В уютной горенке сидел у старого священника молодец заезжий. На простом столе белом, липовом, гладко обтесанном, стояли деревянные чашки с деревенской брагой и с медом душистым; лежал около и свежепочатый каравай хлеба ржаного. Утомясь с дороги дальней, отдал молодец честь угощению незатейливому, ел и пил он вволюшку; а старец разумный вел с гостем заезжим беседушку: по сердцу ему было поговорить с человеком бывалым, расспросить, что на святой Руси делается да творится. Поведал ему гость случайный, что с самой он Москвы златоглавой в новгородскую сторонку заехал, что родом он из детей боярских, что звать его Данилой Адашевым.
     - За каким же делом выехал ты в путь такой дальний? - спросил гостя старый священник.
     - А еду я с грамотою от князя Юрия Васильича Глинского к воеводе новгородскому,- отвечал Адашев, и тяжелый вздох колыхнул его грудь молодецкую.
     Приметил тот вздох старый священник и спросил он гостя голосом любовным, глядя в очи его прямые и смелые:
     - Чего же ты вздыхаешь, чего кручинишься? Иль наскучила тебе дорога дальняя, иль на Москву домой тебе хочется?
     Поглядел и Данила Адашев на священника; сразу почуял молодец, что нечего ему перед старцем добрым таиться, что можно ему всю душу открыть, не опасаясь.
     - Нет, отче, не тянет меня опять в Москву! Все я тебе поведаю: больно уж ты мне по душе пришелся… Мало теперь на Москве хорошего: плачется народ православный, тяжко ему живется! С весельем пустился я в дорогу дальнюю из Москвы-матушки, что стенает теперь, как вдовица печальная. Далеко ты живешь от города стольного, отец святой, и не ведаешь ты ничего.
     - Дивишь ты меня, молодец! - отвечал ему старец.- А я-то мыслил, что под царем молодым весела и счастлива Москва златоглавая. Дошла до нас весть о браке царском: из доброго боярского рода взял он супругу себе… Вышел он уже из лет малых, не нужно ему теперь советников да пестунов непрошеных; сам он своими очами царскими разглядеть сумеет, где добро, где худо…
     Еще глубже вздохнул Данила Адашев.
     - Эх, кабы так было, отче! Мне-то все дела московские ведомы: есть у меня брат старший, в хоромах государевых службу несет… Частенько приходит он домой невеселый и скорбный, и много я от него худого слышу про то, как обошли государя юного советники недобрые…
     - Кто же те советники? - спросил старый священник, качая головой седою на речи гостя своего московского.
     - А те советники - ближние люди государевы. Чай, слыхал ты, отче, про князей Глинских? Близко они к царю стоят, и слушает их во всем царь… А те князья Глинские корыстны и жестоки…
     - Слыхал я о том, молодец, да уж чаял, что теперь их воля миновала.
     - Нет, отче, в прежней силе они остались; всех же более слушает юный царь князя Юрия Васильича. Ни в чем князю Юрию отказа нет, вершит он, как хочет, по всей Руси великой. Все воеводы, наместники - ставленники князя Юрия… Иль не слыхал ты, отче, про наместника псковского, князя Турунтай-Пронского?
     - Как не слыхать, Псков-то от нас недалече…
     - Великий лихоимец и мучитель князь Турунтай-Пронский, истомил, измучил он псковитян вконец… Не стерпели они, послали царю челобитье… Да не тут-то было! Князь-то Турунтай-Пронский князю Юрию Глинскому друг и свойственник… В селе Островке то было. Предстали перед царем псковитяне-челобитчики, на колени перед ним пали, плачут истошными голосами, о защите молят… А князь-то Юрий позади царя юного стоит, шепчет царю на псковитян всякую напраслину… И разгневался тут царь Иоанн Васильевич, грозно закричал он на псковитян: вы-де лжецы да мятежники, вы-де наместника своего обнести замыслили; поделом он вас карает… Ждали уже псковитяне смерти неминучей: никто из них не смел и голоса подать, все перед царем ниц попадали… Бог весть, что бы тут сталось, да как раз в это время из Москвы гонец примчался. Оповестил он государя, что беда приключилась: с собора большой колокол - благовестник церковный упал… В ту пору оставил царь Иоанн Васильевич псковитян, на коня вскочил и в Москву помчался…
     Скорбно чело наморщив, слушал старый священник гостя московского, а как сказал тот про колокол соборный, перекрестился в испуге старец.
     - Ужели колокол упал? Ведь то примета недобрая!
     - Да и впрямь вышла она приметой недоброй! - ответил гость московский.- С той поры начал царь Иоанн Васильевич на остальных бояр гнев держать, невзлюбил он боярина Федорова Ивана Петровича, князя Юрия Темкина, боярина Нагого да и дядю царицыного Григория Юрьевича Захарьина… Не стал он тем добрым боярам веры давать, не стал их слушать, одному злому советчику внимает он теперь - князю Юрию Глинскому… А князь Юрий учит государя юного немилостивым быть, распаляет его на гнев и опалу… Вот хоть бы я теперь, отче, зачем к воеводе новгородскому послан? Везу я грамоту от князя Глинского, а что в той грамоте, хоть не читал, а знаю! Как позвал меня князь Юрий и грамоту отдавал, похвалялся он боярам-приятелям, что наказ шлет воеводе: не щадить новгородцев мятежных и никакой воли им не давать… А пошлют новгородцы челобитье царю - то же с ними будет, что и с челобитчиками псковскими… Таковы-то дела на Москве, отец святой!
     Долго молчал старый священник; скорбно стало лицо его благостное, омрачился взор его светлый, и подметил заезжий молодец, что слеза горючая упала на его бороду седую…
     - А я-то, грешник, ничего не чаял! Экая беда настала на Руси святой! А скажи мне, молодец, ужели нет близ царя советчика доброго из духовных, коли миряне греху предались? Чай, духовник царский мог бы юного государя наставить.
     - Есть у царя юного духовник,- отвечал тихо Данила Адашев.- Да тот духовник сам в мирское дело вмешался: стал князьям Глинским перечить и царя молодого на гнев наводить… Только не одарил Господь его кротостью и разумом светлым; сильно он царю Иоанну Васильевичу докучает, и не любит его юный царь, и не слушает…
     Еще более запечалился старый священник. Не стал он дальше сына боярского ни о чем спрашивать; да и сам Данила Адашев долгой беседою притомился; сказалась и дорога дальняя.
     - Ну, отец святой, вдосталь мы с тобой наговорились; теперь и отдохнуть нехудо.
     Указал старый священник гостю московскому на лавку широкую и молвил ему радушно:
     - Отдохни, добрый молодец, а я коней твоих покормить велю, чтобы легче им было опять в далекий путь пуститься.
     Сказал Данила Адашев старому священнику спасибо за хлеб, за соль, улегся на лавку и скоро сном забылся.
     Когда жара спала, разбудил старый священник гостя молодого, и живо собрались путники в дорогу. Поцеловал сын боярский руку у пастыря доброго, вскочил на коня, и умчались московцы втроем по дороге новгородской. Проводил их старик взором задумчивым, вослед им перстами бледными святой крест сотворил… А потом надвинул он на кудри свои белые шляпу ветхую, взял посох простой деревянный и медленными старческими шагами вышел из села. Направился старик по берегу волховскому; то взбирался он на холмы крутые, то проходил мхами болотными, то в песке прибрежном вязли ноги его… Долго шел старый священник, совсем уже село скрылось, совсем уже безлюдные места пошли. Вот зазеленела впереди горка высокая, частым березняком поросшая, поднималась та горка как раз над быстриной реки привольной, Волхова глубокого, крутым песчаным обрывом заканчивалась она с речной стороны, а с других сторон примыкали к густому березняку молодые свежие рощицы: были в них и осинник, и ольха, и сосна, и ель, и всякий кустарник ягодный. Знал, видно, старец тропку тайную, что вела через заросль частую на самый верх горы высокой. Где нагибаясь, где посохом ветви отклоняя, пришел он в самую гущу леса березового, еще малость вперед двинулся - и открылся перед ним у самых ног его обрыв песчаный, береговой. Стоял старик на малой полянке, в траве сочной, укрытый, как шатром живым, навесом листвы свежей. Прямо перед ним темнел вековым бором берег противный, пенились и сверкали на солнце быстро бегущие волны речные, доносились их журчание да щебетание птиц лесных…
     Была эта полянка любимым убежищем старого священника, когда донимали его мысли скорбные, когда печаль глубокая за грехи мира сего отягощала сердце его благое. В такие дни подолгу просиживал старец на обрыве своем любимом, молился в безлюдье лесном, взывал от немощи своей земной к Господу. Никто никогда не тревожил здесь старца, и сам про себя именовал он это место укромное своей моленной тихой.
     На сей раз пришел старый священник в убежище лесное, обуянный скорбью великой, никогда не испытанной… Речи гостя заезжего не давали покоя старику; мысли горестные одна за другой пробегали в его голове многодумной… Без молитвы обычной лег он на траву шелковистую, густую и, глядя на красоту мира Божиего взором невидящим, предался печали глубокой…
     "Значит, гибель приходит государству Московскому! Сколько лет уже царит в нем безначалие великое, своеволие бояр кровавое… При княгине Елене творили смуту и ссору любимцы ее, Телепнев-Оболенский да Глинские… То, что сделал для Руси дед государев, мудрый владыка Иоанн III, то, что довершил вслед за отцом боголюбивый государь Василий Иоаннович,- все это прахом пошло! Не стало мира на великой земле русской, умалилась сила ее, не стало суда справедливого, корысть и насилие воцарились на ней…".
     Закрыл глаза рукою старец и долгое время недвижим оставался. Потом привстал он немного с земли, нащупал рукою под рясой крест свой - нательник серебряный, и вынул его. Привязана была к нательнику ладонка немалая, в мешочке кожаном. Снял ее старый священник и, держа в руке, поглядел на нее взором пытливым… Опять зароились в уме его думы быстрые…
     "Ужели время пришло? Ужели уразумею я теперь темный доселе завет отцовский? Мне ли, бедному простому священнику, совершать такой подвиг великий! По силам ли мне быть наставником царским, по силам ли мне призвать благоденствие и счастье на Русь великую? Ко мне ли глас Твой, Господи?".
     Перекрестился старец, медленно развязал ладонку свою, вынул из нее грамоту, во много раз сложенную, от долгих лет пожелтевшую… Потом развернул он писание древнее и глазами привычными стал пробегать частые строки, тесные узорные буквы, завитками кудреватыми украшенные…
     В тиши уединения лесного глухо звучал старческий голос, вслух произносивший словеса знакомые:
     "Слава Господу нашему во веки веков и присно. Аминь! Тебе, сын мой по плоти, отрок Сильвестр, пишу сие в назидание. Помни и блюди завет отцовский… Многие горести борют людей в жизни земной; никому не дано ведать судьбы своей… Но избранникам Своим открывает Господь грядущее… Вот уже двадесять лет, как принял я схиму святую в обители Печерской, оставив суету мирскую и богатства мои, стяжание корысти земной. Ныне иеросхимонах Пафнутий, бывший в оны дни богатым купцом новгородским, грешником и корыстолюбцем, по мирскому Лазарем Аввакумовичем, денно и нощно кровавыми слезами плачу я о былых прегрешениях, денно и нощно помышляю о жизни загробной. Уходят силы мои, сохнет тело мое, но светлеет дух и радуется сердце, предвидя конец близкий - избавление от персти земной. Только тебе единому поведаю я, что еженощно бывают мне видения святые: вижу я Ангелов и угодников, и ведут они со мною, грешным схимником, речи чудесные; открывают они мне века грядущие, судьбы владык и народов… Предчувствуя кончину близкую, хочу я поведать тебе, сын мой по плоти, одно откровение чудесное, в котором ясна стала мне твоя судьба грядущая… Вчера, в полночь глубокую, явился мне, в пещере моей схимнической, некий угодник Божий, в ризах белоснежных, с венцом сияющим над главою… И уловил я слухом своим прорицание святителя… Возвестил он мне: "Есть у тебя сын, муж лет уже зрелых, посвятивший себя священнослужению, смиренный, любвеобильный, блюдущий веру истинную… Сужден сыну твоему подвиг великий: возвратит он словом могучим, в сердце проникающим, владыку земли русской на путь правый, отвратит его от заблуждения греховного, вселит в душу его мир, и благочестие, и кротость сердечную. Когда скопятся над Русью Православною тучи черные, когда беда злая настанет в государстве великом - тогда сын твой, священнослужитель старый, смело придет перед лицо владыки грозного и образумит его словом карающим… И полюбит его владыка могучий, и приблизит его к престолу своему, и великая от того радость на земле русской будет!". Так вещал мне угодник Божий… Читай рукописание мое, сын мой по плоти, Сильвестр, и молись за грешную душу отца своего, в мире - Лазаря…".
     Дочитал старый священник грамоту ветхую, и много, много напомнили ему эти строки… Давно уже бросил он торговлю богатую в Новгороде Великом, давно уже покинул хоромы пышные матери своей, вдовы честной, что славилась по всему городу богачеством, да удачливостью, да разумом. Не взял он с собой из казны матушкиной ни одной гривны серебряной, ни одной копейки медной; в рубище нищенском ушел он из дома отцовского и отдал дни свои служению Господу. В монастыре далеком рукоположили его в сан иерея, и ушел он в село бедное - учить паству свою, служить темному люду. Уже в зрелых летах получил он грамоту отцовскую от какого-то монаха захожего из Лавры Печерской. Сам-то он сызмала от матери слышал, что погиб отец его в неволе римской, и немало подивился, прочитав грамоту. Сказал инок захожий, что инок Пафнутий был схимником великим, что давно уже почил он сном вечным.
     Частенько перечитывал отец Сильвестр грамоту отцовскую о видении чудесном; перечел он ее и теперь с таким же благоговением, с такою же тревогой смутной в душе своей, как и прежде. Как и всегда, погрузился он потом в молитву горячую, прося у Бога мира и утешения, но на сей раз не утихало его волнение душевное: мнилось ему, что надвинулось на него что-то грозное, неодолимое… Тревожно билось сердце в груди старческой; даль безграничная, казалось, манила его куда-то… Перекрестился отец Сильвестр, возвел очи к небу ясному и воскликнул громким, молящим голосом:
     - Господи, ужели пришел час!
     Тихо и по-прежнему ясно оставалось небо синее, пахнул с реки ветерок свежий, зашелестели ветви зеленые, качаясь над седой головой старого священника,- и словно уловил он в том шелесте листвы свежей ответ, отзвук на свой вопрос молящий:
     - Пришел час!
     Ужас благоговейный обуял старца; быстро вскочил он с земли и трепетно огляделся кругом, как бы ища, кто произнес это веление грозное… Все по-прежнему тихо было, щебетали птицы лесные, журчала быстрина Волхова широкого, но уже не было прежнего мира и покоя в душе священника Сильвестра… Понял он, что призван на подвиг великий, что пора пришла ему покинуть свое житие мирное…