- Издравствуй, Петровна, а где Сыч-то твой?
     - Да третьеводни уехал. Все по монастырям шатается, бес хромой, все что-то ищет.
     - А как живешь
     - Да твоими молитвами. Ни шатко, ни валко. А на дворе-то студено!
     - А где молодицы?
     - Да в баню пошли.
     - Ванюху-то оженили?
     - Как же, около масленой женили.
     - Молодуха-то хороша?
     - Хороша, к работе приобычна.
     - А большак-то надолго сокрылся?
     - А пес яво знает, пока все монастыри не обшатает, не вернется.
     - Куда как прост Василий-то твой. Сидел бы дома в тепле, пенсия у его военная.
     - Ладно, Евдокия, смалкивай знай. Его дело.
     - Ну, прощевай!
     - Прощевай, прощевай.
     Вот эти незабудки, здесь помещенные для шутки, чтоб люди русские свой язык не забывали.
     Всем известно, что ни театры, ни концертные залы, ни циклопический глаз телевизора, ни аудитории институтов, ни мягкокреслые залы парламентов, ни мертвечина музеев и наглая обнаженность выставок не являются средоточием и выражением совести народной, а средоточием и выражением совести народной является то, что уничтожалось буквально в первые дни захвата власти в стране большевиками. И это были Православные монастыри, обитателей которых нередко сразу расстреливали под монастырскими стенами, рассеивали по тюрьмам и лагерям, которые охотно устраивали в тех же монастырях...
     Представляю на ваш суд мое видение ныне возрождающихся монастырей, к сожалению, за 70 лет царства Хамова потерявших преемственные традиции и поэтому идущих очень и очень различными путями, не всегда приносящими максимальную пользу духовно ограбленной большевиками нации.
     Была у меня превеликая нужда съездить в Ивановскую область к старому, еще по военным годам, другу, который прозябал где-то в захолустной деревушке среди лесов и болот. Когда я пришел на вокзал и сунулся в оконце билетной кассы, то у меня получилось, как у Козьмы Пруткова - человека мудрого и предусмотрительного: "Читатель, разочти вперед свои депансы, чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы". У меня не хватило денег как раз на два перегона. Ехать можно было только до Веткино, а мне надо было в Мокрецово. Делать было нечего, и я взял билет до Веткино, думая, авось как-нибудь пронесет, если не накроет контролер, и я благополучно слезу в Мокрецово. Но на мою беду перед Веткино в вагоне появился контролер. Он пощелкивал своими щипчиками, грозно шевелил широкими черными усами и требовал предъявлять билеты.
     - Так-с, значит, вам выходить в Веткино, - сказал он, многозначительно посмотрев на меня и ловко пробив дырку в моем билете. Вагон был хвостовой, и контролер остался с проводником пить пиво. Поезд остановился в Веткино буквально на две минуты, и контролер в узком купе проводника, обсасывая с усов пивную пену, благожелательно кивнул мне головой на прощанье. Поезд ушел в утреннюю холодную мглу, и на перроне осталась тощая старуха в красной фуражке с желтым флажком, да я - фигура полупочтенная, с солдатским "сидором" за спиной, в мятой кепчонке, с бородой лопатой и на костылях. Старуха с куриной шеей, поправив красную фуражку и сунув флажок в чехол, направилась ко мне. Я огляделся. За перроном сплошной стеной стоял лес и виднелась проселочная дорога. На перроне стояла конторка начальника полустанка, да метрах в ста виднелся домик путевого обходчика.
     - Не положено.
     - Что не положено?
     - Стоять на платформе без дела, - сказала красная фуражка.
     Я спустился с платформы и направился к проселочной дороге. Постепенно утренняя дымка разошлась, выглянуло солнышко. Я тихо шел по дороге, примерно с километр, и оказался перед мостом через не очень широкую реку. На пеньке у реки сидел тощий старый монах и давал указания двум другим, ходившим по реке с бреднем. Они были в трусах, майках, но на голове у каждого - черная скуфья.
     - Отец Исидор, заходи глыбже, глыбже! А ты, Стефан, заворачивай ко мне. Я счас, энту рыбу боталом начну шугать.
     Старик поднял с земли длинную гибкую палку и стал мерно хлопать по воде.
     - Святитель Христов Николае, помогай нам, грешным! - кричал старик, хлопая боталом. Монахи заворачивали к берегу и стали тащить бредень. В мошне трепыхалась разная мелкая рыбешка.
     - Ну вот, с ведро будет братии на ушицу, и то слава Богу. А ты куда, раб Божий? Что-то я тебя не знаю.
     - Я с поезда в Мокрецово.
     - Так здесь Веткино!
     - Ссадили меня.
     - А... ссадили. А кто у тебя в Мокрецово?
     - Да товарищ фронтовой - Гриша Ивушкин.
     - Гриша, говоришь, Ивушкин. Безрукий?!
     - Да-
     - И-и-и, милок, нет яво уже. С месяц как приказал долго жить. Еще сорочины не справили.
     - А что с ним?!
     - Да ничего особенного. Мужик был хворый, хлипкий. Перебрал малость на свадьбе у соседа и - аминь! Не выдержал. Ну, вот, ты уже заскучал. Все там будем! Ну раз такое дело, пошли к нам в монастырь. Отслужим по новопреставленному панихиду. Не в запое он опочил, а от сердца. Что-то мало сегодня к нам приехало, а то обычно по 150-200 человек вываливает на платформу. Как твое святое имя?
     - Василий.
     - Не пьешь?
     - Нет.
     - А то у нас на Руси народ, подлец, запоганил такое имя. Как - Вася, значит - пьяница. А меня обозначай: старец Симеон. Я духовник обители. Схимонах. А правит обителью игумен Кирилл. Он и строитель, и распорядитель. А я по духовной, значит, линии, избравший благую часть. Челноком пойдем по реке, сейчас братия приведет. А вот и он. Заскочишь? Садись, садись. Ну, Господи благослови! Я наруле, братия на веслах.
     Гребли недолго, так, с полчаса. Плыли по малой реке, а при впадении ее в Волгу на мысу оказался монастырь. "Святые Врата" выходили прямо к реке. Стены каменные, побеленные, невысокие. Колокольня шатровая, белая, как свеча, слита с храмом кубовой постройки с одной луковицей. Рядом храм поболее и тоже кубом, без колокольни, но с пятью золотыми главками, украшенными крестами. Все стали креститься. Молодой послушник принял цепь и подтянул лодку.
     - Ну что, отец Симеон, с рыбой?!
     - Бери, знай, ведро, скачи на поварню. Пусть отец кашевар ладит к обеду уху. Скажи, старец Симеон благословил сготовить ушицу. Ну, Василий, перед Святыми Вратами кланяйся - земно. Нога твоя ступает на святую землю. Наш монастырь - Марфо-Мариинская обитель по духу-то, а официально - Спас-Преображение. Прямо тебе скажу: маммона у нас в небрежении. Живем мы бедно, но благодатью богаты. С паломников ни копейки не берем. Везде только кружки. Ежели пожелает, то опустит лепту, а если нет, то и так слава Богу. Нам дорога не его копейка, а его спасенная душа. Свечи у нас лежат покотом. Сам бери, сколько надо. Плата по совести. Пока ждем обеда, я тут людей на исповедь приму, а опосля панихиду отслужим.
     Старец идет в келью, одевает епитрахиль, поручи и велит келейнику позвать "того непутевого мужика".
     Входит нечесаный, с блуждающими глазами, какой-то потерявший лицо мужик и бухается батюшке в ноги.
     - Батюшка Симеон! Великий я грех совершил и сам не знаю, как это вышло. Жена моя очень богомольная и все свободное время проводит в храме. Аборт когда-то сделала и вот отмаливает свой грех. И я, окаянный, возревновал ее к иерею-монаху и устроил ей дома большой и грязный скандал. Я бил ее, сорвал с шеи крест, топтал его ногами и плевал на него, а потом сам впал в бешенство сатанинское: катался по полу, изрубил топором всю ее одежду, поломал всю мебель и разбил в избе окна. Выскочил во двор и прикончил всю живность, что там была и даже собаку пополам. Выпил литр водки и отрекся от Христа. Вынес образ во двор и разнес его из дробовика. Жена с детьми убежала к родным. После этого я - пропал, совсем пропал. Хотел повеситься в сарае, но сначала решил сходить к тебе покаяться. У меня внутри в грудях все горит, вся внутренность ссохлась, кишки болят ужасно, язык покрылся черной коркой, есть ничего не могу, спать не хочу, смрад от меня пошел страшный, что люди от этой вони не могут находиться со мной в одной комнате. От тоски напала на меня крупная вошь. Я ее горстями обираю с себя, а она все больше плодится.
     Старец все молча выслушал, время от времени крестясь и сказал:
     - Сын погибели, трудный твой случай. И будет долгий путь покаяния и искупления этого тяжкого греха. Ты вновь распял кроткого Христа. Начни подвиг покаяния с крестоношения. Сзади к моей келье прислонен покаяльный крест. Он большой, тяжелый, кое-где и гвозди из него торчат. Раздевайся весь до белых исподников, взваливай на плечи оный крест, яко благоразумный разбойник, и неси его через семь окрестных деревень с плачем и криком: "Простите меня, люди русские, простите меня сына погибели!" На это у тебя уйдет трое суток. Собачки тебя покусают, мальчишки камнями покидают. Это - хорошо. Терпи на свою душевную пользу. А потом опять ко мне придешь.
     Сидя на завалинке кельи, я с удивлением рассматривал прошедшего мимо босого, лохматого, в белых кальсонах мужика, со стенанием тащившего на спине могильный крест.
     - Сполняю питимию, - сказал он мне.
     Я сидел и размышлял. Вот если живешь в деревне и ходишь в единственный, какой Бог послал, храм, проблем нет. А вот в большом городе, как например, в Москве, где сейчас 300 храмов, возникает вопрос: в какой храм ходить? Если по принципу, который ближе, то можешь не всегда в точку попасть. Советов по этому поводу мне никто не давал, но я больше тянулся в такие храмы, которые никогда не закрывались, основательно не грабились и дотла не разорялись врагами Христовыми. Но все же и там мне было не по душе. Особенно претило концертное пение с его бесчинными воплями, при котором невозможно настроиться на благоговейное внимание к церковной службе, а еще мне не нравилась общая исповедь, после которой как пришел грешником, так и ушел. Стал я ходить по монастырям и монастырским подворьям. Мне бы зашорить себя и принимать все как есть, так нет же, подобно разборчивой невесте я браковал какую-то кисло-сладкую безмятежную монастырскую атмосферу, постные лица гладких монахов и монахинь, многоплотие архимандритов и наместников, клиническую чистоту помещений, множество ковров и цветов, изысканную барочность нарядных храмов. И еще я заметил много суетливо бегающих молодых людей в подрясниках, с озабоченными лицами и печалью в глазах. Все они были поджарые и быстры на ногу, и мельтешились с раннего утра до вечера. И особенно меня поражало, что все силы этих послушников и трудников, и физические, и духовные, были растрачиваемы на приумножение материальных монастырских благ, на стремление часто непосильным трудом приумножить степень комфортабельности проживания в монастыре, бесконечное наружное украшательство. И все это делалось в ущерб духовному возрастанию и совершенствованию. А я, читая Евангелие, всегда понимал, что главное - максимально трудиться для получения духовного плода и минимально для угождения плоти: только-только чтобы ее прокормить, но не баловать и не нежить.
     Старообрядческие угрюмые начетчики, с которыми я тоже свел знакомство на Преображенском кладбище, перебирая кожаные лестовки и ворочая древние, пудовые, с медными застежками книги, сами заросшие, как леший, власами и апостольскими брадами, пытливо смотря мне в глаза, говорили, что тело наше - Марфа, а душа - Мария, избравшая благую часть.
     Все монастыри не похожи друг на друга, все они разные, в некоторых - братия, а в некоторых - братва, еще одной ногой стоящая в миру. Одни монастыри носят облик Марфы, другие - Марии. В монастырях Марфы на устах власть предержащих всегда одна и та же присказка: "Послушание выше поста и молитвы". За этой поговоркой нет высокого духовного авторитета. Эту поговорку выдумала рачительная Марфа со своей неистребимой заботой о чреве, чтобы оттеснить благочестивую Марию от поста и молитвы и возвратить строптивую, сидящую у ног Божественного Учителя, к кастрюлям и сковородкам. В этих монастырях трудннки, послушники и монахи с утра до вечера ломят разные разумные, а часто просто суетные послушания, для украшения, процветания и обогащения монастыря, то есть они приобретают внешнее, накопляют мирское, а о душе своей за неимением времени не заботятся. Гладкие наместники в хозяйственном раже, оглядев монастырские угодья строгим зраком, подгоняют и поощряют их, выделывая из них не постников и молитвенников, а послушных, покорных тружеников, которые к вечеру только и мечтают, как бы скорее добраться до койки, свалиться и храпеть в мертвом, тяжелом сне. Вот почему те, которые искали в монастыре духовной врачебницы, школы Христовой, бегут от рачительной Марфы на деревенские приходы да еще умножают аскетическое братство пустынников, которые положили в основу своей жизни слова Христа:
     "В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой, у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее" (Лк. 10, 38-42).
     Итак, от сытых монастырских коммун, где на трапезе поставляется жирный творог со сметаной, сладкие коврижки и чревосокрушительные пироги, которые я сам, грешник, вкушал и отваливался от стола с выпученными глазами ч настолько тугим чревом, что уже и для души-то едва находилось место... вот оттуда-то истинные Божий поклонники и молитвенники бегут в скиты, пустыни, на деревенские приходы, где припадают к обильной духовной пище, посту приятному и вожделенной молитве.
     Отец Симеон оторвал меня от этих размышлений, и мы направились в храм, чтобы отслужить панихиду по новопреставленному рабу Божию Григорию. От Святых врат, вдоль всей главной монастырской аллеи стояли столы, лавки, столики, тумбочки и везде около них толпились люди и огрызками карандашей, сокрушаясь и воздыхая, писали на лоскутах бумаги свои грехи. Перед этим, в храме, припадающий на одну ногу, сухой, древний старец Кирилл целый час вычитывал им из старопечатного требника полный каталог всех несусветных грехов, которые кающиеся грешники записывали в тетрадки, а теперь здесь, на дворе, анализируя этот список и примеряя к себе различные соответствующие прегрешения, писали каталог собственных грехов. Исповедь походила на мытарства, которые их ожидали в мире ином, по исходе души от тела. А чтобы исповедь была крепче, для памятования смертного, иеромонахи и архимандрит были одеты в белые погребальные саваны, поверх которых на шеях висели епитрахили. Исповеди, что называется, были подноготные, и народ шел туда со страхом Божиим и трепетом, потому как изнуренные старцы, истязуя, добирались до самых сокровенных душевных глубин, вычерпывая оттуда пласты житейской греховной грязи, накопившейся за многие годы и не выходившей на общих исповедях, а только уплотнявшейся черным кольцом до сжатия души и сердца.
     - Дак, ты, матушка, год во храм Божий не ходила, не исповедовалась, постов не соблюдала, в праздники и под воскресенье с мужем спала. А венчана ли?
     - Нет.
     - Завтра иди с мужем в Сельцо, там вас отец Иоанн обвенчает. В монастыре венчаться не положено.
     - Батюшка, отец родной, да денег у нас на венчание нет.
     - Об этом не заботься, мы таинствами, Дарами Духа Святого не торгуем. Даром получили, даром и отдаем вам. Обвенчают вас и так. А лепту на церковь всегда примем, когда будет у вас желание. А за грехи твои годовые накладываю на тебя епитимию - бери карандаш и записывай: скоромное три месяца не вкушать. Есть два раза в день без соли. По понедельникам, средам и пятницам до трех часов дня ничесоже не ясти. Поняла? До трех часов не есть. По утрам у святых родников, а у нас их по лесам много, выливать на себя по три ведра ледяной воды - во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Ох, не любо, не любо это бесам!
     "Богородица Дево, радуйся" - читать по сто раз два раза в сутки, Иисусову молитву по сто пятьдесят раз два раза в сутки, Пятидесятый покаянный псалом читать тридцать раз. Поклонов земных полагать на молитве сто, поклонов поясных с Иисусовой молитвой - сто пятьдесят. В церковь ходить каждую субботу, воскресенья и на праздники. Стоять будешь в притворе. Причащаться пока недостойна. Придешь ко мне через три месяца. Разрешу тебя от епитимий и допущу к причастию, если будет истинное раскаяние. Гряди, голубица, гряди с миром. Кто там следующий!
     А храм был строгий, без ковров, цветов и сусальной позолоты, без электрической проводки и освещался только свечами и лампадками. Паникадило, или по-современному - большая люстра, было все утыкано толстыми свечами и на блоках поднималось и опускалось вниз. В углу на блюде лежала деревянная голова святого Иоанна Предтечи с окровавленной шеей. В пещерке, за решеткой, в темнице сидел понурившийся Христос в узах. Иконостас тябловый - старинный, весь по чинам. Братию здесь не баловали. Жили они в кельях по шестнадцати человек на двухэтажных нарах. В баню ходили один раз в месяц, а старцы - один раз в год. Трапеза была скудна и поставлялась без соли, но солонки на столах были. Игумен не заставлял братию ни косить, ни пахать, ни огород городить, ни другое что работать, только если самое необходимое для жизнеобеспечения. Питались монахи и послушники тем, что привозили доброхотные паломники, а паломников в день приезжало обычно по сто - сто пятьдесят человек. Главное послушание, а оно свято выполнялось по монашескому обету и монастырской традиции, было не дрова рубить, не рыбу ловить, не капусту сажать, а работать с душами людей. Большая недоимка перед Богом была по этому вопросу у монастырской братии. Крашеные стены и золотые купола - это хорошо, но это еще не Церковь, которая, как известно, не в стенах, а в ребрах. "Царство Божие внутри вас есть", - говорил Христос. И в первую очередь восстановлению подлежат человеческие души, опустошенные и разграбленные. А кем?! Да вы сами знаете!
     У отца игумена должен быть острый глаз и собачий нюх, чтобы не проглядеть беззаконие и соблюсти благочиние. Монах, хотя он и в ангельском чине, но он - человек, а человек по природе своей грехолюбив, да еще и как! В некоторых старых и богатых монастырях завели моду давать раз в год монахам отпуск на месяц с выходом из монастыря. А что за этот месяц можно натворить, никто - и сам отпускник за это не может поручиться. А ведь сказано мудрыми, что "монастыри средоточие, источники духовной жизни; каким будет русское монашество, такой будет и русская Церковь, и вся русская жизнь".
     Послушание свято. И оно должно неукоснительно выполняться, но оно не может быть выше поста и молитвы, которые заповедал и оставил нам Сам Господь наш Иисус Христос.
     А в храме продолжалась своя богоугодная жизнь. Служилось множество молебнов, и обязательно с водосвятием. Пелись акафисты и правились панихиды. А исповедь шла беспрерывно:
     - А что, мать, сколько ты сделала абортов?
     - Шесть.
     - А знаешь ли ты, что без покаяния ты погибла?
     - Знаю, отец, знаю, родимый. Являться стали младенчики мне: три мальчика и три девочки. В тоску впала, места себе не нахожу.
     - Ты где живешь?
     - Около Старой Вичуги.
     - Значит, так. Лето еще только началось, до осени далеко. Все оставляй. Оставляй, оставляй вся кое житейское попечение, снимай обувь и иди пешком на Волынь. Пройдешь Волынские земли и выйдешь к святому Почаеву, где в монастыре на камне отпечаток стопы Божией Матери и Ее Чудотворный Образ. Вот туда и иди, и если через свой подвиг и покаяние будешь прощена, то будет тебе от этих святынь дано знамение. Ночуй в сараях, в стогах сена. Кушай, что будут давать люди. Говори, что идешь в Почаев тяжкие грехи замаливать. По дороге молись постоянно: "Богородице Дево, радуйся" и Иисусовой молитвой. Ступай себе с Богом. Когда вернешься, придешь ко мне. Если я уже в гробу буду лежать, то обратишься к старцу Кириллу, и он тебя разрешит.
     - Благословите.
     - Бог простит, Бог благословит. Из второго храма прибежала старуха:
     - Чудо! Чудо! Батюшка, замироточила икона Шуйской Божией Матери.
     Припадая на ногу, туда прихромал сухой древний старец Кирилл. Потянув хищным носом воздух, учуяв благоухание мира и помазав перстом себе лоб, замахал руками, заколыхал мантией и, клохча, выбежал из храма, закричав на паперти:
     - Это знамение не к добру! Быть беде, грядет беда на монастырь!
     И беда стряслась на Успение, когда полубезумный, одержимый бесами муж-алкоголик в смрадном тумане белой горячки зарезал свою жену, которая, несмотря на запрещение старцев, привела его в монастырь на исцеление.
     Сегодня в трапезной, после того как братия опростала миски с несоленой, но политой горьковатым льняным маслом ячневой кашей, игумен обратился к братии, не в приказном порядке, а с просьбой: по совести и велению души идти на миссионерское просветительное послушание. Пойдет по епархии восемнадцать братии на две недели, разбившись на тройки.
     - О подробностях говорить не буду, но благовествуйте Евангелие. Обличайте грех и показывайте дорогу к храму. Будите народ от свиной спячки у телевизора. Возрождайте Православную веру.
     После благодарственного молебна у стены выстроились восемнадцать монахов и послушников, готовых на этот святой труд.
     - Приходских батюшек, имеющих обыкновение заниматься церковной деятельностью только в стенах своего храма, тоже увещевайте и укоряйте. Бог вам в помощь!
     И воины Христовы - черноризцы - из трапезной сразу двинулись в путь. Игумен и старцы стояли на крыльце и долго осеняли крестами уходящих. К обеду пришел к старцу Симеону грешник в кальсонах и с крестом на плечах. Аккуратно поставил крест сзади кельи и попросился к батюшке.
     - Семь деревень обошел?
     - Обошел.
     - Мальчишки камнями кидались?
     - Кидались.
     - Собаки за ноги кусали?
     - Кусали.
     - Покажи. - Старец рассматривает покусанные икры и крепко цапнутую ягодицу. - Это хорошо. Пострадать тебе надо было. Теперь труд, пост и молитва, чтобы все бесы из тебя вышли, да и чтобы прощение от Христа получил. Накладываю на тебя епитимию: весь год бесплатно копать на кладбище могилы. Часть заработка пойдет тебе на корм, а другую часть будут отсылать твоей семье. Корм будут выдавать тебе в конторе, но все только постное. Водки не пить, табак не курить. По утрам на себя выливать десять ведер холодной воды. Справлять утренние и вечерние молитвы. Иисусовых молитв - триста. "Богородица Дево, радуйся" - сто раз. Пятидесятый покаянный псалом - пятьдесят раз. Каждые две недели - ко мне на исповедь. Старайся за год искупить свой грех. А потом посмотрим, как и что будет, и сотворим чин присоединения к Православной Церкви. Но если не выдержишь и нарушишь, и вернешься аки пес на блевотину свою, то и года не проживешь. Бес страхованием и пьянством загонит тебя в петлю. Жить будешь в кладбищенской сторожке. Ночью сторожить кладбище и кладбищенскую церковь. В субботу и воскресенье бывать на церковной службе и стоять на коленях в притворе.
     Я сидел у батюшки Симеона в келье и размышлял о том, что Иваново-Вознесенск - город прядильно-ткацкой промышленности, где в конце XIX века стала вскипать революционная пена, где народники и разные патлатые и пархатые социалисты всех мастей зло поработали в казармах ивановских ткачей, посеяв дикие семена революционных бурь. И вот на этой земле, где проклинали царя, где в начале века впервые в мировой истории народилась Советская власть, где со злобным азартом рушили храмы, под корень вырубали духовенство, здесь, к концу XX века как звездочки на темном небе зажглись необыкновенно ярко очажки истинно Православного благочестия. В селах и деревнях вокруг старинных сохранившихся храмов чудным образом стали возникать монастыри с аскетами-старцами, ведущими лютую брань с темной бесовщиной атеизма, извлекая из греховного болота тысячи людей, спасая их души. Хвала и слава апостолу, сказавшему, что, где умножается грех, там преизбыточествует благодать.
     Здесь за лечение брались без слюнтяйства, по-своему: жестко и решительно. И чем жестче, чем строже брались за дело старцы, тем больше приходило на лечение духовно больного народа, который нутром понял, что только так их проймет, и наступит исцеление.
     Старцы на предмет изгнания бесов отчитку не производили, считая это бесполезным действом. Бесов-то они изгнать могли, но а дальше-то что? Ну, выгнали его, и заткнулся бес, и не ломает человека, но грехолюбив человек, ох как грехолюбив! Получив облегчение, он вместо того, чтобы впустить в храмину души своей Духа Святого, почивает на лаврах, опять склоняясь ко старым проказам. И вот тогда-то выгнанный бес берет с собой семь еще злейших духов и возвращается в чисто выметенную горницу души. Вот тут-то и начинается безумный пляс и сатанинское вскипание ее.
     "Токмо постом и молитвой изгоняется род сей лукавый", - повторяли вслед за Христом Божий старцы и вели бесноватого ко святому источнику, где добры молодцы-послушники выливали на него семьдесят ведер воды. Разные спасительные приемы были у старцев, смотря по греху, степени бесноватости и сатанинской злобы. Но всегда они видели и помнили, что это хотя и поврежденная грехом тварь, но все же это Божие создание и за него тоже распялся и пролил кровь Христос. И слава Богу, народ, проходя через монастырь, выходил очищенный от мутной греховной накипи коммунизма, бесстыдства пьяной бесовщины и разнузданной советской бытовухи.
     Когда я стал разбираться: кто есть кто в монастырской братии, то оказалось, что простецов там меньше всего, а трудники, послушники и монахи почти все сплошь люди ученые, выходцы из интеллигенции как технической, так и гуманитарной, некоторые даже с учеными степенями. Часть живущих в посаде трудников приехали целыми семьями, с женами и детьми, убежали очиститься сюда от проклятой городской блевотной жизни мегаполисов и, припав к животворящему источнику монастырской жизни, очистившись, возродившись, освятившись, возвращались назад уже качественно другими, внося в затхлую атмосферу погибающего в грехах города свежую струю чистого истинного Святого Православия. Вот так, исподволь, не показушно, волею Божией, происходит ныне очищение, оздоровление и возрождение нации в потаенных уголках страны. Я рассказал только об Ивановской области, но думаю, что в большей или меньшей степени это исцеление происходит повсеместно, по всей России, и его уже остановить невозможно.