СВИДЕТЕЛЬСТВОМ ПЕРВЫМ ДОСЕЛЕ МИР ЖИВ
* * *

«Но они, услышав, что Он жив, и
она видела, не поверили…» От Марка…


Свидетельством первым
Доселе мир жив,
И ласточек веры
Строги виражи.
Слова Его – стрелы –
«Мария! Я здесь!
Свидетельством первым
Мариина весть.

Девичьему взгляду
Христос, словно сон,
Явился из Сада
В обличье ином.
И тем, что дорогой
В селение шли,
Явился Он строгий
В дорожной пыли.

И те как сумели,
Сказали другим,
Другие не верили,
К чуду глухи.
Но все же – Марии
Учитель, как сон,
Явился впервые
В величье ином.

И ласточка-точка
Ликует, кружит,
Вьет кружево строчки,
Над жизнью дрожит.



* * *

Ты несешь в тот далекий проулок
тяжесть жизни – невидимый вес,
над тобою склонился сутуло,
крылья вскинув, невидимый крест,

неизбежный свидетель изгнанья,
знак опалы средь пальмовых кущ,
ты идешь к горизонту сознанья
где глас Божий пробился, как луч,

где твой голос в ответ ему дрогнул,
слившись с кромкою облаков,
ты идешь самой узкой дорогой,
повторяя молитву без слов,

где изжитые жизни рисунки
восстают как эскизы, как сны,
в каждой, словом оставленной лунке,
долго стынет овал тишины,

заполняя проулок далекий
невесомой прохладой небес –
ты несешь неизбежный, высокий,
тенью жизни очерченный крест...



* * *

Лён полотенца,
восковая свечка,
закрыта дверца,
будто бы навечно.

Дом заколдован:
голубых глициний
живой волною,
памятью о сыне,

водой холодной,
чашею из глины
дом заколдован
вечным сном о сыне,

чей голос тает
эхом-тенью в нише,
всё – тишина смывает,
слов не слыша...

Лён полотенца,
свечка восковая
горит, как в детстве,
тени созывая...



* * *

Уйти... Оставив в тишине покорной
былое, что теперь принадлежа
другим, вернется в хаос черный,
петлей судьбы и в будущем держа

тебя, свиваясь жгучим тёрном,
цепляясь, чтобы ты не мог уйти,
но знал, тропа прочертит мир просторный,
качнувшись – от начального пути...

Уйти... Оставив в памяти прилежной
священный сумрак, стерегущий сад,
уйти, забыть, и знать что есть надежда –
идти вперед, но приходить назад...

Уйти, чтоб сделать шум чужой привычным,
забыв о тишине, что ждет, свята –
тропой ухода, линией безличной
намечена пред бездною черта,

но косо перечеркнутое детство
сбивает шум поющим голоском,
подходит близко, кажется соседством,
на мертвом поле – вечным колоском...

Уйти, чтобы по той тропе вернуться –
к той тишине, что не сумел забыть,
и не из чаши – как дитя, из блюдца –
по сладким каплям горечь дней допить...



* * *

Не стереть перстами заботу,
слова не стереть на листах –
проступившие смертным по’том
молитвы, стихнувшей на устах,

две кратчайшие ее строчки,
горчайшую ее грусть –
«Пронеси эту чашу мимо, Отче» –
строчки, выученные наизусть,

обозначающие границу,
с которой открывается высота –
тело обернуто в плащяницу,
душа возлетает с креста,

по дорогам тянется горстка
идущих в будущее учеников,
слов росточки, как иглы острые
скрепляют кромки веков...