|
|
|
| Людмила Колодяжная. Пиши о том, что близко, пред глазами... |
|
| ИЗ КНИГ 2002 – 2003 гг. |
|
|
|
*** «Помогайте звонари, я устал...» Велимир Хлебников Как рубец морозной розной ночи, полумесяц венчиком из стали, раскачаем Слова колокольчик, звонари помогут, коль устали. Звук печалью разорвет улыбку, укорит набатом, вещим, вечным, язычок в нем – серебристой рыбкой, голос не похож на человечий, очертаньем чаши полузыбкой, с колокольни-звонницы на площадь упадет, и в трещине-улыбке ветер – хриплый голос прополощет. Звонари помогут, коль устали, нескончаем Слова колокольчик... Полумесяц-ободок из стали, как венец рубца морозной ночи... *** Я прошла бы сквозь день, а тебе уступила бедную келью с кленом в бездне оконной, чтобы тень твоя в тесноте стены проступила – отступающей в тень фреской иконною. Я б тебе отдала – лет тишину просторную, чтобы голос вернулся – не твой, а чей-то, чтобы он набирал высоту проворно, как бегущая вслед за далью флейта. Я б словам твоим-гонцам освободила в тетради строку, цветущую между нами границей, я б тебе уступала пядь за пядью – до конца жизни, до конца страницы... *** День Рождества Господня, тень колыбельная снится, рождается Слово сегодня в мире, в сердце, в странице. Так Слово рождалось когда-то в холмах Иудеи далекой... Над царством тем тридевятым луч был взнесен высокий. Рождается Бог в человеке, чтоб крепли молитвы строфы, чтоб дни восходили как вехи от Рождества, до Голгофы. Чтоб ты уходил на муку, на проповедь в светлом хитоне, и в бурю протягивал руку тому кто, не веруя, тонет... *** В простор страны заресничной уходим рука к руке, на быстром, летучем, птичьем легко говорим языке. В даль уходить не устанем – посланниками любви, облако храмом встанет – на закатной крови. Уводимся в высь не по чину, в страну без земных прикрас, ангел со звездной лучиной пастырем станет для нас. Уходим по райским неровным, заросшим травой путям, кто-то лампаду в часовне земной зажигает нам. В даль уходить не устанем – посланниками любви, облако храмом встанет – на закатной крови. Свечу оставляем в храме- облаке на крови... Кто-то пойдет за нами – посланниками любви... *** Это ты – восходишь на ту гору и зажигаешь светильник во тьме. Луч разрывает облака штору, и образ твой Божий растет во мне. Лампадою светится сердце бедное, то тише теплится, то горячей. Что же молчишь ты, мой проповедник, зная, что жду я твоих речей? Ты же знаешь, земные мытарства порознь нам суждено пройти, знаешь, в любое пойду я царство вслед за тобой – укажи пути. Метель последняя, в доме душно, ненужным пробелом тянутся дни... Сделай же чудо – в игольное ушко нить моей жизни, шутя, протяни... *** «Не говорите мне о вечности – Я не могу ее вместить.» О. Мандельштам Строкам жития не дано сгореть, строкам сохраняющим влагу речную иордановых струй, чтоб тоску ночную пламенем гнать, чтобы душу греть. Чтоб мы могли с тобой говорить, птицам небесным равны в беспечности, о самом насущном, вернее – о вечности, о том, что душе не дано – вместить. Чтобы в глазах сохранялся страх, чтобы дни становились строже, чтобы мы взвесили осторожно наши две вечности – на весах. Чтобы я, наклонясь через стол, глядя в глаза, терялась в просторах вечной души, позабыв о раздорах, только боясь, как бы ты – не ушел... *** «А серебро пророчит всем печали...» М. Кузмин Вечер – чистое дня ребро, горизонт закатом прострочен, утоли печаль мою – серебро, говорят, печали пророчит. Милость малую – можешь дать, Слово дать – вместо вещи, чтобы вместе могли наблюдать мы на блюде – приметы вещие, чтобы зеркала стыла сталь, на устах – пророчеств усталость, на старинной картинке – даль, за старинною далью – парус, там, на мачте – мечты венок, там у лодки – смолисто днище, вечен парус, что одинок – что-то вещее – тоже ищет... *** «И сказала Далида Самсону: скажи мне, в чем великая сила твоя...?» Суд., гл.16 Ты уснешь на коленях моих, а под утро оплету твою душу ночною строкою, но веселым Самсоном ты рвешь мои путы, строки вянут как стебли под сильной рукою. Голос твой в тишине пролагает долину, я иду по ручьям, отражаясь в бездонных, я иду за тобою бессонной Далилой, чтоб тебя разгадать, как Далила Самсона. Ты поющей тропой прорастаешь мне в душу, голос твой, словно волос, и в нем твоя сила, потому и не рву, чтобы слушать и слушать, чтоб тебя разгадать, как Самсона Далила. Я хочу, чтобы голос твой сник тишиною, чтобы стала свободна я, тайной владея, чтобы ты потерял свою власть надо мною, как лишенный кудрей Судия иудеев... *** «Эти серебристые колокола звенят долгими нотами особенно чистого тона... И будто я бегу на этот зов...» Иван Ефремов. Час быка. Снова там загорелась мгла, сумрак тающий стал лучистым, словно – прошлого колокола перешли на плач серебристый. Где ты слышал такой же тон, ноты долгие, зовы чистые, день, качнувшийся, как дин-дон – слух туда, вспоминая, мчится, пробирается сквозь туман, кисею над рекою редкую, пробирается сквозь обман, свитый ивой, чуть сбитый веткой. Снова ты сквозь рассвет бежишь, сбросив жизни прошедшей бремя, понимая – ведь ты стоишь, а бежит пред тобою – время... СПАС В СИЛАХ Путь Тобою навек указан, и не страшно тропы той бремя. Ты андреевым «В силах Спасом» разрываешь дощатое время. Жаркой фреской залатан угол даже если дом мой разрушен. Ты врываешься Ликом смуглым, опаляя сердце и душу. Ты меня находишь повсюду взглядом, даже за гранью горной... В темноте, иль при свете скудном, в тесноте, иль в раю просторном. За Тобою ангелы б'осы золотою клубятся толпою... В ставни давних иконных д'осок время, равное, бьет прибоем. То далек ты, то снова – рядом, то молчишь, то диктуешь строфы... Знаю я, что проводишь взглядом до конца тропы, до Голгофы... *** «Человеческие губы <...> cохраняют форму последнего сказанного слова...» О. Мандельштам Веду ли – лучом пера, по строкам, по бездорожью, радостно, иль осторожно – молю, чтоб на твой порожек мысль моя забрела. Что же еще сказать, словом каким приголубить? – Ангелов вскинулись трубы, чтоб не сгубили губы – последнюю благодать. Утренний голос твердит слова молитвы охранной – Евангелья, Веды, Кораны – блаженства живою раной последнее слово горит. Слепок с Вечности снят – поздней строки основа, душа к тишине готова, форму последнего Слова – губы певца сохранят... *** Как уйти от твоего огня? – стынет даль, где твой закат играет. Как прильнуть к тебе, чтоб не кляня, ты сказал, что ты достигнул рая. Твой закат играет, как вино, твой ледок – осколками разлуки. Ах, не все ль равно, если давно, как рабыня я целую руки. Трав моих волну – серпом скосил, за соломинку строки держусь я в час, когда у слов не хватит сил, в час когда пойму – тебе молюсь я, в час когда, как тишина прильну к дали той, где твой закат играет, твой огонь последний – не кляну, по твоей черте иду, сгорая. Всплески слов твоих, как плески волн, медленны, тихи, ленивы, скупы. Тишиной твоею день мой полн, в небесах моих – твой образ хрупкий. *** Там – отрадный, смолистый, смуглый клин иконы с каймой резною, там – лампадный прозрачный угол, пропускающий неземное. Там – становятся стенок грани продолженьем заоблачных линий, там – в рассветной минуте ранней кипарисная веха стынет. В час, растущий туманом белым, веха вновь протянется веткой, в час, когда уже снято тело, Бога, ставшего человеком. Тень воскресшего кипариса перечеркивает дорогу, над которой – туман, как риза человека, ставшего Богом и упавшего Ликом смуглым в плат иконы с каймой резною, опалившей прозрачный угол, пропускающий – неземное... *** Память легка и прозрачна, как мед, когда растопили. В час никем не назначенный в душе пробиваются были, словно лучи за тучами, линиями простыми. В жизни – усталые мученики – мы не стали святыми. Божье – легко нам бремя, если зовется судьбою. Не остановится время, пройденное с тобою. Нет, не святые, но помощи перед иконою просим, молитва приникла к полночи лебединым вопросом. К вечности все же – причастны, время становится легче, жизнь нашу вскинет Пастырь, словно овцу – на плечи. *** «И я теперь учу дневник Царапин грифельного лета...» О. Мандельштам Летний путь, словно в Лету – гибельный, только дождь утешительно жалит, и крошится огрызок грифельный, но дрожит строка на скрижали. Строк – мучительно-святы оковы, дождь елейный еле накрапывает, каждый вздох, как итог дневниковый, темным грифелем нацарапанный. Колыбельные зыбки св'иты из полосок протяжно-лунных, и плывет в каждой лунке Учитель к фараоновой дщери юной... Над Рассеею свет рассеян, тот, что с тьмою борется где-то, мы стоим, как народ моисеев пред жестоким Божьим заветом. Словно тенью, покрыты виною дней разрозненные страницы. Но береза горит Купиною, чтобы свет остался на лицах... Сандрильона (Золушка) В самой дальней сторожке Золушка жарит картошку, вечный – в печке огонь... Фея берет осторожно Золушкину ладонь. Крошка надеждой согрета – тыква вместо кареты, кони - шестерка мышат. Где-то на краешке света – бал и огни дрожат... Капельки легкого звона – вечны – сказки законы, время – с бала бежать. Снова должна Сандрильона – туфельку потерять... Туфельки – хрупкие ножны для ступни осторожной – ложе из хрусталя. Кто надеть ее сможет – станет женой короля – ранней порой весенней – сказка, судьба, везенье, тропка, дорожка, стезя... Вечное вознесенье – из нищеты – в князья... Капельки легкого звона – вечны – сказки законы, время – с бала бежать. Снова должна Сандрильона – туфельку потерять... Маленький Принц Приучи меня – к дальним звездам и к ручьям лучей вдоль страниц. Приучи меня – коль не поздно, к редким встречам с тобою, Принц. Приручи меня – тихой речью о далеких твоих мирах. Приручи меня – каждой встречей отгоняя неверья страх. Приручи меня – кротким смехом, иногда похожим на плач. Приручи меня – дальним эхом, пусть вздохнет от шагов твой плащ. Приручи меня – зорким сердцем, чтоб строки серебрилась стезя. Приручи меня – чистым детством, о котором забыла я. Приучи меня – к звездам дальним и к ручьям лучей вдоль страниц. Приучи меня – к той печальной, к той последней разлуке, Принц... После Парижа Рыжий отблеск печали о прошлом золотым оседает загаром, серебрится, свежа, на подошвах пыль парижских седых тротуаров. Кто-то счёл тяжесть храма недоброй... В небесах – камень кружевом стынет, и парит на чудовищных ребрах Нотр-Дама святая твердыня. От нее – разбегается, дразнит – вдоль реки чуть картавым прибоем шум толпы, образующий праздник, тот, который всегда с тобою. На карнизах – чудовищ морды смотрят вниз, от жары белея, гордый всадник Генрих Четвертый через время летит, зеленея. Приближается первая осень, опадают, желтея, каштаны, жаркий ветер листья разносит, образуя ковёр нежданный. Маршал Ней оживает мишенью – взгляд в нее попадает сразу – на скрещении Сен-Мишеля и латинской стрелы Монпарнаса... Память светится отблеском рыжим, золотым покрываясь загаром, серебрится пылью Парижа – данью стертою тротуаров... *** Порою, тишина, как пытка, мешает голос стихший вспомнить, пространство комнаты – попытка, попутно, стать лишь той из комнат, где половицы у причала реки времен ошибкой скрипнут, где прежде музыка звучала, но некому сегодня всхлипнуть о том, кто к древу не воротится, где грешно яблоко круглится, где вешним утром Богородица, с иконы смотрит на страницу, где двери вздох, как Дух Господень, строка растет там райской веткой, где – меж тобой и мной сегодня лишь дождь висит нездешней сеткой... *** «А на обложке – надпись Творца...» Велимир Хлебников Голос твой шелковинкой-закладкой в книге единой – о нас, в страницах, там, где написано кратко и гладко все, что о жизни нашей приснится. Звездным вечером розно никнем над чьим-то томом, мыслью непраздной, читаем одну бесконечную книгу, думаем вечно, прочтя – о разном. Перелетает страница-странница, клад охраняет граница-закладочка, к вечеру тень от страницы сгибается черным крылом погубленной бабочки. Наших имен письмена голубые луч подчеркнет ненадежной дорожкой, судьбы из книг выбираем любые – надпись Творца, прочтя на обложке... *** День твой чужою улыбкой пронизан, значит и мне – улыбнуться нынче, чтобы капризной волной Моны Лизы, день сошел с полотна да'Винчи. Ясный твой вечер прошит чужою песней, уколами слов по шелку, праздно твоей овладевши душою – чтоб моему рассказу умолкнуть, чтобы овалом звука чужого был черный шелк твоей жизни вышит, чтобы к словам моим с неба ночного стражник слов, осторожный, вышел. День мой твоею улыбкою взвинчен, сумрак – кольцом, жгутом анаконды, чтобы с холщовой ткани да'Винчи ночь ускользнула бы Джиокондой. Ветер на круги чужие стелется, в круги пройдя неразрывные наши, все же – глагола усталого мельница крыльями наших ангелов машет... *** Странники мы, так задумал Господь, по строкам торопимся снова – к странице мысли тень приколоть золотою булавкой слова. Сталь иглы, или даль луча равно осветит жилище, лишь бы страница была горяча, как Царство которое ищем. Быль всегда превращется в боль, хора превыше – соло, пепел в ладони похож на соль, сердце – звезды осколок. В вечности – жизнью оставленный хлам станет хламидой мгновенно, когда расставят по разным углам – нас во вселенной.... *** Ладонью пересеку бездонную воздуха гладь я, берегом времени по песку перенесу тоску, лунная ладья- ладонь причалит к твоему виску... Ладонь – колыбель, в которой тепло щеке усталой, помнишь, к ладони влекло голубей – духов святых – из далей... Помнишь, ладонь легко разматывала клубочек- путь к тебе, когда далеко ты был, голубочек... *** Не знаю – как поднять страницы парус, на волнах дней качаться без весла, забыть, что тень твоя судьбы касалась, о давней помнить тайне ремесла словесного – смесь плача и печали – пророчествами радовать тетрадь, забыв о горечи речей в начале, что не сбылось – успеть в стихи вобрать. Слов о тебе в Господнем лексиконе не знаю – сколько, каково число, ведя строку в торжественном наклоне, и правя стихотворства ремесло. Не знаю сколько слов – длинней, короче, но ветви строк растут, сплетаясь в куст, там ангел божий, там уста пророчат, а без молитвы дом просторный пуст. Но знаю я – высок поэта жребий, когда, склоненного к застенчивым листам, лишь узкая строка – его, на гребне, возносит лихо к тихим небесам... За гранью дней стоишь, страниц изгнанник, а мне – одолевать разлуки зло... Слова ведет на брань небес избранник, и вымыслами – правит ремесло. К Покрову Осень, быть может, это – лишь край ткани прозрачной с каймой обгоревшей, чуть прикрывающей брошенный Рай, нас, огрубевших, когда-то согревший. Осень, быть может, это – косяк двери, от ветра запевшей негромко. Осень, быть может, это – коса, листья сбивающей первой позёмки. Осень, быть может, это – лишь гость, странник, тебя обогоняющий где-то. Осень, быть может, это – лишь горсть жаркой рябины, Мариной воспетой. Осень, быть может, это – лишь клин ткани прозрачной, сбитой из хлопьев, всхолмленной снежно на спинах рябин – Божьим Покровом, его подобьем. Осень, быть может, это простор, свет воцарившийся там, за околицей лентой закатною – как омофор, свет невесомый в руках Богородицы... |