|
 |
|
Заговорили притчами
Вот мы, к мыслям привычные, Евангелья начитавшись, заговорили притчами, сегодняшними, вчерашними. Книга забыта к полудню, но луч никогда не остынет – на Были о сыне блудном, в мирскую ушедшем пустыню. Лишь потому, что тропы- пути подвластны вращенью земному – чтобы праздновать – возвращенье через месяцы, годы, прочь от мирского плена – чтобы постичь свободу, к Отцовским припав коленам... А молитвы, как новые Не жрецы, не кудесники – а молитвы, как новые, и в листы Песни песнею листья никнут кленовые. Нет не вехами –вешками путь белеется гибельный, что же делать – как Меньшиков перечитывать Библию. Дали входят, как ангелы, будят двери дубовые, и читаем Евангелье мы, на муки готовые. Собираемся горстками, делим тропы неторные, ходим в горы фаворские слушать речи нагорные... Дни растянуты строфами, звездным светом кончаются, но кресты над голгофами, как деревья качаются, не молитвами, стонами, льдом дороги окованы, вянут нимбы терновые над дверями – подковами, гнутся ивами-ветками над хранителем-ангелом, цифры тянутся вехами над строфами Евангелья... Твоей молитвы тих прибой Твоей молитвы тих прибой – скорее плачет, а не кличет, и все, что связано с тобой, причастно небу словно притча. Она рассказана для нас в евангелие рыбарями, в тех строках, где назначен час того, что совершится с нами. Мы примем каждый день, как дань, судьбы слетит послушный голубь на голубую Иордань, на пышный снег, укрывший прорубь... О том, что станется в конце, еще не время знать, иль думать – в терновом ли пройдем венце, иль лавровом – широкошумном... Но втайне грезится о том, чтобы в любом обличье нищем в единственный вернуться дом, приняв сюжет любимой притчи. Прибой твоей молитвы стих, с песком времен волна граничит, завязан узел, крепок стык – грядущей жизни с древней притчей... Притча о Сеятеле «приходит лукавый и похищает посеянное в сердце...» Мтф. 13,19 Слова, что я тебе сказала, взошли непрочно, при дороге – бессвязной речью... Все сначала начну я, пусть рука не дрогнет. Рискуя, набросаю вчерне, как россыпь зерен по странице – но нет, заглушит злобный терний, иль хищные восх’итят птицы. Нет, я сложу слова, как пламя, чтоб в вихре ветра не охрипли, чтобы взошли, но не на камне, и дав побеги, не погибли. Чтобы не стер их жест неточный, я прибегу к иному средству – я в чернозём их брошу прочный, в твое, чуть дрогнувшее сердце, чтобы слова, что я впитала, собрав с небес рассветной мглою, горели, жгли, звеня металлом, и метили твой путь иглою. Горчичное зерно С родным дыханьем, с дальним ранним ветром, ты мне принес зерно горчично, вложил в ладони. Царством незаметным вдруг древо возросло, и в жизнь привычно вошло. Теперь оно – повсюду, в любом событьи, в радости-печали. За много лет – нам примелькалось чудо, мы, измельчав, его не замечали. Ветвей его дрожала паутинка, и взгляд запутывался в жаркой пряже, в тени его измерили тропинки, их лабиринт не разбирая даже. Нам ускоряла путь земля сырая, и каждый шаг был, словно жизни мера, мы шли, еще не узнавая Рая, но из крупинки – возрастала вера, та, что по книгам виделась подробно, читалась в притчах, издавна привычных, та вера, что всегда была подобна крупинке соли иль зерну горчичну, которое ты мне вложил в ладони, принес с дыханьем гаснущего ветра, оно взросло ветвями непокорно, и встало Царством, взгляду незаметным... Смоковница От разладов устав, опустела ладонь, тишиною сменился стук слева, и по жизни прошел негасимый огонь, как по древу – Божьего гнева. Ты не понял, быть может, что я горю, как в Евангельи та смоковница, ты не слышал еще – это я говорю, светлых далей твоих паломница. В горнем пламени Божьем вечно гореть - честь, иль участь душ одиноких, только этим огнем – тебя не согреть, мой единственный, мой далекий. Божий гнев – как награда, терновый венец, что в печали чело увенчает, дальний отблеск огня до тебя, мой певец, доберется – лучом причалит... Блудный сын «Но в даль отбытья, ... Грустя, грустя, гляжу я, блудный сын,» Борис Пастернак Все ближе эти окна – с отраженьем за тишину давно ушедших дней, с их пораженьем, жизнью и движеньем еще счастливых наших двух теней, и распорядком тем, почти ленивым, и суетой житейской в шелке утр, когда дела росли глухой лавиной, и спуск под вечер становился крут. Блеск глаз под вечер становился тёмен, но луч еще дышал в тиши икон, и мир пред нами был еще огромен, ушедший миг – прозрачен, словно сон... Уже не спросишь ты – быть или не быть нам – но жизнь отдашь за прошлый миг один, как стебли, подбирая дни, событья, и возвращаясь к ним, как блудный сын... Окликни меня, как Лазаря Тишиною твоей пленена и связана, не различая, где ночь, где утро. Окликни, окликни меня, как Лазаря окликнул Господь, совершая чудо, – чутким ли словом, иль грозной фразою, звуком, брызнувшим со страницы – окликни, окликни меня, как Лазаря, и я покину мою темницу. Стану покорною, вздорной, разною, стану верной, припав к коленам, только окликни меня, как Лазаря, чтоб тишина не казалась пленом, чтобы путь не казался праздным, не протянулся мостом сожжённым, только окликни меня, как Лазаря, чтобы вышла я – воскрешённой... |