежали от бывших вахмистров... Конечно, и в поражении белых русских войск можно видеть всемогущую руку Троцкого [ 3 ], но для философии истории несомненно, что военное дело решает в последнем счете дух воина. Во многих книгах по гражданской войне подчеркнута основная ошибка - или вина - белых: они не подняли Царское знамя [ 4 ]. Более того, в большинстве белых армий монархическая идея оказалась чуть ли не под . запретом. Понятно, что на фоне рыхлой либеральной говорильни ("общечеловеческие ценности") большевистское обещание рая на земле предстало великой идеей, за которой чуялась потребная русскому сердцу Правда и за которую не страшно даже умереть. Рассуждая обобщенно, дерзну высказать мысль о том, что утерянная петербургской монархией истина Святой Руси - Третьего Рима оказалась подхваченной русским народом, вопреки замыслам красных комиссаров, призывавших пальнуть в Святую Русь пулей. В гражданскую войну не белые сражались с красными - там сражались брат с братом.
      Для того чтобы осмыслить этот чудовищный парадокс с разных сторон, следует отличать религиозные, мировоззренческие и практически-жизненные его проявления. Выше мы уже вели речь о религиозно-философских связях - и отталкиваниях - русской идеи и русской революции. Что касается собственно народного их переживания, то приведу здесь одно высказывание из сборника "Смена вех", вышедшего в Софии в 1920 г. я представлявшего собой опыт "белого" оправдания "красной" революции: "Революция преодолела все преграды, уверенно и властно вошла в русскую жизнь и накрепко укоренилась в ней. Удалось ей это как раз потому, что она не послушалась либералов и всех близких к ним по программе и темпераменту, а повела большую игру и поставила перед собой большие цели. Русского крестьянина и рабочего соблазнило не то, что он сам выдаст себе патент на умеренность и аккуратность в законодательном Учредительном собрании. Его соблазнила мысль пострадать за рабочих и крестьян, за униженных и оскобленных всего мира. Чисто по-русски - пострадать. Он ничего не понимал, когда ему говорили: воюй с немцем ради себя. Он не верил, когда его призывали все взять себе ради его собственной выгоды. Но он поверил и взялся за оружие, когда ему сказали, что он призван убить зло в мире и насадить в нем вечную справедливость.
      Колоссальный рост государственного, национального, экономического и социального сознания народных масс в России за время революции - вот то неоспоримое и бесконечное ценное, что уже дала нам Велики Русская революция, построив в мучительном процессе своего творчества мощную социальную базу новой России".
      Ныне, в конце XX века, эти слова кажутся почти кощунством. Но одно в них верно: русский народ не принял бы коммунизма, не искусился бы им, если -бы в нем не было притягательной силы стояния за правду. Красная звезда и флаг с серпом и молотом - сплошь оккультные знаки - обращались в душе России в голгофский символ - вот где подлинное чудо русской истории, если воспользоваться формулой архимандрита Константина (Зайцева). Ленин, Сталин и Дзержинский, Луначарский и Ярославский вместе со всем их "чрезвычайным" аппаратом ничего не могли с этим поделать: в руку России вкладывали коммунистический меч, а она его - как и все иноземные дары - переделывала в Православный Крест [ 5 ].
      Прибегнем снова к испытанному нами уже приему - обратимся к "модельным фигурам" из области культуры. Пусть это будет сначала казацкая эпопея "Тихий Дон" - независимо от того, кто его написал. Стало уже общим местом говорить о "свирепом реализме" этой книги. Действительно, вспоминая множество эпизодов романа, происходящих "в миру" и на войне, на донском хуторе и в Галиции, в Петербурге, где царствовала последние месяцы династия Романовых, и на островке посреди реки, где скрывался "бело-красный" Григорий Мелехов, - поражаешься какому-то надмирному бесстрашию, с которым автор описывает трагедию распада Православного Царства. Лихая казацкая атака с рубкой матросов, расстрел Кошевым деда Гришаки и ответное удушение Коршуновым всего семейства Кошевых, массовый политический геноцид со всех сторон - что означает все это? Может быть, автор в самом деле мыслит русскую жизнь в элементе смертолюбия, которое многократно усиливается в годы войн и революций?
      Однако сказать так было бы большим упрощением, да и прямой неправдой относительно нравственного горизонта "Тихого Дона". П. В. Палиевский совершенно верно говорит об особой трезвости этой эпопеи - "не той трезвости, которая без мечты - цинизм, но трезвости в мечте, в порыве и полноте сил. Новый шаг мужества, способности взглянуть правде в лицо и выдержать встречный взгляд" [ 6 ]. Но что, если это взгляд демонически холодной мудрости, с наслаждением пожирающей на Руси все живое? "Тихий Дон" не дает оснований для такого вывода. Вспомним поразительные по красоте картины южно-русской природы, щедро рассыпанные автором на страницах его книги, равно как и не уступающие им по привлекательности и силе образы людей - напористых, смелых, полностью открытых как добру, так и злу. Люди и события, язык и пейзаж у Шолохова под стать друг другу: они как бы выламываются из обычных рамок и критериев.
      Вот в этом - почти бессознательном - обнаружении за красной звездой Русского Креста и состоит мировое значение "Тихого Дона". То, что было лишь легким облачком на синем небе у Пушкина - "гляди, барин, вон там" - разрослось в начале XX века в страшный буран. "Вы думали, народ паинька?" - спрашивал в 1917 г. Александр Блок ту самую интеллигенцию, которая больше всех постаралась над народной душой. "Тихий Дон" вдвинул русское самосознание в центр национальной Голгофы, и ничего удивительного в том, что отдельная человеческая "самость" ценится у него лишь в меру ее участия в роковой борьбе. "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые..." (Ф. И. Тютчев). Русь наглядно явлена в "Тихом Доне" как июле сражения главных мировых сил. Собственно, так всегда было в русском искусстве (вспомним хотя бы "Жизнь за царя" Глинки), но у Шолохова эта высшая религиозно-философская мера бытия приложена к революции и гражданской войне. Я не сомневаюсь в том, что если бы Григорий Мелехов увидел настоящее Царское знамя, он пошел бы за ним, а не за масонской пентаграммой навстречу неминуемому "раскрестьяниванию" (расхристианиванию) России. Роман Шолохова - это как бы иллюстрация лосевской теории смешения мифов (хотя Шолохов в те годы, вероятно, и не подозревал о ней). Разные энергетически-смысловые комплексы борются за обладание национальной душой - марксистский миф, анархистский, либерально-буржуазный, - но за всем этим карамазовским разгулом идет неслышной поступью Христос, и именно ему в конечном счете принадлежит решающее слово в русском мире. Вот такой проницательности взгляда не хватило, видимо, А. И. Солженицыну в "Красном колесе", где при всей историографической точности картина революционного надлома дана как версия заговора Парвуса-Ленина, легкомыслия думцев, слабоволия Николая Второго... Чудо русской истории совершается на глубине вопреки всем заговорам и рассудочным схемам.
      Итак, Русь Железная началась с декретов о мире, а продолжилась гражданской войной. Господу не угодно было полное исчезновение Святой Руси, об этом мы можем судить хотя бы потому, что под новой символикой (СССР) Россия стала собираться и строиться на пепелище. Можно даже сказать о предопределенности этого процесса, во всяком случае она ясна была и Св. Патриарху Тихону, и митрополиту Сергию (Страгородскому), издавшему в 1927 г. свою известную декларацию. С марта 1917 г. у России не стало земного царя, но на ее защиту встала Царица Небесная, явив свою державную икону в селе Коломенском под Москвой как раз 2(15) марта того рокового года. Не обновленческой (т. н. "живой") церкви и не зарубежной (эмигрантской) иерархии суждено было соборно выстрадать железную Россию - эту ношу приняло на себя священноначалие Московской патриархии. Если в начале 1917 г. епископат Русской Православной Церкви фактически поддержал своим посланием буржуазное Временное правительство, то позднее Святой Руси пришлось искупать этот грех мученичеством, сравнимым лишь с гонениями времен Нерона и Диоклетиана. Ровно через десять лет, в 1927 г., руководство отечественной Православной Церкви пришло к выводу о неслучайности крестного пути России под красным флагом, о промыслительном значении всего происходящего в стране. При этом следует ясно подчеркнуть, что речь идет не о предательстве или трусости - речь идет о всенародном свидетельствовании Православной веры в условиях государственного и социально-психологического безбожия. В декларации митрополита Сергия Крест снова проступил за красной звездой: в ней были определенные внешние (политические и тактические) компромиссы, но там же было заявлено об идейном несовпадении Христианства и коммунизма даже в обстановке совместного совершения русского метаисторического дела: неисповедимы пути Господни...
 

      Перенесемся теперь мысленно в 1930 год. Окончена гражданская война, прошел военный коммунизм и нэп, произведено "изъятие церковных ценностей" и "раскулачивание", уничтожено как класс духовенство, дворянство, купечество, высланы за границу философы. Наступил черед "раскрестьянивания" - сплошной коллективизации деревни, год великого перелома "станового хребта русского народа" (Солженицын). Коммунисты, по определению Сталина, испытывают одно за другим "головокружение от успехов": но не так все просто...
      В 1930 г. на экраны выходит фильм украинского режиссера Александра Довженко "Земля". При желании, в картине "Земля" можно усмотреть немало "языческого" - гомеровского, пантеистического, спинозовского... Бескрайнее, уходящее за горизонт хлебное поле. И сад, в котором растут яблони, груши, кусты смородины и крыжовника. И в этом саду, среди опавших яблок, умирает дед Семен, выполнивший все, что полагается человеку на земле. У ног его играет маленький внучонок, рядом его сыновья и старый- товарищ, спрашиваюший: "Умираешь, Семен?" "Умираю, Грицько", - тихо признается дед и, слегка улыбнувшись, закрывает глаза. Так и скончался старый чумак, однако кончина его, пишет Довженко, "не вызвала решительно никакого движения в окружающем мире. Не загремел ни гром, ни роковые молнии не разодрали небес торжественным сверканием, ни бури не повалили с корнями могучих многосотлетних дубов". Только два-три яблока мягко бухнули где-то в траву, и все. Да и родичи почившего деда как-то не особенно "переживали", только непонятное волнение слегка охватило потомков - ощущение торжественной тайны бытия.
      Действительно, необычное начало для художественного произведения, посвященного коллективизации, т. е. фактически социальной войне в деревне. Автор записал даже в сценарии, что все вышеизложенное в картину не войдет (хотя на самом деле, как известно, - вошло, ведь опубликованный сценарий "Земли" есть фактически "поэма по фильму"). Более того, Довженко включил в сценарий ряд своих режиссерских требований к тому актеру, "который будет представлять человечеству незначительную дедову персону". Эти требования стоят того, чтобы привести их полностью: приглашенный на роль деда актер, "должен обладать рядом личных качеств, без которых никакие художественные ухищрения не помогут ему сохранить улыбку после смерти... Ростом артист должен быть невысок, но и не низок; широкий в плечах, сероглазый, с высоким ясным лбом и той улыбкой, о которой так приятно теперь вспоминать. И чтоб умел этот артист орудовать косою, вилами, цепом, или построить хату, или сделать доброго воза без единого кусочка железа... Чтоб не боялся ни дождя, ни снега, ни далеких дорог, ни что-нибудь носить на плечах тяжелое. На войне, если артист будет призван, чтоб не ленился ходить в атаки или контратаки, или в разведку, или не есть по три-четыре дня, не потерявши крепости духа. Чтоб с охотой копал блиндажи иди вытаскивал чужой автомобиль. Чтоб умел разговаривать любезно не только с простыми людьми и начальством, но и с конем, телятами, с солнцем на небе и травами на земле. Если же не посчастливится найти за подходящую цену такого артиста, и представлять деда будет подержанный пьянчужка или хвастун, попавший по причине общей ситуации под награждение и сразу же задравший по этому поводу нос, если будет это артист, для которого мир существует постольку, поскольку он вращается вокруг его лицедейской особы, - тогда не пеняйте на покойника - виновато искусство" [ 7 ].
      Так вот он каков - этот довженковский "спинозизм"! Он решительно требует одного и отметает другое, ему противное. Он требует единства слова и дела. Он не возводит в абсолютную трагедию (вселенский абсурд) смерть индивида, потому что всякий человек имеет свое начало в прошлом и продолжение в будущем. Прикосновение к тайне бытия в "Земле" возвышает, а не унижает и не обессмысливает личность. Если угодно, у Довженко мы встречаемся скорее с мифом о Микуле Селяниновиче, великом пахаре матери-сырой земли, чем с мифом о Сизифе или с мифом о безличном роке-судьбе. Довженковский взгляд на мир предполагает именно установление в нем порядка, сражение за него, а отнюдь не растворение в какой-то "яблочной нирване". Потому-то и артист, изображающий деда, должен не просто "играть" его, а до известной степени быть им.
      Итак, нет мира на земле Довженко. Зажиточный крестьянин Архип Белоконь рвет на себе сорочку. Отчаяние душит. Воют псы, кони ржут, чуя недоброе. Власть хочет лишить Архипа всего, что у него есть, что наработано им самим и его предками долгим трудом. Хотят пустить его по миру! Да и отец Василя, Опанас Трубенко, колеблется: идти в колхоз или не идти? Только сам Василь да его друг Кравчина-Чуприна, кажется, ни в 'чем не сомневаются, агитируя за колхозную жизнь... Наступает кульминационный момент картины. Василь приводит в село первый трактор и перепахивает вековые межи на полях. А вечером встречается с Наталкой, и влюбленные впервые обнимают друг друга. Возвращаясь домой, он танцует один на ночной улице.
      "Никогда не танцевал Василь с таким упоением. Закинув правую руку на затылок и левой лихо взявшись в бок, казалось, не двигался, парил он над селом в облаке золотистой пыли, взбиваемой могучими ударами ног, и долгий пыльный след клубился за ним над тихими переулками. Вот уж и хата видна... Выстрел! И... нет Василя. Упал он прямо с танца на дорогу, в смерть. Легкая пыль взвилась над его трупом в лунном сиянии. Что-то пробежало вдалеке между вербами. Кони всхрапнули" [ 8 ].
      Согласимся, что гибель Василя совсем другая, нежели смерть деда Семена. Там человек закончил свой жизненный труд - здесь его насильно прервали. С точки зрения юридически-правовых, эгоцентрических отношений такой вопрос не имеет решения и потому безутешна скорбь Архипа и его семьи, которых высылают в Сибирь. Архип трудился, пахал землю, но он делал это прежде всего для себя и тем отделил себя от людей и Бога. С точки зрения общинной, уходящей своими корнями в христианскую древность народной нравственности, главные качества человека - его высшие духовные ценности, его труд, земля и даже сама его жизнь - принадлежат не только ему самому, но и целому, к которому он так или иначе причастен. Перед лицом истории, понятой как восстановление человеком своей духовной сущности, единоличник Архип без вины виноват: он хотел жить как лучше, как хочется, а вышло - "как Бог велит". Сын Архипа Хома убивает Василя, и потом бежит от людей, хочет покончить с собой... - но не принимает его земля. Просвещенный индивидуалист сказал бы на это, что дороже всего на свете человеческая жизнь (кто любит идеи, тот убивает людей, по выражению А. Камю), - но в таком случае Довженко действительно не стоило бы снимать картину "Земля", поставив какой-то другой фильм в духе пантеистического зачина с дедом Семеном. Либо безмятежность природы, либо драма истории - третьего пока не дано в этом мире.
      Выход на экран "Земли" сопровождался резкой полемикой. Так А. Фадеев, например, сказал на одном из обсуждений, что у Довженко на экране предстают такие сытые и сильные люди, что непонятно, зачем им стрелять друг в друга. Позднее В. Пудовкин еще усилит сказанное Фадеевым: "... спрашивается, за каким чертом нужно было драться за трактор и зачем вообще нужен трактор, когда кругом царит изобилие и переизбыток материальных благ, когда люди спокойно умирают, вкусив для последнего удовольствия от яблок, а таких яблок кругом тысячи и тысячи, когда нужно только протянуть руку и роскошные дары природы посыплются на плечи" [ 9 ]. Громадный стихотворный фельетон на всю газетную полосу опубликовал в "Правде" Демьян Бедный, предъявив Довженко убийственные политические обвинения. С другой стороны, искусствовед И. Андронников заметил, что по богатству образно-философского содержания "Земля" стоит в одном ряду с "Илиадой" Гомера, с "Мертвыми душами" Гоголя, с "Войной и миром" Л. Толстого. Не утихли споры вокруг "Земли" и по сей день...
      На этих страницах мы попробуем разрешить часть сомнений по поводу этого фильма, разумеется, если не останемся в плену предвзятости с той или другой стороны. Сразу скажу, что неверно как "чисто белое", так и "совершенно красное" прочтение данного произведения. Картина Довженко - великолепный пример двойственности нашей революции (перехлеста духовных и культурно-исторических энергий)- На примере "Тихого Дона" мы видели, что революцию и гражданскую войну в России не удается разделить по фронтам - здесь народ воюет как бы сам с собой. Брат на брата, сын на отца, сосед на соседа идет в "Земле" Довженко: так предстает драма коллективизации на уровне религиозно-философского ее осмысления. Борьба идет не за выгоду, а за правду. Если мы вспомним учения Киреевского и Данилевского, то должны будем согласиться в том, что структура Православного мироотношения полностью воспроизводится в картине Довженко: собственность здесь не является священной (человек ее хозяин, а не наоборот), формально-юридический закон не имеет решающей силы, люди озабочены Истиной, а не пользой. Как раз отсюда вытекает коренное для русского крестьянина убеждение, что Земля (как и Отечество, и Церковь) не может быть чьей-то частной собственностью, что она в конечном счете "богова", а отдельный человек выступает только ее "держателем". С такой точки зрения, шайка разбойников или спекулянтов, при любой степени их сплоченности, не является собственно человеческим единством, так как она преследует корыстные цели, ради которых собираются ее члены, сами по себе независимые или даже враждебные друг другу. Чудовищная жестокость коллективизации 1929-1932 гг. не отменяет того факта, что она имела свои движущие силы и в сфере идеальных устремлений народа, а не только в злодействии тогдашних политических вождей. В этом плане пафос "Земли" Довженко не отличается от глубинного смысла, скажем, "Чевенгура" Андрея Платонова. Довженко мог бы подписаться под словами Платонова, обращенными к Горькому в письме по поводу отказа советского издательства от публикации рукописи "Чевенгура": "Ее не печатают... говорят, что революция в романе изображена неправильно, что все произведение поймут как контрреволюционное. Я же работал совсем с другими чувствами..." [ 10 ].
      Еще один образ "советской духовности" - поэма А. Т. Твардовского "Василий Теркин". Как и в случае с "Тихим Доном" и "Землей", мы встречаемся здесь с художественно выраженной национальной энергией, с воплощенным духом народа, который воздвиг в 1945 г. над рейхстагом красный флаг, но зоркие люди уже тогда разглядели в небе над Берлином Православный Крест. На последней странице "Василия Теркина" стоят даты его создания - 1941-1945. "Василий Теркин" - это подлинная энциклопедия войны со всем ее великим и малым, сверхчеловеческим, человеческим и античеловеческим смысламм. Книга начинается "на втором году войны" и заканчивается "на пути в Берлин". В нее вмещаются и переправа, и бой на болоте, и ранение героя, и его тяжба со смертью, и подбитый им фашистский самолет, и разговор с генералом, и баня, и яичница с салом, которой его угостили дед с бабкой, благодарные за починку часов, и многое другое. Сам автор прекрасно понимает, что его поэма не только о боях, - это поэма о народе-победителе, заплатившем за избавление мира от оккультного рейха огромную цену. На первой же странице своего сочинения автор говорит:

      В чем же заключается эта правда? Она не совпадает с официозной национал-большевистской идеологией. Не сводится она и к шолоховскому "свирепому реализму". В первом приближении эта правда оказывается силой живой жизни. Жив - и в этом суть дела. Теркин живой весь, от макушки до пяток, и ведет за собой в бой других. Жизнь как бы концентрируется в Теркине, находит в нем свою середину, свое средоточие. Заметим, что Василий Иванович Теркин отнюдь не философ в абстрактном смысле этого слова, он не размышляет о концах и началах так, как будто их можно понять только умом, без того, чтобы, так сказать, не пожить за них и посреди них. Он прекрасно знает, за что он льет свою кровь:

      У Василия Теркина даже не возникает вопроса - надо ли идти ему лично. Все идут - и он идет. Это вовсе не "стадное" сознание, не свидетельство какого-то недостатка развития личности - это впитанное с молоком матери качество русского национального характера, зародившееся в глубокой древности, когда надо было всем миром защищать Русь от набегов и татар, и немцев, и поляков, и наполеоновской рати... В советское время это качество было еще усилено - хотя одновременно и извращено - коллективистским складом жизни. Разве можно обвинять Теркина, скажем, за то, что на Карельском фронте ему не дали медали, хотя сражался он там герой-героем? ("Может, в списке наградном вышла опечатка"). Да и спрашивать однополчане (а, значит, и автор с читателем) не стали, постеснялись. Стоит ли интересоваться, почему Теркин перед вызовом к генералу "Богу помолился бы в душе"? Тут, впрочем, он ответил:

      Это в основе своей соборное, "хоровое" восприятие мира, которое в лице Василия Теркина способно на ответ за свою страну и органически не способно думать о праве на благодарность за все это. Даже сбив из винтовки немецкий самолет, Теркин идет к генералу как бы с повинной, а не за наградой. В самом деле, ему, может, и есть за что отвечать: половина России отдана врагу. Общая вина за поражение первых лет войны лежит и на нем, бесстрашном стрелке. Ничто - ни поединок врукопашную с немцем, ни возвращение вплавь в ледяной реке под огнем, ни почти гибель от "своего" снаряда на дне окопа - не спасает Теркина от изначального переживания того, что он (если воспользоваться словом Достоевского) за все и за всех виноват:

      Итак, то, что в "Тихом Доне" рисовалось почти космической схваткой стихий, а у Довженко было подано с точки зрения мифологического завершения, - у Твардовского в "Теркине" прошло проверку на человечность. Выдержит ли человек такое? - вот основной вопрос "Василия Теркина". Внимательно читая поэму, можно убедиться, что трагизма там не меньше, чем в "Тихом Доне", как не меньше и светлого порыва, прекраснодушия в глубоком смысле этого слова. Не забудем, что у солдата погибла вся семья:

      Выражаясь категориально, скажем, что идеал совпал у Твардовского с реальностью ценой подвижничества (и даже отчасти юродства) Василия Теркина - обычного русского человека. Теркиных много, они есть в каждой роте... Он и на гармони играет, и сто граммов не прочь выпить, но когда он услышит: "Взвод! За Родину! Вперед!.."

      Заканчивая свое замечательное произведение, Александр Твардовский прямо обратился в главе "От автора" к тому умнику-критику, что "читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, - горе, если не найдет". Нашлись такие критики, нашлись и ошибки. Если Иван Бунин, например, выразил безоговорочное восхищение "Василием Теркиным" ("Вот стихи, а все понятно, все на русском языке..."), то Анна Ахматова обронила как-то фразу, что Твардовский, конечно, хороший поэт, но - без тайны... Я, со своей стороны, величайшую тайну и достоинство Твардовского-художника нахожу как раз в том, что он сумел соединить в своем герое земное и небесное, бытийное и бытовое. В истории русской литературы XX века "Книга про бойца" остается непревзойденным опытом выражения в слове соборных основ народного мироотношения, с которым ничего не смогли поделать ни Жданов, ни Каганович, ни Гитлер:

 

      Итак, вторая после петровской всеобщая "догоняющая модернизация" России обернулась, как и следовало ожидать, "распятием красным флагом". Святая Русь не умерла, но ушла с поверхности жизни, как Китеж-град. Человек с ружьем (идея насильственного построения земного рая с помощью меча) торжествовал победу и над Крестом, и над богатством - однако торжествовал рано... Уже первые годы и даже месяцы советской власти показали, что без боя Святая Русь не сдается. Одной из первых жертв - и одновременно победительницей в христианском смысле - стала царская семья, как бы искупившая собой весь грех петербургского периода нашей истории. Сбылись слова Лермонтова: "настанет год, России черный год, когда царей корона упадет". Сбылись и пророчества Леонтьева относительно того, что династия Романовых скорее всего сама уступит престол ради чаемого умиротворения Отечества. 20-30 годы полны примеров борьбы и гибели за веру, включая сюда и Свв. митрополита Петроградского Вениамина, и митрополита Киевского Владимира, и многие тысячи пострадавших за Церковь Христову перед багровой звездой. Выдающийся ученый XX века Арнольд Тойнби пишет в своем многотомном труде; "До сих пор остается открытым вопрос, смогут ли современные мученики доказать своей кровью жизненность Церкви, как сделали это христианские мученики в эллинистическом мире" [ 12 ]. По-видимому, он неважно знал новейшую русскую историю...
      И все же русский Крест не целиком ушел под воды Светлояра. Вопреки неистовым усилиям своих гонителей - и вооруженным, и политическим, и идеологическим - он как бы прорастал сквозь глыбы военного коммунизма, пробивался, казалось бы, из самой брусчатки, увенчанной языческим мавзолеем. Красной площади. Выше я уже говорил о дружбе-вражде революции с русской Христианской идеей на уровне интеллигентского ее представительства. Что касается общенационального масштаба происшедших в железной Руси событий, то они действительно являются антиномическим продолжением Руси серебряной и Руси золотой: не большевизм, а именно Православие, по утверждению владыки Иоанна (Шаховского), опалило русский народ. Во всяком случае и исход гражданской войны, и мифология смерти за "светлое будущее", и воинствующий атеизм, больше похожий на извращенную веру, чем на цивилизованное просвещенное равнодушие, и массовый (отнюдь не только пропагандистский) порыв пятилеток, и, конечно, флаг СССР над столицей Германии - все это не оставляет сомнения в рождении в России после 1917 г. колоссального национального мифа, сложившегося на святом месте внешне отброшенного Православия путем его тайного, но мощного сопротивления на всех "этажах" русско-советской действительности. Художественно-культурные образы указанного процесса мы привели выше: Блок-Шолохов-Довженко-Твардовский (и этот ряд может быть расширен). В рамках этого нового "железного" мироотношения, сохранившего в себе помимо собственной воли память о золотой Руси, Блок (как ни странно это сказать) соприкасается с Троцким, Горький - с Бухариным, Довженко - с Федоровым и Циолковским. Что касается М. Горького, например, то его лозунг "безумству храбрых поем мы песню" находил себе полное соответствие в философской "тектологии" А. Богданова - "этой всеобщей организационной науке", послужившей теоретической основой многих массовых мероприятий первых лет советской власти, от поголовной трудповинности до пролеткульта. Со своей стороны, А. Луначарский в книге "Религия и социализм" еще в 1913 г. прямо писал о том, что социализм - это пятая мировая религия, подаренная миру иудейством, приводя, впрочем, среди источников и авторитетов этой религии Ницше и Люцифера. Но, пожалуй, наиболее явственно линия парадоксальной преемственности между революционной ломкой "старого режима" и катастрофическим обновлением всего творения Божьего прослеживается в платоновском "Чевенгуре", герои которого строят коммунизм по федоровской "философии общего дела", одновременно убивая живых и чая воскресения мертвых; чего стоит любовь всадника Копенкина, оседлавшего Пролетарскую Силу, к покойнице Розе Люксембург! [ 13 ]
      Тайный Крест против явного насилия и скрытого богатства - вот короткая формула Советской России 1917-1985 гг. Русская интеллигенция соблазнилась первой, взяв из западных католическо-протестантско-масонских рук плоды апостасии, - и сотворила из них очистительное страдание во имя неизвестного ей Бога. Со своей стороны, русский народ в условиях навязанной ему мировой "закулисой" войны впал в состояние черни, искусился "землей и волей" - но уже в годы гражданской смуты фактически подхватил упавшее из рук петербургской монархии знамя Третьего Рима - Нового Иерусалима (опять-таки в чуждых ему искони формах марксистского хилиазма). Все это вместе взятое, наряду с социальной слабостью синодальной Церкви, подорванной еще в XVII веке расколом и затем превращенной Петром почти в департамент петербургской державы, - все это привело к тому, что Святая Русь, не удержавшись на поверхности истории, ушла в ее глубину, но и оттуда продолжала невидимо определять земные пути Отечества. В этом плане символичен спор Белинского с Гоголем о вере русского народа, когда писатель в "Выбранных местах из переписки с друзьями" доказывал, что русский народ - самый религиозный в мире, а критик утверждал, что русский мужик говорит о Боге, почесывая одно место. Как бы то ни было, протоиерей Г. Флоровский в своей книге "Пути русского богословия" вынужден был констатировать, что Россия не вся в Православии, что огромную роль в ее истории играет "темная", "ночная" сторона ее коллективной души [ 14 ]. События вплоть до казни царской семьи как будто подтверждают правоту Белинского и Флоровского, однако нужно учитывать, что в этот период народное сознание уже целиком вошло в зону "русского соблазна", оформленного в виде авангардистского мифа о перестройке мироздания средствами всеобщей организационной науки.
      "Перманентная революция" колхозов и коммунальных квартир - не продукт ли это той экзистенциальной безбытности, на которую с фамильной интеллигентской гордостью указывал Блок, и о которой Мандельштам подозревал, что она даже вовсе неизвестна Западу? Ушанки, платки, сапоги, ватники и вообще весь внешний облик советского человека 20-х-50-х годов - не искаженный ли это образ юродивого, о котором применительно к России писал еще Вл. Соловьев (а до него и Хомяков, и Тютчев), не то ли это уничижение, которое паче гордости? Диалектика господства и рабства, как было известно еще Гегелю, - трудная диалектика, и нужно крепко подумать, прежде чем безоговорочно предпочесть господина (владельца, пользователя существования) "малым сим", этим ко всему притерпевшимся "винтикам" и "олухам царя небесного". Они отдали землю и фабрики генералиссимусу - но в глубине души они ощущали, что коренные ценности жизни не могут принадлежать никому лично, что они "боговы", и по этой причине пусть скорее будут отданы в распоряжение государству, чем тому или иному "миллионщику". Это стремление отдать свое (подлинное мое - то, что я отдал) красной нитью проходит сквозь Русь железную, хотя вся ее официальная идеология требовала как раз взять чужое ("экспроприация экспроприаторов"). Вплоть до 80-х годов текущего века у нас сохранялись призывы к борьбе за выполнение плана и за чистоту улиц, поднимающие прозаическую техническую задачу на уровень софийности мирового хозяйства, вполне в духе "Оправдания добра" Вл. Соловьева и "Философии хозяйства" С. Н. Булгакова...
      Таков, если проследить до глубины, религиозный итог русского коммунизма, в трагическом испытании которого Крест незаметно, но непреодолимо побеждал меч, вера - безверие, Христос - антихриста. Эту победу и угадывали Блок и Шолохов, Довженко и Твардовский за красным флагом и пятиконечной звездой. Не оставила своим покровом Святую Русь Царица Небесная, явив свою державную икону в день отречения от престола царя-мученика. И не случайно ушел в затвор в молитве за Русь в декабре 1941 г. (немцы под Москвой!) митрополит гор Ливанских Илия (Антиохийский патриархат). "Он знал, что значит Россия для мира; знал, и поэтому всегда молился о спасении страны Российской, о просветлении народа (...). Он решил затвориться и просить Божию Матерь открыть, чем можно помочь России. Он спустился в каменное подземелье, куда не доносился ни один звук с земли, где не было ничего, кроме иконы Божией Матери. Владыка затворился там, не вкушая пищи, не пил, не спал, а только, стоя на коленях, молился перед иконой Божией Матери с лампадой. Каждое утро владыке приносили сводки с фронта о числе убитых и о том, куда пошел враг. Через трое суток бдения ему явилась в огненном столпе Сама Божия Матерь и объявила, что избран он, истинный молитвенник и друг России, для того, чтобы передать определение Божие для страны и народа Российского. Если все, что определено, не будет выполнено, Россия погибнет. "Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда - сдаваться нельзя. Пусть вынесут, - сказала Она, - чудотворную икону Казанской Божией Матери и обнесут ее Крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанскою иконою нужно совершить молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война окончится, митрополит должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена".
      Владыка связался с представителями Русской Церкви, с советским правительством и передал им все, что было определено. И теперь хранятся в архивах письма и телеграммы, переданные митрополитом Илией в Москву.
      Сталин вызвал к себе митрополита Ленинградского Алексия (Симанского), местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) и обещал исполнить все, что передал митрополит Илия, ибо не видел больше никакой возможности спасти положение. Все произошло так, как и было предсказано. Не было сил удержать врага. Был страшный голод, ежедневно умирали тысячи людей. Из Владимирского собора вынесли Казанскую икону Божией Матери и обошли с ней
      Крестным ходом вокруг Ленинграда - город был спасен. Многим до сих пор непонятно, чем держался Ленинград, ведь помощи ему практически не было; то, что подвозили, было каплей в море. И тем не менее город выстоял. Снова подтвердились слова, сказанные Святителем Митрофаном (Воронежским) Петру I о том, что город Святого Апостола Петра избран Самой Божией Матерью, и пока Казанская икона ее в городе, и есть молящиеся, враг не может войти в город (...). После Ленинграда Казанская икона начала шествие по России. Да и Москва была спасена чудом. Разгром немцев под Москвой - это истинное чудо, явленное молитвами и заступничеством Божией Матери. Немцы в панике бежали, гонимые ужасом, по дороге валялась брошенная техника и никто из немецких и наших генералов не мог понять, как и почему это произошло. Волоколамское шоссе было свободно и ничто не мешало немцам войти в Москву. Затем Казанскую икону перевезли в Сталинград, там перед ней шла неустанная служба - молебны и поминовения погибших воинов. Икона стояла посреди наших войск на правом берегу Волги, и немцы не смогли перейти реку, сколько усилий ни прилагали. Был момент, когда защитники города остались на маленьком пятачке у Волги, но немцы не смогли столкнуть наших воинов, ибо там была Казанская икона Божией Матери (...).
     Знаменитая Сталинградская битва началась с молебна перед этой иконой, и только после этого был дан сигнал к наступлению. Икону привозили на самые трудные участки фронта, где были критические положения, в места, где готовились наступления. Священство служило молебны, солдат кропили святой водой. Как умиленно и радостно многие принимали все это!
      Пришло время славной древности Российской! Какие были молитвенники на Русской земле! И Божия Матерь по их молитвам отгоняла врагов, вселяя в них ужас (...). В день празднования иконы Владимирской Божией Матери Тамерлан повернул домой из России (1395). Произошло знаменитое Бородинское сражение. В день Рождества Богородицы состоялась Куликовская битва, а в Рождество 1813 года последний неприятельский солдат покинул пределы Отечества" [ 15 ].
      Так - вопреки козням врагов - воссоединялись на Руси концы и начала, так наша духовная история делала еще один поворот на своем таинственном пути.
 

     Примечания 

	1.	По свидетельству современников, умирающий Блок страдал так, что его крики были слышны на другом берегу реки Пряжки.
	2.	См. об этом, например; Мельгунов С. Золотой немецкий ключ большевиков, 2-е изд. Нью-Йорк, 1989.
	3.	См. об этом, например: Красная симфония // Невский проспект. Санкт-Петербургская историческая газета. 1993-1994. № 13-17.
	4.	"Кругом трусость и измена - так определил Государь состояние российского общества в дни своего трагического отречения. Он был предан не только руководством Думы, но даже командующими фронтами.
	5.	См. об этом, в частности: Русский Крест: Сб. статей. СПб., 1994.
	6.	Палиевский П. В. Литература и теория. М.,1978. С. 271.
	7.	Довженко А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1966. Т. 1. С.114.
	8.	Довженко А. Собр. соч.: В 4 т. M., 1966. Т. 1. С. 133.
	9.	Цит. по: Соболев Р. Александр Довженко. М.,1980. С.85.
	10.	Цит. по: Лит. газета. 1988. 27 апр. С.4.
	11.	Как известно, даже автор "Окаянных дней" И. А. Бунин почел за честь соседствовать в 1945 г. в парижском театре с советским полковником, а один из вождей белой армии А. И. Деникин собирал деньги на помощь СССР в борьбе с Германией и просил Сталина дать ему хотя бы роту для личного участия в боях.
	12.	Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 368.
	13.	Глубину и силу этого люцифериакского искушения передают строки поэтов - певцов того времени: Мы пришли,      миллионы           безбожников,                язычников                     и атеистов - биясь лбом,      ржавым железом,           полем -                все                     истово - господу богу помолимся. Выдь      не из звездного           нежного ложа, боже железный,           огненный боже, боже не Марсов,           Нептунов и Вег, боже из мяса -           - бог-человек! (В. Маяковский. "150 000 000")      То же - в стихотворении В. Кириллова "Железный мессия": Вот он - спасатель, земли властелин, Владыка сил титанических, В шуме несметных стальных машин, В сиянии солнц электрических... Где прозвенит его властный крик, Недра земли вскрываются, Горы пред ним расступаются вмиг, Полюсы мира сближаются. Где пройдет - оставляет след Гулких железных линий, Всем несет он радость и свет, Цветы насаждает в пустыне. Новое солнце миру несет, Рушит троны, темницы, К вечному братству народы зовет, Стирает черты и границы. Знак его алый - символ борьбы, Угнетенных маяк спасительный, С ним победим мы иго судьбы, Рай завоюем пленительный.
	14.	Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1981. С. 3-4.
	15.	Цит. по: Россия перед вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. М., 1993. С. 239-244. Документальных свидетельств некоторых из описанных событий 1941-1942 гг. пока не обнаружено.