|
 |
|
* * *
Беда приходит, чтобы жизнь продлить, вино пролить на скатерти бумажной страницы, чтобы жажду лишь словом, не водицей, утолить... Беда, как проза, строк длиннее узы, слова угроз, при жизни неизвестных, довеском эхо, там, где глохнет музыка, вдруг становясь помехою небесной... Но музыку бедою не стереть – помеха, эхо – в небесах всё равно, но мы с тобой согласны умереть за музыку... Пусть даже – и бесславно... * * * Средь влажных лип в перелесках темных, в лад тополиной гонимой метели, дай мне расслышать мотив бездомных, скрип растущих мачт корабельных – песню последнюю, ту что выше древних лип в перелесках влажных, дай мне мотив бесприютных расслышать – с него начинается повесть каждая... Чтобы сердцу казалась отрадою песня, подслушанная невольно, словно прошли незнакомым градом, по переулкам Первопрестольной, до окраин Новодевичьих, чтоб с каждым шагом ясней казалось, нам приют – в этом граде величья, там где песня – бездомной осталась, там где расстались мы с колыбельным, снежным мотивом метелью гонимых, в лад растущим стволам корабельным, влажным, липовым, тополиным... * * * Скорби-мои, плачи-мои умножатся, осенние мои поникнут травы, дни мои правые иль неправые повлекутся к креста подножию, там сорвется голос мой на тех нотах, что ты пропеваешь голосом нежным, достигая в неумолимости той высотной – вершины кипарисовой безнадежной, где лунный серп, изогнутый нимбом-бровью, повторяется на ликах святых дважды, где закат обливается той же кровью, кипарисом впитанною однажды, где вздыхает меж старых лохмотий, обретенных по дороге в страстях, призрак преображенной плоти, распинаемой на звездных гвоздях... * * * Я хочу, чтобы, как к тропе, к влажным строчкам ты ночью приник, пусть – темны, но сама по себе горечь музыки плещет в них, слова всплески войдут в песок сочный – времени, как прилив, смысл, что если и был высок, сбился, жажды не утолив, не достигнув гребня-черты, где от слова дрогнет душа, я хочу, чтоб поверил ты в слово, горне, как «Отче наш», даже если звук не похож на былую жизнь, если груб, в час, когда ты произнесешь, он крылат, словно гимн из труб, он осудит осеннюю высь, иль разбудит, как будущий зов труб, что над горизонтом взвились, если есть еще – горизонт… * * * Деревья от ветра не гнутся, упрямы – а нам с тобою так не суметь – очнутся, поймут, что окончена драма, что осень прострочена ниточкой «смерть»… Не станут уже ни моложе, ни старше, разложено дерево жизни на сруб, но музыка брызнет серебряным маршем из дрогнувших мерно архангельских труб. Листва на устах отлетает так просто, там – высью клянется кленовый дымок, там – Петр отзовется, веселый апостол, на райских вратах отворяя замок. Росой серебристой омочены губы, в последней попытке безумствует медь, выводят неистово гибкие трубы, что осени ниткой прострочена смерть… * * * Уже слышны уключины тех лодок, что жизнь за горизонт перевезут, куда рукой подать мне, путь короток, меня оставит песнопенья зуд, что для души был манной, пищей, молитвой – понимала я – служу... Я к дому жизни подходила нищей, я к дому смерти – нищей подхожу... Я облако считала лучшей кровлей, а дождь – чистейшей из земных водиц, когда-нибудь он просочится кровью – по строкам-жилкам в землю, из страниц... Я не имею никаких претензий, что не исполнен каждый мой каприз, я слово рисовала, словно вензель, напоминавший облака абрис... |